Детство мое невозможное

Раннее-раннее утро. Спешу на работу и вдруг застываю, ощутив совсем уже весенний воздушный коктейль. Апрель, только-только начавшись, по-хозяйски берет власть в свои руки. Внезапно накативший восторг от земной красоты вытеснил все другие ощущения, как бывало когда-то в детстве после хорошей порции втянутого носом еще прохладного, но уже такого ласкового весеннего ветерка, пахнувшего особенным ароматом оттаявшей земли. А вокруг – звенящий чистый воздух, зеленые листочки проклевываются на свет Божий, и… солнце, уже такое огромное, охватившее зарей половину неба.

Также внезапно отхлынувшее половодье чувств обнажило ту весну одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, когда мои родители, получив ордер на новую квартиру, собирались перевести меня в незнакомую школу, обрекая на страшное во все времена звание «новенькой». Квартира находилась в другом районе города, и нужно было привыкнуть к мысли, что класс, в котором я проучилась пять лет, придется оставить. Это все тревожило, но и притягивало одновременно. Другая жизнь. Тогда казалось, что обязательно это будет что-то совершенно новое, интересное, небывалое, неизведанное здесь. Не из робких я была – это точно. Вот только не могла предположить, что ожидает школьницу, пришедшую в новую школу в четвертой четверти.

Мои быстро превращавшиеся в бывших одноклассники смотрели на меня как на предмет не особенно полезный. Мальчишки, недавно оказывавшие мне мелкие, но приятные знаки внимания, окружавшие своей трогательной заботой, вдруг стали слишком откровенны в проявлении своих эмоций, так что иногда в их окружении становилось страшно.

Зима, еще снежная в конце марта, уже прощалась с нами в Детском парке. Любимый аттракцион из четырёх вращающихся колес вокруг вертикальной основы, был постоянным местом прогулок нашего класса во время продленки. Возле его ограды меня и окружила вся эта галдящая, напирающая со всех сторон толпа мальчишек. Они устроили кучу-малу со мной у забора. Я, конечно, кричала: «Отпустите, дураки, отойдите!» Но они радостно не слушали меня, очевидно принимая протест за девичье кокетство. Мне вдруг стало ненавистно всё происходящее веселье, какое-то оскорбительное для моего внутреннего человека. И тогда я тихо сказала: «Отпустите, мне больно».

– Тихо, стой, пацаны. Ей больно, – они растерянно расступились, вновь становясь знакомыми мне, родными даже одноклассниками.
Я медленно побрела прочь, наедине со своими мыслями. Никто не пошел за мной, они поняли, что лучше оставить меня одну сейчас. Вдруг вспомнилось, как всем дружным двором нашей панельной пятиэтажки, где обитали с десяток моих одноклассников, ловили мы маньяка, причинившего страшный вред маленькой пятилетней сестренке нашего Владика. Девочку нашли живой, но психологическая травма – это навсегда. Тогда мы выследили-таки этого недочеловека в зарослях кустарника, окружавшего школьный стадион. Он всецело завладел вниманием двух девчонок лет шести, предлагая малышкам измерить ему желтой пластмассовой линейкой причинное место. Наше появление несколько смутило его, но не сбило с настроя. Девочки постарше, вроде нас, восьмилеток, видимо, подходили под замысел гораздо больше. Мы отвлекали его внимание до тех пор, пока наши мальчики не привели старших.
Конечно, он побежал. Серый плащ неопределенного возраста развевался, хлопая по его голым ногам, обутым в коричневые сандалии. Догнавшие взрослые повалили на землю бегущего, заломили руки за спину, не обращая внимания на крики и отборный мат. Вскоре подъехал милицейский «уазик», задержанного увезли в направлении отдела милиции. На месте несостоявшегося преступления осталась лежать желтая ученическая линейка. Никому и в голову не пришло взять ее в руки. Две шестилетки, разинув рот, смотрели на погоню, не понимая, какой участи смогли избежать.
Наступали весенние каникулы, после которых мне предстояло прийти в новую школу. Апрель уверенно заявил о своих правах. Вдруг неожиданно стало очень тепло. В городском воздухе носились ароматы луговых трав и здешнего соснового леса, пряные сочные живые запахи весенней земли, только что омытой легким дождичком. Все почти как в деревне у бабушки, на каникулах. Маленький бабушкин дом в Эртиле, всего две комнатки с русской печью и сени. Зато именно там я впервые увидела на полу свежескошенную траву на Троицу и, главное, почувствовала ее запах – это ощущение свежести ничто не может превзойти до сих пор. В печи бабушка готовила только в холодное время года, а летом использовался керогаз, который работал на керосине. На нем она пекла вкусные оладушки, которые назывались «бабышки». Они были очень воздушные и просто таяли во рту, особенно с парным молоком.
