Бабуля

             Он постепенно приходил в себя, словно медленно просыпался. Бывает, что бредешь куда-то в странном мутном сне, а приоткрыл глаза – все то же наяву: и обстановка вокруг, и полумрак, и звуки за стеной те же, что и в забытьи. Движения слабые и медленные, в глазах пелена, и ощущение, что в голове идет снегопад «…Снег кружится, летает, летает…» – как в той песне. Снежинки падают, пролетают сквозь голову, грудь, живот и укладываются плотными сугробами в ноги. Поэтому они и такие ватные, еле идут: по пуду снега в каждой. Сложно двигаться, тяжело – Коля вспотел так, что аж ресницы слиплись. Он остановился и с большим усилием, как бы преодолевая огромное сопротивление, обтер мокрый лоб, после скосил взгляд на рукав – тот стал грязно-коричневым. «Ржавчина, что ли, – удивился про себя, – где это я так прислонился?» Опустил взгляд ниже – весь низ серого свитера был заляпан какой-то гадкой субстанцией, будто опрокинул на себя томатный соус. «Что за черт, – он растерялся и немного расстроился, – теперь это уже не отстирать!»
            Потрогал пятна на свитере. Еще мокрые, даже мажутся, – он поднес руку к глазам, – коричневый цвет уступил место рыжему, а когда присмотрелся, то и ярко-красному. «Да, что это такое? – Коля пошевелил пальцами, – Чуть густая, немного липкая. Краска?» Хотел попробовать на вкус, но передумал. На самом деле то самое слово уже вертелось у него в голове, но он подсознательно отгонял его, как назойливую муху или, скорее, обозленного шершня. Вдруг в какой-то момент вялый мозг зазевался, ослабив защиту, и пропустил удар. Запоздалая догадка врезала ему наотмашь, да так, что от ужаса позвонки встали дыбом: Кровь!
            Коля в ту же секунду почувствовал слабость в ногах и, едва не потеряв сознания, упал на колени и, привалившись лбом к стене, замер, готовясь умереть.  Он так испугался, что сразу смирился и покорно ждал пока истечет кровью, мозг вырубит сознание, и он погрузится в бездонную глубину потустороннего мрака. Но в голове, наоборот, становилось только яснее. Метель сменилась легкой поземкой. Боли он не чувствовал, да и слабость потихоньку проходила. Вдруг последней соломинкой мелькнула надежда на волшебное спасение, и выуженной рыбой забилась мысль: бежать, бежать, бежать….
           Подскочил, кинулся к двери. Перед ним был обычный накладной замок, в рукоятке которого торчал ключ, выполняющий роль собачки и не позволяющей открыть его снаружи. Увидев спасительный выход, он задрожал от нетерпения, схватился за ключ и зачем-то резко повернул его вправо. Тот неожиданно, точно жестяной, легко изогнувшись, сломался, оставив свое лезвие внутри замка. Коля мысленно выругался и повернул ручку, но обломок ключа заблокировал механизм, и сколько он ни пытался ее крутить, замок так и не поддался.  Паника нарастала, он кинулся на дверь и, едва понимая, что делает, стал просто рвать ее на себя. Вдруг его обстроенный стрессом слух самыми кончиками ворсинок волосковых клеток, среди шума собственной возни уловил за входной дверью далекий звук чьих-то шагов по коридору.
           Коля замер в ужасе, задержал дыхание и зажмурил глаза. Этот кто-то неспешно приближался. Вот он уже подошел. Замедлил шаг. Потоптался, покашляв, возле двери. Подергал ее за ручку. Лишь тоненькая фанерка отделяла Колю от этого страшного существа. И он не только слышал, но, казалось, и чувствовал его звериное рычащие дыхание.  Уровень адреналина в организме зашкалил. Сердце билось так оглушительно, часто и сильно – вот-вот лопнет. Коля с трудом удерживал свой рассудок на краю пропасти. Еще чуть-чуть и он сорвётся в безумие. Человек за дверью, подергав ручку понастойчивей, постоял ещё, нерешительно переступил на месте, и… зашагал дальше. Обессиленный нервным напряжением, Коля повалился на пол и, свернувшись эмбрионом, лежал без движения, обливаясь потом. «Надо выбираться», – просквозила в голове невесть откуда взявшаяся одинокая мысль, мгновенно его отрезвившая. Он медленно, стараясь не шуметь, поднялся и, держась за стену, шагнул обратно в комнату. Обернулся и, увидев красные разводы на серо-желтом линолеуме у двери, где он только что лежал, схватился снова за живот. Набухший свитер и промокшая рубашка прилипли к коже, но кровь вроде больше не шла. Он оторвался от стены и неуверенно, на дрожащих ногах шагнул к кровати, на которой, кажется, кто-то тихо лежал. Сделал еще два крошечных шажка, нагнулся, стараясь разглядеть лежавшего, а увидев, отшатнулся и, не удержавшись на ногах, упал навзничь, больно стукнувшись головой об пол.


     Мне почудилось, что я отключился и долго пролежал в забытьи. Перевернулся и беззвучно, лишь шевеля трясущимися непослушными губами, позвал: «Нина, Нина, ты спишь?» Никто не ответил. Тогда я привстал, опершись локтями о край спинки кровати, и взглянул на нее поближе. Нина лежала в ворохе смятых простыней, чуть вывернув голову набок, подглядывая за мной одним глазом и приоткрыв, точно усмехаясь, тонкие губы. Полголовы ее белесых кудрей потемнела и слиплась от крови. Красными маками расцвела стена над кроватью. Я замер в изумлении, все это казалось каким-то безумным сном. «Нет, это не может быть правдой», – протянул руку и тихонечко провел пальцем по ее губам, чуть задев обнажившиеся зубы. «Нина, Нина, что же ты наделала? – прошептал я растерянно. – Как же так, как же так случилось? Все ведь было так хорошо. Вот беда-то!» Но вдруг неожиданно, не успевая осознать, что происходит, схватил ее за лицо и, изо всей силы сжав щеки своей пятерней, почувствовал опьяняющий холодок, поднимающийся от ног к животу. Ощущения были настолько сильные, что колени мои подогнулись, и я едва не упал на лежащее на кровати тело.
