Трубач и Леди

Чем отличается закат от рассвета? Ничем, если не следить за движением солнца, а просто застыть на несколько секунд, полностью абстрагируясь, и ощутить себя вне времени.
Трубач умел это делать. Его воображение позволяло менять закат на рассвет и наоборот. Эти два противоположных явления природы, символы начала и конца, новизны и угасания, на первый взгляд представляются взаимозаменяемыми – огненный шар медленно погружается за горизонт или восходит из-за его края, озаряя небо переливами от темно-синего до ярко-алого. В такие моменты различия между закатом и рассветом стираются, и все вокруг приобретает бесконечность и единство. Для трубача, чей мир состоял из звуков и мелодий, такое состояние было естественной практикой. Он мог управлять воспоминаниями и мечтами, словно клапанами своего инструмента.
А еще трубач мог представить себе любовь. Безоговорочную, истинную. Она обретала совершенно осязаемый облик женщины, высокой почти как он, стройной, с гордой осанкой и приходившей из разных эпох. Когда он был в приподнятом настроении, она являлась величественной и недосягаемой, в роскошном одеянии елизаветинской эпохи, с высоким кружевным воротником и длинными перчатками, обрамляющими руки до локтей. Когда его охватывала ностальгия, она была в платье из легкого батиста, украшенном бантами, и большой шляпе с широкими полями, прикрывающими ее загадочный профиль, в духе девятнадцатого века. А в дни, когда трубач ощущал себя смелым и современным, она появлялась перед ним в открытой блузке и мини-юбке, отражая дух времени. А случалось и так, что она представала перед ним совершенно обнаженная, желающая и желанная, но всего на несколько мгновений, словно некая неведомая сила не позволяла продлить этот момент.
Но главное – ее лицо. Он всегда видел одно и то же лицо. Он даже пробовал его изменить, но ничего не получалось. Оно было добрым, с правильными чертами, немного впалыми щеками, высоким лбом, прямым маленьким носом, огромными карими глазами, тонкими полуоткрытыми губами, легким чуть острым подбородком. Он отчетливо видел ее каштановые локоны, падавшие на плечи, открытую улыбку. Но иногда она грустила, и он видел влажные глаза, полные печали. В такие моменты он брал в руки трубу и играл что-то нежное и спокойное. Она внимательно слушала и успокаивалась.
В последнее время он стал разговаривать с ней. Поначалу это были только монологи, простые, ничего не значившие, а вскоре они усложнились, и им потребовалось ответное участие. Она говорила тихо, коротко, и от нее исходили такое достоинство и благовоспитанность, что он назвал ее Леди.

"Как Вы поживаете?" - задавал он вопрос, чтобы начать разговор.
" Хорошо," - неизменно отвечала она.
" Вы замечательно выглядите".
" Спасибо".
" Хотите, я Вам что-нибудь сыграю?"
" Хочу".
" Веселое или грустное?"
" Какое желаете".

У нее был бархатный голос, немного низкий. Наверное, потому что, как сказал однажды его друг дирижер, чем ниже у женщины голос, тем она умнее и независимее, что неоднократно проверено. Он был докой в любовных делах и слыл знатоком слабого пола.
И трубач играл. С таким старанием, как играл бы на концертах.
Трубач был профессионалом. Он входил в состав известного джазового оркестра, гастролировавшего по всему миру, нередко солировал в самых известных классических композициях, и его имя наряду с именами автора, дирижера и первой скрипки красовалось на афишах.

Леди постепенно стала заполнять его свободное время. Они часто гуляли по улицам, площадям, паркам, заходили в рестораны и кафе. Она всегда заказывала себе то же, что и он.
Его воображение становилось все более живым. Он начинал замечать детали, которые никогда ранее не воплощались: мелкие морщинки в уголках ее глаз, когда она улыбалась, или тонкий аромат парфюма, который будто витал в воздухе после того, как его мечта рассеивалась.

