Глава первая
Женщина лежала на облаке и нежилась в лунных лучах. Тело ее отливало синевой и казалось укрытым прозрачным пологом, искусно украшенным звездами. Нега, нега, нега…
- Матушка! Ты ли это! – разразилось вдруг зычным голосом пространство и стало потихоньку-помаленьку материализовываться фигурой странно одетой и странно обутой: холщовая рубаха была подпоясана плетенным кожаным ремнем, через плечо перекинута объемная переметная сума, портки были по моде десятых годов двадцать первого века, то есть галифе с мотней на уровне колен. Венчали композицию лапти, но не из березового лыка, а из кожаных ремней.
Женщина ойкнула, схватила покрывало и укаталась в него. Ткань сразу же стала темнеть и мгновенно сокрыла женскую фигуру.
- Ты, что ли, Мудрословушко?
- Откуда имя мое ведаешь…О, Господи, да неужто Хеттура? Ты ж того, аннигилировала, кажись.
- Аннигилировала, не аннигилировала… Много будешь знать, скоро состаришься, - буркнула Хеттура, - впервой что ли…
Хеттура быстро приводила себя в порядок: собрала, разбросанные по плечам длинные волосы в пучок и быстрым, ловким движением подвязала их возникшей в ее руках лентой и затем, уже не торопясь, обозначила тонким фиолетовым шнуром талию на изящном хитоне, в который как-то незаметно превратилась накидка.
- Какими судьбами, Мудрословушко? – спросила она, присаживаясь на крой облака и приглашая жестом Старца располагаться рядом.
- Проездом, можно сказать, проездом, - Мудрослов, кряхтя и опираясь на посох, сел неподалеку. – Вот, взял отпуск в кои веки, пора уж и отдохнуть. Хочу вот пройти курс омоложения.
- Ух ты! - всплеснула руками Хеттура, - и я решила заняться собой. А то ведь все дела да дела, все надо да надо, а и о себе подумать пора. Чай уж не девочка по Вселенной гонять туда-сюда.
- То-то я смотрю, ты загорать примостилась. А что ж под Луной? Под Солнцем-то теплее, поди.
- Теплее оно теплее, да ведь обгореть можно. А Лунный свет помягче будет, нежнее. Меня в последнее время на нежность потянуло,- перешла на шепот Хеттура и подмигнула Мудрослову.
- Так ведь кто против нежности. Никто, знамо дело. А свет он хотя и лунный, а все равно солнечный, только отраженный маленечко.
- Да ты что? – испуганно вскрикнула Хеттура, округлив глаза и дурашливо всплеснув руками.
- Сам в газете прочитал, - поджав губы, важно ответил Старец.
Здесь они, не выдержав больше игры, весело рассмеялись.
- Ладно, - Хеттура утерла слезы, выступившие от смеха, - куда собираешься? В какие времена?
- Точно пока не знаю.
- Хорошо тем, кто времена не выбирает, а в них живет и умирает.
- Это точно. А тут ломай себе голову. В древность податься – скучно, в Новое время – тоска берет, а в Постмодерн вляпаешься – совсем стошнить может. А у тебя никаких идей нет?
Хеттура задумалась.
- Есть одна. Понимаешь, я, когда во время аннигиляции клоном отошла, нарушила некоторые правила Вневременного движения.
- Да ты что? Неужто по Мебиусу соскользнула на другую сторону Вечности, а тебя видеорегистратор сфотографировал?
- Тсс! – Хеттура шикнула, приставив указательный палец ко рту, - Думаю, не стоит мне в одном времени застревать.
- Так что ты предлагаешь? Взять что ли организованную экскурсию «Время – вперед!»?
Хеттура по-девичьи прыснула.
- Ну ты скажешь! Организованная экскурсия не для меня. Тем более, там все ужасно дорого.
- Это да, дерут три шкуры.
- Слышала я об одном еврее, который еще до открытия всяких там квантовых механик, теорий струн, стандартной теории и прочих глупостей научился ездить на колесе времени. Наивный он, правда, был, но приключений изведал немало… Похоже, Сам к нему благоволит, иначе бы еврею тому не выжить. А мне в моем полулегальном положении, лучше далеко от Господа не отлучаться. Ты как, со мной?
- Да я тобой, Хеттурушка, хоть на край света!
Хеттура пристально посмотрела на Мудрослова.
- Если со мной, то и одеться надо приличней.
- Как скажешь, - покорно сказал Старец и тут же преобразился в симпатичного мужчину средних лет, с легкой небритостью на лице, во фрачной паре, в цилиндре и при трости.
- О, Боже мой, - всплеснула внезапно помолодевшая Хеттура руками, - что за маскарад! На вот, оденься подобающе, - и она кинула в Мудрослова пакетом с одеждой.
Старец тяжело вздохнул, но перечить не стал. Жизнь давно научила его, что в вопросах выбора одежды лучше уступить мнению женщины. Это не та область знаний, в которой есть смысл бороться за гендерное равноправие. Он молча развернул пакет, и, стараясь не смотреть на одеваемое, натянул на себя толстовку, шорты с огромными карманами и, как элемент, венчающий ансамбль, напялил на голову котелок. На ногах его сами собой образовались кроссовки на босу ногу.
Хеттура критически, с прищуром посмотрела на Мудрослова и, кажется, осталась удовлетворена внешним видом своего спутника.
- Теперь ты хоть на современного человека стал похож.
- Прости, матушка, за бестактность, но в каком хотя бы веке я выгляжу современно?
- А какая, собственно разница? – звонко рассмеялась Хеттура и тут же обрядилась в фиолетовое платье в пол, украшенное жемчужным ожерельем.
Мудрослов в восхищении замер.
- Рот закрой, простудишься, - состроила ему гримасу Хеттура, - Пора, мой друг, пора…
Глава вторая
- Зигмунд, ну, сколько можно ждать вас!?
Сам был явно не в духе. Он нервно вышагивал из угла в угол пространства, окаймленного облаками, и они мягко поскрипывали под Его ногами.
- Пробки, Благословенный, пробки, - Фрейд беспомощно всплеснул руками.
- Какие пробки?! – возмущению Самого не было предела. Но неожиданно он прервал гневную тираду, пристально посмотрел на Зигмунда и расхохотался. Насмеявшись вдоволь, Он погрозил Фрейду пальцем:
- Что у меня никогда не получалось, так это пошутить!
- Нет, Благословенный, с чувством юмора у Вас все в порядке. Достаточно посмотреть на подлунный мир, чтобы понять это. Но вот профессиональные толкователи всех мастей выхолостили Ваши речения.
Сам пожал плечами и вздохнул.
- Да, это правда. Иногда, когда они говорят обо мне, я просто не узнаю себя. Полагаю, что узнай толкователи, что я действительно существую, то мои «служители» были бы неприятно удивлены. И даже раздосадованы.
На этот раз рассмеялся Фрейд.
- Зигмунд, мне плохо, - тихо сказал Сам.
- Что-то случилось?
Сам грустно посмотрел на Зигмунда:
- В том-то и дело, что ничего не происходит. Понимаешь? Мне банально скучно. Нет ничего в этом мире, который, признаюсь, изрядно мне надоел, что развеселило бы меня. Все предсказуемо, все понятно, все тоскливо и безысходно.
Фрейд ничего не ответил. Он стоял перед Сущим, подпоясывая себя правой рукой и поглаживая подбородок левой, и слегка раскачивался с пятки на носок. Так продолжалось довольно долго, и когда Сам уже начал подавать признаки нетерпения, Зигмунд вышел из оцепенения, хлопнул себя по лбу и с грустью вскрикнул:
- Ну да, как же я сразу не понял!
- Что, что вы, профессор, не понял? Да говорите же, наконец, не томите!
- Мне представляется, что Вам не хватает любви.
- Любви?! – Самого довольно трудно удивить, но, по-видимому, Фрейду это удалось.
- Да, да, именно любви! У Вас есть все: Вас боятся и Вас молят о помощи, Вами восхищаются, Вашим именем торгуют и побираются, спекулируют и шантажируют, проклинают и благословляют. Но в основе всего, что связано с Вашим именем лежит не любовь. Страх, только страх движет людьми. Страх, но не любовь.
Сам молча смотрел на Зигмунда. Фрейду показалось, что прошла целая Вечность, прежде чем он услышал:
- Откуда, доктор, вы все знаете? – и совсем тихо добавил, - Да, я чудовищно одинок. И мне надоело быть в ответе за все, что творится в мире, выслушивать бесконечные жалобы и стенания, просьбы разрешить покушать или попить, дать разрешение на совокупление или прекратить домогательства, помочь в войне, причем всем сторонам сразу, и сохранить мир. За каждую просьбу мне предлагают взятку: мясом, молоком и медом, деньгами и золотом, землей и водой. Если бы вы знали, насколько моя жизнь полна унижениями и скорбью! Больше всего меня раздражают так называемые верующие всех конфессий. Ну неужели не понятно, если я выпустил тебя в этот мир, то не для того, чтобы поклоны мне бить, что у каждого рожденного есть предназначение, и оно состоит совсем не в постоянных молитвах. Честное слово, молитва – один из самых тяжких грехов. Поскольку подразумевает, что я не знаю о ком-то их сущих всё: мысли, желания, чувства. Похоже, что эти непрестанно молящиеся считают меня мягкотелым идиотом, которого можно уговорить дать деньги, счастье, любовь или еще что. Они – некоторые искренне! – полагают, что могут скрыть за молитвой какую-нибудь гадость. Но более всего меня раздражают профессиональные верующие. Эти хитрованы собираются добиться моего расположения за взятки мясом, рыбой, зерном и деньгами! Взяточники! Коррупционеры полагают меня своим!!! Гореть им всем в аду, помяни моё слово. Знаете, я очень близок к тому, чтобы уничтожить Вселенную. По-моему, эксперимент не удался. Он слишком затянулся и утратил всякий смысл.
- Благословенный, - всплеснул руками Фрейд, - воля Ваша! Но Вы, честное слово, ошибаетесь. То есть простите, Вы, конечно же, не ошибаетесь…, просто Вы сегодня не в настроении. Я не могу спорить, но мне кажется, что есть очень много людей, которые искренне верят в Вас. Кстати, думаю, среди них много тех, кто называет себя атеистами.
- Ах, оставь, Зигмунд, оставь! Дело даже не в том, существую я или не существую. Важно только одно – мое дело, то, ради чего я заварил эту кашу.
Тягостное молчание повисло над облаками.
- Вы хотите поделиться со мной целью Творения, - наконец, едва слышно проговорил Зигмунд.
Сам пристально посмотрел на него и вдруг громко рассмеялся.
- Цель творения…. Хотел бы я сам понять, в чем смысл. Порой мне кажется, что я знал, в чем она состоит. Знал, знал, а потом забыл. Вот так вот, голубчик. А потому толпы просящих и жертвующих стали меня раздражать. Да они просто-напросто отвлекают меня постоянно, не дают сосредоточиться на главном. Нет, надо все начать с чистого листа! И не забыть записать, для чего мне это надо, - Сам стал искать что-то по карманам, то ли носовой платок, то ли пульт управления Вселенной.
- Погоди, погоди, Благословенный! - в отчаянии вскричал Зигмунд, - еще не все потеряно!
- Все, не все, а куда же он запропастился, - бормотал сердито Сам, - что вы там писали о природе забывчивости.
- Не помню, забыл я! Как говорится, сапожник без сапог. Да остановитесь же, в конце концов! Дайте миру шанс!
- Ха, еще один шанс?!
- Да, да! Ведь были, есть и, уверен, будут люди, которые, как и Вы, неустанно ищут ключ к пониманию Бытия!
- Есть такие люди? Где вы их выискали? Покажите мне хотя бы десять таких!
- Десять – не десять, а одного точно могу указать.
Сам снова рассмеялся.
- Судя по всему, ты достойный сын Авраама. Правда, тот обещал все же найти десять праведников, ты же хочешь отделаться одним. Ладно, кто же этот непогрешимый и чем он тебе люб?
- Когда я был еще совсем маленьким мальчиком, отец рассказывал мне кое-что из еврейской истории. Мне запомнился рассказ об Абулафии. Об Аврааме бен Шмуэле Абулафии. Жизнь его была полна опасностей и приключений, я даже не совсем уверен, что он доживет до конца моего рассказа.
- Доживет, если мне будет интересно. Эй, - негромко окрикнул Сам, и тут же перед ним предстал Мудрослов. Произошло это настолько быстро, что Сам нахмурился и строго сказал:
- Ох, больно шустр ты, Мудрослов. Подслушивал?
- Да как можно, Всемилостивейший? Как можно? – слезливо заголосил Старец.
- Значит так. Отправляйся сейчас вниз, найди там некоего…, как его? - - переспросил Сам у Фрейда.
- Абулафия, Авраам бен Шмуэль.
- Да, да, Абулафию, Авраама бен Шмуэля.
- Тринадцатый век по европейскому календарю, вторая половина, - не преминул уточнить Фрейд.
- Знамо дело, тринадцатый, - сердито буркнул Мудрослов.