           «Что же теперь? – запаниковал я, едва эйфория слегка развеялась. – Что же теперь делать?». В голове кружили медленной каруселью обрывки каких-то совсем уж неподходящих к ситуации мыслей и образов. Изо всех сил я старался собраться, не сорваться в истерику, повторяя про себя, как мантру, где-то случайно услышанную много лет назад и всегда помогающую мне в сложных ситуациях присказку: «Держись, держись, держись, моя дурная жизнь». Бесконечными повторениями этой чепухи я будто закручивал гайку, стягивал себя, дисциплинировал. Сунул руку себе под рубашку и ощупав живот, выдохнул с облегчением: кажется, ни царапины. Значит эта кровь не моя. Находиться рядом с Ниной не было страшно, но чувство самосохранения гнало меня подальше от этого места. К ней я уже не испытывал ни малейшего интереса, впрочем, как и жалости, скорее легкое раздражение, как к ставшей ненужной уже игрушке, которая не только сломалась, но и испачкала все вокруг. Сам подивившись такой быстрой к ней перемене, и, решив еще раз это проверить, медленно провел рукой по ее лицу – но, нет, ничего, совсем ничего больше меня не трогало. «О, черт, – неожиданно я разозлился, увидев, испачканные кровью пальцы, – вот дрянь какая». И брезгливо вытер их о ее волосы.
            Время шло, торопливо бежало, отстукивая каждую секунду невидимыми молоточками, окончательно разгоняя этой работой какую-то белёсую муть в моей голове. Я, словно наконец-то очнувшись от долгого тяжёлого болезненного сна, огляделся кругом с интересом и даже с каким-то любопытством: все вокруг поменялось, стало иным, но не чужим и не враждебным. И почувствовав, как внезапно выздоровевший человек, необычайный прилив энергии, схватил кухонную, вечно чуть влажную тряпку и кинулся тщательно протирать все, за что хватался, все поверхности, где мог бы наследить. На ум пришла неизвестно из каких закоулков памяти всплывшая детская песенка, и я, не удержавшись, стал еле слышно напевать:

 …Встану рано поутру, поутру.
Все я в доме приберу, приберу.
Я полы подмету, вымою посуду,
 и воды принести я не позабуду….

            Оттер до блеска дверь. Прополоскав и отжав тряпку, тщательно замыл пол в крошечном предбаннике перед входной дверью. Повезло, что комната маленькая: кровать, письменный стол, шкаф и умывальник в углу. Я откровенно любовался своей работой. Не спешил, поймав себя на мысли, что мне даже нравится приводить это все в порядок и не столько восстанавливать первоначальный вид, как создавать параллельную историю. Чувствовал себя театральным реквизитором, не на шутку увлёкшимся этой монотонной, но ответственной работой.  Главное – не перестараться, оставить лёгкий беспорядок жилого помещения. Нинину грязную чашку, блюдце, открытую банку вишневого варенья я не тронул, а вот кружку, из которой пил чай, прямо с подсохшим рыжим пакетиком внутри, положил в карман своей куртки.
            Хорошо, что в декабре светает поздно, да и не так уж много бывает любителей прогуляться в ранней морозной тьме понедельника. Да ещё в таком глухом спальном районе, как посёлок Чапаева. Небольшие и невысокие желто-белые оштукатуренные многоквартирные домики, возведённые полвека назад руками немецких военнопленных, стояли вперемешку с двухэтажными бревенчатыми бараками, построенными отечественными заключёнными на пару десятков лет раньше. Все это вместе с обилием заросших диким кустарником пустырей создавало довольно депрессивный архитектурный ансамбль. Тут и в светлое время суток не часто встретишь людей, если только не забежит сюда какой-нибудь в поисках минутного уединения прохожий: кто-то оправиться, а другой поправиться.
            Я постоял, притаившись минуту - другую за шторой, настороженно всматриваясь: во дворе никого. Ночью, похоже, похолодало – это и к лучшему. Открыл внутреннюю раму и, потихоньку отвернув, чтоб не дай бог не скрипнули шпингалеты, распахнул внешнюю. Свежий морозный ветер ворвался внутрь и закружил по комнате, будто проверяя: все ли на месте. Прошёлся по стенам, чуть качнув висящий на гвоздике календарь на новый 1994 год, по полкам шкафа, махом перелистнул страницу оставленной на столе открытой книги, на секунду удивлённо замер над Ниной и, осторожно дотронувшись, пригладил ее торчавшую над подушкой прядь волос.
           Напоследок я оглянулся: не забыл ли чего. Нет, кажется, ничего не пропустил. Оглядел себя: на ботинках – полиэтиленовые пакеты, на руках – зимние перчатки, кровоточащий свитер спрятан под застегнутую куртку. Время двигаться, уже полчетвёртого утра, а до дома ещё восемь трамвайных остановок, минут сорок ходу.
           Встал коленями на подоконник и осторожно выглянул наружу. «Мертвая тишина» – легкая будоражащая радость охватила меня и медленно, по буквам, я повторил про себя «М-е-р-т-в-а-я». «М», безусловно, была зелёной и пахла мятой, «Е» – телесного цвета, с тонким еле уловимым, но очень волнительным ароматом, «Р» – красная, с каким-то острым пряным привкусом, «Т» – коричневая с запахом старого трухлявого дерева.
             Повернулся спиной к улице и, спустившись на неширокий карниз, ещё раз заглянул в комнату. Тишина… Покатал на языке это вдруг показавшееся каким-то несуразным и необычным слово. Оно было как небольшой сухой корешок с имбирно-медовым вкусом. «Мертвая тишина», – торжественно произнёс я шёпотом и, словно опуская занавес в конце театрального акта, медленно прикрыл за собой обе створки. Затем, просунув руку в форточку, с силой дернул обе рамы на себя. Нижний шпингалет внешней, скользнув чуть дребезжа по неровному крашеному дереву, послушно вошёл в паз, а верхние я легко закрыл рукой через открытую форточку. Еще раз оглянулся и, перехватившись за край оконного проема, небольшими приставными шажками заковылял по карнизу, опираясь одной ногой на серебристую газовую трубу, соединявшую на трехметровой высоте шеренгу из четырёх одинаковых домов. Ноги в полиэтилене нещадно скользили, и я с трудом сохранял равновесие, изо всех сил цепляясь за шершавую стенку дома. Прополз пару метров до угла. Тут опустился на корточки, ухватился за трубу и, зацепившись за нее руками и ногами, спиной вниз пополз уже по ней дальше. Над неочищенным от снега тротуаром задержался, повис на руках и, чуть раскачавшись и прицелившись, прыгнул на протоптанную в снежной целине тропку, сбегающую из крайнего подъезда соседнего дома через заиндевевшие кусты куда-то прочь к дороге. Приземлился, казалось, удачно, но полиэтиленовые пакеты в последний момент скользнули, и я спиной плашмя грохнулся на утоптанный до асфальтовой твердости грязный снег. Больно стукнулся лопатками, а затылком - так, что аж зазвенело в голове.


