ДТП со смертельным исходом

                I
Во времена достославные, когда за повелительными гранями, указанными русскими, смирно сидели проклятые буржуины, жил был в далёком сибирском селе Беловке  мальчишка по имени Федька Аникин. И вот стал он взрослым, и впереди у него была армия. До призыва оставалось ещё полгода и, чтобы не терять времени, Федька после школы стал работать в Беловском совхозе шофёром — благо, в десятилетней школе был у них предмет «Автомобили», и с аттестатом зрелости вручили ему с одноклассниками права и удостоверение водителя третьего класса. 


Федька был хорошим человеком и много имел добрых свойств. Он непоказушно и бескорыстно любил людей: встретив женщину, несущую с колонки воду, непременно отнимал вёдра и доставлял их к самому её порогу; увидев, как в магазине старичок из соседнего дома пытался взвалить на спину мешок с десятикилограммовым арбузом, мгновенно перенял его на свои плечи и, приземлив мешок на стариковской кухне, отказался остаться и попробовать арбуз на спелость и вкус, даже покраснел, выслушивая стариковы благодарности; заметив, идучи из магазина, голодную собаку, отламывал ей от ещё тёплой буханки изрядную краюшку, всегда вступался за маленьких и...


Но дальше мы не будем перечислять свойства души и добрые дела, которыми наш Федька прославился среди односельчан, заметим только, что он очень не любил выпендриваться и терпеть не мог, когда ему в чём-то оказывали предпочтение.
Поэтому, когда завгар, кивнув на раздолбанный бензозаправщик ГАЗ-52, сказал: «Вот твоя машина», — он нисколько не расстроился, не почёл себя обиженным, а переодевшись в пиджачишко, из которого вырос ещё в восьмом классе, усердно принялся крутить гайки.


Открутив их сколько надо, и сняв всё ими удерживаемое, пошёл Фёдор к механику: так, мол, и так «стартер не фурычит, двигатель не заводится и, кроме того, нужны мне два стекла фары, две лампочки, ремень вентилятора, крестовина кардана и вот эта штучка, названия которой я не знаю.


— Двигатель и стартер отдадим в ремонт, стекло и две лампочки получишь на складе, а крестовины, ремня вентилятора и этой штучки, которая называется трамблёром, нет нигде, даже в моей заначке, так что посиди покури, пока мы их с завгаром не раздобудем.
— Я не курю, — сказал Федька.
— Тогда в треньку с ребятами поиграй.
— Я не умею.
— Ну козла забей!
— И козлов не бью.
— Ну просто так поскучай.


И стал Фёдор скучать. Пол августа проскучал и немножко сентября. До того наскучался, что даже в треньку научился играть. Но однажды мамка его — Лариса Акимовна — спросила, как у него дела на работе.
— Да какие дела… Всё на ремонте стою.
— Как на ремонте!? Целый месяц — и всё на ремонте?!
— Дык… Запчастей нет.
— Что ж ты заработаешь, горе луковое!? Ну я дам им разгону!


Напрасно Федька её отговаривал. Наутро она пришла в гараж и дала завгару с механиком такого разгону, что они разбежались в разные стороны и в обеденный перерыв даже козла не смогли забить.
Зато сразу после обеда и двигатель со стартером из ремонта привезли и остальное тоже нашли. Фёдор всё ими привезённое болтами и гайками к положенным местам прикрутил, аккумулятор поставил, в кабину залез, стартер включил, и… мотор завёлся. Глупый Федька от удивления аж обрадовался, как будто моторы не для того делаются, чтобы они заводились.


Выехал он из гаража, описал вокруг него два круга и от счастья доехал до школы и клуба, растопыренной ладонью приветствуя встречаемых одноклассниц. Когда Фёдор вернулся, механик написал ему наряд, из которого следовало, что он снимал двигатель, ремонтировал коробку, сцепление, карданную передачу, задний мост, рулевое управление, перебортовал четыре колеса и, оборзевши в доску, сам приварил обе оторванные подножки, которые и не думали отрываться.


— Да вы что! — возмутился Федька. — Вы мне лишнего написали! Я этого не делал!
— Молод ты, брат, — с сожалением сказал завгар дядя Миша. — Я в твои годы таким же был. Сам посуди, ты же не виноват, что запчастей не было?
— Вроде не виноват.
— Справедливо будет, если ты за месяц получишь пятнадцать рублей?
— Не знаю. Наверное, несправедливо…
— Ну вот и ладненько, вот и договорились мы с твоей совестью.