- И, пока мы тут будем смотреть траекторию его жизни, проследи, чтобы ни один волосок с его головы не упал.
- Будет сделано, - поклонился Старец, но не ушел.
- Чего тебе еще?
- Челом бью…
- Чем ты там бьешь?
- Стал быть, просьбу имею. Дозвольте взять с собой даму.
- Что? – воскликнул Сам, - Какую еще даму?
- Хеттуру, с Вашего позволения.
- Так она же аннигилирована!
- Да, но не совсем. Ей как раз для восстановления было бы полезно…
- Вот чертовка, прости Я себя, таки выпуталась! Ну что ж, если такое дело - бери. Но чтобы благородно все! Без разврату!
- Как можно, не извольте беспокоиться, - Мудрослов воссиял и тут же убыл для выполнения задания.
Сам и Фрейд переглянулись.
- Ох, Фрейдушка, что любовь с ангелами-то делает!
Глава третья
На площадях и в переулках Старого Яффо всегда многолюдно. Кажется, что здесь не бывает ни дня, ни ночи, но обитает сама вечность.
На одной из скамеек неподалеку от ресторана «Абулафия» сидел старик…, нет, не старик, а, скажем так, человек изрядно поживший. И хотя в этих краях трудно удивить внешним видом, но, все же, разноплеменные туристы, да и местные жители, завидев этого человека, невольно замедляли шаг, а некоторые норовили сфотографировать его. Причем делали это украдкой, боясь, что ли, спугнуть, будто был сей человек диковинной птицей. А между тем, не было в облике его ничего необычного - религиозный еврей, как религиозный еврей: богато расшитый халат говорил о сефардском происхождении его обладателя, капюшон покрывал седую голову, руки перебирали четки. Правда, халат был настолько искусно вышит, что уместнее говорить о нем не как о верхней одежде, купленной, как и подобает одежде, в магазине, а скорее как о музейном экспонате, взятом напрокат. Да и четки были набраны из диковинных, редких камней. Сам же человек был похож на скульптуру из заведения мадам Тюссо: черты лица были будто вырезаны мастером, а длинные, тронутые сединой волосы аккуратно уложены, что не слишком типично для здешних мест. Человек сидел в свободной, но не вызывающей позе, вытянув ноги, обутые в сандалии какого-то странного покроя. Лицо располагало к себе выражением строгой доброты, свойственным людям много и безнадежно знающим.
Праздный люд – иного здесь и не бывает – прогуливался, наслаждался восточными сладостями и западными напитками, смеялся и поругивался. Дети и бродячие коты сновали хаотично, не уступая дорогу и не замечая никого кроме себя – так принято в Израиле: дети и коты – это святое. Удивительно, как среди суеты людского броуновского движения мужчина в восточном халате умудрился заметить пару, которая вышла на площадь из узкого переулка. Переулок вел к подвешенному на цепях огромному кувшину, с посаженным во исполнение обряда поклонения красоте деревом. Подвешенность символизировала, видимо, неустойчивость мира, а может быть, даже случайность жизни как таковой. То, что символ бренности красоты находится не на бойком месте, а в мало кому известном тупичке, должно было быть знаком отличия подлинно прекрасного от пошлого эксгибиционизма.
В Париже, Москве или Бангкоке, возможно, эту пару и сочли бы диковинной, но здесь, в Яффо, она мало чем выделялась в толпе: женщина была одета в фиолетовое платье в пол, украшенное лишь жемчужным ожерельем, мужчина – в толстовку, шорты, кроссовки на босу ногу, голову его покрывал котелок а-ля Чарли. Мужчина и женщина, по всей видимости, муж и жена, зашли в расположенный на этой же площади ресторан «Абулафия» и расположилась за столиком в углу почти пустого в это время дня заведения. Не прошло и двух минут, как к ним подошел официант – араб средних лет. Мужчина посоветовался с женой на русском языке, а потом, на ломаном иврите, постарался объяснить, что они хотят попробовать как можно больше блюд восточной кухни.
Когда им принесли заказ, мужчина, который, видимо, стремился не упустить ни одной возможности попрактиковаться в иврите, спросил:
- Скажите, что означает Абулафия?
Официант несколько замялся и, пожав плечами, сказал:
- Что-то из мистики… Тяжело объяснить.
- Из еврейской или арабской?
- Не знаю. Звучит по-арабски, но по смыслу – что-то еврейское. Я не очень разбираюсь в этом. Знаю, что вот это тхина, а это – хумус . А «Абулафия» для меня – место работы.
Так и не удовлетворив свое любопытство, пара переключила внимание на еду. Она действительно была необычна для человека, привыкшего к европейской вкусовой гамме.
Если бы кто-то имел возможность, как это иногда случается в кино, одновременно слышать разговор в ресторане и следить за почтенным сефардом на площади, он не смог бы не обратить внимание на то, что мимика старца весьма точно соответствовала разговору: когда была упомянута мистика, старец печально усмехнулся, когда же встал вопрос о национальной принадлежности Абулафии, то лишь горестно покачал головой да четки в его руках заходили быстрее. Когда же настал черед еды, старец и вовсе исчез. Не в том вульгарном смысле, что ушел, с грохотом провалился или с бранью покинул площадь. Нет! Он просто исчез. Мгновение назад он восседал на скамейке, а теперь его не стало, по крайней мере, на площади. Просто скромно исчез, без всяких звуковых и оптических эффектов. НО!!!
В то же мгновение, что старец исчез, на площади появилось несколько субъектов весьма специфической наружности. Специфика эта заключалась как раз в том, что они настолько хотели не отличаться от окружающих, что это сразу бросалось в глаза. Темные очки на пол-лица должны были скрыть лихорадочно бегающие глаза. Но вот незадача - напряженная мускулистая шея слишком резко поворачивала голову, увенчанную стрижкой на все времена под названием «я хочу быть как все». Движение этих людей были быстры и потому совершенно неуместны в месте, где на дух не переносят ничего показного: к модельным туфлям относятся с подозрительностью, граничащей с презрением - старые, сношенные до дыр тапочки гораздо практичнее, хрусталю предпочитают одноразовые стаканы, а секс рассматривают как способ продолжения рода и возможность сбросить напряжение после поедания швармы с салатами и хумусом, а не как игру ума и способ гендерного сосуществования.
- Ты не видел тут такого старика, с бородой, четками и как бы умного? – спросил один из Субъектов у продавца мороженного.
- Как бы умного?.. – томно переспросил продавец.
- Ну да, - с нетерпением откликнулся Субъект.
Продавец почесал затылок и задумчиво прищурился.
- Ну?! – почти прикрикнул на него Субъект.
- А что «ну»? – откликнулся продавец, - тут все умные. У нас страна такая – все умные. Только я тут уже сто лет торгую и ни одного умного не встретил. Вот взять, к примеру, тебя. Ну что ты спрашиваешь? Ты приметы свидетелю дай, а то, понимаешь, получается, что ты склоняешь меня к лжесвидетельству, а это грех…
- Да пошел ты, - прорычал сквозь зубы Субъект и устремился к следующему киоску.
- Да я бы пошел, - уныло бурчал вслед ушедшему мороженщик, - так ведь нельзя – работа.
Растолкав очередь, Субъект попытался получить информацию у продавщицы напитков.
- Не видела тут такого, в халате и сильно умного…
Но сзади загалдели сразу все женщины:
- Куда прешь без очереди!
- Нахал!
- Да они теперь все такие!
Наконец в перепалку вмешалась торговка. Перекрыв всех мощным бархатным баритоном, она взревела:
- Я что тут? Справочная? Всё, валите! Всё, всё, все! Лавочка закрыта!
И гневно захлопнула окно, соединявшее киоск с Яффо.
Субъект, было, вовсе отчаялся, но мир-то не без добрых людей.
- Хабиби , - коснулся его плеча араб средних лет, - сидел тут один такой, туда пошел, - и он махнул рукой в сторону порта.
- Зачем так говоришь, да? – вступил в дискуссию молодой хасид, предки которого долгие столетия жили в Грузии, - он пошел туда.
Его рука указывала в направлении противоположном порту.
- Всё, хватит, - сказал Субъект, который был Старшим, - мы снова разминулись с ним во времени. Надеюсь, хотя бы эта «Абулафия» от нас не уйдет.
Сказал, и, не оглядываясь, отправился в ресторан. Три его спутника с видом побитых псов последовали за ним.
Они сидели за столом и мрачно жевали питы с хумусом, тхиной и овощами, заедая огонь во рту шакшукой – местным вариантом яичницы.
- Он меня достал, этот Абулафия, - грохнул кулаком по столу один из Субъектов, - я из-за него уже хрен сколько не был в своем времени.
- Т-ш-ш, - зашипел Старшой и повел бровью в сторону пары за соседним столиком.
Пара, действительно, заслышав имя Абулафия, с любопытством смотрела на людей, не снимающих очки даже в полумраке ресторанного зала.
- Простите, мил человек, - обратился к Субъектам мужчина, - может быть, вы знаете, что такое «абулафия?»
- Не что, а кто, - сердито буркнул Старшой. – Впрочем, достоверно сие неведомо никому. Что-нибудь, кто-нибудь…, какая, в принципе, разница. Позвольте полюбопытствовать, почему это вас интересует?
- Да так, - пожал плечами мужчина, - трактир «Абулафия», соседи за столиком говорят об абулафии. Такое впечатление, что все знают, что это такое, но нам не говорят.
- Обидно, - заговорила, наконец-то, и женщина.
- А может быть, всё наоборот? - в голосе Старшого послышались угрожающие нотки, - Может быть, как раз все только и говорят, а вы-то и знаете?
Субъекты, как по команде, отложили салфетки и напряглись.
- Точно, - женщина громко икнула.
Ее спутник поморщился и сказал с укоризной:
- Хеттурушко, дорогая, прошу тебя, попей водички и помолчи.
Но дорогую уже понесло.
- Точно. Абулафия – это что-то… Помню, в те времена, когда мы могли быть любовниками…
- Вы были любовниками?.. – в один голос возопили Субъекты.
- Да как вы смеете, - заорал возмущенно мужчина, - что вы себе позволяете! Хамы! Она – моя жена!
- Я говорила, что мы были любовниками? – Женщина в удивлении закатила глаза, - К сожалению, нет. Милый, прости, но такое, конечно, могло произойти, потому что Абулафия, как вы справедливо заметили, - это что-то. Но в самый решающий момент он оступился, и его засосало в воронку времени.
- Вы хотели сказать, в петлю времени? – с нескрываемым ужасом спросил один из Субъектов.
- Что за наглость указывать мне, что я хотела сказать! В воронку, милейший, в воронку, - молвила женщина и неожиданно тонким голосом затянула песнь о черном вороне, который по непонятной ей причине вился аккурат над ее же головой.
- Именем Контрразведки Священнейшего престола вы арестованы, - торжественно произнес Старшой.
- Кто? Мы? – мужчина удивленно оглянулся, - Это вы кому?
- Вам, любезнейший, - ехидно заметил самый мелкий из субъектов.
- Нам? Да это мы вас именем Отдела Охраны Ослепительной чистоты Каббалистической Сути упакуем…
Одновременно блеснули молнии из шести бластеров и помещение ресторана почти обезлюдело. Лишь одинокий официант всплеснул руками и совсем по-бабьи заголосил:
- Ах, на кого вы меня оставили! А кто будет платить за хумус, за салаты и кофе?
- Да, возьми уже, - рявкнуло пространство голосом женщины, и на гранитный пол шлепнулось несколько монет.
- А за шакшуку? – полюбопытствовал официант.
- Да что б ты удавился уже, - на этот раз пространство озвучил младший из Субъектов.
- А на чай? – на этот раз никто не ответил официанту. Лишь скатерти взметнулись со столов, опрокидывая недопитые напитки и остатки салатов на смиренного просителя.
- Чего еще желаете? – осведомилось пространство.
- Все. Спасибо. Достаточно. Еще раз спасибо, - промямлил смиренно официант и пошел звонить владельцам заведения с тем, чтобы сообщить, что он здесь больше не работает.
Старик в роскошных одеяниях нервно вышагивал по мрамору.
- Вы опять упустили его. Это возмутительно!
Четверо монахов, виновато потупившись, стояли на коленях.
- Ваше Святейшество! Позвольте сказать.
- Говори, Джузеппе, говори. Надеюсь, если не действовать, то хотя бы говорить ты умеешь.
- Ваше Святейшество! Этот Авраам ведет себя подло. Он не подчиняется Вашим посланникам!
- Ах, вот как! – всплеснул руками Папа, - А он должен сам покорно принести свою голову, сам ее отрубить и сам возложить ее в ларец. Ты полный идиот, Джузеппе!
Джузеппе совсем поник, и едва слышно прошептал:
- Так он сопротивляется, Ваше Святейшество! Он смеет, несмотря на Ваш запрет, перемещаться во времени.
- А вы для чего? Вы же и есть патруль времени, вы и должны его перехватить там, - Папа замахал руками, силясь подобрать слова, - на перекрестках времени!
- Но он опережает нас.