Трубач был одинок. В глазах, конечно, тех, кто воспринимал реальность, как единственно возможную субстанцию, формирующую такое понятие, как объективность. За свои тридцать восемь лет он ни разу не был женат, хотя возможности выпадали. Высокий, симпатичный, известный музыкант, он мог легко устроить свою жизнь, если бы не патологический страх, не позволявший ему ни к чему не обязывающие   кратковременные отношения заменить более серьезными. Страх не быть любимым. Сама мысль о том, что рядом находится женщина, которая его не любит, которая вынуждена по каким-то причинам терпеть его присутствие, приводила трубача в ужас. Поэтому он предпочитал не любить, но быть любимым, коль уж суждено делать такой печальный выбор, за что был назван своим другом дирижером эгоистом.
- Как же так, - возражал трубач, - ведь я не хочу, чтобы она была несчастлива со мной. Значит, я прежде всего думаю о ее благополучии, а не о своем.
- Ты хочешь, чтобы тебя любили даже в ущерб своему чувству, так как это для тебя спокойнее, надежнее. Ты не будешь переживать трагически остро, если с ней произойдет что-то нехорошее, если она, например, заболеет или умрет. Это безопасность твоя, благополучие твое. 
- Но точно так же будет относиться ко мне женщина, которую люблю я, и которая не любит меня!
- Об этом я и говорю. Ты станешь переживать, беспокоиться, потому что таково нормальное состояние любящего человека. Любить – значит жертвовать собой, а только быть любимым – значит жертвовать теми, кто тебя любит.
- Как-то получается все наоборот.
- Получается так, что ты будешь пытаться завоевать ее любовь, стараться что-то делать такое, что было бы ей в радость, а для этого надо трудиться. И быть тебе одному, пока ты этого не осознаешь,
- Я хочу, чтобы рядом был верный друг, никогда не изменяющий, по-настоящему искренне любящий…
- Заведи собаку.

Да, трубач был одинок, но выбрал свое одиночество, как выбирал музыку для своих немых диалогов с Леди. Когда сумерки поглощали город, он усаживался в кресло у окна и, прикрыв глаза, оживлял ее. Иногда она стояла рядом, глядя на улицу. В сиянии уличных фонарей она казалась статуей из живого света – серьезной, задумчивой и спокойной. Ее глаза, полные неведомой глубины, смотрели сквозь стекло, как будто пытаясь обрести или понять что-то очень важное, проникающее извне. А порой она подходила так близко к трубачу, что ему казалось, он чувствует ее дыхание – тихое и ровное, как шепот ветра. В эти мгновения он почти ощущал ее прикосновение, и это наполняло его сердце нежностью и той невыразимой теплотой, которую может дать лишь искренняя близость душ.

У трубача был еще один близкий друг, фотограф. Фотограф был его антиподом: он фиксировал мгновения реальности, в то время как трубач жил миром, созданным своим воображением. Иногда они выясняли, что ярче – момент, застывший на фото, или момент, живущий в памяти. Фотограф в отличие от трубача, конечно, был убежден в первом. Они иногда проводили вечера за просмотром его новых работ. Фотограф любил запечатлевать мимолетные моменты: улыбку прохожего, каплю дождя на стекле, стариков на скамейках парка, игру света и тени на деревьях и зданиях. Но никогда еще фотографии друга не приводили трубача в оторопь, как это случилось в тот вечер.
На одном из черно-белых снимков вдруг появилась она, Леди, его воображаемая возлюбленная, уловленная объективом в совершенно реальном мире.
Трубач замер, глаза его расширились, и сердце забилось так, что он почувствовал его удары в висках.

- Как?... Откуда?... Где ты её увидел? - еле слышно выдавил он из себя, глядя на фотографию.
Фотограф придвинулся со стулом к монитору, вглядываясь в изображение.
- Эту даму? Мм… Не помню такую… Странно.  Она находится так близко, и взгляд её устремлён прямо в объектив. И одежда. Смотри! Будто прибыла из далекого прошлого. Вроде кино не снимали вокруг. Как я мог такое не запомнить!
- А ее можно увидеть в цвете?
- Да. В наше время можно все. Сейчас…
Через несколько секунд оба увидели карие глаза, каштановые волосы и розовое платье.
- Каково, а?! – воскликнул фотограф, - Какая женщина!

Мысли трубача закружились в хаотичном вихре сомнений и вопросов. Он просил друга напрячь память. Но тот лишь пожал плечами, сказав, что, судя по дате, дело было три месяца назад, и где конкретно он тогда шастал, вспомнить трудно. Она – крупным планом и закрывает почти все пространство за собой, что не позволяет понять место, да и зачем это ему? Влюбился что ли с первого взгляда в фотографию? Хотя не влюбиться в такую невозможно. Но как же так? Он ее совершенно не помнит! А ведь у него фотографическая память.