Последняя фраза сильно не понравилась Феде, какая-то двусмысленность в ней прозвучала. И рядом с сердцем заскребло что-то нехорошее: наверное, не совсем совесть согласилась, что он справедливо получил лишние сорок рублей, вернее, ещё не получил, но получит. 
Федькин ум говорил совести, что, если бы были запчасти, он бы через три дня выехал в поле трактора и комбайны заправлять, и впятеро больше заработал, а совесть возражала, что негоже начинать трудовую жизнь с брехни, что, наверное, на такие случаи предусмотрены честные пути.


«Составить акт о вынужденном простое? — спрашивал ум. — А какая государству разница по какому документу расстаться ему со своими деньгами: по брехливому наряду или правдивому акту? По акту только хлопот больше».
И так и этак роптала совесть, но всё слабее, слабее… К вечеру совсем угомонилась, и Федя заснул крепким сном молодого человека, который не ведает, как сказано у Гоголя, ни блох, ни геморроя, ни слишком сильных умственных способностей.


Утром он проснулся совсем здоровый. Прислушался — ничего, молчит совесть, нисколько его не беспокоит. Побежал на работу. На нефтебазе залили ему полную цистерну солярки, и попёр Фёдор Аникин в поле, оставляя за собой полкилометра желтых лохматых облаков пыли.
А хорошо-то как! Солнце встаёт, небо голубое-голубое, берёзы, не от солнца, а изнутри светятся золотом, осинки красным пламенем горят, матово желтеет убранное поле. А над ним от дальнего лесочка журавлиный клин летит.


Затормозил Федька, выскочил из кабины. Клин всё ближе, ближе, чуть впереди пролетел над дорогой. Журавли крыльями машут, курлычут — прям как в кино. И Фёдор задохнулся от восторга.
Долго, умиляясь, смотрел журавлям вослед, потом прыгнул на якобы им приваренную подножку и поехал дальше. На одном поле заправил комбайны, переехал на другое, наполнил баки тракторов, чтоб зябь пахали. Глядь и обед наступил. Заехал на бригадный стан, съел миску супа, обглодал баранью косточку, и две котлеты с макаронами и подливкой тоже осилил — обалденно вкусно! И в треньку успел поиграть: пристрастился-таки в гараже.


В семь вечера из Беловки за механизаторами приехал автобус.
— А я, Фёдор, с тобой поеду. Не возражаешь? — услыхал он над самым ухом.
Это Константин Сергеевич Лимаров с их улицы спрашивал. Конечно не возражает, тем более — им по пути.
— Садись, дядя Костя!
— Какой я тебе дядя Костя?! Был дядей, когда ты не работал, а теперь мы равны. Десять лет разницы — ерунда. Согласен?
— Согласен, Константин!
— Ну то-то! Ты в футбол за какую команду болеешь?
— За киевское «Динамо».
— Да ты что! И я за киевское «Динамо»! Ты видел, как они с «Баварией» вчера играли?
— Не-а. Слышал по радио, что победили, а смотреть — не смотрел.


— Здорово играли! А какой гол Блохин забил! Представляешь, бежит по левому краю… Со своей половины… И некому отдать. А перед ним четыре защитника. Он на них. Вправо дёрнулся, влево. Они на него, а он опять резко влево, проскочил между ними, вышел один на один и точно в дальний угол положил. Я с десяти лет за них болею.
— Я в десять лет ходил смотреть, как вы с мохнатологовцами играли.
— Помнишь?! Тогда ты мне брат! Это вообще незабываемо! В тот год они были чемпионами области среди сельских команд. Мы охренели, когда узнали, что они приедут. Всё равно, что бразильцы бы к нам намылились. 


— Я как сейчас помню: был день физкультурника.
— Точно — десятое августа.
— Народ у магазина только о футболе и говорил. Народу на стадионе б-ы-ыло…. Даже из Райцентра кто на машине, кто пешком, кто на конных подводах.
— Со всего района! В тот день ведь не только футбол был, а сначала финал летнего спортивного сезона. Наш матч был на десерт. Ты Сидорова помнишь?
— Помню! Он в воротах стоял.
— В первом тайме всё тащил. Вот такой вратарь был!


За разговорами не заметили, что уже едут по селу. По улице шло стадо, в прилегающей к ней аллее катались на велосипедах мальчишки.
— А помнишь, Константин, как наши угловой подавали? Мяч к тебе отскочил в трёх метрах от пустых ворот…
— Неудобно было бить. Я с разворота... Не знаю, как промазал!
— А дед Пантелей Нечитайло как заорёт: «Через сэбэ надо было, через сэбэ, бисова душа!»
— Рассказывали… Сам не слышал, орали ведь как в Лужниках, за пять километров в Райцентре было слышно. Если б я тогда забил! Ну а во втором тайме мы выдохлись. И Сидоров не помог. Четыре мяча пропустили…
— Чудн;: проиграли, а радости на всю жизнь…
— Да, бывает и такое.