- Что!? – Папа остановился напротив говорившего, в котором мы без труда узнали бы Старшого Субъекта, - что?!
- Сей подлый иудей смеет нагло опережать нас. Дело в том, что он не сам перемещается, а дробится, распространяя свои эманации по временам. В Яффо мы его почти взяли, но он обратился сразу в мужчину и женщину и дерзко обстрелял нас. А Энрике он, то есть они, вообще превратили в жареный кусок мяса.
- А вы что же? Я же приказал вам выдать самые современные огнестрелы!
- Огнестрелы их не берут. У него…, то есть у них бластеры. Кроме того, мы не умеем дробиться.
- Бластеры!? – возопил старик. Он остановился напротив Джузеппе и посмотрел на него взглядом удава.
- Стало быть, вы - натуры цельные…, - констатировал он.
Монахи молчали.
Папа Николай III, в миру князь Орсини, хлопнул в ладоши, повернулся и пошел к двери в свои покои. Не оборачиваясь, бросил через плечо вошедшим стражникам:
- В темницу их. И помогите им разделиться на несколько частей. Да, вот именно, разделите их подробно.
- Прошу прощения, кого разделить?
Николай III резко обернулся. Место, на котором только что находились коленопреклоненно монахи, было пусто.
- Вовремя же они улизнули во время, - прошипел Папа, махнул на стражников рукой и шаркающей походкой удалился в свои апартаменты. И хотя собственный каламбур ему понравился, это мало утешало. Наглый еврей со странным именем Абулафия почему-то не выходил из головы. Будто у Папы Римского не было других дел!
Глава четвертая
- Да, забавно!
Сам был явно доволен увиденным.
- А как вы, любезный моему сердцу Зигмунд, находите эти сцены? Кажется, вы не в восторге?
Фрейд пожал плечами, лицо его было если и не печально, то и не весело.
- Не знаю. Как по мне, обыкновенный балаган.
- Ну да, конечно! Но ведь балаган – самая веселая вещь на свете. Я уж не припомню, кто первый придумал его, но точно не Я.
- А мне казалось, что все в этом мире – Ваше творение.
- Правильно. Всё. По крайней мере, косвенно – всё. И не только в этом мире, но, скажу тебе по секрету, и в том. Но вот балаган – не мое. Ты ведь сам сказал, что чувство юмора – не моя прерогатива.
Вдруг Сам пристально посмотрел на Фрейда, стал серьезен и задумчиво произнес:
- Кажется, впрочем, и не твоя.
Фрейд хотел было обидеться, но, вспомнив, с кем говорит, передумал.
- Я никому никогда не говорил, но не смею скрыть от Вас…
- Да? Любопытно. Ну-ну, продолжай.
Фрейд, собираясь с духом, тяжело вздохнул.
- Дело в том, что в детстве я был очень смешлив. Меня могла рассмешить любая мелочь: пролетающая бабочка, человек, застигнутый внезапно дождем, котенок, играющий с собственным хвостом. И однажды отец, он, как Вам известно, был у меня человек серьезный и к детям относился строго, сказал, что смеяться – нехорошо, что смех делает человека слабым, не позволяет ему понять подлинную суть вещей.
Зигмунд впал в задумчивость и замолчал.
- И? – прервал затянувшуюся паузу Сам.
- Я думаю…, нет, сейчас я уверен, что так был сформирован один из первых моих комплексов.
- Конечно, - Сам рассмеялся, - даже не сомневайтесь. Вы, вообще, чемпион по количеству комплексов. Но не расстраивайтесь, именно они и помогли вам сделать то, что вы сделали. Для того чтобы понять причину смешного, надо находиться снаружи, то есть не видеть смешное самому, но понимать, почему это смешно другому. Так что ваша нарочитая и, извини, ужасно смешная серьезность в научных работах, вполне оправдана. Скажите спасибо своему отцу, он привил вам правильные комплексы. Так, - Сам подернул рукав туники и посмотрел на часы, - нам пора.
- У Вас есть часы? – изумился Зигмунд.
- Да, - не без гордости ответил Сам, - Patek Philippe Model 2523 Heures Universelles, ручная работа. Вот, посмотри, видишь, здесь на циферблате карта Северной Америки из эмали.
- Здорово! – восхищенно воскликнул Фрейд, - Но, по-моему, Chopard’s раз в десять дороже, нет?
- В двенадцать. Но там все больше бриллианты, а мне часы нравятся. Нет, Chopard’s для меня дороговато. Я ведь сильным мира сего не прислуживаю, - Сам подмигнул Зигмунду и звонко рассмеялся.
- Ладно. Вперед!
- Куда вперед? Здесь куда ни глянь всюду вперед!
- В Никко Тосёгу. Славное место, тебе понравится. Это такой храм в Японии. А где храм, там и туристы. Забавно, не правда ли? Но тебе понравится.
- А что там сегодня такое?
- Много спрашиваешь. Семинар. Для меня - интересный, да и тебе, думается, будет не скучно.
Никко Тосёгу расположен в живописной местности примерно в двухстах километрах от Токио в окружении горных озер, рек и ручьев, которые стремительно, где уступами, а где и водопадами спускаются вниз, в красивую долину. Семинар проходил не в самом храме, а неподалеку, на зеленой лужайке. Сам и профессор едва не опоздали, впрочем, это не совсем точно: ведь Сам – всегда вовремя! Лучше сказать задержались. Они заняли места в тени могучего дуба, который тут же услужливо возник, как только они расположились на изумрудной траве.
- Да что же это творится! При жизни все норовят вперед пролезть, и тут то же самое! Вы же загораживаете! - злобно зашипел эйдос, сидевший позади.
- Простите, мы не нарочно, - тоже шепотом ответил Сам и немного раздвинул пространство таким образом, чтобы ничто не мешало обиженному эйдосу внимать происходящему в середине лужайки.
- Благодарю, - буркнул сосед.
В середине же лужайки эйдос непонятного, скажем так, синкретического вида занял место на весьма уместном пеньке и зычным голосом возвестил:
- Эйдосы и эйдессы, позвольте напомнить вам, что мы собрались в этом прекрасном месте для того, чтобы в очередной раз обсудить вопрос, который многих волновал еще на стадии визуализации, а именно, каким образом связаны между собой культ и культура. Мне оказали высокую честь изложить перед вами некоторые соображения по этому поводу, а потому, позвольте начать.
Одобрительный гул, прокатившийся над собранием, надо было понимать как дозволение.
- Однако следует предупредить вас: то, что вы услышите, не обязательно совпадает с тем, что я думаю, - произнес докладчик и обвел слушателей строгим взглядом. Аудитория замерла в благоговейном молчании. Выдержав подобающую паузу, синкретический эйдос приступил к сути.
- Итак, культ и культура. Нет никакого сомнения, что эти понятия неразрывно связаны, но мне представляется, что связь между ними не симметрична. Во всяком случае, я буду говорить о том, что культ порождает культуру. Хотя, несомненно, вопрос, может ли культура породить культ, тоже заслуживает внимания и, если позволит время (смех на лужайке), мы вернемся к этому вопросу.
Позвольте для начала сделать несколько допущений. Первое из них состоит в том, что культ возникает из непреложного, по крайней мере, с некоторого момента, а именно, с момента появления разума, факта сотворения Вселенной, так называемого первовзрыва. Действительно, раз бытие осязаемо конкретно, то у него, как у всего, должно быть начало. По крайней мере, человечеству не известны примеры процессов, не имеющих точки старта. Но из неоспоримого акта творения вытекает не менее непреложный факт наличия Творца или хотя бы Творческого начала. Раз так, то Творец достоин уважения и любви, выражением которых и является культ.
Да, культ регулирует отношения между Творцом и человеком. Но нельзя все же не отметить, что любой культ не в состоянии ответить на некоторые вопросы. Вот один из них, чрезвычайно простой. Как и всякий простой вопрос его легче поставить, чем дать на него вразумительный ответ. Хорошо, было начало. Это настолько понятно, что практически никем не оспаривается. Однако может быть, в силу этой очевидности ни один разум не может дать объяснение: что послужило детонатором этого события? Да, да, я говорю о первовзрыве, Биг Бенге, как принято называть момент рождения Вселенной. Так что же его инициировало? Слепой случай? Или все же воля, осознанное желание Сущего, которого мы называем Творцом? Если случай, то хотелось бы знать, что это за среда вне времени и вне пространства, в которой произошла такого рода флуктуация? А если Творец, то насколько велики его полномочия? (Шум на лужайке). То есть является ли он единственным высшим для нас существом или лишь посланником еще более могущественной силы, простым работником, выполнившим свою работу, чем-то вроде электрика, повернувшего рубильник? Оставим эти вопросы пока без ответа по той банальной причине, что ответы на них неизвестны и не могут быть известны в принципе никому из мыслимых мыслящих существ. Такова причина, по которой вопрос, что было прежде первовзрыва, считается некорректным как в религиозной космогонии, так и в научной.
Фрейд заметил, что когда докладчик произносил эту тираду, Сам хмыкнул и заерзал, будто ему стало неловко.
- Впрочем, это не слишком важно, потому что именно для нас, эйдосов и эйдесс, овеществленных на Земле, значимо лишь само Творение. Из него следует, во-первых, что на определенном этапе развития Вселенной возникает жизнь – мы и есть почти живое доказательство столь неочевидного тезиса (оживление на лужайке). И, во-вторых, похоже, что жизнь влечет за собой появление разумных существ, что представлялось бы и вовсе сомнительным, если бы, извините за повтор, не непреложный факт нашего с вами существования. Но все же, для простоты, будем называть носителей разума людьми, хотя, как по мне, многие разумные существа должны именоваться как-нибудь иначе.
Итак, мы задали несколько вопросов. Но одно из свойств вопросов состоит в том, что стоит появиться первому, как становится ясно, что конца и края им не будет. И уже первый порождает цепную реакцию: а является ли возникновение жизни необходимым условием Творения? А разум? Он обязан возникнуть там, где возникает жизнь? И вообще, что такое жизнь и что такое разум? Возможен ли разум вне телесной оболочки? В так сказать, чистом виде. Один из присутствующих здесь даже подверг весьма конструктивной критике концепцию чистого разума. С чего, собственно, и началась классическая философия Нового времени.
Присутствующие тут же стали вертеть головами в поисках эйдоса Канта. Наконец, Иммануил Кант, слегка зардевшись, что особенно ярко оттенялось белоснежным париком, вышел из-под тени большого дерева и, держа бокал с амброзией в руке, стал раскланиваться налево и направо.
Докладчик, умильно улыбаясь, выждал некоторое время и, когда присутствующие отдали должное эйдосу знаменитого философа, продолжил:
- Как вы видите, вопросов становится все больше, а вот ответов мы по-прежнему не находим. Впрочем, - докладчик обвел взглядом собравшихся на лужайке, - уже то, что все мы здесь сегодня собрались, свидетельствует: во-первых, разум все же иногда возникает, и, во-вторых, случается, разум может обитать и вне бренных тел. Судя по вашим лицам, у него даже есть шанс существовать совсем неплохо. (Смех на лужайке).
- Теперь, по существу. Культ возник вместе с первыми проблесками разума. Конечно, на первых порах он сводился к набору суеверий. Как, примерно это происходило? Некто, чье имя нам неизвестно – кстати, он сейчас находится не на лужайке, а в кулуарах, где проводит сравнительный анализ различных сортов амриты - обладал высоким интеллектом, а потому заметил то, на что другие внимания не обращали. И вот он обнаружил, что три дня подряд встает с левой ноги и все три дня его преследуют неудачи и, как следствие, будьте любезны - раздражительность, плохое настроение. Тогда на четвертый день он при пробуждении сосредоточился и встал с правой ноги. И, о, чудо! Не успел он с друзьями отойти от пещеры, как удача благоволила ему: как только компания зашла в лес, тут же им попался роскошный олень! Наконец-то мяса вдоволь, да и тащить его недалеко. Разумеется, он сделал вывод, что удача благоговеет к тем, кто встает с правильной ноги. Или, другой пример. Охотник подкрался к добыче, уже замахнулся, чтобы бросить дротик, но тут, откуда не возьмись, прямо перед ним черный кот – шмыг, и наш охотник от неожиданности спотыкается о корягу и остается без трофея. Понятно, в неудаче виновен кот! Но что с него возьмешь? В пищу - не пригоден, шкура – смешно сказать, с гулькин нос. Вся охота – насмарку. Примеры можно приводить и приводить, но суть заключается в том, что уже на ранней стадии у людей появляется набор примет, хороших и плохих. И не столь важно, что этот набор у разных племен свой. Важно, что эти приметы одухотворяются, то есть приписываются добрым и злым духам, которые, видимо, и управляют миром, посылая урожай и добычу, детей и друзей, стихийные бедствия и недород, смерть и болезни. Возникает желание умилостивить их, духов-мироправителей. Так возникает коррупция. А там, где коррупция, там и посредники, специалисты, которые как бы знают, как именно, в какой форме следует выполнить подношение. Вот и готов культ духов, а с ним и каста шаманов – специалистов по культам. Со временем понятие о духах усложняется. Это обусловлено слиянием родов в племена, а племен - в народы. Точнее, без такого объединения возникновение народов было бы просто невозможным. И здесь нельзя было обойтись без унификации обычаев, их кодификации: набор примет и духов приходится приводить к общему знаменателю, делать приемлемым для всех кланов. Естественно, роль шаманов возрастает, они стремительно растут в цене. Теперь они не просто танцоры с бубном у костра, они - жрецы.
