Дом у озера

Из серии «Будни красной журналистики»
«Почувствуй, насколько я полон ненависти и как чертовски, сучески, тошнотворно устал, будто все, что я делаю, не будет иметь никакой ценности». Из письма Эрнеста Хемингуэйя – Эзре Паунду о своей работе в газете «Стар Уикли». Из книги Мэри Дирборн «Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография».


Память человеческая хранит мельчайшие осколки былого. Одни мучают. Как мучают солдат осколки, попавшие в их плоть давным - давно. Другие забыть – грех неизбывный.


В далеком 1989 году служил я в молодежной газете «Смена», куда пришел из «Ленинградской правды». Неслыханное дело. С третьего этажа спуститься на второй. Из партийной газеты в комсомольскую. В партийной такие пайки были жирные. Из распределителя Смольного. Наборы назывались. Каждый понедельник ходила по кабинетам барышня из отдела писем с развратными глазами - что будем заказывать? Ассортимент был такой, который рядовые ленинградцы в глаза не видели. Повторялось то, что было в блокаду. Трупы умерших от голода лежали повсюду, а товарищу А.А.Жданову делали кислородное орошение ануса, чтобы мог просраться. Партия прикармливала своих продажных псов. Они же - солдаты партии. Я ни разу не опустился до того, чтобы жрать из рук бандитов…


Но в Ленправде у меня такие бои были с главредом. Андреем Константиновичем Варсобины. Ну, этот - то был главным Змеем Горынычем о трех головах. А остальной гадюшник – что лучше был? Один заведующий отделом партийной жизни - извилистый, с землистым лицом хронического геморройника Борис Абрамович Фельд был хуже, чем гюрза. В Ленправде я ходил как по минному полю. Проверяя куда ступаю. В любой момент могла выскочить шпринген – мина.


А начинались бои просто. Открываешь конверт, а в нем листочек бумаги в клеточку. Письмо пришло в рубрику «Человек и природа». На мое имя. От подполковника запаса Василия Иванова. Служил он в ракетных войсках, Родину защищал. Писал мне подполковник Иванов из деревни Сяберо Лужского района Ленобласти. Не близкий край.


Писал он, что его отец, рядовой пехотинец той страшной, костоломной войны вытянул у судьбы счастливый билет. Вернулся живым в 1945 - ом. Даже не особенно покалеченный. Хотя на передке бывал не раз. После госпиталей бросали его снова на передовую. И посадил солдат у дома дубок. В благодарность – что живым вернулся.


А я вернулся из армии, оттарабанив 25 лет по самым лешачьим углам, - писал подполковник. Дуб растет, тянется к небу.  Но изменилась моя родная деревушка, прижухла, обезлюдела.  Тут – траву косить нельзя. Нигде. Ягоды, грибы собирать – тоже. Рыбу ловить - без штанов от штрафов останешься. Организовали вокруг озера Сяберо заказник «Сяберский». Вроде бы – хорошее дело. С вашей, экологической стороны. А вот с нашей крестьянской – нет! Инспектора ездят на «козлах» денно и нощно, на моторке по озеру гоняют. В бинокли высматривают нарушителей. Инспектора эти сущие псы. Штрафы выписывают играючи. И как тут жить пенсионеру? Завязать веревку вокруг балки в сарае и повеситься? Приезжайте, своими глазами увидите, мой дом легко найдете. У него большой дуб стоит. Единственный в деревне. И разъясните, как и чем жить, ведь в партийной газете работаете, все должны знать. У меня хоть пенсия военная есть, а вот соседи мои просто нищенствуют. Им без грибов, ягод, рыбы, без коровенки – край. А молодежь вся из села сбежала в большие города. Тут же работы нет никакой, хоть трое суток на коне скачи – не найдешь. А так – да, красиво, птички поют. Только ни красоту, ни соловьиные трели в миску не нальешь.