— Ой, Костя! — вскрикнул Федька, ударяя по тормозам. — Что это?
— Стукнуло что-то.
Федька глянул в боковое зеркало... И жизнь его переломилась на «до» и «после». Под левым задним колесом он увидел раздавленный детский велосипед, а рядом с ним лежал мальчик лет шести.

                II

То, что увидел Федька, было страшно и осталось в его памяти навсегда не реальной, а искажённой жутью картиной: рожки руля, словно на голове оленёнка, судорожно пытавшегося выбраться из-под колеса, тонкие трубки рамы, как сломанные рёбрышки, и неподвижный ребёнок: задранная курточка, обнажившаяся маленькая спина, крошечные позвонки…  И зловещий оранжевый свет заходящего солнца. Поднятая пыль. Топот и вздохи спокойно шагающих мимо коров… Мгновенно собравшиеся люди.


— Ай! Это же Василёчек — Вальки Избенко сынок!
— Боже мой!
— Федька! Это ты его задавил?! — заголосила соседка Аникиных баба Маша, и Федькина душа скомкалась от ужаса.
— Не виноват хлопец. Видите, мальчишка с горки из-за деревьев, прямо под колёса выехал, — сказал дед Нечитайло. — Он не видел.
— Он не задавил. Василёк слетел с велосипеда и головой об ось. Я свидетель.
— Да что ж вы стоите! Скорую, скорую вызывайте! — кричали одни.
— Какая там скорая! Он уже умер, — безнадёжно отвечали другие.
— Да нет! Жив ещё парнишка.
— Везите же его скорей в больницу! Чего ждёте?! Может успеете.
— Как же?! На бензовозе?!
— Да хоть на чём! Лишь бы быстрей!


И Федька очнулся, метнулся к Василёчку, поднял. Он был как тряпица: руки, ноги, голова безжизненно болтались.
— Дышит! — сказал Лимаров. — Крови нет. На голове чуть-чуть. Ничего — пронесёт! Садись быстрей, я поведу!
И через минуту бензозаправщик мчался по дороге в Райцентр. Фёдор сидел на правом сидении, изо всех сил стараясь защитить голову бесчувственного мальчика от тряски.


Они успели. Живого Василёчка увезли на операцию.
Солнце село. В коридоре горел свет. Федька ходил перед операционной взад и вперёд:
— Господи! — говорил он. — Я знаю, что ты есть! Я виноват перед тобой! Я не верил в тебя. Не верил, потому что был дурак. Но это было раньше, а теперь я верю! Сделай так, чтобы Василёк не умер! Я покрещусь, я буду молиться. Только пусть он не умрёт. Если надо, чтобы кто-то умер, пусть умру я. Господи, я буду ходить в церковь. Я не пропущу ни одной службы. Господи, сотвори чудо! Я умоляю тебя, Господи!
Подошёл Лимаров:
— Фёдор, я поеду, пожалуй, что мне здесь сидеть?!
— Поезжай, ключи ведь у тебя.


Он уехал, и Федька остался один. Всё ходил, ходил и просил у бога чуда. И время тянулось бесконечно, и жутко становилось ждать.
Больница была пуста, где-то внизу, на первом этаже техничка мыла пол, и гулки были её шаги и стук швабры.
Потом кто-то приехал, и также гулко и расплывчато покатились голоса. Он разобрал только слова технички:
— Там наверху.
По лестнице поднимались люди. Это были два милиционера, и оба были из Беловки и знали его с детства:
— Ну что, Фёдор? Как там? — они сочувствовали, и не желали ему зла.
— Не знаю. Не выходил ещё никто.
— Тогда поедем.
— Куда? — не понял Федька.


Он ведь думал, что они приехали за тем, чтобы узнать, как Василёк.
— В милицию. Но ты не бойся, так положено. Может обойдётся. Мы там были. На месте происшествия. Похоже, ты не виноват. Ты только правильно отвечай: мол, ничего не видел из-за деревьев.
Поехали в милицию. Густели сумерки, в домах горел свет. Федьку завели в кабинет. За столом сидел человек лет тридцати пяти с погонами капитана.
— Садись, Фёдор Николаевич Аникин, — сказал он. — Лариса Акимовна тебе кто?
— Мать. Вы её знаете?
— Как же! Мы с ней давние знакомые. Ну, рассказывай, как всё случилось?
— Не знаю. Я услышал стук и увидел в зеркале ребёнка под колесом машины.
— Где было, как было?