Собственно, здесь и возникает культура, как обрядовая сторона верований. Способность человека к подражанию звукам природы, движениям животных, умение изображать мир природы красками и словом становится на службу культу, способствует его величию, а значит и тех, кто к нему причастен.
Сам снова заерзал и, наклонившись к Фрейду прошептал:
- Нам пора. А то ведь твой Абулафия, судя по всему шастает по всему времени, можем и разминутся.
- Но ведь…, - попытался возразить психоаналитик.
- Мне и самому интересно. Мы еще вернемся. Пойдем.
Глава пятая
Незадолго до этого, в 5000 году от Сотворения мира, начались события, которые и привели к разговору, который мог печально завершиться для четверых монахов, если бы они не овладели искусством преобразования пространственных координат во временную. Как и всякая круглая дата, число 5000 возбудило воображение. Евреи, которые точно знают, что Мир рассчитан на 6000 лет, не могли ожидать конца света в пятитысячном году. Нет, не конца света они ждали, но Мессию, который откроет новую эпоху. Поэтому для еврейской истории важнее не то, что в этом, пятитысячном от сотворения мира году был основан Берлин, и не взятие ханом Бату Киева, а рождение в Сарагосе, в знатной семье Абулафия мальчика, нареченного Авраам бен Шмуэль. Вскоре после его рождения родители перебрались в Наварру, в небольшой город Тудела. Там отрок получил максимально широкое по тому времени образование, которым его отец занимался лично. Когда юноше исполнилось восемнадцать, отец счел, видимо, свою миссию выполненной и ушел в лучший из миров. Совершив предписанные традицией ритуалы, Авраам бен Шмуэль отправился изучать жизнь в ближних и дальних краях. Разумеется, его целью была вожделенная для каждого еврея Святая земля Израиля. Романтическая и пылкая натура Авраама рвалась навстречу неизвестности.
И неизвестность нашла его…
Бен Шмуэль вступил в Иерусалим в тот самый день, когда великий Рамбан открывал в Святом городе синагогу. Это было так торжественно и одновременно печально. Впервые за сотни лет храм открывал свои двери для евреев. Одно только было плохо – евреев было так мало, что даже с Авраамом миньян не собрался. И все же появление еще одного еврея в такой важный момент Рамбан воспринял как хороший знак. Каждый день он подолгу разговаривал с молодым человеком и видел, как тот вдумчиво воспринимает каждое слово.
Рамбан слушал, как юноша говорил о своих мечтах: найти десять исчезнувших колен Израилевых, выйти к берегам легендарного Самбатиона – реки столь бурной в будни, что ее потоки несут огромные валуны как песчинки, но в субботу - ласковой как ягненок. Слушал великий Рамбан его и улыбался: «Эх, молодость, молодость!» Он ценил превыше всего в еврейском характере именно это - сочетание абсолютного практицизма в материальном мире и почти детской веры в мире духовном. Поэтому ребе и предложил юному Аврааму сопровождать его в поездке на север, в Акко, где еврейская община была гораздо многочисленнее иерусалимской. Там он надеялся уговорить хотя бы несколько семей перебраться в Город Давидов.
Конечно же, бен Шмуэль с радостью согласился сопровождать великого уже тогда ребе. Ещё бы! Провести несколько дней рядом с великим Рамбаном, наслаждаться его мудростью, молиться рядом с ним – можно ли представить себе большее счастье для молодого человека, ищущего свою траекторию в горнем мире!
Это были дни истины, но ведь все когда-нибудь приходит к своему концу. И когда Авраам по прибытии в Акко испросил разрешения остаться рядом с Учителем, тот сказал:
- У каждого человека своё предназначение. Свое я нашел. И ты не должен идти за мной. Я вижу, что твоя дорога не менее сложна и важна, чем моя. Однако она - другая.
- Но как я найду ее, мою дорогу? А вдруг я запутаюсь и выберу чужой путь?
- Не заблудишься, - Рамбан улыбнулся, - твоя дорога не похожа на другие. Следуй же по ней, и Всевышний осветит тебе путь.
И юный Абулафия пошел дальше на север один.
Путь сквозь горы извилист. Избитая лошадиными копытами и подошвами сандалий поверхность тропы дышала коварством. За каждым поворотом, за каждым холмом таилась неизвестность. Воздух, казалось, был пропитан запахом угрозы. Что делать, времена перемен не располагают к спокойному познанию мира. А в земле Израиля все говорило об очередной смене эпох: христианские владения, подобно шагреневой коже, съеживались буквально на глазах; мусульманские властители становились все сильнее; но на горизонте уже маячили монгольские разъезды на низкорослых и гривастых лошадях. Тревога змеей струилась по округе.
По пыльным горным тропам Галилеи он шел из Цфата к Монфорту два дня и две ночи. Ночевал в рощах, подложив под голову котомку с хлебом, овечьим сыром и оливками. Укрываться было нечем, а в горах по ночам уже было прохладно, особенно, если дул ветер с Хермона . Поэтому в первую ночь он нашел ложбинку между валунами, расчистил ее от колючих камней и выстелил ветками и листвой. И все же Авраам чувствовал себя неуютно, он с раннего детства любил замкнутые пространства.
…Ави еще не умел говорить, но уже плакал, если мать или отец забывали, входя в комнату, прикрыть за собой дверь. Когда он немного подрос, в душе у него появился новый страх – страх оказаться трусом, оказаться несостоятельным, не принять вызов. Стало стыдно бояться каких-то там открытых дверей, и тем более было стыдно признаться даже маме, что распахнутые двери напоминают ему раскрытую пасть огромного хищника. И однажды он сказал маме: «Я уже не боюсь открытых дверей. Хватит!» Мама, улыбаясь той мудрой улыбкой, которой умеют улыбаться только матери, погладила его по щеке. «Вот видишь, какой ты уже большой и смелый». Малыш прижался к ее теплой ладони и тихо добавил: «Просто я теперь люблю закрытые двери»…
Сейчас он лежал на спине, закинув руки за голову, и всматривался в звездное небо над головой. Ночь была безлунной, а небо - безоблачным. Но вот тихой ее назвать никак нельзя было. Сверчки, цикады стрекотали без умолку; изредка раздавался вой животного – победный или предсмертный; мрачно перекрикивались ночные птицы.
Небеса тоже жили своей жизнью. Авраам заметил, что если смотреть долго на неподвижную вершину кипариса, то небо вроде бы вращается вокруг… «А вокруг чего? Вокруг центра мирозданья, его вечно живого Источника. А кажется, будто вокруг меня». Юноша улыбнулся. «Так, может быть, это и есть знак», - подумал он, - «Может быть, Создатель посылает мне знак?!» Мысль эта так поразила Авраама, что он резко сел. «Что если Вечно Сущий хочет сказать, что именно я и есть центр, я и есть Его цель! Но что мне тогда делать? Не могу же я, поняв смысл, оставаться безучастным! Эх, если бы только Всеблагой послал бы мне знамение…». Он снова запрокинул голову, чтобы оценить невообразимую громаду, центром которой он себя ощутил. И в тот же миг два длинных ярких сполоха метнулись через небосвод, прочерченные на бархатном куполе росчерком неведомого пера. Теперь сомнения быть не могло!
Юноша вскочил и лихорадочно зашагал вокруг своего укрытия, время от времени подпрыгивая и совершая какие-то немыслимые пируэты. Он источал энергию, как атомный реактор. Казалось еще немного, и он засветится, а то и вовсе взлетит.
Порыв ветра принес смрад и едва слышный хрип хищника. Опасность была рядом. Но и она не вывела юношу из состояния восторга. Авраам поднял свой крепкий посох и пристально всмотрелся в темноту. Где там опасность? Сейчас он не боялся ничего и никого! Неодолимая сила бурлила в нем.
Это чувство более никогда не покинет Авраама бен Шмуэля. Он будет избегать демонстрировать его, но каждый раз, когда почует, даже не угрозу - вызов, не страх, но искрящаяся сила будет переполнять душу.
«Но Авраам, постой! Да, тебе сообщили, что ты избран. Но с какой целью? Каково твое назначение? Где искать его? А когда найду, могу ли я быть уверенным, что правильно понял послание?» Юноша впал в глубокую задумчивость. Он был так погружен в себя, что не заметил, как заснул. Когда он проснулся, солнце было уже высоко, пели птицы, в ветвях деревьев шуршал ласковый ветерок. Он еще помнил, что ему во сне привиделось лицо старца, испещренное глубокими морщинами. Старец улыбался, показывал пальцем на себя и все время повторял: «Все очень просто. Очень! Не надо только искать там, где ответа нет. Днем - живи, ночью - ищи».
Авраам позавтракал сухой лепешкой и вяленым мясом, спустился к ручью, напился, наполнил мех свежей водой и отправился в сторону моря.
День прошел без особых происшествий. Только два раза приходилось прятаться в кустарнике, когда на горизонте показывались всадники: один раз, похоже, это были рыцари из Монфорта – основной цитадели крестоносцев в Верхней Галилеи, а второй – какие-то непонятные люди в странных шапках и тулупах, с луками за спиной. Они ловко сидели на низкорослых, волосатых лошадках – Авраам даже подумал, что это и не лошади вовсе, а мулы. Всадники проехали совсем рядом с юношей. Он даже услышал их странную, цокающую речь, совсем непохожую ни на один из известных ему диалектов, а ведь он знал – лучше или хуже, но знал – не менее пяти языков. «Монголы!» - догадался юноша. Монголы смотрели в сторону Монфорта, и потому не заметили Авраама.
Абулафия не шел по основной дороге, а спускался к морю параллельно ей – чтобы избежать опасных встреч и, в то же время, не сбиться с пути. Диск Солнца коснулся глади моря, и юноша начал искать ночлег. Авраам отошел от дороги еще немного и вскоре наткнулся на вход в пещеру, осторожно заглянул в нее. Там никого не было, и он решил остановиться на ночлег здесь.
Он успел до наступления темноты набрать хворост. Когда стемнело, разжег костер, постелил дорожный плащ, и сразу же в пещере стало уютно и даже запахло домом. Он лежал на боку, смотрел на огонь. Пламя завораживало. Оно не спеша облизывало ветки, а потом, подобно тому, как голодный пес грызет кость, с треском разламывало их. Тогда сноп искр вырывался из обгоревшей ветки, устремлялся к своду грота, чтобы навсегда угаснуть, превратившись в пепел и копоть. Зрелище разлетающихся искр вернуло юношу к мыслям о звездном небе. Его внутреннему взору предстало странное видение: черная бездна, которая черна потому, что ее окутывает нечто властно ласковое; там за пеленой зреет нечто невероятно сильное. Энергия растет, пелене все трудней сдерживать ее. И вот он! Взрыв! Пелена рвется, и огромный сноп искр вырывается из-под нее – звезды! Они блуждают, гаснут, на смену им вылетает новый сноп…
Вдруг непонятный шум вывел бен Шмуэля из сладкого транса. Он притушил костер, оставив тлеть лишь несколько головешек, и, крадучись, подошел к выходу из грота.
Едва заметный узкий серп Луны коромыслом висел над морем. Прошло некоторое время, пока в кромешной тьме стало возможным различать контуры предметов. Очертания гор, силуэты деревьев постепенно стали проступать из мрака. Где-то внизу послышался хриплый голос, говоривший по-арабски:
- Куда ж подевалась эта девка?
Будто в ответ округу огласил громкий вой шакалов.
- Не хочет, чтобы мы ею поживились, пусть достанется шакалам, - ответил гортанный тенор.
Хриплый грязно ругнулся, видимо, в знак согласия.
- Ладно. Пошли в деревню. Уж кто-кто, а Зульфия точно не будет от нас прятаться.
Голоса рассмеялись, сочтя это замечание остроумным. Фыркнула лошадь, и силуэты двух всадников стали неспешно удаляться вниз по дороге.
Авраам пристально всматривался в темноту. Никого больше не было видно. Юноша хотел, было, вернуться в свой грот, но вдруг услышал чье-то всхлипывание. Он, стараясь не шуметь, пошел на звук. За валуном, закутавшись в накидку, сидела женщина.
- Эй, - тихо позвал он ее.
Женщина вздрогнула, резко повернулась, и, увидев, незнакомого мужчину, бросилась бежать вниз к дороге. Юный Абулафия только покачал головой – он только хотел помочь. Но вдруг женщина остановилась и, стараясь не шуметь, стала карабкаться вверх по склону. Через минуту она оказалась рядом с Авраамом. Только теперь юноша понял, что испугало девушку - на дороге показались силуэты. Всадники возвращались.
