Публикация стихов Д. Лепера в журн. Плавучий мост

Дмитрий Лепер
(1935–2007)

С т и х о т в о р е н и я

Поэт Дмитрий Лепер родился в Ленинграде. Учился в Горьком (ныне Нижний Новгород), где окончил физический факультет университета. Кандидат физико-математических наук. С 1969 г. жил в Москве. Был членом литобъединения «Магистраль», участвовал в работе литературных клубов «Кристалл», «Образ и мысль» и др. Стихи опубликованы в журналах «Ной» и «Крещатик», альманахе «Поэзия», антологии русского верлибра. В последние годы жизни вышли поэтические книги «…любовью инородца» (1996), «Нижегородские мосты» (2001), «Трепещущая тварь» (2006).
Публикация осуществляется по материалам из архива Анны Лепер.

* * *
Нижегородские мосты,
насквозь продутые ветрами,
и в звонкой и тревожной раме
потусторонней пустоты
реки восторженная ширь,
подернутая пеплом ряби,
накатывающая на пустырь
свои простуженные хляби,
моторки, пристани, буксир,
кремль на вершине косогора,
и необъятный, словно мир,
мираж заволжского простора.

* * *
И мне знаком тот дымный привкус ночи,
когда народ спешит из кабаков,
и город пуст, обманчив, и в не очень
сгущенной мгле морозных облаков,
в лиловом воздухе – горчащий привкус тайны,
и площадь привокзальная пуста,
и встречи так внезапны и случайны
у железнодорожного моста.


Триптих

1. Есть гордое право отказа, прохладная тяжесть железа
на уровне правого глаза, и черная кровь из разрезан-
ной вострою бритвою вены, есть разные способы смерти,
иные просты и мгновенны, другие... Подите измерьте
безмерность замедленной муки, которая не утихает,
пока простирающий руки Ян Палах костром полыхает.
Я вас понимаю, провидцы, предтечи, борцы, святотатцы,
обуза усталых правительств, внесенные в страшные святцы
святые апостолы гнева, вы нынешних дней страстотерпцы,
и ваша позиция слева, как слева позиция сердца.

2. Тридцатый. Дыхание РАППа. Великой эпохи горнило.
Рука Маяковского на пол железный предмет уронила.

3. Высокое солнце сияет на праздничном небе сегодня.
И радостью мир окрыляет вселенская сила Господня.
И звук тишины громогласен, как выстрел, как грохот обвала.
И мир необъятный прекрасен. И снежных холмов покрывало
искрится, как грани алмаза. Сегодня я жизнь прославляю.
Но гордое право отказа и я за собой оставляю.
1969


Картинка из журнала мод

Стоят стремительные девки,
размашист разворот ноги,
и выражение издёвки,
и деловые сапоги,
и этот шлем остроконечный
во всей суровости его
на лоб надвинутый беспечно,
и в довершение всего
карикатура той шинели,
что некогда была до пят,
в которой насмерть шли и пели
и наземь падали хрипя.

* * *
Прости меня, прости, ты видишь – я не волен,
и жизнь моя уже закончилась почти.
Ты видишь – я опять судьбою недоволен
и не могу покой искомый обрести.
Ты видишь – я ищу лихого ветра в поле,
ты видишь – я грущу, темней день ото дня,
ты видишь – жить не получается без боли.
Увы, безумен я. Прости, прости меня.

* * *
Над головой полет стрижа,
и три недели впереди,
и чувство острия ножа,
уже привычное, в груди.

* * *
Неверность и ревность, две девы глухие,
вы звонко в безумные трубы трубили,
две фурии, две беспредельных стихии,
вы незащищенный росток погубили.
Распался союз и взроптали деревья,
ведь близкого неба достичь не дано им,
как нам не дано возрожденье доверья,
и стынут слова, как бойцы перед боем.