— В семь часов я ехал с работы на бензовозе, то есть, на заправщике. Улица узкая. Справа контора, а слева роща. Мы её зовём аллеей целинников. Из неё дорожка под уклон. Ведёт прямо на дорогу. Внезапно всё случилось. А тут ещё стадо шло…
— Ты один был в кабине?
— Нет, Лимаров Константин Сергеевич рядом сидел.
— Почему же ты не заметил, как мальчик выкатился на дорогу?
— Не знаю.
— Это не ответ! Как это «не знаю»? Автомобиль объект повышенной опасности. Так?
— Так.
— Что из этого следует? Ты едешь мимо рощи — должен предвидеть возможность, что из-за деревьев кто-то выскочит на дорогу. Должен снизить скорость, если надо, вовсе остановиться.


— Я понимаю.
— Почему же не предвидел.
— Мы разговаривали с Константином Сергеевичем, и я отвлёкся.
— О чём же таком интересном вы разговаривали, что ты отвлёкся?
— О футболе.
— Понятно. Это придётся записать… Ну так, а если бы не отвлёкся?
— Может успел бы затормозить.
— Как думаешь, что бы было?
— Не знаю. Может Василёк успел передо мной проскочить. А может ударился не в заднее, а в переднее колесо, а может я наехал бы на него. Я не знаю!
— Хочешь сказать, что избежать столкновения было невозможно? Что ты не виноват?
— Нет-нет, не подумайте! Я не выкручиваюсь. Я виноват. Пишите, что я виноват.
— Не спеши. Мы ещё долго будем разбираться, что ты мог сделать, а чего не мог. Иди пока. Мы ещё не раз встретимся.


В это время зазвонил телефон. Федька замер. Капитан слушал и молчал.
— Да, Фёдор Николаевич, — сказал он, положив трубку. — Плохи наши дела. Из больницы звонили. Мальчик умер.
Это был страшный удар. Федька вскрикнул, или застонал, или завыл... Упав головой на стол следователя, затрясся, забился.
— Эх, брат, не дай бог никому такой беды! — сказал капитан. — Нельзя тебя такого одного оставлять!
И, позвав милиционеров, доставивших Аникина, велел отвезти его домой и сдать с рук на руки его матери.


А Федькина мать Лариса Акимовна уже сама входила в кабинет. Она всё знала.
— Феденька! Бедный мой мальчик! Какое несчастье! Представляете, товарищ следователь, Сергей Александрович! Сегодня первый день на машине работал! И такое! Если бы я знала! Я не пустила бы его вообще никуда! Лучше бы он дома сидел до самой армии! Но ты, Феденька, не переживай! Я докажу, что ты не виноват! Сергей Александрович… Ведь мой сын не наезжал на мальчишку! Он сам ударился о заднее колесо! Вам это все подтвердят! И знаете… Как бы вам это сказать… Мальчик ведь не того… Ну, откровенно сказать, он… одним словом, дурачок. Он родился недоношенным, до четырёх лет вообще не разговаривал. И сейчас, у нас в Беловке все знают, что он не совсем нормальный.


— Простите, Лариса Акимовна, но какое это имеет отношение к делу?
— Как какое?! Был бы нормальным, не заехал бы под машину! Сергей Александрович, примите во внимание, это очень важное обстоятельство.
— Не сомневайтесь, Лариса Акимовна, на всё обратим внимание, всё учтём.
— Да я не сомневаюсь! Не один год знакомы! Сколько раз в моё дежурство преступников и алкашей на освидетельствование привозили. Мы поймём друг друга…
— Можете быть свободны. Наши сотрудники доставят вас домой.
— Не беспокойтесь, у меня свой транспорт.


Весь вечер Федька Аникин терзался от страшной душевной боли. Мать не отходила от него, обнимала, гладила по голове и уговаривала:
— Федя, Феденька! Ты ни в чём не виноват. Василёк больной мальчик. Он давно у нас наблюдается. Я завтра же пойду к Коту, и ты увидишь, что ты не виноват.


                III

Кот был не домашнее животное с усами и хвостом, а человек, и родители назвали его Алексеем Ивановичем.
Появившись на белый свет, Алексей Иванович закричал громко и отчаянно, как Акакий Акакиевич Башмачкин, словно предчувствовал, что судьба его будет не менее горькой и печальной, чем у гоголевского героя.