Он улыбнулся незнакомке, стараясь успокоить ее, взял за руку. Девушка не противилась, и Ави повел ее в свое укрытие.
Он снова развел костер в дальнем углу пещеры, чтобы отблески огня не были видны снаружи. Молодую женщину била дрожь. Юноша приготовил ей постель по другую сторону костра от своего ложа, налил ей в чашу вина, дал мяса, лепешку и фиников.
Судя по всему, женщина давно не ела. Постепенно еда, вино и тепло успокоили ее. Теперь она сидела, закутавшись в покрывало и глядя на пламя костра.
Авраам подбросил в костер хворост, и пламя вспыхнуло с новой силой.
- Налей мне еще вина, - голос женщины оказался неожиданно низким. Авраам достал бурдюк и плеснул молодое багряное вино в чашу.
- Спасибо, незнакомец, - женщина отхлебнула из чаши и заговорила на арабском с сильным акцентом, - ты первый добрый человек, которого я встретила с того момента, когда монголы украли меня и продали на рынке в Акко, как будто я мешок крупы, а не дочь персидского купца.
Она пила вино маленькими глотками и смотрела на огонь, а Авраам смотрел в ее глаза, в которых, как звезды в океане, отражались искры костра. Сполохи то рассыпались в причудливые узоры, то сплетались в тугие узлы. И снова Авраам пытался разгадать код, искал смысл в переливах и зарницах, то и дело вспыхивающих на матовой поверхности женских глаз. Он был так заворожен, что не заметил, как уснул.
… Проснулся он от неведомых ему до того ощущений, от ласковых прикосновений ее волос к лицу, от доверия ее тела. Персиянка что-то тихо говорила, но слова были незнакомы ему. Только одну фразу она прошептала по-арабски:
- Ты первый, с которым я это делаю только потому, что ты – мое желание…
… Когда он очнулся, в гроте не было никого. Он стремглав бросился к выходу и едва не натолкнулся на четверых арабских всадников. На его счастье, в этот момент конь под одним из арабов громко фыркнул и забил копытом, да и воины внимательно всматривались в долину, которая полностью просматривалась отсюда. Юноша притаился за уступом скалы.
- Смотри, - один из арабов вытянул руку в сторону куста, который рос метрах в десяти от них. Одна ветка его была сломана, а на колючках другой висел небольшой лоскуток материи. Авраам узнал ткань из накидки незнакомки.
- Персиянка, - хмыкнул араб.
Всадник, который был, видимо, главным, резко оборвал его:
- Персиянка никуда не денется. Сама вернется. А вот где еврей? Имам сказал, что он опасней крестоносцев.
- Странно это. Слышал я, что тамплиеры тоже его ищут. Видать, больно умный, - отозвался третий всадник.
- Эти евреи все слишком умные, - буркнул главный. Конь под ним снова фыркнул, заржал негромко и стал бить копытом.
Авраам, пользуясь шумом, вернулся в грот. Там он подхватил свою котомку, перекинул через руку плащ и пошел в глубину пещеры. Еще вчера он обнаружил узкий проход, который вел вглубь горы. Вход начинался за выступом, а потому был практически незаметен.
Идти было трудно: с каждым шагом - все темнее, да и проход становился все уже и уже. Но Авраам продвигался вперед, надеясь, что вот-вот стены расступятся и он выйдет в расширение, где можно будет остаться, чтобы переждать опасность. Он уже начинал терять веру, но вдруг услышал некий… даже не звук – предчувствие звука. Это придало ему новые силы, и вскоре звук стал объемней. Теперь было ясно: где-то впереди бурлила вода. Щель, по которой он пробирался, резко повернула вправо, и сразу за поворотом открылась большая зала. Здесь царила полутьма, которая после кромешной мглы, сквозь которую он продирался только что, казалось столь ослепительной, будто он вдруг оказался в круге яркого солнечного света. Юноша невольно зажмурился.
Только когда сердце его немного успокоилось, он осторожно, сквозь заслон ресниц, решился оглядеться. Перед ним было обширное пространство, ограниченное высокими сводами. У противоположной стены бурлил широкий ручей, который, казалось, несет не только массу воды, но и поток света. Среди бурунов мощно и неподвижно возлегало яркое пятно. Авраам поднял глаза и увидел пролом в каменном куполе, сквозь который в ручей был воткнут столб солнечного света.
Юноша расположился у ручья. Сейчас он чувствовал себя в безопасности. Он смотрел на игру водяных струй, переплетенных отблесками света, и пытался понять то, что произошло с ним за последние сутки. Да, жизнь еврея всегда наполнена опасностями. Но сейчас, когда он за несколько часов узнал и что такое любовь женщины, и что такое запах смерти, Авраам как никогда остро ощутил вкус жизни и присутствие в своей судьбе Предназначения. Ведь не может быть столько случайностей в одном месте, в одно время и с одним человеком. Да, конечно же! Все события, все радости и угрозы, всё вокруг – это Послание! И разброс звезд на небосводе, и игра света в потоке ручья, и прикосновение женских волос к груди, и слова арабов – не случайность. Всевышний говорит с ним, а, значит, надо понять это Послание.
«Я должен вспомнить все, до последней детали. У Всевышнего нет мелочей. Но с какого момента начать? С бесед с Рамбаном? И почему только ребе не захотел, чтобы я оставался с ним! Тогда все было бы понятно и просто. Ну почему рядом с ним так спокойно и ясно на душе, а стоит остаться одному и…». Молодой человек глубоко вздохнул. Довольно долго он сидел неподвижно, устремив взгляд на бурный поток. И вдруг его будто озарило: «Ох, как же я мог забыть! Ребе же прямо сказал: «Твоя дорога не похожа на другие. Следуй же по ней, и Всевышний осветит тебе путь». Значит, я прав! Первый раз я подумал о коде, когда смотрел на звезды. Я еще тогда подумал, что не может быть, чтобы они были разбросаны случайно, подобно тому, как зерна, брошенные рукой хлебороба, беспорядочно ложатся в землю. Нет, Господь каждой звездочке предопределил место. Но эту азбуку надо понять! Значит, я послан, чтобы научиться читать коды. Эх, если бы я получил подтверждение, что правильно понял смысл».
Мысли эти были так упоительны, а событий было так много, что Авраам и не заметил, как уснул. И снилась ему персиянка в дивном наряде, ее длинные шелковистые волосы, ниспадающие на грудь, ее лицо, которое почему-то сохраняло серьезность даже в самые сладостные моменты. Гибкое тело извивалось, будто сделано было из удивительно мягкого и податливого материала. Оно – или прозрачная накидка на нем – было расцвечено звездами, и казалось ему, будто обволакивает его сама Вселенная…
Авраам проснулся внезапно, словно выпрыгнул из видений. Что-то произошло. Юноша с тревогой оглянулся. Потребовалось время, чтобы понять – наступила тишина. Не просто тишина, когда нет человеческих голосов, но слышно пение птиц или цикад, шелест листвы или шорох трав, потрескивание хвороста в костре или рокот волн… Стоп! Конечно же! Бурный поток, который так грозно ворчал еще недавно, умолк. Авраам вскочил на ноги и подбежал к каменистому берегу. Вода была на месте. Да, да, именно на месте. Она остановилась. Не было ни упругих потоков, ни сияющих водяных жгутов. Вода просто стояла, то есть находилась в состоянии абсолютного покоя, что не мешало ей лукаво светиться в кромешной темноте.
«Боже мой! - так это же наступила суббота, и бурный поток остановился, не смея оскорбить ее святость неуместным движением. Неужели…, неужели судьба вывела меня на берег священного Самбатиона!» Авраам пал ниц и вознес молитву. Он благодарил Всевышнего за ниспослание ему счастья увидеть легендарную реку, за подтверждение правильности его пути.
Так пребывал он на берегу подземной реки до исхода субботы, напитываясь светом и святостью знания. Когда же поток, сперва нехотя, едва-едва, как бы не желая расставаться с субботним покоем, начал свое движение, Авраам окунул в него руки, и ощутил, как неведомая доселе сила вошла в него. Он омыл лицо – и будто прозрел: предстали перед ним все времена и все страны. Было странно видеть прошлое и будущее, ответы на все «почему» и все «зачем». Мир стал ясен и понятен. Но всего поразительнее всего было то, что мир был доступен. Стоило захотеть, и можно было коснуться любого, самого сокровенного его уголка. И Мир отвечал на это прикосновение благодарно и с улыбкой, как любимая женщина.
Повинуясь приказу, который исходил из глубин Мира, Авраам, скинув одежды, прыгнул в холодный поток, и почудилось ему, что тело – слой за слоем - медленно и будто даже не спеша, по мере вхождения в воду становится неуязвимым для земных угроз. Оно, как ствол могучего дерева, покрывалось корой, непроницаемой для металла и огня, неуязвимой для времени и зла.
Когда Авраам, окунувшись в священные воды с головой, покинул бурлящий поток, вода с его кожи в мгновение ока превратилась в пар, собралась в облачко и ушла ввысь сквозь пролом в своде пещеры. Бен Шмуэль вышел из воды сухим…
Глава шестая
- Да-а, - задумчиво протянул Сам, - скучной жизнь бен Шмуэля никак не назовешь. Пожалуй, вы были правы: он действительно верует. Не уверен, что именно в меня, но верует.
- В Вас, именно в Вас, в единого, непогрешимого, вечно Сущего.
Сам поморщился.
- Хватит, прошу вас, хватит… - И, наклонившись к психоаналитику, прошептал: - Полагаю, я не достоин его веры. А вам скажу по секрету: будьте осторожнее с вечностью. Только это – между нами.
Фрейд удивленно захлопал глазами, что немало развеселило Самого. Он по-дружески похлопал Зигмунда по плечу и уже в полный голос добавил:
- Вперед, мой друг, вперед! А то мы пропустим второго докладчика.
Они попали как раз на перерыв между докладами. Эйдосы и эйдессы, не торопясь, прогуливались по аллеям, окружающим Никко Тосёгу. Сам в сопровождении Зигмунда органично влились в поток мыслей и идей.
Все вокруг благоухало и было насыщено покоем. Вдоль дорожек были расставлены столики с бокалами, наполненными разнообразным амброзиями, нектарами и амритами . Сущий лично выбрал бокалы для себя и для Зигмунда.
- Настоятельно рекомендую. Индийские ароматы – моя слабость, – и тут же уточнил, - единственная.
Сам подмигнул Зигмунду и, расположившись на газоне, пригубил напиток. Фрейд все не решался переступить границу дорожки и ступить на изумруд травы.
- Смелее, мой друг, смелее! Я вижу, вы тоскуете без табличек «По газонам не ходить!» Опять комплексы мучают?
Фрейд покраснел, решительно, будто бросаясь с палубы корабля в пучину бурного океана, шагнул на траву и дерзко – так ему казалось – расположился рядом с Самим.
Благословенный был явно в хорошем настроении. Попивая амриту, Он рассказывал о проходивших по аллее.
- Смотри, смотри! – мимо них шествовал эйдос в традиционных индейских одеждах, - Это один из величайших ацтеков. В земной жизни, между прочим, главный жрец.
- И чем он велик?
- О, он совершил одно из гениальнейших открытий. Как-то, помнится, на рассвете, ему в голову пришла шальная мысль. Мол, человеческие жертвоприношения никому, нет, ты представляешь, никому, даже мне, не нужны. Так как он был большим человеком в ацтекской иерархии, то осмелился поделиться своим озарением с друзьями.
- И что было дальше?
-Послушай, Зигмунд, как ты можешь спрашивать? Ты же - грандиозный психолог! Конечно, нарушителя канона тут же принесли в жертву!
- Но почему ты не спас его?
Всевластный сделал печальное лицо:
- Права не имею. Свобода выбора. Я сознательно наложил это ограничение, и теперь не могу его нарушить. Иначе, какой Я подам пример людям? Стоит мне начать своевольничать и в тот же момент коррупция будет объявлена благом. Нет, здесь нет ошибки.
- Но Вы ведь могли объяснить ацтекам, что вероотступник – нечистая жертва, и Вы не примете ее!
- Нет, несчастный выбрал судьбу и должен был пройти весь путь до конца. Это – его выбор, и Я здесь не при чем.
Сам большими глотками осушил бокал и молча смотрел на проходивших мимо эйдосов. Вдруг Он просветлел лицом:
- Ого! Здесь даже несравненный Анхидранат Матадор.
- Это кто?
Сам рассмеялся.
- Забываю, что вы - полностью в прошлом, а будущее вас интересует мало. Анхидранат первым пересадил свои волевые импульсы роботу, а потому является для постгуманитарной цивилизации кем-то вроде отца.
- То есть человечество уйдет?! – в голосе Фрейда звучал нескрываемый ужас.
- А как же! Конечно. Обязательно уйдет! Все в мире конечно. Улавливаешь разницу в этих двух «конечно?» Наличие цели предполагает ее достижение, а, следовательно, и завершение, по крайней мере, определенного этапа.
Прошло много времени, прежде чем Фрейд заговорил.
- Арх.., нет, не могу выговорить…
- Анхидранат.