     «Ах ты гадина, – рассердился Коля, внезапно испугавшись, – мстишь мне? Ничего, я улицу перейду, там твоя власть уже кончится!». Сорвав полиэтилен с ног, нервно скомкал его, оглянулся: куда бы выбросить, но передумал и сунул в карман своей длинной бледно-зелёной куртки на искусственном меху. «Не обманешь!» – он вдруг представил, что Нина, стоя на подоконнике, смотрит на него из открытой форточки. Но оглянуться на темное окно не решился, почувствовав, как снова возвращается сковывающая его мозг животными инстинктами паника. Которая на самом деле никуда не пропала, а притаившись, плыла рядом, поджидая, пока он даст слабину, ошибётся, оступится, чтоб закружить его безумием и погнать, погнать, погнать куда глаза глядят: под машину на оледеневшей трассе, на тонкий лёд текущего где-то здесь Михеевского ручья или просто в снежную целину, где он завязнет в полутораметровом снегу и выбившись из сил, успокоится навсегда.
            Чем дальше Коля отходил от этого проклятого места, тем все лучше и лучше себя чувствовал. Он вдыхал морозный воздух с удовольствием, но маленькими глоточками, точно горячий кофе, иногда прихлебывая и обжигаясь. На него время от времени накатывала такая опьяняющая радость, что он еле сдерживался, чтоб не побежать. Все вокруг изменилось и имело теперь совершенно другой вид, цвет и запах, нежели прежде. Он с большим разочарованием и даже обидой припоминал вчерашний день, какой-то холодный, бесцветный и скучный, как короткий однообразный болезненный сон. От которого, просмотрев подряд его раз десять за ночь, ты к утру готов волком взвыть.
           Коля с удовольствием оглянулся вокруг: темнота расцвела удивительными переливами от иссиня-чёрного до нежно-голубого, и каждый оттенок, оказывается, имел свой и запах, и звук. Даже ветер, вчера еще просто злобно дувший в лицо, высушивая и так задубевшую на морозе кожу, сейчас исполнял замечательную музыку: что-то невообразимо красивое, неуловимую смесь танго и вальса. Снег поскрипывал, отбивая такт, ветки шелестели струнными, а сам воздух светился и, переливаясь хрустальным огнём, постоянно двигался. Уличные фонари, точно пританцовывая, слегка раскачивались, разбрызгивая искры на узорчатое снежное покрывало.
На улице – ни одного прохожего, да и Коля сильно бы удивился, если бы встретил кого, ведь все сейчас принадлежало только ему. Не только эта внезапно ставшая ласковой морозная ночь, но и само время. Он, почувствовав, что может управлять им: останавливать или торопить, нарочно сбавил шаг, чтобы, случайно увлёкшись, его не ускорить, лишив тем самым себя такого волшебного наслаждения моментом.
И был рад, что трамваи не ходят, шагал, как заведённый, с удовольствием чеканя шаг, ощущая работу каждой мышцы, каждого нерва, каждой клетки.
            Впрочем, один раз он сбился, когда на пустынную дорогу, вдоль которой шел, из-за поворота выскочила машина. Коля споткнулся, но не растерялся, бросился в приветливо и так вовремя распахнувшую свои темные объятия арку сталинки и прижался к стене. Очень уж та машина на дороге была похожа на ментовской коробок ППСников. Спустя несколько секунд, мимо него, спотыкаясь, шаря близорукими фарами, проковылял маленький снегоуборочный грузовичок. Коля выдохнул с облегчением, но внезапно рассердившись на себя за этот страх, выскочил из-под арки и, схватив с тротуара серебристо-серый кусок сосульки, хотел запустить его вслед машине, да передумал и кинул его тут же в снег. Настроение что-то стало портиться. Может, этот случайный грузовик, бесцеремонно вторгнувшийся в его личный мир, или просто внезапный испуг так легко разрушили магию волшебной ночи, выбросили его обратно на серую улицу к подножью безлюдных многоэтажек пустого вымерзающего города. Коля поежился от неожиданно налетевшего на него ветра. Даже сопровождавшая его всю дорогу музыка куда-то пропала, только под сводом обледеневшей арки натужно и ржаво скрипела какая-то железяка. Вдруг он ощутил холод влажного свитера, тяжелым комком сбившегося на животе. Сразу вспомнилось бездыханное тело на кровати и по его позвоночнику проскользнула, только чуть кольнув, тоненькая змейка ужаса. На секунду стало страшно, будто он оказался на краю бездонной пропасти. Укол болезненный, но было в этом что-то и приятное. Он попробовал заглянуть в эту пропасть, представив, что в Нининой комнате уже работает милицейская опергруппа, и по какой-то, случайно забытой ерунде его вычислили и объявили в розыск. А дома уже поджидают опера, притаившись и в квартире и, конечно, в подъезде. Он хотел было с удовольствием помучить себя этим страхом, хотел заглянуть ему в лицо, лизнуть его в серый пыльный тряпичный лоб, но, к величайшему своему удивлению, ничего не ощутил.  Ни так сладко леденящей жути, ни бездонного отчаяния, ни хотя бы жалости к самому себе. Совсем ничего, все в секунду пропало без следа. Он разочарованно пожал плечами, поежился от холода и зашагал дальше.
             К своему дому он прокрался через соседнюю двухэтажную, десятилетиями заваливающуюся на бок линяло-розовую «Школу рабочей молодежи». Пробежал небольшой пустырь, школьный дворик с желтыми, обмоченными рабочей молодежью сугробами по периметру и, протиснувшись сквозь чугунную решетку, оказался в дальнем углу своего двора. Постоял немного в тени огромного голого клена, прислушался: тихо вокруг, только ветер завывает в узком проеме меж двух соседних панелек, да ветви дерева перешептываются: здесь, здесь, пришел, пришел, здесь, здесь, пришел, пришел …. Во дворе никого и ни одной машины, зато дом смотрит на него во все окна, строго поблёскивая темными стеклами. Он постоял еще немного, все же клен этот – последнее безопасное место, наконец, решился и, набрав воздуха, как перед прыжком в воду, шагнул к подъезду. И тут, как по команде, повалил снег. Снежинки падали тихо и густо, ветер стих и, кажется, уже потеплело.
