Старая ива

               
             Светлой памяти В. И. Балашова

Под ветром старая ива поскрипывает жалобно, взывая к
лесным подругам о помощи – невозмутимым соснам и елям,
улыбчивым берёзкам по взгорью. Лес ещё молодой. А вот ива
у озерца с давних времён стоит. Ствол наполовину трухля-
вый, одна из ветвей расщепилась, вот и поскрипывает от вся-
кого дуновения, особенно на морозе, тяжко калеке даже от
малого ветерка – сколь ни крепись, а шелохнёшься. "Жить-то
всем хочется… Ива-бедолага – туда же… Дурёха ты старая, –
отжила свой век. Спилю завтра под самый корень… Пригреет
весеннее солнышко, побеги пойдут. А там, глядишь, и краса-
вица с порослью взойдёт, озерцо украсит", – думал высокий
господин, одетый по-городскому, далеко не первой молодо-
сти. Потрогав белой, холёной рукой ствол, прижался щекой к
иве, неловко оступившись, замер на мгновенье.

«А, пусть – не трону… пусть живёт, сколько потянет… Ах,
Марья! С тобой посадили её, махонькую. А, вишь, уже и со-
Старилась», – вслух произнёс старик и, не спеша, слегка при-
храмывая, побрёл к домику за ручьём.

Он приехал на дачу, в загородном «поместье» отпраздновать
свой юбилей. Шутка ли: с утра стукнуло восемьдесят
пять! Такая длинная и такая скоро улетевшая жизнь! Сколько
всего было, а вроде и не было ничего! Спешное пионерское
детство, школа шиворот-навыворот, спорт, воспалённые меч-
ты и… война. Да, война… Мир раскололся на две половины,
утратив остаток устойчивости.

Но война с её фронтовыми буднями оттолкнулась от жиз-
ни и канула в далёкое прошлое, как чудовище, фантазия ужа-
са, разорванного бесами ума. И всё-таки… нет, неправда, война
всегда с ним. Это он хочет забыть её, отодвинуть куда-то в
дальний и тёмный угол памяти, чтоб не видеть, не слышать…
Да разве возможно? Вот сейчас он доковыляет до пристани,
побитые осколками ноги плохо слушаются. К доктору бы надо,
а идти в больницу не хочется. Встречают вежливо, а по
глазам видно, что недоумевают, сколько можно ходить и зем-
лю мять?

Молодая докторша, особа с перламутровыми, длиннющи-
ми ногтями, как-то не выдержала и сказала: «Что вы хотите,
Зиновий Матвеевич, возраст всё-таки… Болячки с удовольствием
цепляются к вам. Если будете на каждый чих реагиро-
вать, так и вовсе пропишетесь у нас».

В сердцах Зиновий Матвеевич стукнул палкой по огрызку
толстенного пня, стоящего у тропинки. На этом месте рос ве-
ковой дуб, но летом внезапно стал сохнуть и зачах к осени.
Отчего? Василий, что приходит помогать по хозяйству, гово-
рит, мол, экология. Дубы, и те не выдерживают этой дурацкой
экологии. А людям-то как? Всё хорошее, что любил, чему ра-
довался, уходит. Друзей настоящих сколько ушло?! Сколько
прекрасных артистов покинуло мир этот! Вспомнился Неча-
ев. Какой голос был!.. Тенор от Бога! Но у него ещё и душа
певучая была. Для настоящего певца голоса и абсолютного
слуха мало. Надо, чтобы вместе с голосом у артиста душа
взросла, – она-то и запоёт. А уж какая песня отпочкуется от
неё… – нам ли судить?

У ладного, срубленного в лапу домика кучно расположи-
лись вечнозелёные туи. Малютками были посажены. Каждое
лето из собственных рук поливал их досыта и до сих пор воды
не жалеет. Вот и вымахали под десять метров. Зато ни мух, ни
комаров не бывает. А запахи, запахи-то какие смолистые! Не
из-за этих ли туй он приехал на дачу, где всё дышит прошлым
и где настоящее так сердцу мило? Не зря иронично и любовно
он прозвал своё дачное хозяйство старинным русским сло-
вом .поместье.. Не бог весть что, а всё родное и, может быть,
родовое. Вот уже и правнук живёт здесь несколько месяцев
от роду.