* * *
Посмотри, догорает июль,
трав лесных беспечально цветенье.
Наслаждайся, цвети и ликуй,
как беззвучно ликуют растенья.
Снова миг сокровенный лови,
опьянись этой явью, как новью,
этим цветом невечной любви,
этой вечно насущной любовью.
...
Не ропщи, не кляни: оглянись.
Видишь – август стоит за плечами.
Вечереет. Кончается жизнь.
И, огромный, как будто цунами,
надвигается вечности вал,
гул подземный идет, нарастает...
Кто уже перешел перевал,
тот прекрасно меня понимает.
Оглянись с высоты этой вновь,
все обиды давно отпылали.
А была ли, была ли любовь?
Да и жизнь, вообще-то, была ли?


Монолог Фауста

Юная фея в блистающих черных штанах!
Сколь обольстительна нежная Ваша улыбка.
Здесь, по всей видимости, получилась ошибка:
мы разминулись случайно во времени, ах!
Но ничего, постараюсь восполнить досадный пробел,
о нереида, Киприда, сестра моя жизнь, Навзикая!
Вы извините меня, что вот так возникая,
я, вероятно, слегка Вам уже надоел.
Но потерпите. Смотрите! Уже догорает июль.
Ждите меня, – я моментом, – вот здесь, у витрины,
и через десять минут темнокрасный жигуль
мой тормознет возле Вас, не пугайтесь машины.
Я на секунду. В кооперативном кафе за углом
ждет меня Друг, знаменит его профиль победный.
Был я как все: инженер хоть ведущий, да бедный.
Но не шутите: теперь я в союзе со Злом.
...
Пьющая фея в заношенных старых штанах.
Выцвели волосы, очи пожухли, завяла улыбка.
Что же ты лыбишься так, словно жизнь – ошибка?
Вечно нам корчиться в неугасимых кострах.

* * *
Когда тяжелою лопатой
ты месишь щебень и песок –
твой дух, глухой тоской объятый,
от вечности на волосок.
Шуруй лопатой штыковой.
Не спи. Замешивай по новой.
Люблю работы ломовой
восторг угрюмый и суровый.
Я убежал от срочных дел.
Тяжелый труд и созерцанье –
таков сегодня мой удел.
Мир треснул, но покамест цел,
загублен лес, но я узрел
звезды холодное мерцанье.

…Порублен лес, загублен край,
земля поделена на сотки,
какую хочешь выбирай,
построй веранду, душ, сарай,
хозблок, затем веранду-дубль –
все, что позволит длинный рубль,
все, что позволит век короткий.
Звезда с библейской высоты
над миром злобы и тщеты
льет свет, сияет и лучится.
И в этом просто убедиться –
лишь стоит выйти помочиться
в ночной глуши.

* * *
Оглянуться, свой путь проходя
по касательной к литературе.
Как свежо после гари и хмури,
и на листьях слезинки дождя.
И оставить сей мир, наследя
в записной, на помятом конверте,
поздно осенью или весной,
под антенной в избушке лесной,
на подходе к родной проходной,
на стандартной больничной кровати,
точно вовремя или некстати –
оглянуться, свой путь проходя
по касательной к жизни и смерти.

* * *
Освобожденная душа,
преображаясь и ликуя,
пьет синий воздух из ковша
небес, и отдаленный лес
под легким ветром чуть трепещет,
в раскрытые кингстоны хлещет
безмерной Вечности поток.
Скорей – глоток, еще глоток,
растут вселенские рыданья,
в раскрытой бездне мирозданья
звездам и солнцам нет числа.
Душа расправила крыла
и, горечь Вечности почуя,
пьет черный Космос из горла.

* * *
Какая гнилая погодка,
какие пустые дела,
какая лихая походка
внезапно твой взор привлекла,
какая походка крутая,
пружинит, зовет, ворожит.
Наверное печень минтая там,
в сумке прозрачной лежит.
Какие простые наряды,
какое крутое бедро
у этой московской наяды,
плывущей по курсу в метро.
Как все это, право, не ново,
уйми нетерпение ты, –
но сердце готово, готово
рвануться на зов красоты.