            Медленно и беззвучно открыл обычно скрипучую (не зря он ее смазал еще две недели назад) высокую и тяжелую дверь подъезда. Ухватился за верх двери, подтянулся, встал ногами на массивную медную ручку и, еще раз подтянувшись, перелез на подъездный козырек.  Здесь снова задержался, оглядываясь и прислушиваясь. Сердце бешено колотилось, обострился слух и обоняние, кровь прилила к голове – затылку внезапно стало горячо. Вокруг было по-прежнему тихо, ни движения, лишь огромные снежинки сыпались, как пух из вспоротой небесной подушки. Коля сжал пересохшие губы, слизнул с перчатки снег, аккуратно встал одной ногой на широкий карниз довоенной пятиэтажки, а вторую, широко шагнув, закинул на край собственного балкона. Ухватившись покрепче, перелез через поручень, стараясь на задеть облепленных снегом, всегда его раздражающих, пошлых круглобоких балясин. Оказавшись на балконе, присел и опять прислушался. Тихо. Осторожно открыл балконную дверь и, ни на полсекунды не помедлив, чтоб не хлопнула из-за неожиданного устроенного им сквозняка ни одна форточка в квартире, шагнул внутрь и плотно закрыл ее за собой. Темнота и тепло его оглушили. Внутренне он ожидал, что притаившиеся менты накинутся, станут крутить руки, бить ногами, поволокут вниз, в микроавтобус, и бросят там на пол. Даже на секунду ударил в лицо примитивный узор серого, мокрого, затоптанного и наверняка оплеванного, жёсткого и шершавого коврика. Но ничего подобного не произошло. Постояв немного, пока привыкнут глаза, Коля задвинул щеколды внешней двери, закрыл внутреннюю и, аккуратно расправив тяжелые голубые шторы, прислушался.
            Дома было привычно тихо, множество мелких ночных звуков, которых обычно попросту не замечаешь, органично вплеталось в эту тишину, делая ее естественной и живой. За стеной чесался, нескладно перебирая лапами, огромный тигровый дог Дакар, в кухне из разболтанного крана покапывала вода да еще в коридоре старый массивный электросчетчик, пыхтя и отдуваясь, обреченно накручивал нескончаемые киловатты. 
           Включив настольную лампу, Коля встал перед зеркальной дверцей старинного, испещренного безыскусной резьбой, как профессиональный уголовник татуировками, дубового шкафа и начал раздеваться, внимательно осматривая свою одежду.  «Куртка, – решил он, – еще ничего, только подкладка чуть подмокла». Свитер, рубашка – на помойку. Джинсы жалко, Коля подошёл вплотную к лампе и придирчиво поковырял пальцем толстую ткань: у пояса темнело несколько больших пятен.  Это были его любимые штаны, причем не ширпотреб с городского рынка, а настоящие «Монтана» с фирменным орлом на латунной нашивке, на которые он несколько месяцев копил деньги, терпеливо откладывая каждую попавшую к нему в руки монетку. «Нет, нельзя ничего оставлять, – он облегченно вздохнул, чувствуя, что наконец-то поборол свою жадность, – слишком опасно».
            Расстелил на полу куртку подкладкой вверх, бросил на нее свитер, рубашку, джинсы, носки, секунду помявшись, стянул и добавил туда же трусы.  Глянул на себя в зеркало, усмехнувшись, сдернул с головы белую шерстяную шапку с маленьким помпоном и аккуратно поставил ее капитолийским куполком на груду сброшенной с себя одежды. «Это же готовая инсталляция для музея современного искусства, – Коля едва сдержался, чтоб не рассмеяться, – кровавая американская история! А над всем этим возвышается обнаженный и безнаказанный демон. Возвышается и, – он подмигнул своему отражению в зеркале, – и надменно ухмыляется». Вдруг вся его театральная игривость в секунду улетучилась, настроение испортилось, точно он поймал себя на чем-то гадком и недостойном. Словно очнувшись, он презрительно посмотрел на худощавого коротко стриженного черноволосого парня с ястребиным носом в зеркале, разочарованно поморщился и начал действовать быстро, четко, не делая ни одного лишнего или шумного движения, впрочем, сам едва успевая понимать смысл всех этих манипуляций. Будто управлял им кто-то другой, а он лишь пытался послушно следовать указаниям. Завернув ком в куртку, он задвинул его под кровать.
            Открыв шкаф, начал доставать чистую одежду: футболку кинул на кровать, черные джинсы, вывернув одну штанину наизнанку, бросил рядом на пол. Надевая свежие трусы, он заметил, причем скорее почувствовал, чем увидел, на своей груди и животе несколько подсохших бурых пятен. И решил срочно ополоснуться, пока чужая кровь не рассыпалась предательской пылью по всей комнате.
В ванной комнате вдруг разом навалилась такая усталость, что он едва удержался на ногах. Но знал: утром обязательно нужно быть в универе, завтра –никаких пропусков лекций. Да и выглядеть он должен обычно: в меру бодрым и приветливым, несмотря на зимнее утро понедельника.
            Коля, подогнув ноги по-турецки, уселся в ванну, подставив макушку прямо под струю теплой воды и прикрыл глаза. «Скорее всего, – думал он, представляя Нину, – если менты не приехали, она так и лежит в смешной и нелепой позе, раскинув руки и задрав подбородок в потолок, по которой сразу видно мертвяка». Он попробовал опять ее пожалеть, но никаких чувств так и не смог из себя выдавить, кроме, пожалуй, легкой досады на себя самого. «Устроил себе приключение, – злился он, – черт меня дернул сегодня к ней попереться. Лучше бы проспал это свидание, и сейчас бы еще спокойно дрых – до будильника осталось минут сорок. Что бы мне, интересно, снилось сейчас, может, озеро?».


     Вдруг что-то темное и тяжелое раскололо тихую зеленоватую озерную гладь, я взвыл от боли, прикусив губу. Задремав, видимо, уронил голову набок, и пребольно треснулся об угол умывальника. Казалось, только закрыл глаза, но этих минут сна вполне хватило, чтобы почувствовать, что время переключилось и начался новый свежий день.