Как она могла попасть из воображения трубача в реальность? Может, в действительности он ее когда-то увидел и подсознательно запечатлел?
В ту ночь трубач не сомкнул глаз. Леди являлась в его мечтах, одетая в платья разных эпох, улыбалась и плакала. Она стала жить своей жизнью, которая теперь казалась настолько явственной, что он начинал сомневаться, мог ли такое выдумать.

Трубач снова уехал на гастроли. Город за городом, страна за страной, хлопоты, переезды. Рутинная жизнь артиста. Леди сопровождала его повсюду. Теперь она стала появляться на его выступлениях и всегда сидела напротив, в первом ряду. Ее глаза были прикованы к нему и была она одета в соответствии с местом и временем. Когда оркестр играл в Париже, она надевала элегантное платье и маленькую шляпку с вуалью, напоминающую те, что носили модницы в начале двадцатого века; в Вене ее выбор падал на изысканное платье с низким талиевым поясом, придавшее аристократичный вид; в Лондоне предпочитала строгость и консервативность английского стиля. Образы менялись, но в них всегда присутствовала непреходящая элегантность и грация.
Трубач был счастлив. Залы были заполнены близкими ему людьми, а среди них была она – самый дорогой человек.

- Что с тобой? – подошел к нему после одного из выступлений дирижер. - Ты весь светишься. - Уж не влюбился ли?
- Влюбился.
- Когда? В кого?!
- Секрет.
- От меня? Не верю. Твоя поклонница?
- Можно сказать и так.
- Познакомь.
- Не могу.
- Почему?
- Она невидимка.
- Ну, вот… я подумал, что всерьез.

Возвращаясь домой в самолете, трубач оказался рядом не с дирижером, как обычно, который задержался по каким-то организационным делам, а со скрипачкой из их ансамбля. Они разговорились, и он заметил то, чего не замечал раньше. Она была не только талантливым музыкантом, но и обладала острым умом, чувством юмора, и ее глаза светились от увлеченности, когда она рассказывала о своем становлении и стремлении к совершенству в игре на скрипке.
Трубач ощутил странное чувство – смесь восторга и смущения. Он привык видеть в ней только коллегу, но теперь открывал ее в новом свете. Она говорила о скрипке с таким же пылом, как и он о трубе, а вскоре разговор легко перешел от профессиональных тем к более личным. Так сложилось, что никто в жизни не смог разделить ее любовь к музыке.
Все это время Леди была здесь. Она сидела на противоположной стороне, тихо наблюдая за ними. Трубач чувствовал себя неловко.
Когда самолет приземлился, скрипачка предложила ему выпить кофе перед тем, как расстаться. Трубач неуверенно согласился. Они шли через аэропорт, и он посматривал через плечо на Леди, которая медленно отступала в толпу, пока не растворилась в ней.

Когда трубач вернулся домой, им владело лишь одно желание – отдохнуть, но едва он распаковал чемоданы, как телефонный звонок напомнил ему о том обстоятельстве, что перед отъездом он поспешно согласился на выступление по возвращении.
Профессиональный долг и обязательства перед местным филармоническим обществом не позволяли ему проигнорировать заключенный контракт, в котором черным по белому было указано: его труба должна звучать на сольном концерте в сопровождении фортепиано и флейты, уже заявленном в культурной программе города.

Но усталость одолевавшая трубача показалось ему ерундой в сравнении с тем ужасом, который он испытал, осознав, что не в состоянии увидеть Леди. Женщина, которая казалась уже неразлучной с ним, вдруг перестала появляться. Вечером, сидя у окна своей квартиры, трубач пытался ее вызвать – сначала с тихой надеждой, затем с остервенением. Он играл ее любимые мелодии, перебирал в памяти все те образы, в которых она являлась. Но все было тщетно – возлюбленная исчезла, оставив его один на один с тишиной, такой тишиной, которая не могла бы быть нарушена музыкой. Трубач почувствовал теперь истощение не столько физическое, сколько душевное.