- Да, да, верно. Он индус?
- Разумеется. Он вырос в традициях веры в переселение душ. Поэтому, когда получил образование – вы уже догадались - в Кембридже, он задумался о природе несовершенства мира. Для него понимание, что природа смерти кроется в ущербности биологического тела, было естественным. Отсюда Анхидранат сделал вывод, что робот, при правильном уходе станет практически бессмертным, но он для этого нуждается в душе. В самом деле: робот без души мало чем отличается от случайного камня на обочине дороги. Тот ведь тоже весьма долговременная субстанция. Поэтому Анхидранат обратил все свое знание на поиск практического метампсихоза своей души в компьютер робота. В конце концов, он добился успеха.
- Но Матадор? Это фамилия? Как-то не по-индийски звучит.
Сам рассмеялся:
- Это прозвище. Настоящая его фамилия на одних языках – практически не произносима, а на других – произнести-то можно, но звучит она до жути неприлично. Матадором же его прозвали, потому что он дразнил общественное мнение своими сумасшедшими идеями, как тореадор дразнит быка с помощью капоте .
- Но почему я не видел здесь ни одного эйдоса-робота?
- Ты очень невнимателен. Я же сказал: мыслящие роботы практически бессмертны, а потому они все на посту, то есть находятся в состоянии овеществления. Их эйдосы работают, а не занимаются словоблудием - ответил Сущий, и в голосе Его Фрейду послышались нотки раздражения.
По аллее не спешно проходили эйдосы. Все они выглядели по-человечески, хотя и различались одеждами и внешним видом. На душе у Фрейда стало теплее от мысли, что, по крайней мере, здесь он может чувствовать себя среди своих. Его радость была прервана голосом Самого, который прозвучал то ли внутри его, то ли достиг его ушей обычным путем:
- Вот видите, у вас уже развивается роботофобия. Вам уже мила мысль о жизни в гетто для биологических особей.
Фрейд хотел было подумать, что, действительно, не хочет существовать даже как эйдос среди роботов, но побоялся, потому что вспомнил, что Сущий читает его, как открытую книгу, и, испугавшись своего страха, замолчал вовсе.
Два эйдоса в хитонах, проходя мимо, тихо беседовали между собой. Тот, что казался чуть более молодым, сказал:
- В принципе, очевидно, что культура возникла, как инструмент практического осуществления культа.
Второй согласно кивнул. Но Фрейд заметил, что если другие эйдосы будто не видели их, расположившихся на траве, то эти двое, несмотря на то, что старший из них был явно слабо видящим, как по команде повернули головы к Благословенному и его спутнику и, то ли Зигмунду почудилось, то ли в самом деле, даже кивнули им. Удивительно, но Сам не только кивнул им в ответ, но даже привстал.
- Платон и Аристотель. Неразлучная пара, - с уважением прошептал Всеблагой, - иногда я их и сам боюсь.
За парой философов проследовала еще одна группа эйдосов. Одеты они были отнюдь не в пурпурные тоги, но имели вид властный. Тот из них, который был ближе к Самому и Фрейду, посмотрел пристально на расположившихся на газонах, и доктор почувствовал, что их видят. И было в этом взгляде столько силы, строгости и уверенности, что мурашки пробежали по коже у профессора. Смотревший повернулся к спутнику, который выглядел старшим, и слегка коснулся его плеча.
Зигмунд вопросительно глянул на Самого, но Благословенный сделался вдруг хмур и демонстративно показал, что не замечает обращенного на него взгляда.
- Пойдем. Пора, - сказал Сам и быстро поднялся на ноги. Фрейд едва поспевал за ним.
Второй докладчик говорил не столько о возникновении культуры, которое он, как и Аристотель, связал с необходимостью обслуживать культ, сколько с постепенным отдалением культа от культуры.
- Я думаю, что культура стала тяготеть к самостоятельности, когда культ исчерпал свою потребность в красоте. Да, именно эстетика разлучила культуру и культ и, полагаю, навечно. Посмотрите на последователей культа, абсолютно любого культа. Они будто соревнуются, кто из них уродливее: неопрятные бороды, нечесаные волосы, диковинные прически, нарочито бесформенные одежды. Разве это не глумление над Творцом, создавшим человека в естественной красоте? (Шум на поляне). Но ведь именно культура и давала, по крайней мере, до некоторого момента образцы прекрасного! Потому-то именно культуру можно и должно считать истинным служением делу Творца.
Видимо, у докладчика пересохло горло. Он налил полный стакан амброзии и жадно, крупными глотками осушил его до дна. Потом налил себе еще и уже спокойнее, не торопясь, отпил, посмотрел внимательно на остаток и осторожно установил его рядом с графином в густое переплетение веток можжевельника, стилизованного под трибуну.
- Однако с глубоким сожалением приходиться констатировать, что культура ко второй половине двадцатого века исчерпала себя. Тому есть как минимум две причины. Первая – технический процесс, который убил все виды искусств, построенных на изображении. Например, он напрочь уничтожил живопись, заменив ее дизайном. Прошелся он и по литературе. Появление интернета и его доступность привело к появлению новых жанров. Таких, например, как блоги и батлы. Благодаря этому расширению постепенно исчезли слова «стих», «новелла», «рассказ» и так далее. Всё заменило слово «текст». Подлинные произведения искусства растворились в «текстах», большинство из которых несколько ранее можно было встретить только на дверях туалетных кабинок. Унификация, подобие, подражание, стандартизация – вот имена антикультуры, на знамени которой начертаны три слова: Упрощение, Убожество, Уродство.
Лужайка заволновалась. Смех и свист эйдосов говорил о том, что слова докладчика не оставили аудиторию равнодушной.
- Но кем же был вынесен совершенству ложный приговор? Зачем воздавать неуместные почести, обрекая себя на позор? Откуда возникла сила, способная сковать мощь, отправив ее в плен немощи беззубой? Куда делись те самые городские сумасшедшие, способные сообщить благую весть: «А король-то голый!»
- Пойдемте, здесь главное уже сказано, - морщась от криков и свиста, накрывших куполом шума лужайку, прокричал Сам Зигмунду, - нам пора к твоему Абулафию.
Фрейд заметил, что Сам во время лекции был рассеян, то и дело оглядывался. Конечно, Зигмунду хотелось дослушать лекцию до конца, но он не посмел ослушаться. Он встал и последовал за Всеблагим. И тут он увидел, что на противоположном конце лужайки расположилась та самая странная строгая пара. Зигмунд прищурился, чтобы разглядеть их лучше, но они как сквозь землю провалились. «Ведь только что я их видел своими глазами! Странно. Куда они исчезли? Должно быть, почудилось», - подумал доктор и отправился вслед за Благословенным.
Глава седьмая
…Минуло несколько лет с того момента, когда бен Шмуэль путешествовал по земле Израиля. Все было в эти годы: любовь и ненависть, разочарования и радость узнавания. Дни были не похожи один на другой. Лишь одно оставалось неизменным – каждую ночь снилась ему пещера и Священный поток. Потому просыпался он переполненный счастьем. И все же смутное чувство недосказанности, недопонимания не оставляло Авраама. И однажды…
Он проснулся на рассвете, в тот дивный час, когда ночная тьма только начинает отступать. Еще мгновение назад видение сказочной пещеры были столь явственны, что бен Шмуэль даже оглянулся, высматривая поток Самбатиона. Но нет… Тогда он стал лицом на Восток, закрыл глаза и начал вспоминать ту ночь… Голоса всадников, сквозь хор цикад… Персиянка… Пещера… Любовь… Поход вглубь пещеры… Самбатион… Купание… И вот оно! Шар мирозданья!... Он попробовал войти в него, как делал это тогда, но, нет, шар оставался твердым, не хотел пускать в себя… Тогда он вновь окунулся в Реку… Вышел на берег и увидел облачко пара… И почудилось ему, что облако принимает форму букв… Тора… Тора – прочел он. Он взглянул внимательно, до рези в глазах и увидел, что буквы перед тем, как исчезнуть, двоились. И тогда он понял: Торат А-Тора – вот что было начертано облаком.
«Торат А-Тора! Значит, теория в Торе! Как все просто!» Он быстро вернулся по своим воспоминаниям к Шару мирозданья. Он вновь попробовал войти в реку времен, и на этот раз она его пустила в себя.
…Он стоял в толпе евреев в изорванных и пыльных одеждах у подножия Синая, вместе со всеми замерев от страха и восторга. Стояла такая тишина, что он слышал удары своего сердца. Вершина Синая была окутана тучей, которая время от времени извергала молнии и громы. Затем снова наступала тишина. И тогда тьма над вершиной расступилась, и окруженный сиянием вышел из мрака человек. Человек ступал осторожно, боясь уронить две каменные пластины.
«Моше, Моше!» - пронеслось по толпе. «Скрижали! С ним скрижали!» Авраам почувствовал, как волна счастья подхватывает его…
Больше он ничего не помнил. Бен Шмуэль очнулся возле своего рабочего стола. Жена стояла рядом и как-то странно смотрела на него.
- Где ты был? Мы обыскали весь дом, весь двор, тебя нигде не было, - с тревогой спросила она. И вдруг сорвалась на крик: - Да будь оно все не ладно! Мне это надоело, в конце концов! Ты постоянно куда-то исчезаешь. Если я тебе надоела, так и скажи. К кому ты ходишь? К этой Ривке, которая даже за своими рыжими патлами не может уследить? Или к Ронит, у которой…, - жена, рыдая и колотя Авраама в грудь своими маленькими кулачками, не могла вымолвить ни слова.
Бен Шмуэль обнял ее и, поглаживая вздрагивающие от рыданий плечи, пытался успокоить.
- Ну что за глупости ты говоришь? Какая Ривка, какая Ронит? Мне и тебя хватает, - тихо нашептывал он, блаженно улыбаясь в бороду. – Понимаешь, просто так получилось, что я трижды избран. Во-первых, как еврей, а значит, мне дарована сладость познания Торы, во-вторых, я – мужчина, и это прекрасно, потому что, если бы я был женщиной, я не мог бы любить тебя.
Жена, все еще всхлипывая, подняла глаза на Авраама:
- Ты так говоришь, только чтобы утешить меня.
- Нет, не только, но я действительно хочу тебя утешить.
- Ладно, обманщик. А в третьих?
- В-третьих, не знаю почему, не моего ума это дело, но того, кто выбрал меня… В общем, мне дано знать и уметь нечто такое, что я не могу до конца открыть даже тебе. Так случилось, - сказал он, извиняясь, как если бы был виноват в своей трижды избранности.
Жена отстранилась от него. В глазах ее был и восторг, и испуг:
- Ты хочешь сказать, - она говорила медленно, будто боясь тех слов, которые произносила, - ты хочешь сказать, что ты как Машиах!?
Бен Шмуэль ответил не сразу.
- Знаешь, я долго думал над этим, и, как мне кажется, понял. Каждый человек – немного Машиах . Просто надо найти в себе то особенное, что дано только тебе, и развивать это. Каждый из нас носит в себе частицу Машиаха, но лишь частицу. Одни - меньшую, другие – большую, но Машиах - в каждом.
Жена пристально смотрела на него, как будто хотела понять, насколько серьезно то, что сказал ей сейчас муж, потом неожиданно покраснела, потупила взор и едва слышно произнесла:
- Мне кажется, что я опять несу в себе эту частицу.
Бен Шмуэлю потребовалось некоторое время, чтобы осознать новость. Когда же он понял, то подхватил жену на руки и, громко смеясь, закружил ее по комнате.
- Учитель, но здесь же черным по белому написано…
- И это правда. Но истина есть множество всех правд, - бен Шмуэль встал и, подыскивая слова, стал вышагивать по берегу озера, поросшего камышом. Десять шагов направо, десять шагов налево, десять шагов направо, десять шагов налево… Ученики терпеливо ждали. Наконец, Учитель остановился, обвел сидящих перед ним учеников глазами и заговорил.
- Перед вами озеро. Оно – вместилище жизни. Некоторые рыбы живут в озере на небольшой глубине, совсем под поверхностью. Другие – предпочитают жить чуть глубже, третьи – плавают совсем у дна. Каждая рыба думает, что знает озеро. Это и так и не так, потому что каждая рыба знакома только со своей частью, ее пониманию недоступно озеро как целое. Так и мы. Каждый из нас видит в Торе то, что там написано словами. Но каждая буква есть смысл! И каждое их сочетание – смысл! И сочетание сочетаний – смысл! Тора – бездонный океан смыслов. Увидеть их всех глазами - невозможно! Глаз не может видеть одновременно комара на кончике носа и свет далекой звезды. Постичь все сокровенные тайны Торы невозможно.
Рав Авраам замолчал и повернулся лицом к озеру. Так он стоял долго, пристально вглядываясь в горизонт, будто хотел заглянуть за него. Ученики уж подумали, что учитель забыл о них, и начали переглядываться, когда он едва слышно произнес:
- Да, невозможно. Но если не стремиться к невозможному, то вообще не существует никаких смыслов.