            За завтраком я о своём ночном «злодействе» даже не вспоминал. Ел, как обычно, торопливо, почти не чувствуя вкуса еды. Да я его и всегда не особенно чувствовал, по большому счету, мне было все равно, чем завтракать: пельменями или пирожками с повидлом – загружался калориями, да и все. Может, это из-за того, что мама, страстная сторонница правильного питания, кормила меня строго по часам и подавала точно вымеренную порцию белков, жиров и углеводов.
            Мама, всю жизнь мечтавшая о балетной карьере, но забракованная безжалостными преподавателями еще в подростковом возрасте, так и не расставшись с детской мечтой о театре, служила в оперном театре гримером. И в душе все же считала себя балериной. Сначала, двадцать лет назад, – начинающей и еще не годящейся для серьезных выступлений, позже – смещенной со сцены благодаря интригам, а нынче – уже вышедшей в резерв. Она на протяжении многих лет изо всех сил старалась и в итоге добилась, чтоб ее считали в труппе своей, ей удавалось абсолютно на равных, без капли зависти, дружить с балеринами. Она была настолько убедительна, что в театральных кругах ее давно уже считали бывшей примой, в силу каких-то туманных обстоятельств прошлого ушедшей со сцены.
            Но в то утро мама отсыпалась после премьеры и завтраком руководила бабушка. Она с оглядкой на плотно прикрытую дверь кухни, внимательно прислушиваясь к шорохам в коридоре, сооружала мне многоэтажные бутерброды с сыром и колбасой.
– Коля, ты не заболел, – спросила она меня полушепотом, – вялый какой-то.  Или расстроен чем-то?
– Не, все нормально, – я ответил как можно ровнее, почувствовав, впрочем, как задремавшее было беспокойство, дрогнув, шевельнуло хвостиком, оцарапав желудок.
– Спал хорошо?
– Нормально, – соврал я, неожиданно зевнув, – но не выспался совсем.
– Останься дома, – бабушка подсела рядом и попыталась заглянуть мне в глаза. – «Эта», – она кивнула на дверь, – все равно до обеда отсыпаться будет.
Бабушка, генеральская вдова, стала называть маму «этой», сразу после похорон своего сына, моего отца, на нее единственную возложив вину за то злосчастное ДТП. Тогда он поехал в аэропорт встречать маму и, в полтора раза превысив скорость, не удержал руль нетрезвыми руками и вылетел с дороги.  Протаранив встречный старенький запорожец, забрал с собой на тот свет еще двух невинных людей, пожилую чету дачников, спешащих в город к вечернему телевизору.  Но называла она ее исключительно «за глаза», все же немного пасуя перед мамой. Бабушка ей не перечила, ничего у нее не просила и никогда в ее жизнь не вмешивалась, но и близко к себе не подпускала. И готовила себе сама, и в присутствии мамы никогда не ела. Когда-то властная и строгая, она после смерти папы частично сдала свои полномочия быть официальной главой дома, возвращаясь к привычной роли только когда мы оставались с ней наедине, называя меня «единственной отрадой в своей серой и дважды бесполезной – схоронила и мужа, и сына – жизни».
            Я бабушку не просто любил.  Я её боготворил. Когда погиб отец, мне исполнилось всего восемь. И в той шумихе и неразберихе я совершенно потерялся. В доме постоянно толклись какие-то посторонние люди с равнодушными, а порой и хищными лицами. Мама сначала лежала дни напролет в своей запертой на ключ комнате, а потом бросилась за утешением к подругам. Я в те несколько недель видел ее всего один раз, на похоронах отца. Она откуда-то появилась у голодно разверзшей пасть ямы и так же загадочно, сразу же после грохота троекратного прощального салюта, пропала. А в бабушке я тогда почувствовал такую огромную силу, способную не только защитить и прикрыть меня от любой беды, но и безжалостно покарать наших врагов. Личных врагов я себе даже представить не мог, все были наши, общие: хамоватая кассирша из ближайшего гастронома, сосед-алкаш с верхнего этажа, нередко ночующий на нашей площадке, собачник с огромной овчаркой из третьего подъезда, спускающий собаку с поводка на детской площадке, подлый Сашка Блинкинд, наш дворовый задира и хулиган.  Бабушка никогда ни на кого не повышала голос, никогда не жаловалась и не плакала, но слово ее имело волшебную власть. И я, как и все остальные, слушался ее безоговорочно.
– Не могу сегодня остаться, – ответил я с набитым ртом, – семинар по философии. Но приду пораньше, надо будет подготовиться к зачету.
– Отдохнуть тебе нужно, – бабушка подошла к раковине и начала мыть посуду, – не спишь совсем. Я же чувствую все и слышу.
Испуг буквально пронзил меня насквозь: «Чувствую, слышу и знаю!» Я вскочил из-за стола, дожевывая на ходу, бросился в прихожую: «Спасибо, я убежал, дверь захлопнул!». Бабушка, кажется, и не обернулась. Надел дубленку, ботинки и, забежав в свою комнату, прихватил «тючок грязного белья», плотно скрученный, завёрнутый в куртку и стянутый рукавами на спине на двойной узел одежный сверток, будто несу кошку в смирительной рубашке.
Открыл дверь на площадку: никого. Постоял секунду, прислушался, быстро взглянул на лестничный пролет вверх и вниз: тишина. Аккуратно прикрыл дверь, но тут замок в ней так оглушительно щелкнул, что я вздрогнул и помчался по лестнице вниз. Паника, выскочив из-за угла, толкнула меня в лопатки и дала такого пендаля, что я в три шага пролетел оба пролета и, грохнув подъездной дверью, вылетел на улицу.