Коты-животные встречаются разные. Как известно, одни бывают несносны. Когда хозяева обедают, они сидят у стола и жадными глазами провожают каждый кусок до самого хозяйского рта. Мяукнув, они подскакивают на задних лапах и, требуя делёжки, запускают когти в филейные части хозяина, причиняя ему значительные неудобства и вгоняя в тяжкий грех, потому что бедняге от внезапной боли приходится произносить матерные слова! Они залезают на стол и тащат с него всё что попадется. Есть и мстительные коты: бывает, обидишь такого, а он нагадит прямо посреди комнаты, а то и на диван. И лежит на этом диване бедный хозяин, смотрит свой чёрно-белый телевизор и не получает никакого удовольствия ни от успехов коллектива Орско-Халиловского металлургического комбината, ни от балета «Лебединое озеро», ни от «Песни года», ни от удачно исполненного любимым фигуристом акселя в два с половиной оборота, ни даже от гола в ворота канадских профессионалов.


А есть коты робкие, застенчивые, даже испуганные. Хозяева кушают, а они отворачиваются и делают вид, что их это не касается, хотя на самом деле ужасно голодны. Ходят сторожко и всегда вдоль стен, а не напрямик через комнату, кося глазами, нет ли кого поблизости, кто мог бы дать пинка в ребро.   
Вот такого робкого образа поведения придерживался и человек по имени Алексей Иванович Кот. Он окончил медицинский институт, и стал работать хирургом в центральной районной больнице, то есть, в ЦРБ. Больные его любили и говорили, что нет в уважаемом учреждении более доброго и чуткого человека, чем Кот. Тем не менее это всеобщее мнение не сделало его ни твёрже, ни уверенней, ни решительней: даже через три года он ходил по больнице, как в первый день, несколько прижимаясь к стенам, фойе пересекал не по прямой, а по дуге, обходя входящих и выходящих, ни с кем не спорил, не возражал начальству, пропускал вперёд себя не только врачей и медсестёр, но и техничек, и здоровался со всеми знакомыми и незнакомыми.


Работавшая с ним операционной сестрой Лариса Акимовна Аникина — Федькина мать — как человек очень добрый, взяла его под своё покровительство: то есть, решительно пресекала злые выходки против него, подобные тем, что позволяли себе коллеги в отношении безответного гоголевского Башмачкина; напоминала ему, что пришла пора обедать; угощала привезёнными из дому пирожками с картошкой и капустой, сочными чебуреками и картофельными котлетками с заделанными внутрь курятиной, луком и маринованными огурцами, которые она называла огуречниками, и которые особенно нравились Алексею Ивановичу.


Она делала это бескорыстно, из искренней симпатии к молодому человеку, и только с ней он чувствовал себя свободно и легко. Постепенно она стала нравиться ему как женщина, и он уже чувствовал смутное беспокойство, когда она болела и не приходила на работу.
Ларисе Акимовне было тридцать восемь лет, и она действительно была хороша: высокого роста, стройная, с густыми каштановыми волосами, высокой грудью, мягкими тёмно-серыми глазами за бархатными ресницами, чёткими бровками и алыми губами, подаренными ей природой. Кота странно волновал завиток её волос, выбивавшийся из причёски на высокий чистый лоб, а также волнующе-красивый грудной голос. Не слыша его, он начинал скучать уже через несколько минут.


В душе Алексея Ивановича начали рождаться смутные надежды, и ему стало радостно жить от того, что на него обращает внимание и о нём заботится такая замечательно-красивая женщина. 
Так продолжалось до того чёрного дня, когда на столе у Кота умер первый больной. Эта смерть произвела в нём такое сильное потрясение, что он сам едва не умер и поклялся сам себе, что никогда больше не возьмёт в руки скальпеля.


Лариса Акимовна переживала вместе с ним, убеждала, что он ни в чём не виноват, не отходила от него в первые, самые тяжёлые дни, выпросила ему больничный лист на целый месяц, потом убедила взять отпуск. Она даже предложила поехать с ним в санаторий, но он, как человек нерешительный, испугался и отказался от этого предложения.
Прошло месяца два, прежде чем бывший хирург наконец очухался и понял, что работать ему всё-таки где-то надо. Но где?! Ужас пережитого, закрывал ему возвращение в прежнюю профессию, а ничего другого он делать не умел.