Отщипнул немного хвои, растёр пальцами, и в нос ударил
пряный аромат лесной жизни, запах её молодости. Глаза за-
блестели: хорошо, что здесь побудет в свой день! Не по себе
от праздников с шумной толпой родственников. Все – зав-
тра, какими близкими бы ни были, с какими бы словами или
подарками ни пожаловали, все – потом, когда утолит жажду
встречи с неотступным прошлым.

С любовью окинул взглядом обстановку в своей комнате.
Книги на полках, картины на стене, цветы в кашпо, в три яру-
са подвешены там и сям. Вот потёртое кресло – древнее его
самого, сидя в котором, возможно, писал стихи знаменитый
К. Р. Кресло старых мастеров. Сколько в нём написалось сце-
нариев, выступлений на радио, на телевидении, на концер-
тах?! Ого-го! У микрофона – шесть десятков лет с хвостиком.
Жизнь утекает, однако имя помнят: недавно из Украины при-
езжали за интервью. В его творчестве Украина на особом ме-
сте. Любил он ездить туда, да и сейчас при оказии не прочь.
Талантливый и доброжелательный народ. А голоса-то какие!
Певучесть природная. Эх, ещё бы съездить хоть разок в Киев,
пройтись по Крещатику, хорошо бы ещё посетить то малень-
кое село на Подолье, где освящали часовню. Село Долочье! В
его памяти всё хорошее оседает, как золотой песок, накапли-
ваясь до поры до времени. А вся эта новомодная бижутерия и
мухи мерзости с их вещизмом в искусстве не задерживаются._

В том селе душа его хорошела. Сентябрь стоял сухой и сол-
нечный тогда, некоторые деревья чуть тронула желтизна... Ка-
жется, остался бы там, жил бы, как все селяне, в жёлтом цвету
угасающей жизни. Пастораль в духе русских царей. Но поэт
Родин, уроженец села, мягко разъяснил, что деревня не для
господ, невозможно приноровиться к быту: все удобства на
улице, печку надо топить, мыться в корыте, бани нет, готовка
еды и прочие обстоятельства обитания требуют жертв, как
языческие божки славян. «Построим…» – уверил он Родина,
но осёкся, вспомнив своё поместье, это кресло, камин… По-
строим?

Включил телевизор: ревели танки, советский офицер с по-
разительно поджарым потным лицом, весь грязный, увлекал
за собой солдат в атаку. «Олялин, – вздохнулось Зиновию
Матвеевичу.– Хороший артист был. Недавно закончил жизнь
в безвестности и почти в нищете. В конце жизни никому
не нужен оказался. А умер и посыпались воспоминания,
интервью с друзьями. Где же раньше были? Где старому ар-
тисту взять денег, чтоб жить, чтоб лечиться, когда ролей нет?
Эх-х-х…» Тут же выключил ящик из штампованного пла-
стика. Не мог он сквозь пальцы смотреть фильмы о войне.
Фальши много! Но случаются такие, что с ходу выбивают сол-
датскую слезу. Словно сам в атаку бежишь. У каждого своя
струна. У него до скончания своя: разгар боя, влетает с раз-
ведчиками в немецкие окопы. Окопы добротные, расширен-
ные кверху, с аккуратно отлаженным бруствером, не то что
наши, наспех нарытые. И вот бежит он по окопу, пригибаясь,
чтоб на шальную пулю не нарваться. Выскочил из-за угла, а
поперёк – немец убитый, крупный, молодой и красивый. В
горячке оттолкнулся от него ногой, прямо от живота и податливая
масса мягко осела, а недвижно смотрящие в небо
синие глаза закрылись... Какое-то мгновенье всего, но совесть
запечатлела и синие глаза, и мягкость живота, и бесчеловеч-
ность происходящего на войне.