Вокруг дома с одной стороны располагался огород, а с другой – садик с фруктовыми деревьями. Мы с сестрой любили лазать на вишни и лакомиться «клеем» (клейкой янтарной смолой) с их коры. Но самое главное – там был старинный вяз. Конечно, определить его возраст я не могла тогда, тем более теперь, но обхватить его ствол не получалось у нас двоих, а самые нижние ветки находились так высоко, что достать их мы могли только взобравшись на забор. Таким путем мы и взбирались наверх. Сначала становились на забор, затем, перебрасывали ноги через нижние ветки, находящиеся выше головы,  и подтягивали туловище. Нужно ли говорить, что это был наш любимый наблюдательный пост. Мы проводили на нем больше времени, чем дома. Вокруг кипела жизнь. Вяз рос на краю сада, у дороги, где проезжали мотоциклы и машины, прогоняли коров с пастбища, люди шли в «город» – так местные называли центр Эртиля. Недалеко от дороги находились конюшни. Часами я смотрела на лошадей. Они были разными: большими и маленькими, молодыми и старыми, серыми, черными, гнедыми. Я любила их всех, особенно жеребят. Они потешно бегали за мамками, куда бы те ни направлялись по долгу службы. Иногда лошадей запрягали в кареты – наверное, это были просто открытые брички. Но мне, городскому ребенку, они представлялись сказочными каретами, достойными принцесс. Скрип рессор звучал для меня как музыка. Бывало, что лошадей запрягали в простые телеги, застеленные сеном. В них проезжали деловые мужики в телогрейках и кирзовых сапогах с цигаркой во рту. Обозревая несколько дней подряд одну особенно широкую телегу, я составила в голове дерзкий план, который и не преминула вскорости осуществить.
В один прекрасный теплый летний вечер, когда в конюшню возвращались все работники, я дисциплинированно сидела на своем высоком посту. Вскоре показался ожидаемый объект – та самая широкая телега с важным возницей, полулежавшим на мягком сене. Я повисла на ветке, простиравшейся в сторону дороги, ногами вниз и, подгадав точно, когда телега окажется прямо подо мной, отпустила руки.
Не скажу, что посадка была особенно мягкой, но тогда это не имело значения. Сено немного самортизировало удар. Возница от неожиданности онемел, цигарка выпала из его открывшегося для отборного мата рта. Но, увидев виновницу его неожиданного волнения, рот он сначала закрыл, потом открыл и задал вполне цивилизованный вопрос: «Какого рожна тебе тут надо?» Я с невинным видом поведала о своем горячем желании прокатиться на лошади. «А, на лошади, ну это можно», – сказал уже совсем пришедший в себя мужик и тронул вожжи, направляясь к месту своего назначения.
Видимо, он все-таки решил отыграться на мне за причиненные неудобства, потому что предоставил для моего первого опыта необъятного размера кобылу, да еще и без седла. Легко посадив меня на лошадь, велел держаться за ее гриву, а сам взялся за уздечку и повел нас вперед. Лошадь была настолько огромной, что ноги мои торчали практически параллельно земле. Это значительно затрудняло возможность сжать тело лошади ногами для более крепкой посадки, поэтому первый шаг кобылы запомнился мне навсегда. Ее лопатки неожиданно пришли в движение, соответственно пришла в движение и я, земля качнулась подо мной и стала уходить из-под ног лошади. А поскольку положение мое было уж очень неустойчивым, я издала оглушительный вопль. Мужик, ухмыляясь, обернулся и сказал: «Ну, че орешь, держись, хотела же кататься».

Я вцепилась руками в гриву, максимально прижав ноги к спине лошади, и мы поплыли. По моим ощущениям это было действительно сродни плаванию по высоким морским волнам, когда лопатки, сменяя друг друга, то поднимались, то опускались, и так, покачиваясь, мы двигались вперед. Я напрасно опасалась, что лошадь понесет, поскольку вынудить скакать это животное нельзя было и под страхом смерти, такой старой и ленивой она была, но эта отчаянная мысль периодически всплывала в моем мятущемся мозгу.