Дом я нашел легко. Стоял он на берегу озера. Уже вечерело, над озером курился туман. С огромного дуба слетали изредка листья. В доме было тепло. И чисто. Хотя женской руки заметно не было. Посему я вопросов про жену, детей и не задавал. Да не всякая жена захочет горе мыкать по тем медвежьим углам, где ракетчики у шахт своих годами в тайге сидят.  Сели с подполковником за стол. Лицо у него было типичным для служивого офицера, не паркетного шаркуна. Ветром дубленое, дождем сеченое. Видно было - много повидал на своем веку подполковник. Офицерские, аккуратно подстриженные усы. Серые, внимательные глаза. Выпили мы горькой. Закурили. Он «Беломор», я трубку. Дым затягивало в открытую дверцу печки. Громко мурлыкал мордатый рыжий кот, развалившийся у печки. Видать по всему - кот был любимцем хозяина. Я понял, что котяра отчаянный мышелов. Подполковник подтвердил - и крыс тоже душит. Соседи не могут на Ваську нахвалиться, он и к ним на охоту ходит. Кот – многостаночник. В деревенском доме без кота мыши заедят. Время было уже позднее. Путь от Питера неблизким. Хозяин сказал, что завтра все покажет. И друг его уже папки с архивными документами приготовил.


Поутру повел меня Иванов по деревне. Жалкие домишки, серые заборы, готовые упасть. Заросшие дурниной огороды. Многие дома стояли с забитыми окнами. Две коровенки паслись. Ни гусей, ни уток нигде было не видать. Даже петухов было не слышно. И правда - край. Зашли на кладбище, подполковник ушел могилам родителей, родичей поклониться. Я остался у ворот. Над воротами кладбищенскими вместо положенной иконы красовался ржавый лист жести с облупившимися белыми буквами. Страшный своей ложью лозунг был написан: «Никто не забыт, ничто не забыто». Жесть во многих местах была в пулевых пробоинах. 12 калибр. Это же до какого скотства надо было докатиться, чтобы на краю деревни, у кладбища стрелять по воротам? А ведь не городские стреляли, до Луги – далеко. Свои охотнички это сделали. Будто не через эти ворота их на кладбище понесут.


Привел меня подполковник в дом к старухе Петровне. Простоволосая сидела она на не прибранной кровати. И по всему было видно – доживала последние дни на этой земле. Запах беды стоял в ее избенке. Дети ее бросили, ничем не помогали. Перебрались в Москву. Плакала старуха горючими слезами – денег на дрова нет, боюсь зимой замерзнуть насмерть. До сих пор в ушах ее голос звучит:


 - Вот только кот Васька меня и греет. Пензия у меня маленькая. Хотя всю жизнь в колхозе спину гнула. За палки эти – трудодни. Васька мой хоть может мышей ловить, птичек давить, а я -  то, что могу? У меня уже ноги не ходят. А зимой как задует -запуржит, иней в красном углу выступает. Некому мох с болота принести, в пазы забить. Мужика моего война не вернула. Снега зимой тут глубокие. И Ваське корму не найти, отощает так, что как доска к весне станет. Мяучит на весь дом. Уж ты скажи, сынок, там в городе партийным – может мне пензию увеличат?


Пришли мы и к другу Иванова. Семёнычу. Ладненький такой старичок, нос картошкой, очки круглые. Глаза голубые. Он всю жизнь в школе отработал. Учителем истории, литературы, биологии. Еще был жив совхоз и ходил автобус до поселка Волошово. Школа там работала. Семёныч собирал архивные документы о родном селе много лет. Ездил в Лугу и Питер. Расспрашивал долгожителей – как и чем жили, кормились до революции Конечно, подлинников архивных документов у Семёныча не было. Выписки были. Много. Штук пять канцелярских папок с замусоленными завязочками. А почерк у бывшего учителя  был почерк отличника. Сразу было видно, что учили школяра писать пером.


И вот какая картина мне открылась из рассказа Семёныча. И задул тут ветер прошлого, пропитанный запахом полыни. И засвистели тонко стрелы, звон сабель донесся. Бежали в старину сюда русичи от половцев, татарвы лютой, что набегали из Степи и секла и стар и млад. А тех, что могли работать – аркан на шею и в полон. И добежали люди до озера огромного, рыбного, леса по его берегам стояли дремучие. Зверь там водился всякий. Увидели люди, что можно поселиться на полуострове и первым делом, перед тем, как избы рубить, возвели тын с заостренными на концах бревнами. Чтоб татарва в деревню на лошадях не могла сходу ворваться. Дивились мужики обилию леса, дородности елей и сосен. Там, откуда они прибежали, каждый дрючок дорог был. Ведь печи – то кизяком топили. А тут – берез – руби не хочу. Копнули землю - глина есть. Будет из чего печи класть. Да и камней было в избытке.