Настал день выступления, на которое прибыл и фотограф, давно желавший запечатлеть друга во время игры.
На сцене под софитами трубач казался одновременно и величественным, и безмерно уязвимым. Его пальцы скользили по клапанам инструмента с привычной легкостью, но каждое движение было пропитано печалью. Звуки, возникавшие из глубины его трубы, на этот раз имели особый оттенок – они были насыщены более тяжелыми, темными красками, которые создавали в воздухе ауру меланхолии. Музыка, являвшаяся отражением радости и светлых чувств, теперь несла в себе эхо одиночества и недомолвок. Те, кто слушал, могли чувствовать, как с каждым звуком из трубача утекала его душа, искренне и бесповоротно. Он не просто играл – он разговаривал с невидимой публикой, вкладывая в разговор всю свою страсть и тоску. На его лице застыла маска обреченности, но глаза изредка наполнялись искорками, которые обнажали прожекторы. Он был здесь и не здесь одновременно. Его тело выполняло свой профессиональный ритуал, но сердце находилось где-то далеко, в месте, где каждая нота была не просто звуком, а криком души, пронизывающим тишину. Во время соло его музыкальные пассажи казались исполненными томительной красоты и безутешной скорби. Он владел своим инструментом, как художник кистью, но вместо того чтобы создавать мазки на холсте, он рисовал их в пространстве, оставляя в сердцах слушателей. В этот вечер его игра была исповедью, монологом о потере, ставшей частью его существования.
Музыка замолкала, аплодисменты встретили трубача, как ливень после долгого затишья, и он едва их слышал. Он поклонился, улыбка его была вежливой, но сквозь неё проступало отчаяние. Мастер, сумевший передать свою печаль через музыку, покинул сцену, оставив частицу своей души, затерянной вне реальности. В тот вечер он делился искусством с залом, полным незнакомцев.

Леди появилась внезапно, когда трубач, окруженный поклонниками, выходил из театра. Она стояла у выхода в толпе, протягивая ему букет цветов. Ошеломленный, он подошел к ней, протиснувшись сквозь оглушительное скопление людей.

- Это... Вы?! - спросил он, перекрикивая толпу, не сообразив, насколько странно это звучит.
- Спасибо, - улыбнулась она, - Вы великолепно играли.
- Я играл для Вас, но Вас не было.

Они говорили. Вслух! Ну да, он слышал и себя, и ее! Слышал по-настоящему! Реально!
Он протянул руку, чтобы коснуться ее, но в этот момент кто-то подтолкнул его сзади, и когда трубач обернулся, женщины уже не было. Он держал букет, вдыхая аромат свежих цветов.
На следующее утро его разбудил телефон. Это был фотограф.
- Извини за ранний звонок, - произнес он с волнением в голосе, - но я должен тебе кое-что показать. Заходи как сможешь.
Трубач взглянул на вазу для цветов. Она была пуста.

Придя к другу, он увидел фотографию, сделанную вчера вечером. На ней – он, принимающий цветы от Леди.

- Это та же, которую я снял тогда, неизвестно где и не мог вспомнить. Та, о которой ты спрашивал. Только тут она одета нормально, без изысков. Фотограф был в возбуждении.
- Смотри!
Он выставил на экран обе фотографии.

- Да, это она, - спокойно произнес трубач.
- Ну, ты узнал, кто она, где живет и все такое?
- Не успел.
- Почему?
- Нам помешали.
- Как это?
- Вот так.
- Ну, ты, брат, даешь! Я замучился, перерыл все прошлые фотки, чтобы по ним определить, где и когда сделал эту, а теперь, когда возник оригинал, ты говоришь: «вот так.»
- Это не имеет значения. Цветов ведь нет, - вновь спокойно произнес трубач и пожалел об этом.
- Не понял. Ты про ее букет?
- А, ладно, забудь.
- Объясни.
- Не сейчас.

Трубач ушёл, оставив друга в растерянности. На улице был прекрасный солнечный день, но он его не замечал. Он шёл медленно, смотря в землю, перебирая в голове события прошлого вечера. Леди была такая живая, такая реальная, и в то же время ее фигура всплывала перед ним туманной и неуловимой. Его сердце было переполнено чувствами, которые он не мог определить: это было счастье от встреч или боль от потери, удивление от невероятности случившегося или отчаяние от невозможности понять, почему это с ним происходит.
Трубач вернулся домой. Все в квартире напоминало о Леди - музыка, которую он играл для нее, кресло у окна, где он сидел, воображая их беседы. Все казалось сейчас чужим.
В течение следующих дней трубач продолжал свою жизнь, но чувствовал, что что-то изменилось. Он меньше говорил с друзьями, перестал бывать в своих любимых местах.
В те дни, последовавшие за выступлением, трубач почти не покидал квартиру. Он пытался понять, что; произошло на самом деле. Размышляя о происшествии, он все время возвращался к фотографиям, как к артефактам, которые были единственным доказательством того, что его встреча с Леди не была иллюзией и он не сошел с ума.
Эти дни текли медленно. Музыка, которая раньше была его убежищем, теперь казалась ему чуждой. Инструмент, который он любил с детства, оставался немым. В его голове все еще звучали последние ноты концерта, полные скорби и разлуки.