Надо сказать, что в Райцентре, где в то время практиковал Кот, не было судмедэксперта. Больного, который из-под ножа Алексея Ивановича прямиком отправился на тот свет, вскрывали в соседнем районе, и тамошний судмедэксперт написал убедительное заключение, не оставившее даже самого маленького пятнышка на профессиональной репутации Алексея Ивановича, что, однако, нисколько не прибавило тому ни прфессиональной уверенности, ни профессиональной отваги.


В ЦРБ давно ставился вопрос о создании кабинета судебно-медицинской экспертизы, и, так случилось, что выздоровление Кота и открытие такого кабинета чудесно совпали, и он согласился возглавить новую службу, резонно посчитав, что на ней-то он точно никого не зарежет.
По штату в кабинет полагались медсестра и техничка. Алексей Иванович не решился пригласить на эту неприятную работу Ларису Акимовну, но тайно и очень сильно надеялся, что она сама предложит ему свои услуги. Он ждал очень долго, но не дождался — Лариса Акимовна боялась мертвецов.


Кот сильно переживал разлуку, встречи их стали редки и мимолётны, потому что у каждого была своя работа; у него была другая медсестра по имени Галина Дмитриевна, женщина старая, грубая и глупая, а Лариса Акимовна ассистировала другим хирургам.
Алексею Ивановичу оставалось только сожалеть об отказе поехать с ней в санаторий и мечтать, как бы всё могло быть, если бы он тогда не испугался.
И вот в разгар таких мечтаний пришла к нему Лариса Акимовна. Она была в чёрной юбке чуть ниже колен и толстом бордовом свитере. Кот никогда не видел её такой гармоничной и изящной.


— Лёша, — сказала она, с улыбкой глядя на него бархатными глазами, — пойдём погуляем, мне надо с тобой поговорить. Кстати, ты обедал?
— Да, конечно.
— Чем же ты обедал?
— Хлебцем и огурцом.
— Лёшенька, да разве это обед для мужика?! Я вот тебе пирожков принесла с ливером. Сама вчера ночью пекла для Феденьки. Только он не стал есть. Кушай, дорогой, не пропадать же! Держи кулёк.
Кот не обиделся, он знал, что Лариса Акимовна шутит.
— Лёша! Ты так что ли пойдёшь?! В халате и рубашке? На улице ветер.
— Ничто мне. Не волнуйтесь за меня. Я привычный!


Они вышли на улицу. Стояла золотая осень. Ярко светило солнце, но ветер дул с севера и был холодным. Небо пылало синевой и золотом вырисовывался на нём силуэт берёзовой аллеи. Под ногами шуршали опавшие листья.
— Лёша, — начала Лариса Акимовна, — ты слышал, что случилось у меня вчера?
— Слышал. Мне очень жаль. Надеюсь всё обойдётся — все согласно говорят, что Федя не виноват.
— Да, Лёшенька, но ты не знаешь Феди. Он весь вечер твердил: «Я убил человека! Я убил ребёнка!» До сих пор ни крошки не съел, ни глотка не выпил. Это ужасно: смотреть как он мучится. Боюсь, это оставит след на его психике.
— Очень может быть. Но что же делать?


— Смотри, Лёшенька, синички прилетели.
— Да. Люблю их стеклянное теньканье. Синицы прилетели, значит осень переломилась на зиму. Ужасный был год. Если бы не вы, не знаю, как бы я всё это пережил.
— Знаешь, о чём я подумала, Лёшенька?
— О чём?
— Ты и Федя очень похожи. Сейчас его черёд страдать, как страдал ты в тот страшный день. Прости, прости, я не хотела сделать тебе больно.
— Ничего, я пережил. Душа зарубцевалась. Нужно только время… Только время… — вздохнул Алексей Иванович.
— Иногда времени может не хватить.
— Знаете, Лариса… Простите, Лариса Акимовна. Вы правы. Я был в таком состоянии, что времени мне могло не хватить. Но вы пришли, я услышал ваш голос, увидел ваши глаза…


— Я боюсь, что и Феде может не хватить времени. Может ему надо помочь преодолеть… Чтобы время для него пошло заново?
— Да, но что же для этого сделать? Поверьте, я сделаю всё, что в моих силах.
— Лешенька, если бы нам удалось убедить Федю, что мальчик погиб не по его вине.
— Он и правда погиб не по его вине.
— Нет, нет, это не то! Федя не виноват в столкновении. Но оно произошло, и в результате мальчик погиб. А Федя в его смерти винит себя. Если бы доказать, что смерть произошла не в результате столкновения.
— Разве это возможно?