Путешествовать во времени становилось все легче. Авраам достиг в этом необычном и, надо признать, весьма нелегком деле большого искусства. Ему становилось подвластно если и не все, то почти все. Единственное, что никак не удавалось ему сделать – это найти хоть какие-нибудь следы своего прошлого или будущего. Он сам ускользал от себя. Даже собственное изображение в зеркале ему не удавалось разглядеть. Но зато он обзавелся еще одним полезным качеством: он начал чувствовать угрозу. Он ощущал ее и во времени и в пространстве. Еще в детстве Авраам научился безоговорочно доверять себе. Другие называли такое умение на латинский манер «интуиция», другие говорили о даре предвидения, но суть от этого не менялась. Однако если в прежние годы бен Шмуэль знал, что неприятность сейчас выскочит из-за вот этого угла, но ничего поделать не мог, то теперь он без всякого труда ускользал от угрозы. Не в пространстве, нет. Во времени.
И все же, то обстоятельство, что он никак не мог обнаружить свои следы в будущем, тревожило. Однажды он погрузился в послеобеденный сон. Вообще, он любил сиесту даже больше, чем ночной отдых. Причина заключалось в том, что дневные видения были более яркими, фантазии более дерзкими, а пробуждение не таким резким, как утреннее возвращение к реалиям жизни.
Кроме того, было и еще одно обстоятельство, которое делало послеобеденный сон приятнее, чем ночное забытье. Дело в том, что с некоторых пор Авраам при пробуждении не всегда понимал, где он находится. И даже не столько где, но и когда он находится. Требовались определенные усилия, чтобы сообразить, например, на каком языке говорят вокруг.
Но на этот раз все вышло по-другому.
Только он смежил веки, как ему привиделось, что он удобно расположился на облаке и плавно покачивается на нем. Свежий, ласковый ветерок охлаждает тело, согреваемое солнечными лучами. Вдруг глубокий голос зазвучал где-то внутри.
«Ты - молодец, я горжусь тобой. Горжусь потому, что ты ищешь, но еще больше я горжусь тем, что ты находишь».
«Ой, кто это?» - испуганно подумал Авраам, но тут же понял нелепость вопроса - «Прости, неразумен». Внутри стало тепло и приятно, словно Тот, Кто говорил в нем, улыбнулся.
«Кажется мне, что тебя что-то тревожит в последнее время. Я имею в виду, твое внутреннее время, а не то пошлое условие бытования, которое люди наивно и самонадеянно полагают временем». В сердце появился холодок.
«Как ты …, ну да, что-то я сегодня …. Разумеется, Тебе все ведомо. Ведомо даже…, ну, в общем, меня смущает, что я не вижу своих следов. Ни следов буквально, то есть, скажем, на песке, ни следов фигурально. Даже тень не видна, будто я все время нахожусь в полдне. Ни вечера, ни утра. Только полдень».
«А-а! Так ты заметил!» - внутри что-то заколыхалось и задрожало так, что зубы застучали.
«Заметить-то я заметил, но ночь-то никуда не делась! Равно как и день».
«Ну да! Действительно, без ночи – никуда! Этого я не учел». Дрожь усилилась и переместилась из области желудка в сторону печени.
«Вроде я есть, а вроде бы и нет. Меня это угнетает. Неужто я столь нелеп или ужасен, что даже зеркало, будь оно серебряное или даже стеклянное, не хочет отражать мой облик».
Дрожь перешла в зыбь.
«Ты смеешься? Я опять сказал глупость?»
«Нет же! Но как все-таки люди – пусть даже и самые умные - ищут сложности в простоте. С зеркалами все очевидно. Пока твое изображение бежит до поверхности зеркала, пока отталкивается от него, пока бежит до твоих глаз, точнее до того места, где они были в момент старта события, ты уже в другом времени. Ты никогда не бываешь в одной точке времени, ты – размазан по временному отрезку, а потому, то, что ты пытаешься разглядеть в зеркале, никак не может быть твоим изображением. Это же так понятно! Прямое следствие принципа неопределенности».
«Принципа неопределенности чего?»
«Да всего! Ладно, извини, я забыл, откуда ты родом. В общем, это просто как электрон».
«Как э-э?... Ну, да. Понятно…, а другие следы? Письменные источники, вещи, рассказы обо мне – где все это?»
«А вот это уже гордыня! Нехорошо!»
«Прости, я хотел только…»
«Удостовериться в собственном существовании, не так ли?»
Авраам кивнул и сглотнул слюну.
«Видишь ли, если ты все же когда-нибудь встретишься со своими следами, на твою шею будет наброшена петля времени. И если она затянется – а она затянется – ты действительно будешь изъят из ткани истории вместе со всеми своими следами. Таковы правила игры».
«Значит, я никак не могу убедиться в своем бытие?»
«Никак. Но не расстраивайся. Напоследок раскрою тебе одну тайну. Запомни: на ноль делить нельзя. Даже мне».
Эта фраза вытолкнула Авраама из сна. Он лежал в полутьме спальни и пытался осознать ужас услышанного. «Есть вещи, которые даже Ему нельзя делать!»
До Рошашана 5041 года оставалось два месяца, когда Аврааму вновь привиделся необычный сон. Его необычность была в том, что ночное видение казалось реальностью, а, возможно, и было ею…
…Авраам заснул, как обычно, быстро и спал крепко, без всяких снов. Он будто погрузился в небытие с тем, чтобы взять оттуда новые силы – так он понимал назначение ночного отдыха, ведь в каждом движении души и тела Авраам предполагал промысел Божий. Своим ученикам, когда они вопрошали его о природе сновидений, он объяснял, что наши мысли и чувства подобны библиотеке. Если целый день пользоваться разными книгами, но не ставить их на место, а оставлять в беспорядке на столе, то ночью придет ваше внутреннее, настоящее Я, и, иногда ворча, а иногда хихикая, займется расстановкой книг по полкам души. При этом Я не всегда сразу же сможет найти нужное место, а потому мысли и события из разных книг могут причудливо переплетаться, образуя странные сюжеты, а это не способствует достижению гармонии. Чтобы избежать подобного, говорил ребе Авраам своим ученикам, день надо завершать приведением всего, что случилось, в порядок. Это можно сделать только одним путем – молитвой. Молитва не для Бога. Она для себя.
Но вдруг сладостное небытие расступилось, и перед ним предстал Рамбан. Он выглядел совсем так, как тогда, в Иерусалиме, будто время не имело власти над ним. Учитель улыбнулся, кивнул ему в знак приветствия – Аврааму показалось, что и он почтительно кивнул в ответ – и протянул Абулафии книгу. «Прочти и сверши», - сказал он. Авраам хотел взять книгу, но стоило ему коснуться ее, как сон иссяк. Его будто выбросило из той реальности, где он пребывал только что…
В комнате было темно и душно. Авраам распахнул окно. Крупные звезды, рассыпанные в строгом порядке по бархату безлунного неба, подмигивали ему под пение цикад. Авраам глубоко задумался. Что должен был означать сон? Видимо, его надо было понимать как прямое указание. Но что за книгу следовало прочесть? И что после этого свершить? Ничего не понятно. Авраам тяжело вздохнул и закрыл окно. Он собирался снова лечь, когда его внимание привлек маленький огонек, который виделся ярким в кромешной тьме спальни.
Абулафия пошел на свет – «Как мошка на огонь лампы», - подумалось ему. Он подошел к книжной полке. На одном из переплетов сидел маленький светлячок. Авраам осторожно, чтобы не навредить жучку, достал книгу, положил ее на стол и зажег свечу. Он бережно снял светляка с книги и, распахнув окно, посадил его на подоконник. Затем он вернулся к столу, взял книгу и раскрыл первую страницу. Это была «Сефер Ха-Виккуах» Рамбана - книга, в которой Рамбан рассказывает о своем публичном диспуте с Пабло Кристиани, человеком, рожденным еврейкой, но впоследствии принявшим христианство.
Авраама охватило волнение. Он вспомнил свои встречи с Рамбаном, их беседы о цели и путях к целям. Конечно же, история со сном и светлячком не может быть случайной. Да и откуда в мире, созданном Господом, возьмется случайность? Ведь даже если что-то представляется беспричинным, то это не более чем свидетельство неполноты нашего разума. Случайность есть непознанная закономерность, а потому – будь, что будет! И Авраам сомкнул веки и предоставил мудрой закономерности, имя которой Случай, раскрыть книгу на том месте, где выпадет его жребий. Помедлив немного, он со вздохом, устремил взор на пергамент. Его глаза остановились на предложении: «Когда наступит конец дней, Машиах по Божьему повелению явится к Папе и попросит его освободить свой народ, и только тогда, но никак не раньше, поверят в его пришествие».
Целый день Абулафия не выходил из своей комнаты. Ночное знамение вселяло ужас.
…«Неужели ему была предназначена эта дорога? Не искушение ли это? А мысли о том, что столь явный знак может быть всего лишь искушением, мысли эти – не трусость ли? И имеют ли хоть какое-нибудь значение мои желания и чувства? Если я камень в руках Господа то, что стоят мои размышления? Мое дело – лететь точно в цель». Мысли, мысли, мысли… Они кружили в голове, которая гудела от боли и пустоты, потому что еще глубже лежала неподъемной глыбой понимание - обречен. Так, должно быть, чувствует себя приговоренный к смерти по дороге на эшафот.
Прошло еще несколько дней, но страх и странное чувство торжественной тревожности не покидало его. Он не ел и не спал. Жена и ученики не знали ни что делать, ни что все это значит. Наконец, в канун субботы, вечером, когда вечерняя прохлада сменила дневной зной, рав Абулафия собрал всех близких.
Ученики сидели молча, боясь поднять глаза на своего учителя, который нервно мерил шагами внутренний двор.
- Евреи! – ученики удивленно переглянулись – так к ним учитель обращался крайне редко, - Евреи! Я должен вам сообщить нечто важное.
Над двориком повисла густая тишина. Такая тишина есть предвестник событий, которые в корне меняют мир, предчувствие конца и провозвестник нового.
- Несколько дней тому мне было видение. Предо мной предстал Рамбан, да будет благословенно его имя. И он указал мне написанное в «Сефер Ха-Виккуах», - рав Абулафия обвел пристальным взором всех сидящих перед ним.
- Вот эти строки, - хотя жарко и не было, рав вытер пот с высокого лба. Казалось, бен Шмуэль стремится всячески, пусть на секунду, отсрочить то, что должно сейчас прозвучать из его уст. Он еще раз обвел учеников глазами и хриплым голосом произнес:
- Когда наступит конец дней, Машиах по Божьему повелению явится к Папе и попросит его освободить свой народ, и только тогда, но никак не раньше, поверят в его пришествие.
Установилась такая тишина, что было слышно даже как ужас огромным удавом сжимает сердца собравшихся.
Наконец любимый ученик бен Шмуэля, Давид, едва слышно сказал:
- Учитель! Но это значит…
- Да! Это значит, что существует предназначение. И это предназначение должен выполнить я. Сделать вид, что мне не понятен смысл послания, значит предстать трусом в глазах Божьих. А может ли быть грех больший, чем не выполнить предназначение?
Бен Шмуэль потупил взор и замолчал. Он молчал долго, и многим его ученикам хотелось, чтобы молчание это не кончалось никогда. Но время устроено так, что любое «никогда» когда-нибудь да наступает.
- Но мне все равно страшно. Очень страшно, - тихо молвил рав Авраам, - Я собрал вас не для того, чтобы посоветоваться – если Господь вызвал меня, что значит мнение людей? Даже уважаемых мною людей. Я созвал вас, чтобы прекратить бесконечные сомнения, которые мучают меня. А потому я объявляю: на Рошашана я пойду в Сориано , чтобы обратить Папу и наставить его на путь истинный.
- Но ребе, это же…, - прервал его Давид. Но Авраам, подняв руку, остановил его:
- Я уже отправил ему письмо. Говорю же об этом, потому что не хочу, чтобы это было для вас неожиданностью.
И едва слышно добавил:
- И чтобы отрезать себе путь назад.
Глава восьмая
Никогда еще ближайшее окружение не видело понтифика в такой ярости.
- Нет, объясните мне, как такое вообще может быть! Какой-то нечестивый иудей собирается убедить меня, Папу, в том, что христианство ошибочно!
- Прошу прощения, Ваше Святейшество, но этот сумасшедший собирается вообще обратить вас в иудаизм, - смиренно опустив глаза, добавил кардинал Джузеппе.
- Что?!
Лицо понтифика стало пунцовым, он лихорадочно хватал ртом воздух, казалось еще немного и его глаза просто вылезут из глазниц и маленькими, юркими мячиками заскачут по роскошному паркету. Наконец, когда глаза вернулись на место, и вопль Его Святейшества вновь громовым раскатом прокатился по гулкому залу:
- Сжечь! Немедленно сжечь!
- Изволите сейчас или прикажете подождать, пока сей неверный действительно явится на аудиенцию к Вашему Святейшеству? – спросил человек в сером монашеском одеянии ордена францисканцев.
- Немедленно!
Францисканец поклонился и попятился к выходу, но был остановлен Папой.