Однажды утром, когда свет первых лучей солнца проник в его комнату, он понял, что должен что-то изменить. Встав с кресла, куда он вечером упал утомленный, трубач вышел на улицу. Он ходил без цели, ведомый своим внутренним компасом.
Он зашел в кафе, где они с Леди вместе завтракали, прошелся по парку, где они прогуливались, и в конце концов остановился у музыкального магазина, в витрине которого увидел трубу. Он вошел внутрь.
Труба была исключительной – старинной и хорошо сохранившейся. Трубач спросил разрешения взять ее в руки, и когда он приложил ее к губам и сделал первый вдох, из инструмента вырвался звук, настолько чистый и ясный, что он мгновенно ощутил, как что-то изменилось внутри него.
Он играл в магазине мелодию, которую никогда ранее не слышал, но которая казалась ему невероятно знакомой. Это было нечто между печалью и надеждой, между прощанием и встречей. Мелодия заполнила все пространство вокруг, и все, кто находился в магазине, замерли, слушая.
Когда он закончил, на мгновение вокруг повисла тишина, затем раздались аплодисменты. Владелец магазина подошел к нему, в глазах его стояли слезы.
- Это было прекрасно, - сказал он. - Эта труба долгое время была здесь, и я никогда не слышал, как она звучит.
Трубач улыбнулся, впервые за последние дни.

Однажды утром, когда он сидел у окна и смотрел на улицу, его внимание привлекла прохожая. Длинные каштановые волосы, стройная осанка. Она остановилась у витрины магазина, взглянула на свое отражение и что-то поправила в прическе. Затем она резко повернула голову и посмотрела на него. Их взгляды встретились, и ему показалось, что это она, его Леди. Трубач резко встал и вышел из дома.
Он последовал за ней, держа дистанцию, наблюдая, как она переходит улицы, как останавливается у витрин. Его сердце бешено колотилось, и он не понимал, чего больше боится – того, что это действительно она, или того, что он снова потеряет ее. Наконец, женщина остановилась у входа в кафе и вновь оглянулась на него. Она вошла внутрь, и трубач последовал за ней, все еще не уверенный в своих действиях. Он увидел ее за столиком с меню в руках, но растерянно остановился у входа.
- Столик для одного? - обратился к нему официант.
- Да, хотя я бы подсел к той даме, - указал он на Леди, решив проверить, видима ли она другими, рискуя при этом показаться умалишенным.
- Ну, если она не будет возражать.. - улыбнулся официант.
Трубач сел за столик, откуда мог наблюдать за женщиной. В конце концов, он не выдержал, встал и, подойдя к ней, сказал:
- Простите, что отвлекаю Вас. Вы... меня знаете? Мы знакомы?
Женщина взглянула на него большими карими глазами. В ее взгляде сквозили нежность и доброта.
- Возможно, - ответила она низким глубоким голосом, - мы все друг друга знаем в той или иной степени.
- Не подумайте, что я таким тривиальным способом пытаюсь познакомиться. Но я имею в виду, не встречались ли мы где-то прежде? Возможно, в каком-то концертном зале? Я профессиональный трубач и часто выступаю.
Женщина слегка наклонила голову, задумчиво поглядывая на него. Ее глаза слегка сузились, как будто она перебирала в памяти множество лиц и мелодий, которые переплетались в ее жизни.
- Я люблю музыку. Мне даже кажется, что ее во мне столько, что я создана ею. Да, я часто хожу на концерты последнее время. А до того не ходила, а значит, наверное, и не жила или жила в каком-то далеком другом мире.
Ее слова звучали загадочно, но в них было что-то успокаивающее. Трубач улыбнулся в ответ и, не зная, что еще сказать, попрощался и ушел.

На улице он глубоко вздохнул. Мир казался ему иным, и в тот момент он почувствовал себя живым, готовым к новым встречам, новым мелодиям. Вернувшись домой, он принялся играть. Музыка звучала по-новому – она была полна надежды и света.
«В другом мире» - повторил он, пытаясь найти отголоски иной реальности.
Да, в мире, где закаты становятся рассветами, где музыка звучит без инструментов, и где любовь не нуждается в словах.