            Обещание свое я все-таки нарушил, вернулся поздно. Весь день меня потряхивало, паника от меня так и не отстала, пряталась где-то рядом, и пару раз ей удалось ухватить меня за шкирку. Один раз я даже чуть не сбежал с лекций, заметив у деканата подозрительного спортивного вида мужика с колючим взглядом. Такие у нас на журфаке не водятся. А в большой перерыв все-таки заставил себя спуститься на третий этаж и неторопливо пройтись по коридорам филологического факультета.  Равнодушно улыбаясь знакомым, поймал себя на том, что, заглядывая в лица студенток, просто хочу убедиться, что среди них нет Нины. Прошел длинным коридором, постоял у стенда с расписанием и, так и не встретив никого из пятикурсников Нининой группы, поднялся к себе на факультет. Что это было, зачем я это делал, самому толком не было понятно, просто доверился инстинктам…
            После занятий долго бродил по городу, словно стараясь себя, и так уставшего, утомить до состояния «упал-уснул». Голова просто лопалась от изнеможения, короткие и несложные мысли, только родившись, вяло ползли куда-то к затылку и там, секунду повозившись, беспомощно затихали.  Когда я, крепко замерзнув, с полностью одеревеневшей от изнеможения черепушкой вернулся домой, матери уже не было. На кухне позвякивала посуда, перебивая нескончаемое ровное, как гудение гигантского шмеля, бормотание телевизора. Я снял дубленку, ботинки и юркнул к себе в комнату и уже внутри, запоздало испугавшись, рассердился: «ведь не проверил, не караулит ли здесь меня ментовская засада». Сел в глубокое кресло и почувствовал, как домашнее тепло обволакивает меня уютным одеялом, а «оттаивающие» части тела немедленно погружаются в дрему. Сначала - удобно вытянувшиеся и спрятавшие задубевшие стопы под радиатор серебристой батареи ноги, затем - руки: холод медленно и неохотно, по фаланге, отпускал пальцы, и они послушно засыпали. Я хотел было перелечь на кровать, но с удивлением обнаружил, что не могу пошевелиться: почти все части тела крепко-крепко спали. Только чуть прикрыл глаза и сразу же начал скатываться в глубокую темную воронку, на дне которой, как на сцене, звучали голоса и мелькал свет: там уже полным ходом шел сон. Как только я коснулся ногами долгожданной сцены, что-то резко вытолкнуло меня на поверхность. Открыл глаза, рядом стояла бабушка и трясла меня за плечо.
– Ты чего как на вокзале спишь, не поужинал, не разделся, – она потянула меня за руку вверх, – иди хоть умойся.
Я послушно поднялся и, с трудом переставляя ноги, двинулся в ванную.
– Сегодня Боре Воротникову звонила, – продолжила бабушка. Я чуть насторожил уши: Борис Сергеевич – это бывший бабушкин студент и нынешний мой декан, – Спрашивала, как ты учишься. Что-то странный ты какой-то последние дни, вот и решила проверить: Боря от меня ничего не скрывает.
- И как? – улыбнулся я, потихоньку просыпаясь. С учебой у меня был полный порядок.
– Говорит, весь университет на ушах стоит. Девочку у вас убили, – она выдержала паузу, – пятикурсницу с филфака.
Так сказала, будто крикнула мне в ухо, от неожиданности я споткнулся, зацепился ногой за край ковровой дорожки и въехал лбом прямехонько в косяк, звездануло аж до зеленых искр в глазах.


    – Ты чего, – подскочила к Коле бабушка, – не знал, что ли? – она повернула его лицо к себе, посмотреть на шишку, но увидев его распахнутые от страха глаза, отступила на шаг, но рук от лица не отняла.
Он уже понемногу привык к своей маленькой тайне, и иногда даже стало казаться, что все это произошло только лишь в его воображении. А тут впервые кто-то еще упомянул его секрет.  Но прозвучало это так отвратительно и убого, так обыденно и плоско, что Коля на секунду подумал, что она говорит о ком-то другом.
–  Подожди, подожди, – сказала она, держа двумя пальцами его за подбородок и глядя прямо в глаза, – ты ее знал, что ли? Ну, отвечай!
Но Колю охватил такой животный ужас: не мог не то, что ответить, он и стоял-то с трудом. Казалось, отпусти его бабушка, он и рухнет тут же на пол.
– А, ну, айда, пойдем, – она потянула его за собой на кухню и, усадив за стол, присела напротив. – Давай рассказывай все начистоту.
Колю заметно потрясывало, и, пытаясь это скрыть, он начал дрожащими руками складывать из кухонного полотенца различные геометрические фигуры. В голове его носились обрывки каких-то случайных чужих разговоров, точно кто-то пустил по ветру кипу старых изодранных писем, а тот, обрадованно подхватив, закружил в беззвучном вальсе эти ничего не значащие разрозненные фразы совершенно посторонних людей.
– Ну, – не отставала она, – не тяни, ты же наверняка что-то знаешь.
Коля молчал и начал еле заметно раскачиваться из стороны в сторону.  В нем бурлило, раскручиваясь с каждой секундой все быстрее, целое торнадо тревоги. Он зажался, боясь, что весь этот ужас разорвет его и вырвется наружу, и тогда случится вселенская катастрофа. Ему стало казаться, что сдерживаясь он оберегает весь мир от этой черной бури.
– Послушай-ка, – бабушка понизила голос до полушепота, отчего Колю прошибла мелкая холодная дрожь, – а не та ли эта девочка, к которой ты чуть ли не каждую ночь бегаешь?
Коля встрепенулся, скомкал несколько секунд назад сложенное элегантным треугольничком полотенце и наконец поднял на нее глаза.
– Думал, от меня так легко что-то скрыть? - Ну, – спросила она таким же вкрадчивым полушепотом, — она? Как ее звали-то, Нина, кажется?»
Коля замер, что-то раскручивалось в его голове все сильнее и сильнее, будто беспощадная плетка хлестала направо и налево, с каждым ее обжигающим ударом он чувствовал новые рубцы на своих оголенных внутренностях.
– Она? – бабушка наклонилась через стол, приблизив свое лицо к побелевшему Колиному, и медленно, с усилием выговаривая слова, точно двигая тяжелые бетонные блоки, но тем же страшным полушепотом продолжила. – А не твоя ли это работа, внучок?
            И тут его прорвало. Та пружина торнадо, что все это время закручивалось внутри, расправилась. Коля подскочил, взмахнул руками, как бы собираясь выпрыгнуть из своей телесной оболочки, и, открыв рот, заревел. Ревел как возмущённый младенец, потерявший соску, как раненый зверь, осознавший свою скорую кончину, как ревет будильник над ухом темным холодным злым понедельничным утром. Слезы прорвавшим плотину потоком ринулись из глаз, его бежевый мягкий пуловер мгновенно потемнел, словно от крови, а с носа закапало, как с весенней сосульки. Его затрясло в истеричном ознобе, а пальцы, выворачиваясь совершенно неестественным образом, отбивали крупную дробь на деревянной плоскости стола.