* * *
Давай же с тобой поживем, как бомжи,
смотри, разве я не похож на бомжа?
Ведь смертная дрожь – не страшнее, чем жизнь,
когда ее прожил, бесцельно греша,
блуждая в потемках, неровно дыша.
Какие в июле погожие дни,
в сосновом лесу молодеет душа
и мы перед Богом сегодня одни,
как в прежние дни,
а вокруг – ни души,
бесцельно греша и безгрешно дыша.
Деревья прекрасны – и мы хороши:
два старых, потрепанных жизнью бомжа.


Послание к бабочке

Трепещущая тварь в преддверии мороза,
в мелькании твоем предсмертная тщета.
Ужели ты – звено в цепи метемпсихоза?
О нет, душа твоя безвидна и пуста.
Не звук отчетливый – всего лишь некий ропот,
эфирных легких струй неуловимый ток.
Ну, а быть может, ты – всего лишь только робот,
не робот – так себе, нехитрый роботок?
Но из последних сил работая крылами,
так жадно ищешь ты желанного тепла.
Я – homo sapiens, и все же между нами
связующая нить незримо пролегла.
К увядшему стеблю прильнешь, изнемогая,
где чахнет на корню пожухлое жнивье.
Тебе не страшен ад, тебе не надо рая,
трепещущая тварь, подобие мое.


Ангел

По небу полуночи Ангел летел,
внизу проплывала Земля.
И Ангел неслышно антенну задел
космического корабля.
И сразу по связи помехи пошли,
и сбой ЭВМ допустила,
и люди ругнулись и произнесли:
«Балует нечистая сила».
Но Ангел был чист.
Он крылами взмахнул –
и вот он уже за чертой.
И что ему наш металлический гул
и наша тщета с нищетой?
И что ему технологический взрыв
и блеск инженерных решений?
Не знает пределов свободный порыв,
не знает сверхчувственный гений.
А мы остаемся с тобой на Земле.
Ночь угомонилась. Светает.
Лишь Ангел Господень в предутренней мгле
все реже над нами летает.

* * *
Я в поле, на земле, как слиться с ней хочу я!
И на щеке своей я чую муравья.
И ночь объемлет нас и пестует, врачуя.
Мы с ним – почти одно, и этим счастлив я. '
И в темноте растет восторг существованья,
и в дальнем далеке грохочут поезда,
и на лице своем я чувствую дыханье
Твое, о Господи, твой луч, моя Звезда.

* * *
Есть в прозябании безлиственных дерев
почти неизъяснимое смиренье,
когда они бормочут нараспев
лишь им известное стихотворенье,
когда в апрельских сумерках сырых,
лесных, недостоверных и тревожных
они стоят, в озябших кронах их
идет струенье мыслей невозможных,
немыслимых, начала и концы
не разделить, они текут потоком.
И ветви осторожно, как слепцы
в своем слепом прозрении высоком,
упорно тянут к небу. Лютых стуж,
кромешных пург лихое наважденье
сошло на нет. Их нелюдимых душ
с душой своею соприкосновенье
почувствовать внезапно – как удар,
как дар судьбы, как будто дернет током.
Они стоят толпой – и млад, и стар –
и что-то мне нашепчут ненароком.

* * *
Когда небеса, улетая, бездонны, легки и чисты
и полдня река золотая затопит весь мир с высоты
сияющей, благословенной – тогда не спеша отпирай
построенный под антенной свой домик, фазенду, сарай.
Давно ни о чем не прошу я, давно я не спорю с тобой.
Вокруг закипает, бушуя, июня зеленый прибой.
Внутри сокровенней и тише. Уснуть. Не смотреть на часы.
И слушать, проснувшись, под крышей басовое соло осы.__




               
                «...И ЧУВСТВО ОСТРИЯ НОЖА, УЖЕ ПРИВЫЧНОЕ, В ГРУДИ»

     Наше с поэтом Дмитрием Лепером знакомство произошло в конце 80-х годов. Высокий, плечистый человек. Говорит грассируя, высказывается всегда горячо, громко, определенно. Фамилия его сразу вызвала у меня ассоциации. В латинском своем смысле она, казалось, содержала нечто, что должно было влиять на судьбу этого человека. Кроме того вспомнилось, что в Херсонесском музее, с которым я сотрудничала, когда-то был директором Роберт Христианович Лепер. Историк, византолог, археолог, известный своей версией о роли германского племени готов в истории Крыма. Основная идея – длительное, вплоть до XV века, сохранение здесь готской этнической общности. Впрочем, Дима мог быть просто однофамильцем маститого ученого, хотя фамилия немецкая, редкая. Оказалось, Дмитрий – именно из этого рода, из тех самых Леперов.