И зажили сяберцы счастливой, сытной жизнью. Построили как то и положено православным церковь деревянную во имя Спаса Нерукотворного Образа. Ну и казённый деревянный питейный дом Сяберский имелся. Зимами рыбу возами возили в Питер и Москву. В озере заколы ставили, - колья кругом забивали в дно у берега, в них набивали ветки еловые, чтобы плотва нерестилась спокойно, а щука ее достать не могла. Но уж в нерест было запрещено в церковке в колокола звонить. Боже упаси, чтобы кто – то в нерест на берегу из ружья стрельнул. Ружжо заберут и об голову расколотят. Зимой, чтобы замора рыбы в озере не было, проруби – продухи во льду били.


Революции сяберцы пережили благополучно. Немцы пришли в деревню в августе 41 – го. А ушли в январе 1944 – го. Деревню оккупанты не тронули.


Выслушал я все про историю деревушки, исписал два блокнота. Сфотографировал на берегу озера рыбака с 10 килограммовой щукой. И в тот же день попал в правление совхоза в Волошево. Директор – тщедушный мужичонка с бегающими глазами засыпал меня цифрами удоев, и прочих рекордов. По глазам было видно – боится он корреспондента «Ленинградской правды», ой боится. Неспроста этот щелкопер появился, наверняка, какую-то кляузу за пазухой прячет. Дирекция размещалась на первом этаже убогой пятиэтажки из силикатного кирпича. Двери в подъезде не было, не было кое-где и стекол в оконных рамах подъезда. Дико смотрелись пятиэтажки в окружении жалких огородиков. В них жители разоренных деревень, которых сселили в эту резервацию, выращивали овощ к столу. Зашел я и в местный лабаз, разместившийся в одноэтажном здании все из того же силикатного кирпича. Он от непогоды уже стал серым. За прилавком скучала мордатая продавщица. На полках было шаром покати. Трехлитровые банки стояли. С зеленым горошком. Уксус. Рыбные консервы. Даже портвейна не было. Как в частушке. «Дядя Ленин открой глазки. Нет ни мяса, ни колбаски. Яйца видим только в бане между ног у дяди Вани».


Вернулся я с попутками в Сяберо. Картина была леденящая душу. Но ведь так было повсюду, куда заносила меня жизнь.  Сяберо уже было на последнем издыхании. До лабаза старичкам и старушкая сяберским далеко. Дорогу к селу зимой чистили редко и машина – лавка проехать не могла. И тогда старички собирались – из тех, кто ходить мог, и машину эту до села от поворотки с грейдера толкали пердячим паром.


Я написал очерк на всю газетную страницу. Даже гранку увидел напечатанной. Заместитель Варсобина Юрий Михайлович Кириллов дал ей зеленый свет. Все же на дворе был 1989год. И пусть слабенько, но повеяло перестройкой. И я в очерке после картины увиденного в Сяберо, задавал вопросы — так кто же приговорил Сяберо к смерти, а с ним и десятки тысяч других сел, назвав их неперспективными. А раз неперспективные – дорог не ремонтируют, электричество отрубают, почту не возят, врачи туда доехать не могут. Кто забил наши нерестовые реки топляком от  молевого сплава?  Кто отравил наши земли и реки ядохимикатами?  Ведь ни одному ребенку родители не говорят — подрастай, будешь села десятками тысяч уничтожать. Что за страшная сила приговорила нашу страну к этому?


Когда грянул телефонный звонок внутреннего редакционного телефона, я уже знал, что звонит секретарша главреда Роза Ивановна.


- Вызывает,- сочувственно сказала она.


Главред Андрей Варсобин очерк зарубил. Да не просто зарубил. Он орал — ты думаешь, я не знаю, что ты хотел этим сказать? Ну, говори - что это за сила? Да КПСС — ответил я. Тут Варсобин взвился — я — коммунист, и ты можешь отпилить мне голову тупой пилой — коммунистом и останусь.


- А я — демократ, - был мой ответ. - И вы можете меня трижды расстрелять — демократом останусь. Только учтите — если в первый раз промахнетесь — загрызу.


Вот такой диспут состоялся с членом бюро обкома КПСС. Вот так я и попал в молодежку. А там все было другое. Редактор Виктор Югин, узнав, что я восемь лет прослужил в пожарной охране, тут же поручил мне возглавить гражданскую оборону газеты. И напутствовал:


-До тебя тут работал Аркаша Соснов. Вел страницу «Акватория». Классно писал. Не роняй марку!