            Бабушка, не растерявшись, схватила в свои руки ходящие ходуном Колины и, слегка сжимая и отпуская их, старалась его успокоить. Так делала ее мать, когда они, голодные и оборванные, бежавшие от голода из деревни, жили в заводском бараке на птичьих правах у прозрачной от ветхости и злости троюродной тетки пропавшего без вести отца. Бабушке тогда, как самой младшей и самой безответной, доставалось больше всех. А реветь было нельзя: выкинут из барака в три минуты. С ней этот прием всегда срабатывал, вот и Коля через полминуты сменил рев сирены на вой, а после, сбавив громкость, перешел на гортанное гудение, порой прерываемое громким всхлипыванием. Бабушка, ошарашенная его бессловесным признанием, молча пережидала эту истерику, казалось, она хотела что-то спросить внука, но никак не могла сообразить что, но что-то очень важное, самое-самое главное. Вместо этого она, не отпуская его рук шептала: «Ну-ну, Коля, тише-тише. Все хорошо, успокойся, не плачь».
           Она вдруг увидела в Коле своего погибшего тридцатипятилетнего сына, ее обожгло и опьянило много лет бродившей и наконец вырвавшейся из-под сердца материнской любовью. Олежка, правда, в свои двадцать был покрупней, посдержанней, посерьезней: курсант артиллерийского училища. Но материнское сердце сгладило все непохожести и, зацепившись за кое-какие фамильные черты и жесты, с готовностью поддалось этой иллюзии. Ей почудилось, что Олег не погиб, а просто попал в беду и, защитив, прикрыв его, она вернет себе своего единственного сына.
– Тише, тише, не плачь, – повторила она дрожащим голосом, – все хорошо, все хорошо, Олежа. Расскажи, что случилось?
Коля, немного поуспокоившись, поднял на бабушку заплаканные глаза, но, встретившись с ней взглядом, вновь завыл. Она подошла к нему со спины, наклонилась и крепко обняла за плечи.
– Коля, Коленька, – зашептала она, – ну, успокойся, всяко же бывает, кто без греха. Мой отец, нример, командиром партизанского отряда в гражданскую воевал, крови на нем, я думаю, немало. Страшное было время, никто ни своей, ни чужой жизни не ценил, – бабушка погладила его по голове, – мы еще и гордились всю жизнь этим: сколько он белых на тот свет отправил. А там, я думаю, не только враги были, но мирных жителей немало. Да что там! Партизаны тогда целые деревни выжигали за сочувствие и помощь колчаковцам.
Коля, потихоньку затихал, поневоле прислушиваясь к бабушкиному ровному, с детства знакомому и родному голосу. Та, почувствовав, что выбрала правильную тему, поспешила продолжить.
– А дед твой, Петр Андреевич, в генералы вышел, так все при Жукове служил, у того, сам знаешь, какая мясницкая репутация. Приказ дали – надо выполнять, с жертвами не особо считались. А квартиру эту, как думаешь, он расселил? Это же коммуналка была до войны, в этих хоромах три семьи жили, у нас только одна комната была, где я до сих пор так и обитаю. А в 39-м мы все четыре заняли, Петруша на повышение пошел, получил майорское звание и вторую шпалу в петлицы.  В конце тридцать восьмого Ткачуков арестовали, а через полгода и Панова забрали. Я потом догадалась, что без Петруши здесь не обошлось, но никогда в жизни его в этом не упрекнула. И квартира уж больно шикарная, и я совсем молодая, да из такой нищеты, да в такие хоромы. Голова и закружилась. Знаю, Петруша ради меня старался, мы так ребенка хотели, а в коммуналке рожать боялась: столько чужих людей вокруг. А дед твой меня очень любил….
Бабушка снова погладила по голове уже совсем притихшего внука и продолжила:
– А Олежка? Он ведь случайно в эту аварию попал. То, что чуть нетрезв был – это правда, выпил немного, сидел дома спокойно перед телевизором, а тут «эта» позвонила из аэропорта: прилетела, здрасьте! Не могла со всеми на автобусе до дома добраться: ей персональную машину подавай. Перед подружками да любовниками безотказным мужем похвалиться хотела. Да, она всегда такая была, ей лишь бы пыль в глаза пустить, хотя самой от этого толку ноль, балерина драная. Я так не хотела, чтобы он ехал, – она замолчала на несколько секунд, заново проживая этот, на тысячу раз уже пережитый за годы, момент, – он так с ней носился, пылинки с нее сдувал. Помчался, конечно…
Коля вытер слезы и внимательно, позабыв уже о своих бедах, слушал бабушку. За все эти годы она ни словечком не обмолвилась о том трагическом вечере, отобравшем у него отца. Он, конечно, спрашивал и ее, и мать, особенно в первый год, но они или отмалчивались, или отделывались общими словами, переводя разговор на другие темы.
– «Эта», – бабушка кивнула в сторону материной комнаты, – тогда вернулась одна: «А Олег разве так и не поехал меня встречать? Я его не дождалась и на театральном автобусе вернулась». Тут у меня сердце оборвалось: сразу поняла, что случилось, да только молилась про себя, чтоб он был жив. То, что и другие пострадали, – она внимательно посмотрела на внука, – плохо, конечно. Но они и одного волоса с его головы не стоят. Не стоили. Ты не представляешь, как на меня адвокаты родственников этих погибших набросились, и чего мне стоило эту квартиру спасти. Хорошо, что дело рассматривал гарнизонный суд, окоротил этих коршунов. Они и между собой из-за наследства передрались. Долго потом еще судились. Помни, Коля, главное в жизни – это хорошие знакомства, ни деньги, ни слава ни в какое сравнение с этим не идут.
– А как…как ты о Нине узнала, – спросил хриплым шепотом Коля, – я никому не рассказывал. О ней никто вообще не знает. Никто.
– Молодец, что не рассказывал, – она заговорщицки подмигнула ему, – на то я и бабушка, чтобы все о внуке знать. Что, думаешь, я не замечала, что ты ночью через балкон сигаешь? А уж куда бегаешь, быстро выяснила: параллельный телефон в моей комнате, между прочим.
– Бабуля?!
– О тебе же беспокоилась! Следила, чтоб в беду какую не влип.  Мне, честно говоря, эта твоя Нина сразу не понравилась. У такой девицы из Мухосранска последний шанс в городе зацепиться – это какого-нибудь юного городского дурачка, вроде тебя, Коленька, по-быстрому склеить. Ты вспомни хорошенько: тебе за ней ни бегать, поди, ни толком ухаживать не пришлось, чуть поломалась и сама в койку прыгнула. Поддалась твоему неземному очарованию. Только не говори, что девственницей оказалась…
– Я не знаю, – угрюмо ответил Коля, ему стало немного обидно, впрочем, не за Нину, а за «городского дурачка с неземным очарованием».