Не могу определить, сколько времени длился этот праздник души, но к концу его я посвятила своего благодетеля в оруженосцы, потому что мое воображение воспроизвело картинку из книги Сервантеса, где маленький и круглый Санчо Панса ведет под уздцы коня высокого и угловатого Дон Кихота. Вскорости мужику надоело катать меня и он, взяв меня за талию, легко ссадил с лошади и поставил на землю. Шлепнув по попе своей огромной лапищей, сопроводил меня словами: «Ну и не балуй более!»
***

На новом месте нашего жительства еще сохранился прямо-таки деревенский пейзаж: просторный луг и сосновый лес практически в двух шагах от девятиэтажного дома. Я вышла во двор и увидела девочку с двумя черными косичками, рисовавшую классики на свежем асфальте.
– Привет! Как тебя зовут?
– Наташа. А тебя?
– Катя.
Все последующие годы до выпускного Наташа оставалась самой лучшей моей подругой, с которой многие будущие испытания школьной жизни были успешно преодолены.
Неласково встретила нас новая школа, где предстояло проучиться всего лишь четвертую четверть. В этой школе была совсем другая обстановка, нежели в моей родной. Мы также носили пионерские галстуки, однако здесь они почему-то выглядели всего лишь формальностью. Я хорошо училась, имея всего пару «четверок», но в этой школе мой мозг будто отказывался воспринимать информацию. Учительница математики, объяснявшая нам проценты, орала на меня визгливым голосом, отчаявшись добиться какого-либо результата. Я просто стояла у доски и смотрела в окно. Там была жизнь. Вовсю зеленели деревья, веселые воробьи носились трепещущими стайками вокруг веток. Перед крыльцом школы сидел черный кот и вылизывал свою роскошную шкурку. Прозвеневший звонок спас мою жизнь от вечного позорного стояния у доски. Собрав портфели, мы с Наташей направились домой. Однако, за эти несколько минут в школьном дворе что-то неуловимо изменилось. Ощущение неясной угрозы зашевелилось во мне, заставляя мгновенно сконцентрироваться. Краем глаза я заметила вовсю улепетывавшего черного кота, который счастливо избежал попадания брошенного в него булыжника. Нам с Наташей не могло так повезти. По определению.
– А вот и самая тупая овца в школе с подружкой, – мы были немедленно окружены своими новыми одноклассниками мужского пола. – Куда это они направляются?
Мне было понятно, что вопрос не требовал ответа, поэтому я молчала, сосредоточившись на своем визави, разглядывая его ухмыляющееся лицо, покрытое веснушками. Он мог бы даже показаться мне симпатичным в других условиях. Вот и уши как у Генки, моей первой неосознанной любви в начальной школе, торчат задорно, приглашая дернуть. Тон его голоса постепенно становился угрожающим, – они начали приближаться. Катастрофа была неминуема. Нужны были немедленные и деморализующие противника действия. Я распахнула пальто и поддернула становившуюся узковатой юбку. Не обращая внимания на поднявшийся одобрительный гогот, сделала взмах ногой, обутой в прочную советскую туфлю с двухсантиметровым каблуком. Каблук понесся в направлении носа главного задиры. Ему удалось увернуться, но туфля все-таки задела щеку, оставив грязный след и царапины. Я опустила ногу и приняла дворовую стойку, принятую в драках у пацанов из моего старого дома. Наступила полная тишина. Растерянные обидчики не ступили больше и шагу в нашу сторону, тогда я схватила Наташку за руку, и мы осторожно удалились на троллейбусную остановку, куда на наше счастье быстро подъехал видавший виды троллейбус. Не задумываясь ни секунды, мы влетели в салон, не успев даже осознать, есть ли деньги на проезд. Двери закрылись за нашими спинами, и мы облегченно откинулись на эту опору.
С того дня нас больше не трогали, но и дружбу с нами не водили. Кое-как мы доучились до конца учебного года.