     Биография поэта при его жизни была мне почти неизвестна. Из послесловия к подаренной мне автором книжке, где он сам с иронией отрекомендовал себя «кандидат физико-математических наук, пожизненный соискатель звания поэта и ничего не член», – я узнала кое-что о его родовом древе. Отец его был преподавателем Комвуза, а дядя, в свое время учившийся архитектуре в Италии, автором проекта знаменитого конструктивистского «Дома Моссельпрома». Мать происходила из некогда небедной еврейской семьи. Лепер нес в себе сложный генетический конгломерат, и, судя по текстам, это по-настоящему его занимало. «Потомок сумрачных тевтонов», но и «потомок скорбных иудеев» – писал он в стихах о своих корнях.

     Поэтесса Галина Китаева, жена и адресат стихов Д.Л., рассказала мне немного о его семье. В начале войны родителей Димы отправили из Ленинграда на Алтай, а его самого должны были эвакуировать вместе с детским домом. По семейной легенде, перед вывозом детей из блокадного города некий аптекарь выкрал пятилетнего Диму, вернув ребенка родным. Далее тот жил у сестры своей матери в Уфе. Через много лет он писал: «Мне открылось, что папа пережил войну с немцами, как свою личную трагедию».

     Горьковский университет, где физиков-теоретиков готовили для военной отрасли и для космонавтики, Дмитрий окончил через год после XX съезда КПСС. Потом была аспирантура ФИАН, разные города, защита диссертации. Но работать по профессии ему всё же не дали, «по пятому пункту анкеты» не допустив «к потайным глубинам отечественной «оборонки». Всю жизнь Лепер трудился в области прикладной физики (НИИ связи в Москве). И шутил, что именно райком партии «столкнул увлеченного физика в лоно российской словесности», перекрыв ему путь к научной карьере.

     В советское время лирика Дмитрия Лепера практически не печаталась. Он так пишет о том периоде: «Питомец литобъединений,// я мало лавров там снискал». Ему хватает иронии для бодрой аттестации самого себя в качестве стихотворца: «небритый гений,/ хвала небесному царю,/ в толпе людей, домов, растений/ я говорю и говорю. Меня не слушают – не надо./ Звучи, безадресная речь!». Но, конечно же, он нуждался в признании. И такое признание находил! У своих друзей, в том числе, непричастных к сочинительству, но способствовавших выходу его почти самодельных книжек.

     Знавший Дмитрия по «Магистрали» поэт Алексей Смирнов, вспомнив наши совсем не поэтические «перестроечные» тяготы, рассказал мне, как Дима (отец семейства) тогда ездил в Липецк и привез мешок картошки: «У него, по-видимому, был семейный и даже генетический опыт смертельного голода». Еще бы! Дед Лепера, когда-то член-корреспондент Германского археологического института и ученый секретарь Русского археологического института в Константинополе, умер в 1918-м в Петрограде от истощения. По-другому видит Лепера Александр Зорин: «Когда Дима показал мне свои стихотворения, я понял, что он настоящий поэт. Он привлёк меня ещё и тем, что был прост и беззащитен, как многие творческие личности». Говорит Зорин и о ненасытимом взыскании Лепером людского понимания, что «он нуждался в читателе, способном его услышать. Увы, в некоторой степени поэты зависят от такого читателя. Вспомним Мандельштама: «Читателя! Советчика! Врача! // На лестнице колючей разговора б!».

     В опыте стихотворчества Д.Л. своей приподнятой речью с архаизмами наследовал русской классике, а детальным виденьем – ее советской послевоенной фазе. Не подражательно, а инициативно, реалиями и живым чувством времени обновляя «старомодную» поэтику.