– Вот-вот! – улыбнулась бабушка, – даже этого не знаешь, ты бы и беременности не заметил. Качали бы потом «ублюдочка», ночей бы не спали, ни денег, ни нервов бы не берегли ради чужого ребенка….
– Я не знаю, потому что у нас ничего не было…еще.
От этого его добавочного «еще» ее лицо вдруг перекосилось гримасой отвращения, но она взяла себя в руки:
– По крайней мере тут у них на тебя ничего нет. Ты там сильно наследил?
– Я все почистил, – ответил, он, опустив глаза. – Отпечатки убрал. Посуду перемыл. Следы затер. Из соседей по коммуналке меня никто никогда не видел: ее дверь была первой от входа. Юркнул внутрь, и все.
Бабушка согласно кивала на каждую фразу:
– Хорошо. Если ничего не пропустил, то можешь навсегда забыть об этом и начинать жить заново. Никого они искать уже не будут. Убийца, – тут бабушка торжествующе улыбнулась, – уже арестован. Так, что расслабься.
– Как, как арестован?  –  Коля вскочил из-за стола, – кто он? Как ты узнала?
– Боря Воротников рассказал, а ты знаешь, что он с Сашей Горелкиным, главой пресс-службы ГУВД, вместе у меня учились? Боря очень талантливым был, в аспирантуру попал, остался потом на кафедре преподавать. А Сашка – он такой был, комсомолистый очень, активный, старательный, но бездарь по сути. Вот оба в начальники вышли и друг друга не забывают. Знаешь, у них на четвертом курсе такой случай был, – она тихонько засмеялась, – после сессии приходит ко мне на кафедру Боря и говорит…
– А кто? Кто убийца-то? – не выдержав, перебил ее Коля.
– Кто? Ты еще спрашиваешь кто? – рассердилась бабушка, – сукин ты сын! – но углядев испуг в распахнутых Колиных глазах, сбавила тон, – сосед по коммуналке. Его жена проснулась рано утром, мужа нет, вышла в коридор: у Нины твоей дверь взломана, а он на ней спит. Она заорала, набежали соседи, повязали, вызвали милицию. Он алкаш безработный, рецидивист, жену постоянно лупил, да и соседям тоже доставалось.  Видать, с многодневного запоя да в темноте даже не разобрал, жива она или нет. Главное – не сопротивляется. Изнасиловал и уснул. Устал, сволочь. Ну, а когда с поличным берут, сам понимаешь, кто с экспертизами особенно заморачиваться будет. Да, он, думаю, и не отпирался – его же с трупа сняли.
           Коля сидел просто оглушенный этой новостью, страх и тревога потихоньку улетучивались, возвращалось привычное умиротворение. И весь мир вокруг, медленно меняя краски, запахи и звуки, не казался больше таким враждебным. Милицейские засады по темным углам таяли на глазах, как детские ночные страхи на рассвете. Он глубоко вздохнул и почувствовал в этом первом спокойном глотке воздуха сладкий привкус свободы, который так искусно влился в привычный, уютный запах его квартиры, любимого дома, где он вырос, где помнил каждую царапину на паркете и трещину на потолке. Сердце мгновенно перестало молотить пудовой кувалдой, так что порой подгибались коленки. Руки перестали дрожать, и он наконец-то смог поднять взгляд на бабушку.
– Расскажешь теперь, – спросила она ровным, равнодушным тоном, как обычно спрашивала о чем-то будничном и не очень важном, – что там у вас на самом деле случилось?
– Я и сам толком не понял, – он честно старался припомнить хоть какие-нибудь детали, но в памяти, как в сломанном калейдоскопе складывались лишь какие-то уродливые и дефектные картинки. 
– Заигрались.  Ей почему-то нравилось, когда я себя пожестче… веду.
– Это она хотела, чтоб все по твоей инициативе и под твоим давлением случилось, а она «невинная девочка» лишь поддалась твоему напору и силе. Черт только знает, насколько подлые у нее планы были. Но, как говорится, Бог отвел. Не было бы счастья, да несчастье помогло.  Ну а дальше?
– Не знаю. В себя пришел, а она уже того, – Коля равнодушно пожал плечами, – не дышит, и голова разбита.
– Проверял? – голос бабушки дрогнул, она вдруг представила своего всегда такого милого и домашнего внука безбоязненно склонившимся над раскоряченным обнаженным женским телом, пытливо прислушивающимся и пытающимся уловить какие-нибудь, хоть слабые признаки жизни.  – Не жалко девушку? – она поднялась и встав за ним, продолжила уже несколько брезгливо. – Все же подруга твоя. Вот по ночам бегал к ней целоваться.
– Ну, – задумался Коля, – так-то и шмеля жалко. Живое существо, жужжит себе, никого не трогает. Наступишь случайно, – он вдруг широко улыбнулся, – и готово. Хрупкая у них жизнь.
 – Хрупкая? – бабушка, внезапно ухватив его за волосы на макушке, крепко треснула лицом о стол. Приложила раз, другой, третий. – Ах ты, сволочь! Для тебя люди это, – кричала она, продолжая бить его головой о стол, – насекомые? Наступил случайно? Ах ты гад такой!


      Я не сопротивлялся. Первый удар меня ошеломил, второй удивил, на третьем, когда пошла кровь из разбитого носа, я подсознательно расслабился. Боли не было, только звон в ушах, а металлический привкус крови на губах закружил меня, завертел и в затуманенной голове, постепенно все ускоряясь, стали мелькать картинки из Нининой комнаты. Бежевые обои в темных пятнах над ее кроватью, рассыпанная пачка печенья на ее открытом конспекте, бледно-желтая, будто игрушечная, ее рука, на мизинце тонкое детское серебряной колечко, белые кудри на восковом лбу, нежно перебираемые ветром из открытого окна. Я почувствовал, как приятные токи медленно поднимаются от лодыжек все выше и выше, вот они уже ползут по позвоночнику, нежно согревая и тут же опаляя пламенем затылок. Теперь я уже догадался, что это все значило, теперь я, кажется, знал, что мне нужно ….