Лето в новом дворе помнится смутно. В августе нас собрали в новой школе, там оказалось, что многие из живущих в моем дворе еще и учиться будут в одном классе. Стали ходить на отработку в трудовой лагерь, делали уборку в классах, мамы помогали мыть огромные окна, папы налаживали мебель. К сентябрю уже сдружились, сложились коллективы. Понемногу привыкали к «классухе», так мы называли нашего классного руководителя 6-го «В». Тамара Степановна была женой офицера, вдоволь поездившего с семьей по гарнизонам. В Воронеже они осели после выхода главы семейства в отставку. Внешне приятная, плотная женщина с соломенными кудрями и широкой улыбкой, в кофте с украинской вышивкой, смотрелась разбитной хохлушкой из фильма «Свадьба в Малиновке». Однако первое впечатление было обманчивым. Зеленовато-карие глаза могли излучать как вселенскую доброту, так и морозный холод, в зависимости от настроения их обладательницы. Вела Тамара Степановна физику. В шестом классе мы только начали знакомиться с этим предметом. Вскоре я «просекла», что понять его в изложении Тамары Степановны мне не удастся никогда. Тогда же я заработала первую «тройку» в своей жизни, естественно, по физике, и, что самое обидное, – во второй четверти. Новый год был испорчен жуткими переживаниями о моей собственной несостоятельности как успешной ученицы.
Накупив красивых открыток с новогодними шарами на глянцевых еловых лапах, я приступила к сочинению поздравлений своим бывшим одноклассникам, оставшимся на старой квартире. Сами собой складывались стихотворные строки с пожеланиями тем, о ком теперь я скучала, – теперь понимаю, что тосковала я об оставшемся в прошлом кусочке детства.
Тамара Степановна непонятным образом уловила мои душевные мучения и решила, что всякие послетерзания можно трансформировать во что-нибудь более полезное. Так, мне было присвоено гордое звание «член учкома», что означало член учебного комитета. Деятельность данного органа заключалась в проставлении оценок в дневники одноклассников из школьного журнала. Этот «сизифов» труд осуществлялся после занятий, и я приползала домой уже ближе к четырем часам пополудни. Так продолжалось два года.
Противостоять явно эксплуатации я не могла, поэтому решила бежать, но позже, после восьмого класса. Точнее, просто перейти в другой класс. Я уже более спокойно воспринимала такие переходы. В третий раз уже не было страшно.
***
Февральские морозы 1984-го принесли новые значительные события. В один из дней нашей второй смены внезапно по классам разлетелась весть, что умер генсек Андропов. Нас неожиданно отпустили по домам. И мы, наскоро похватав портфели, понеслись по лестницам вниз, в раздевалку. Несмотря на приближение весны, морозец пробирал не на шутку.
Дома я включила телевизор. На экране балет, балет, балет… Так же, как и во время смерти Брежнева, минорные мелодии заполнили эфирное время. Через несколько дней я смотрела похороны Андропова. В стране был объявлен всенародный траур на четыре дня, и по двум каналам вещали лишь симфонические концерты и соревнования зимней олимпиады в Сараево. Какое-то неясное ощущение наступавших перемен витало в воздухе. Константин Устинович Черненко, занявший кресло генсека после Андропова, умер столь же внезапно через год, и также – зимой. И вновь – похороны по телевизору. Все чинно, как хорошо отрепетированный спектакль. Становилось совсем интересно, кто примет эстафету управления государством? Имя Михаил Горбачёв ни о чем пока нам не говорило, однако именно он отныне вещал с трибуны Мавзолея.
С политическими перипетиями совпало похолодание в отношениях с классным руководителем. Тамара Степановна была старой, советской закалки, поэтому считала, что ей до всего есть дело. Однажды она решила вынести на «суд общественности» стихи моей подруги Наташи, довольно едко описавшей одного из наших одноклассников. Листок со стихами попал при передаче на уроке к классному руководителю вместо адресата. Не спорю о художественных достоинствах того произведения, но я была категорически против обсуждения при всем классе. Однако оно прошло. На классном часе – при звенящей тишине. Отчетливо прочитаны были все восемь плохо рифмованных наивных строк, – но никто не изъявил желания что-либо сказать. Тамара Степановна принялась стыдить Наташу – в четырнадцать лет это показалось той трагедией. Моя подруга бросилась вон из класса, всхлипывая, но не говоря ни слова.
– Эх, Тамара Степановна!.. – только и смогла я произнести.
Схватив пальто Наташи в раздевалке и набросив свое, догнала мою несчастную подругу уже у подъезда нашего дома.
С тех пор появилась натянутость в отношениях с учительницей физики, я не могла уже открыто и прямо смотреть ей в глаза, как раньше. Все время я ожидала какого-то подвоха. Как староста я была в ответе за недобросовестных одноклассников. Тамара Степановна стремилась предъявить именно мне все возможные общие огрехи и грехи.