— Лёша. Скажу тебе прямо: если бы ты написал заключение, что у Васи Избенко была аневризма сосуда головного мозга, и он погиб не от удара о колесо, а от того, что аневризма лопнула и произошло кровоизлияние в мозг.
— Я не представляю, как…
— И ещё отметить, что аневризма истончилась настолько, что могла прорваться от любого, самого малого движения.
— Лариса Акимовна, я не понимаю… Вернее, не представляю, как это сделать.
— Что же тут понимать, Лёша?! Ты напиши и всё!
— Но ведь это… Дача заведомо ложного заключения. Статья! До двух лет.


— Ну что ты, Лёшенька, какое заведомо ложное заключение! И кто его будет проверять на ложность и правдивость?! Вальке Избенко до фонаря отчего её сын погиб. Она же дура! Она и читать не будет никакого заключения. А Васильку тем более безразлично отчего он умер. Лёша, это пустая формальность, никто не обратит внимания! Сделай это для меня. Я никогда ничего у тебя не просила!
— Ну конечно сделаю, Лариса Акимовна! Обязательно… Ведь я… Вы для меня…


— Спасибо, спасибо, мой родной! Я не сомневалась, что ты не откажешь мне. Дай я тебя поцелую!
И она поцеловала его прямо в губы. И это было так волшебно, что он не удержался и тоже поцеловал её бархатные глаза, завиток волос на лбу и задохнулся. Глаза её были полны слёз.
— Вы плачете?
— Я плачу от счастья! Милый ты мой, спасибо тебе! Может мы когда-нибудь… Но нет, потом, потом, — и она побежала прочь по аллее.
А Кот написал всё, как она просила.


                IV

Прошло почти два месяца. Уголовное дело о наезде на ребёнка было закрыто за отсутствием состава преступления. Федя Аникин преодолел депрессию, работал в местном доме культуры помощником киномеханика и с нетерпением ждал весеннего призыва.
Лариса Акимовна и Алексей Иванович встречались почти каждый день и мечтали, что весной, после того, как Федька уйдёт в армию, возьмут отпуск и вместе поедут отдыхать в санаторий. Что будет потом, они ещё не решили.


В конце ноября, когда наступили первые по-настоящему зверские морозы, в кабинете Алексея Ивановича с огромными окнами, сверху до низу инкрустированными ледяными узорами, сидели он, его медсестра Галина Дмитриевна и уборщица Наталья Марковна. Кот писал какое-то заключение, его сотрудницы обсуждали проблемы скубения гусей, которых у каждой было великое множество. Алексей Иванович совершенно не слушал их, они не обращали внимания на него.


Вдруг застучала входная дверь. В прихожую кто-то вошёл, и направил шаги свои в сторону кабинета.
— Пимы-то обметите! Мыто! Не видите что ли? Веник же лежит! — закричала уборщица, сидевшая против открытой двери.
Шаги глухо затукали в обратном направлении, послышалось шарканье веника.
— Дверь-то закройте! Не лето! — потребовала от невидимого посетителя Галина Дмитриевна.


Наконец в кабинет вошла женщина лет тридцати. Она была в крытом чёрном полушубке с воротником искусственного меха, в шапке с козырьком, и серых валенках с галошами.
Видно было, что она сама себе не очень нравилась и часто экспериментировала со своей внешностью: её волосы, многократно крашенные и перекрашенные, были неопределённого цвета, куцые, торчащие пучками; брови вылезли, губы потрескались. Одни глаза сохраняли блеск молодости.


Кот вскочил и по привычке поздоровался первый.
— Садитесь пожалуйста, — сказал он, указывая ей на стул против своего стола. — Что вы хотели?
— Меня зовут Валентина Фёдоровна Избенко, — сказала женщина, достала платочек и вытерла глаза.
Что-то неприятно потянуло у Кота в животе, и он опустился на свой стул.
— Вас ведь зовут Алексей Иванович? — спросила Избенко и шмыгнула носом.
— Да, я Алексей Иванович.
Назвать своей фамилии Кот не решился.


— Я мама того мальчика, который погиб осенью и на которого вы написали резолюцию.
— Дура! — прервала её Галина Дмитриевна. — Здесь не пишут резолюции, мы даём заключения!
— Я не знаю. У меня восемь классов, и то училась с двойки на тройку. Родители мои колхозники. Мы с сёстрами больше им на ферме и по хозяйству помогали, чем учились… Одним словом, вы написали, что сынок мой Васенька сам виноват, что попал под машину.
— Нет, это не так, — сказал начавший заикаться Алексей Иванович. — Я это… Я написал, что он умер от аневризмы.