- Нет! – понтифик говорил уже гораздо спокойней, - Нет! Если мы его сожжем сейчас, многие нас не поймут. Сей нечестивец ведь еще ничего не совершил. Нет, давайте немного подождем и дадим этому негодяю шанс одуматься. В конце концов, даже самый большой грешник имеет право на раскаяние.
Францисканец, не поднимая глаз, вернулся на свое место.
- Сейчас сжигать еще рано. Август. И без того жарко, - изволил пошутить Папа. Естественно, все присутствующие весело рассмеялись, радостно переглядываясь.
- Так вот, сейчас не трогайте этого нечестивца. Но как только он войдет в Сориано – на костер мерзавца. И вот что, Джузеппе, позаботьтесь, чтобы костер был готов заранее. А то у вас всегда что-нибудь да не так: то дрова отсырели, то смола не горит.
Казалось, вопрос решен. Но в это время заговорил магистр ордена бенедиктинцев.
- Ваше Святейшество! Я боюсь, что дело не так просто, как представляется на первый взгляд. Позволю себе напомнить, что это тот самый иудей, который непостижимым нам образом научился бродить по времени.
- Ну и что? Он научился не гореть в огне?
- Не знаю, Ваше Святейшество. Но хочу обратить ваше внимание, что, во-первых, путешествовать по времени без помощи высших сил невозможно.
- Но некоторые наши братья тоже, как вы изволили выразиться, путешествуют.
- Путешествуют, Ваше Святейшество. Но только с Вашего благословения, после длительной аскезы и долгих молитв. Иудей же способен отправиться в любое время, в прошлое или будущее, когда ему это заблагорассудится. Потому нам и не удается его там схватить.
- Откуда вам известны эти подробности?
- Ваше Святейшество! Так случилось, что один из так называемых учеников этого иудея делится иногда с нами своими наблюдениями.
- Эх, лукав ты, магистр, лукав! Что делится – хорошо, но почему он не говорит, как этот подлый раввин бегает по времени?
- Не говорит, потому что не ведает. Иудей мечется из прошлого в будущее и обратно без всяких видимых причин. Только что он был здесь, а в следующее мгновение его уже и след простыл. А потом, через несколько дней он снова объявляется, будто неоткуда.
- Безобразие!
- Совершенно с Вами согласен, Ваше Святейшество.
- Ты сказал, что это «во-первых». А что же «во-вторых?»
Бенедиктинец вновь поклонился и, глядя в пол, ответил:
- Во время одной из бесед со своими учениками, один из них, не скрою, именно наш знакомый, осведомился у Авраама, не боится ли он быть сожженным за свою дерзость. Тот лишь рассмеялся и сказал, что нет, не боится. Когда же его спросили почему, Авраам ответил: «потому не ведаю страха, что точно знаю, что не суждено мне погибнуть в пламени».
Присутствующие возмущенно зашумели. Но бенедиктинец тихо продолжил:
- Поскольку Авраам бывает в будущем, есть основания полагать, что он знает некоторые вещи, которые станут нам известны только спустя несколько дней, а может быть и...
Николай III остановил его движением руки.
- Пусть так. Но костер приготовьте, - молвил он и шаркающей походкой направился к дверям, вдруг остановился и повернулся к монахам. Видимо, движение было слишком резким, потому что он поморщился и схватился за шею.
- Да, брат мой, - обратился он к францисканцу, - а где та пожилая кларисса , которая сняла вчера у меня мигрень наложением рук? Пригласите ее ко мне, будьте любезны.
Францисканец склонился в поклоне.
- А костер все же держите наготове, - напомнил он бенедиктинцу, тыча в его сторону подрагивающим по-стариковски перстом, - а то ведь, не ровен час, дождь пойдет, придется иудея подсушить. Долг гостеприимства повелевает.
22 августа 1080 по христианскому летоисчислению, в канун Рошашана, Нового года по еврейскому календарю, который начинается от Сотворения Мира, Авраам бен Шмуэль Абулафия подошел к воротам небольшого городка Сориано нель Чимино, что находится в Лацио, недалеко от Рима. Здесь располагалась летняя резиденция Папы Римского.
Несмотря на бодрость, которую он демонстрировал перед учениками, Аврааму было страшно. Он пытался успокоить себя, вспоминая доводы, которые заготовил для предстоящей дискуссии. Но – не мог. Сквозь леденящий ужас, царивший в душе, прорывались лишь выученные с раннего детства слова «Шма Исраэль».
Над городом непрестанно звенели колокола.
- Куда прешь, жид? – строго спросил Авраама стражник у ворот.
- Назначено мне.
- Что тебе назначено, жид?
- Аудиенция, добрый человек.
- Какая еще аудиенция?
- Я должен встретиться сегодня с Папой.
- С кем? – стражники как-то странно переглянулись.
- С Папой. С тем, кого вы называете Ваше Святейшество.
- Ах, с Папой…, - злобно прошипел стражник, - так это мы тебе быстро устроим!
Стражник замахнулся алебардой и, вне всякого сомнения, разрубил бы бен Шмуэля, но в это время откуда-то сбоку появился монах в сером одеянии францисканцев и едва слышно произнес:
- Именем Божьим!
Стражник опустил алебарду и склонился в поклоне.
- По всей видимости, ты – Авраам бен Шмуэль из рода Абулафия, - то ли заявил, то ли спросил монах. Ребе только кивнул.
- Да будет тебе ведомо, что сегодня утром Его Святейшество Николай III почил. А потому, полагаю, тебе нет смысла торопиться на встречу с ним.
Услышав эту новость, стражники, один за другим, повалились на колени и стали осенять себя крестным знамением. Францисканец со смирением на челе глянул на стражников, вздохнул тяжко и продолжил:
- Так что возвращайся в Рим. Там тебя найдут братья францисканцы. Твоя история стала известна многим и, скорее всего, в тебе будут искать виновника смерти Его Святейшества. Думаю, что самым безопасным местом для тебя, причем – в любом времени, – монах многозначительно посмотрел на бен Шмуэля, и тому показалось, что в глазах францисканца мелькнула лукавая улыбка, - будет одиночная камера в одной из наших тюрем. Через месяц тебя отпустят. – Монах помолчал, а затем, как бы нехотя, добавил: - Разумеется, если окажется, что ты невиновен. А пока – ступай с миром. Как говорится, былибудем, былибудем, былибудем…
Монах стоял у городских ворот, пока фигура еврея не скрылась за поворотом. Потом повернулся к стражнику и осенил его крестным знамением.
- Ты все делал правильно, сын мой.
Молвил, повернулся и пошел в сторону Папской резиденции.
- Просто фантастика! – Фрейд всплеснул руками, - Да, отец рассказывал один из вариантов этой истории, но когда видишь всё воочию…, просто фантастика! Но что же было дальше?
Сам улыбнулся и тихо позвал:
- Мудрослов!
- Здесь я, Благословенный! – Старец тут же предстал перед Самим, как и подобает смиренно согбенным.
- Нет ли у тебя, милейший, справки о дальнейшей судьбе Авраама бен Шмуэля?
- Как не быть, имеется, знамо дело. Изволите прослушать?
- Изволим, изволим! Хватит юродствовать, зачитывай!
- Сей секунд, - пробормотал Старец и стал рыться в многочисленных складках и карманах своих одежд, непрестанно бормоча что-то себе под нос.
- Слушай, Мудрослов, хватит комедию ломать!
- Сей секунд, не извольте гневаться…, да куда ж оно запропастилось…, ах, вот же, - Старец, наконец-то извлек откуда-то из-под полы мятый листок, тщательно расправил его, откашлялся.
- Дозвольте приступить, Благословенный?
- Да, дозволяю, дозволяю, не томи. Видишь, профессор, изнемог уже.
- Так вот, - Мудрослов на всякий случай еще раз откашлялся, - Справка. Не извольте сомневаться, всё по Википедии. Итак, Авраам бен Шмуэль вернулся в Рим, где его тут же задержали францисканцы, и поместили в узилище. Обращались с ним милостиво, пыткам не подвергали, кормили сносно. Через 28 дней, то есть ровно через один лунный месяц, его освободили.
В память о своем чудесном спасении и сопутствовавших этому видениях Абулафия написал «Книгу свидетельства».
Потом он оказался в Сицилии, где был объявлен единоверцами пророком и мессией. Он предсказал наступление Мессианской эры в 5050 году (то есть в 1290).
Далее он жил 10 лет в Мессине (1281-91), по-прежнему называя себя пророком и мессией. Там, в Мессине и Палермо, у него были ученики. Однако против его мессианских чаяний выступили палермские раввины, которые направили также послание в Барселону к Шломо бен Адерету. Шломо бен Адерет, который посвятил свою жизнь усмирению мессианских движений, написал письмо против Абулафии, которое разослал по еврейским общинам. Это письмо привело к тому, что каббала Абулафии была исключена из программ еврейских религиозных школ в Испании. Впрочем, он вообще не упоминается ни в одном из учебников истории.
Абулафия снова стал путешествовать и совершать паломничество. Будучи изгнанным из Сицилии, он обосновался на острове Комино, где между 1285 и 1288 написал Сэфэр hа-от («Книга Знака»). В 1291 он написал Имрей шэфэр («Слова Красоты» или «Сладостные речения») — его учебник по медитации.
Мудрослов закончил чтение, свернул бумажку и спрятал ее в один из карманов.
Сам и Фрейд молчали, как будто ждали продолжения.
- Ну? - молвил Сам.
- Что «ну?» - переспросил Мудрослов.
- Дальше-то что?
- Ничего, - Мудрослов недоуменно пожал плечами, - О его жизни после 1291 года никаких сведений нет.
- Как это «нет»? – Сам стал грозен, - Что, что это значит?!
- Как что? Всё. В статье «Абулафия, Авраам», Википедия, ничего больше об Абулафии нет, - Старец начинал чувствовать себя виноватым.
- Вы сказали, что о его жизни после 1291 года никаких сведений нет. Я правильно вас понял? - вступил в разговор доктор Фрейд, - Хорошо, допустим. Но что сказано о его смерти?
- Ничего, - Мудрослов снова пожал плечами, - Да если б было что, разве ж я не доложил? - обиделся Старец.
- Так что это получается, - насупил брови Сам, - он что, не умер?
- Не вели казнить, ибо не ведаю, Благословенный, - залился слезами Мудрослов.
- Ладно, ступай, - сердито буркнул Сам, - толку от тебя…
Дважды Мудрослову говорить не надо было, он всегда всё понимал с первого раза.
- Как же я не уследил, - недовольно пробурчал Сам, - всех прибрал, а его забыл. Даже обидно, такой заметный, незаурядный индивид, а я о нем забыл…
- Так что это получается? – почти испуганно спросил Фрейд, - Получается, что Абулафия жив?
- Не знаю! Он же мечется туда-сюда, вот ангел смерти и разминулся с ним. К тому же времена были трудные, работы – невпроворот. Монголы, фашисты, хамасы разные, знаете ли, да и вообще, - раздражению Всемогущего не было предела.
- Воистину, чудны дела твои, Господи, - восхищенно сказал Фрейд. Волнение его было столь велико, что он перешел с Самим на «ты»:
- Но почему же ты ацтекского жреца не спас, а с Абулафией так вот…, сначала спас его, а потом разминулся?
- Ты опять ничего не понял. Я спас душу праведную.
- Какую душу? Чью душу? Абулафии, что ли?
- Николая III.
- Николая третьего? Как спас? Он же умер.
- Да, умер. Но умер вовремя, а это не каждому дано. Я прибрал его когда надо, пока он не успел согрешить. Как ты не понимаешь! Ведь он мог невинного человека на костер отправить!
- А чего ж не спас тех жрецов, которые принесли своего коллегу на, так сказать, алтарь? Вырвали у него заживо сердце и вот так и сожрали привселюдно, сырым?
- Ну, знаешь ли! В конце концов, на всё воля моя!
- Прости, Благословенный, - понурив голову сказал Зигмунд и, несколько помедлив, спросил:
- А что это за пара в тогах, которая была там, в Никко Тосёгу?
- Какая пара? Ах, те, в тогах… Не знаю. Я их первый раз вижу. И это мне не нравится. Я думал, что знаю всех, ан, нет, не всех. Похоже, что они не порождены мною, что они из Большого Мира.
Сам стал хмур и задумчив.
- Но ты ведь можешь сказать, где они сейчас? И что такое Большой Мир? Загробный, что ли?
- Нет! – резко ответил Всевидящий, - Нет, не вижу. И помолчи, коли не ведаешь. Помнишь? От многого знания много печали.
- Но этого же не может быть, чтобы Ты чего-то не знал!
- Может. Вот твой Абулафия, например, иногда даже мне недоступен. Вот и они…. Нет, не вижу их. Даже странно. Впервые после того, как я подарил Земле Луну, я не могу найти кого-то. Странно…
Часть шестая Из жизни богов и людей
© Copyright: Аркадий Федорович Коган, 2023
Свидетельство о публикации №223111400940
Свидетельство о публикации №223111400940
Рецензии