После боя он долго не мог отойти от несуразности всего.
Молодой, кровь с молоком парень мёртв, а нога живого упи-
рается в его живот... Совесть и действо смерти сошлись в тот
миг. Через пару дней заметил пятнышко – маленькую дыроч-
ку в шинели у плеча. Всё же пуля зацепила, когда, наступив на
немца, взвился над бруствером. Баш на баш: одна смерть про-
свистела, едва коснувшись его, хотя могла прошить насквозь,
а вторая смерть забрала вражеского солдата в тот самый мо-
мент. Мистика? Бог справедлив, потому милостив, всё видит,
обо всём судит… А телеэкран – трах-тарарах, словно коман-
дир в блиндаже тарахтел себе, бежали люди, летели самолё-
ты, но не командир, а он, Зиновий Матвеевич, опять прыгнул
в окоп к немцу, как тогда, вслушиваясь в поэтику слова покуда
живых. Странно, живые не любят думать о смерти даже в мо-
мент, когда их гонят к ней, как овец на убой…

После паузы – вновь полоса жизни, пограничная со смер-
тью, когда он, член сборной Москвы, состязался по дзюдо. В
секции многие из военных, но больше запомнился один из
гражданских: среднего роста, с небольшим животиком, очень
сильный и ловкий, с лысиной во всю ширину лба. Хорошая
хватка у него была. Редко кому удавалось победить Валерия
Павловича. А тут он, Зиновий, оказался на ковре в спарринге
с ним. Удалось провести несколько удачных приёмов и вдруг
услышал зловещий шёпот: «Ещё раз завалишь меня – и всё!..
В лагерную пыль превращу».

«Чепуха какая-то… Глупость… приснилась. К чему бы это?»
–долго недоумевал он утром –с чего бы? Однажды Валерий
Павлович пришёл в мундире с погонами, на которых покоились
четыре звезды генерала. Спустя некоторое время дзю-
доистам шепнули: Валерий Павлович скоропостижно почил в_
бозе. Скромные похороны прошли на захудалом кладбище в
деревушке. Помнится, их всех возмутило: как так?! Генерала
же, а не деревенского мужика закопали в захолустье! Кое-кто
предлагал ночью тайно выкопать гроб и перевезти на Вагань-
ковское кладбище. Молодые были, глупые. Выкопать-то вы-
копали, а в гробу оказались кирпичи. Так и опустили назад
гроб с кирпичами. Друг другу дали слово – ничего, ни слова,
ни полслова. Кто он был? Вряд ли разведчик. Шестьдесят, а то
и больше лет прошло с тех пор, как исчез Валерий Павлович.
Недавно, обедая с братией на Сербском подворье, Зиновий
Матвеевич рассказал эту почти скоморошью историю. Один
из гостей заметил:

– А знаете, Зиновий Матвеевич, это, пожалуй, был не Валерий
Павлович, а Лаврентий Павлович. У него много было
имён и личин. И он часто их менял. У человека было своё ве-
роучение: если хочешь, чтоб тебя не достала пуля врага, по-
хорони себя, уведи пулю, опусти руку врага. Берия при жизни
построил две или три могилы на своё имя – не помогло! Его
зло перевесило Божью волю… Аллилуйщикам Берии много и
долго, до скончания века, отмаливать его…

Скрипучая ива! Сколько воспоминаний нахлынуло вблизи
состарившейся ивы, уставшей к ночи скрипеть. Зиновий Мат-
веевич улыбался, вспоминая, как они с Марьей копали яму
под молодое деревцо, целуясь почти ежеминутно.
В чистоте вечернего неба возник огромный эллипс луны
странно красного цвета. На душе было тревожно. Несмотря
ни на что, Зиновий Матвеевич прямым ходом отправился к
иве. Ветер усилился, её скрипы стали ещё громче, жалобнее.
Он шёл, ускоряя шаг, а потом засеменил трусцой на тоскли-
вые звуки, на ходу из кармана вытаскивая заранее припасён-
ный кусок бандажной ленты, смолу, древесный вар.

Залепив варом повреждённую ветку и тщательно перетя-
нув её лентой, Зиновий Матвеевич отступил от дерева и так
стоял некоторое время. Ива молчала: может, уснула, а может,
из лощины, как из окопа, наблюдала за ним, другом по жиз-
ни? Он опять приблизился к ней, высокий, в длинном паль-
то и широкополой тёмной шляпе, и молча прижался к стволу,
словно обнимая старую подругу. О чём они молчали, ива и
человек? Без Марьи, но не в одиночестве. Наверно, понимали
друг друга без слов, ведь прожитая ими жизнь была так нуж-
на им обоим.