     Я узнала стихи Дмитрия, когда он пришел в своей работе со словом к жесткой манере с акцентированием гражданских тем. Лишь позднее прочла самиздатовскую книгу его ранней лирики «Нижегородские мосты». В стихах, особенно в описаниях российских пространств и городов, заявлен масштаб этого автора. «И тихо так,// что слышен шум воды,// стекающей// по каплям// в океаны». Уважение к его поэтическим задачам и крупность притязаний Лепера как мыслящего человека не позволяют мне писать о нем по-свойски.

     Вот как сам он определял свое положение в литературе: «Я принадлежал поколению Иосифа Бродского и Леонида Губанова. Оба бились головой об стену. Бродский сумел пробить стену, Губанов разбил голову, а я… Я малодушно ждал, пока стена рухнет, ждал, не имея никаких надежд, что это когда-нибудь свершится». Тем не менее, он тоже по-своему «бился», это было биенье души. Дмитрий навсегда остался для меня примером нонконформизма и в текстах, и в поведении.

     Кроме того, что мы с Лепером оба состояли в поэтическом клубе «Кристалл», у меня с ним еще было общее, некие ожидания относительно будущего страны. Одно время стало очень тревожно от того, к чему в своем упоении наступившей свободой мы не были готовы: разгул националистов. Помню, я встретила Диму на одном из многотысячных уличных шествий, и он нес самодельный плакат (картонка на палке) «Ни эллина, ни иудея». В стране, где родился, он не хотел быть чужим, хотя и ощущал некоторую свою инакость: «Не мне, не мне любовь твою снискать./ Люблю тебя любовью инородца./ И днем, и ночью чувствую печать/ с детьми твоими, Родина, несходства».

     Его волновали серьезные вещи, вопросы жизни и смерти, нравственные проблемы. Стихи всегда приходили по актуальным поводам. Чувство вины перед сыном: «Секунда минет, минута канет,// настанет месяц – и год пройдет…// Да, да, все канет, меня не станет,// и сын мой станет уже седым,// и, может быть, он меня вспомянет// сквозь детства невозвратимый дым …» И надежда: «и, может быть, он меня простит…». Попытка оправдаться перед близкими в том, что он – поэт, в каком-то роде ненормальный, пария…

Жены безнадежные взоры,
и матери старой упреки,
и дочери нежной укоры –
так горько они одиноки.
О Муза, ты в этом повинна!
Так вкрадчиво лунное око,
так снежное поле пустынно,
так сын мой далеко-далеко.
Так трудно им всем достается…
Я буду один, я не струшу.
Пусть лунное млеко прольется
в мою окаянную душу.

     Лепера всю жизнь беспокоило то, что совершается в мире. Яростно откликался он на конкретные события, например, выразив стихом свое отношение к произошедшему в августе 1968-го вводу войск Варшавского договора в Чехословакию («Триптих»).

     Стихотворение «Квантовая механика» (конец 60-х), затрагивает важнейшую для второй половины ХХ века гуманитарную идею, состоящую в том, что человек (физик-ядерщик, уж точно!) становится ведущим творцом истории. Мы долго жили в условиях «холодной войны». Идеологическая накачка касалась всех, тем более тех, кого государство использовало в сфере разработки ядерного оружия. Дмитрий, в силу своей специализации зная страшные возможности технического прогресса, показал и осудил в стихах зловещий план подготовки атомной войны. Того конца света, который, в представлении поэта, предречен самой Библией… Начинается текст так: «Мир электрона непередаваем», с попытки описать ощущения при изучении этого объекта («Не рассказать словами./ Губами теплыми не осязать./ Не обонять. Не оросить слезами»), а завершается явлением Всевышнего, который у Лепера – не метафора, но истинный бессмертный Бог Космоса и Вселенной, не остановивший людей в их движении к общему самоубийству.