— Ну да, мне объяснили, что у него в голове что-то лопнуло.
— Правильно тебе, объяснили, — опять вмешалась Галина Дмитриевна. — В голове лопнул сосуд, кровь попала в мозг, и он умер.
— Я это поняла, но ведь это неправда. Мой мальчик был больной, он разговаривать стал чуть не в пять лет, но он умер не из-за этого.
— Много ты понимаешь! Алексей Иванович шесть лет учился, курица! Он лучше тебя знает, отчего твой сын умер.


— Семён Арсеньич тоже шесть лет учился. Он Василёчку операцию делал. Я набралась смелости и пошла к нему. Два месяца собиралась, а пошла третьего дня. Он сказал: «У твоего Василька был череп сломан от удара». А вы говорите «анервизма». Так мне горько стало за своего мальчика. «Ладно, — думаю, — никуда больше не пойду! Бог ему судья, этому Алексею Ивановичу!» Вам, то есть… А сегодня… Проснулась утром и думаю: «Да что же это такое! И жизни не было моему малышу, и на тот свет обовравши отправили!»
— Дура ты, Валька, несусветная! Какая тебе разница, отчего он умер!
— Да, я дурная глупая баба! Ничего не изменится, Василёк мой не воскреснет. Мы маленькие люди, но тоже достойны правды. У нас с Васенькой ничего не было. Мы болели, отец нас бросил, одевались в ношенное, ели самое дешёвое, а теперь и правду у нас украли. Я не много прошу: напишите, как было на самом деле!


— Ну что тебе это даст?! Что ж ты такая-то! Тупая как пень!
— Мне ничего не даст! И ничего мне от них не надо: ни от Алексея Иваныча, ни от этой его… Не хочу, чтобы Федьку Аникина посадили. Не виноват, так пусть будет не виноват, но зачем про маленького моего писать, что он не убился, а сам умер? Ведь он убился о колесо! Убился! Тогда так и пишите. Зачем вы наврали?
— Валентина Фёдоровна, поверьте, я очень жалел вашего сына. Но… Поймите…
— Я вас поняла. Вы пожалели моего сына. Но кто он, мой сын? Дурачок! К тому же уже мёртвый. И мать у него никто, тоже дура. Какая-то уборщица в магазине. А тут хорошая семья. Мать врач, в больнице работает, в районке ей благодарности пишут, Федька отличник. Переживает, что ребёнка задавил. Я всё понимаю.


— Так ведь ты и правда дура! Ну что ты несёшь?! При чём это всё? — не унималась Галина Дмитриевна.
— А при том! Они хорошие люди. Они расстроились, что ребёнка угробили, может даже побоялись, что придётся отвечать! И вы соврали, что не Федька моего Васеньку убил. Зачем вы соврали? Чтобы Федя меньше переживал, и мамка его скорей успокоилась. Потому что они хорошие, а мы вообще никто? Нельзя, чтобы хорошим людям было плохо! А кто я? Какая-то муха! Кому интересно, что чувствует муха?! Кто такой Вася Избенко? Червячок! Не стало — и не надо! Невелика потеря!


Кот сидел красный, на лбу его выступила испарина.
— Да я дура! Лариса красивше меня и полезней, пусть она живёт лучше меня и богаче, пусть у неё будет больше зарплата! Я с этим согласна. Но я не хуже неё! Я тоже человек. И Вася мой был не хуже Федьки! Он был маленький, больной, глупенький, но тоже человек. Скажите мне: «Валька! Ты тоже человек! Не хуже нас!» А как вы это мне можете сказать? А тем, что вам правда, и мне такая же правда! Вот мы и будем равны! Что вы мне можете дать? Да ничего! А мне ничего от вас и не надо! Но вы у нас даже правду украли!
— Ну-ка, Валентина Фёдоровна, иди-ка ты подобру-поздорову, — сказала грозно поднимаясь Галина Дмитриевна.


Избенко тоже поднялась:
— Я ведь шла к вам и думала: «Изолью душу, да и господь с ними!» Но теперь… Не будет вам больше спокойного житья! Всюду буду ходить и писать на вас! Сейчас пойду к вашему главному, потом в прокуратуру, в райком! Будете помнить меня и моего Василька!


Так она и сделала. В Беловку приезжал даже корреспондент из областной газеты. Ничего Валентина Фёдоровна, конечно, не добилась, но жизнь Кота превратилась в ад. Его куда-то вызывали, спрашивали и допрашивали, пока он однажды не исчез.
Куда он пропал, неизвестно до сих пор.


5.11.2023 — 15.11.2023