И в июле для своей страницы «Акватория» я решил сделать репортаж в каноническом понимании этого жанра. Пройти от Зеленогорска до Сестрорецка, наблюдая за изменениями в составе воды, пляжей. Взял с собой литровую банку, чтобы зачерпывать ею воду, наблюдать, как меняется состав. Понимал, что от науки это далеко. Но мне было важно своими глазами увидеть, как меняется залив и берега по мере приближения к Молоху. То был долгий, знойный день. Наверное, за тридцатку градусов. А на берегу картина маслом: шашлыки жарят, жрут, пиво трескают. Девиц тискают, а те повизгивают. Но не сильно.


Чем ближе я подходил к Сестрорецку, тем грязнее становился залив. На подходе к курортному этому городку смрад уже стоял несносный. Залив умирал, цвел. Напластования тины, водорослей, перемешанные с бытовым мусором покрывали песок, вода была не водой, а зеленым "киселем". Эти напластования простирались на 50, а кое- где и на сто метров от берега. И в этой жиже купались, барахтались дети. Взрослы забредали подальше отберега. И с ужасом я думал – сколько же из этих детишек, наглотавшись зеленого "киселя", попадут в Боткинские бараки? Не пей, братец Иванушка, воды из копытца – козленочком станешь


От долгого пути мучительно захотелось пить. Пива. Обезвоживание. А у меня как всегда в кармане — вошь на аркане. Ноги в берцах горели. В желудке черти друг другу фиги крутили.


 
С трудом добрел до Сестрорецка, это же я километров тридцать по берегу отмахал. И вдруг в кармане разгрузочного жилета обнаружил сорок четыре копейки. Это – два бокала пива. И еще одиннадцать копеек были в другом. На сырок «Городской». Занимаю очередь в чипок,  обреченно жду, что на мне пиво, как это постоянно бывало, закончится. Пшшшш – скажет кран. А очередь метров на пятьдесят, совок гребанный, даже пива не умел вдосталь произвести, а уж какое оно было говенное, мне, львовянину, объяснять было не надо. Писи сиротки Хаси… Ан нет, наливает мне продавщица – дородная эдакая тётка два бокала, дает сырок, я ее спрашиваю — говорили ли Вам с утра, что вы прелестны? Она ошарашено отвечает


- Да никто никогда не говорил. Лают только как цепные псы!


Отхожу в сторонку, к дереву, в тень, стелю газетку «Смена» на белый щебень. Ставлю кружки. И думаю — если сейчас схвачу первую — ей тут же наступит трындец. А там и вторая в Мамоняру провалится. Нет, выжду. Раскуриваю трубку, жадно смотрю на пиво. И вижу, что уровень пива в той кружке, которую я сверлю глазами, падает. Да я уже йог, думаю в смятении. Хватаю ее как коршун цыпленка и начинаю пить. Но медленно, мелкими глоточками. И вдруг меня пронзает через макушку молния — сильнее, чем тысяча оргазмов. До пальцев ног пронзает. Такое было, когда купол парашюта раскрылся во время первого прыжка. Досаживаю пиво, раздмухиваю трубку, начинаю размышлять. У меня что — миллион на сберкнижке появился? Нет. Дача, машина, вышло полное собрание сочинений? Нет. Так — откуда — молния?  Развернул сырок, а он сверху в плесени. Зеленой такой, с серым отливом. Совок ведь был в 1989 году лютый, откуда в пивном киоске холодильнику взяться? Это у проклятых янки он появился аж в 1910 году, а у нас – у советских была собственная гордость. И – голая жопа! Которой мы сидели на горе ржавого оружия.


Срезал этот плесневелый слой, а бросить некуда, урны нет. Бросил на щебень, подберу, как стану уходить. А тут четыре воробья спикировали с дерева на корку с плесенью. И ну драться за нее. Пока они друг друга волтузили, прилетел пятый. Цопэ корку с плесенью и улетел.


Значит - можно быть счастливым и без всего этого. Миллионов, яхт, круизов, Просто долго и трудно делать свою работу. Под палящим солнцем. И когда вьюга сечет лицо. Но - делать! А то, что для тебя плесень, для другого существа - радость спасения от голода.


С того июльского дня я так и живу.