     Этому новому апокалипсическому сценарию в масштабе нашей планеты Лепер посвящает и стихотворение «Зияющих пространств трагическая тьма», где говорит о первоначале всего Сущего, всезнающем Абсолюте, который, наблюдая нас, вдруг заявляет о себе «на квантовых полях» сигналом об опасности («вой виолончели, спятившей с ума»). Поэт, достаточно осведомленный о том, что здесь, на Земле, уже всё готово для рокового обмена ядерными ударами, утверждает, что только вмешательство высших сил может предотвратить катастрофу. И зная «наперед … судьбы человеческого рода», «в грохоте еще не пущенных ракет», «ОН один» (Абсолют) ведает, «свершится ли когда-то,/ что брат обрушит термоядерный ответ/ на первым обезумевшего брата».

     Когда на чтениях Дмитрий произносил финальные строки, богоборчески предупреждая, что если «ОН все-таки допустит гибель Человека,/ то будет доживать свой беспредельный век,/ как странник одинок и жалок, как калека», признаюсь, я каждый раз испытывала не контролируемый волей, метафизический ужас. Так действенны были тогда эти, усиленные торжественным однообразием стиховедения, его слова: «… и обреченный жить, не умирая,/ ОН будет нехотя вращать свои миры,/ черты одушевленные теряя».

     Самоощущение поэта в 70-е годы выразилось в строках «Я туго сжатая пружина// под жуткой тяжестью режима», написанных по поводу отъезда в эмиграцию его друзей, где он произносит свое кредо: «Но ты живи в противоборстве с веком,// растрать себя, не пожалев о том». И, обещая самому себе «но распрямлюсь неудержимо», риторически обращается к современнику: «останься человеком!»

     С первых же лет «перестройки» Лепер очень ярко проявился в литературных самодеятельных кругах. Стал много выступать, публиковаться. Поле его творческих связей определяется тогда также именами писателей старшего поколения (Григорий Левин, Николай Панченко, Лазарь Шерешевский).

     В 90-е он включен в общественные процессы, граждански очень активен. Выходит в свет книга «Стихи о Великой Отечественной войне» (1995), которую Дмитрий составил по поручению Николая Старшинова. Лепер живет свершающейся у нас на глазах историей. И участвует в этом не только написанием стихов, например, о событиях 1991 года, но и непосредственно, находясь на баррикадах, «под небом ночным у незримой черты»:

… Смотрели в сырую туманную высь, / где флаги под ветром полночным рвались, / где плыл дирижабль нелюдимо. / И, может быть, в этот момент вознеслись / Илья, и Володя, и Дима. / … А мы остаемся стоять под дождем. / Пусть смена придет, мы еще подождем. / Что танки пред Духом? – солома! / И Змий окаянный пронзен копием / под стенами Белого лома.

     Помянуты погибшие во время путча И. Кричевский, В. Усов, Д. Комарь. Религиозный «инструментарий», который Лепер органично использует в стихах всю жизнь, неожиданно оказался и здесь уместен.

     Когда в ходе «перестройки» средства связи вдруг стало возможным приватизировать, Д.Л. вдруг предложил мне встать во главе частной радиостанции, которую предполагал обслуживать сам, чтобы передавать в эфир выступления поэтов. Правда, мечта не сбылась. К тому же тогда прекратили финансировать науку, и он потерял работу. Но Дмитрий никогда не жаловался на судьбу.

     Он писал о любви и писал в разные периоды своей жизни по-разному. «Любишь мои руки?// –Люблю.//– Любишь мои губы?// –Люблю.//… Только руки,// только губы,// только плечи,// только жадные помешанные речи,// только буйное пылание огня,// но не боль мою,// не душу,// не меня»…

     В 1972-м им была создана книга «Желтая палатка», посвященная, как он пишет, «Женщине, сыгравшей в моей жизни роль исключительную». Однако, история этой любви, остается для меня как бы неприкосновенной, не допуская разъять на литературные элементы нечто цельное и полное тревожной нежности.

     Вместе с тем на протяжении жизни эта тема в его поэзии нередко была связана с мотивом одиночества. Сначала это относилось на счет политики тоталитаризма в стране с «давиловкой» всего индивидуального. Позднее у него появились стихи обреченности, и их импульс уже не социальный, а экзистенциальный. Одиночество у Лепера – не норма современного человеческого существования, как мы теперь привыкли считать, а переживание своей ненужности, регламент лишенца с ограничением во всем, что дает полноту жизни, в том числе, реализацию сильным полом своего сущностного предназначения.

     «Вакхическое» в иронической трансформации было ему не чуждо давно. «Неравнодушен к красоте», с большим жизнелюбием он писал о легкомысленных мужских приключениях. Оставаясь в русле отечественной традиции, забавлялся гривуазными сарказмами и выходками почти хулиганскими: «Звезда с библейской высоты// над миром злобы и тщеты// льет свет, сияет и лучится.// И в этом просто убедиться —// лишь стоит выйти помочиться// в ночной глуши».

     Когда же упразднение Гослита предоставило ему возможность показать свои ранее «непубликабельные» произведения, среди них явились тексты, шокирующие своей правдивостью. В цикле «Темные воды» Лепер дал несколько беспрецедентных по искренности поэтических откровений о телесном. Например, дистих «Тема», исповедь и даже самодонос, где человек, обращаясь к самому Господу Богу, в отчаянии говорит о своем тайном и стыдном («то, что пишут тайком в туалете») и даже серьезнейше предъявляет Ему претензии. И переживает факт «неответа»: «Отвечай, отвечай мне, Господь!// Так дошла ли моя телеграмма?// Так дошла ли молитва моя,// крик о помощи, телепатема ,// воплотившая боль Бытия// одиночества горькая тема?»

     Нечто трагически мужское, почти богатырское, но неприкаянное есть в герое его монологов и может быть воспринято как отсыл к архетипу. Библейская избыточность потенции, экстатическая готовность «продлить себя» нагружает стихи признаниями большого накала, порой художественно сродни бодлеровским, несмотря на «здешний» контекст. Прямое изображение того, как мучительна для человека своя повышенная и невостребованная витальность, кем-то осуждается как непристойность и действует ошеломляюще. Но ведь и Библия тоже – суровая и (в своих «физиологических» сюжетах), точно, не отвечающая требованиям «совковой» цензуры книга.

     Когда-то Николай Васильевич Панченко говорил нам, молодым стихотворцам, что поэту нужна богема (сообщество, где нарушаются каноны и приличия), что она раскрепощает пишущего и в мышлении, и в стилистической манере. У Дмитрия настал момент, когда это понадобилось ему для какой-то новой творческой перспективы, и он собрался жить, «как настоящий поэт», целиком погрузившись в литературное общение.

     Вышли его книги. Были написаны стихотворения философско-лирические, в том числе такие, где автор пытается словно отождествиться с другими живыми созданиями природы. Но и в картинах умиротворенно-созерцательного бытия вдруг снова всё перекрывает леперовская нервная эмоциональность. Провиденье им своей гибели, хотя он и раньше писал об этом («труп в костюме»), уже было обозначено: «О, как же я страшусь разрыва// под занавес, в конце пути,–// как будто прыгнуть вниз с обрыва// и в воды темные войти». Всем нам трагической случайностью казалась тогда его неожиданная смерть…

     И всё-таки Лепер остается в памяти как счастливый человек. Работал старшим научным сотрудником. Пережил моменты воодушевления, оптимизма, ощущения своей силы. Был женат на женщине, которую очень любил. Дети, о которых он постоянно думал, выросли и личностно состоялись. Познал поэтическое вдохновение и свободу высказывания в те годы, когда всем нам затыкали рты. Выпустил книги своих стихов.
Дмитрия Лепера я перечитывала не один год, прежде, чем по праву поэтического родства написала о нем. Его стихи помещены в ИНТЕРНЕТ неизвестными почитателями. Один из них пишет: «Редкий поэт, в стихах которого слышен звук даже не серебряного, а золотого века русской поэзии».

     Он исполнил ему назначенное.

                Ольга Постникова

Журнал поэзии «Плавучий мост»
№ 2(28)-2021

Примечание:
Ольга Постникова – поэт, прозаик, член Союза писателей Москвы. Удостоена литературной премии Alfred Toepfer Stiftung, Германия (1994).