                ***
Лето после седьмого класса отрешило меня от школьных проблем и забот. Практически всем классом мы поехали в летний трудовой лагерь под Воронежем. Там нас распределили по деревянным домикам на четверых. Домики были «девчачьи» и «мальчишечьи». Воспитатели строго следили за соблюдением чистоты и проверяли наличие пыли пальцем в самых разных местах, так что нам приходилось ползать с тряпкой по всем закоулкам. По утрам ездили в поле – мы собирали кабачки. Они были огромные. Сначала их складировали в огромные кучи, потом мы грузили овощи на тракторную тележку. Рабочее время продолжалось до обеда, а потом – как в любом летнем лагере – конкурсы, интересные встречи, танцы вечером. Там, на танцах, мы впервые познакомились с москвичами, точнее, мы их увидели, а они не обращали на нас никакого внимания. Собравшись в круг, они попеременно в такт музыке поднимали вверх согнутые колени, делая это абсолютно синхронно. Потом они, очевидно, копируя роботов, делали шаги в ту или другую сторону, согнув руки в локтях и выпрямив кисти. Все это смотрелось очень угрожающе, они нас просто подавили своей спаянностью в группу, несмотря на то, что в лагере их было меньшинство. Наша вожатая, глядя на растерянные лица, ходила вокруг нас и уговаривала не обращать внимания: «Они просто утрируют!» Что они утрировали и как понять это слово, мы не знали, поэтому просто разошлись по домикам и оставили москвичей поднимать ноги в одиночестве.
Наутро их куда-то перевезли, и нам объявили, что вечером состоится бал-маскарад. Было решено раскрасить лица до неузнаваемости. Кто-то под Бабу-ягу, кто-то – под лешего. Я выбрала себе персонаж пирата, повязав свернутый в виде повязки платок на всклокоченную голову и нарисовав череп и кости на щеке. Вид мой был устрашающий. Из нашего домика к началу мероприятия, толкаясь и повизгивая, выкатились Баба-яга, Василиса Прекрасная, Водяной и Пират.
Мы дурачились и скакали в хороводе под ритмичную музыку. Через пару часов воспитатели решили, что пора уже готовить нас ко сну и включили медленный танец. Меня пригласил мальчик из параллельного класса. Мы потоптались под музыку некоторое время, потом я ушла в домик и легла спать. Среди ночи нас разбудил шум и слепящий свет фонариков, бдительно направленных в наши лица. Никогда не забуду ощущения от такого вторжения.
– Где Овсянникова?
– Здесь я.
– Ты танцевала с Бескоровайных?
– Наверное. Я не знаю его фамилию.
– А потом вы куда пошли?
– Мы – никуда. А я пошла спать в домик.
– Куда пошел Бескоровайных?
– Вот у него и спросите. Он мне не докладывал.
– От него пахло спиртным?
– Может, и пахло, я не нюхала.
После этого вторгнувшиеся мужчины  удалились. Осталось послевкусие допроса. Для меня это ночное происшествие не имело продолжения, а моего партнера по танцам выслали из лагеря домой за употребление спиртных напитков.
К концу потока в лагере стало совсем скучно, пошел противный мелкий дождь. Нас всё еще пытались привозить на поле собирать теперь уже размазанные по кустам помидоры, точнее то, что от них осталось. Я всей душой рвалась домой. Хотелось успеть остаток каникул провести с дорогими моему сердцу людьми.
Кроме одноклассников, был у меня в «старом» доме еще один настоящий друг – Танюша. Она младше на два года, но, играя вместе, мы не замечали разницы в возрасте. После моего переезда связь наша не оборвалась. Появились новые общие традиции, даже обязательные тосты при совместной трапезе.
«Бабай-гудбай, иди сюда!» – что мы тогда подразумевали под этими лишенными смысла словами, уже никто не вспомнит, но традиции соблюдались.
Так, мы старались отметить вместе все майские праздники. Если на Первомай я приезжала к Тане, то на День Победы Таня ехала ко мне. У нас существовала традиция писать письма между поездками: тогда нам обоим казалось, что мы, как раньше, совсем рядом – чуть ли не в одном подъезде.
Частенько вместе ходили на салют с родителями Тани, а потом возвращались освещенными улицами любимого города совершенно счастливые и бесконечно уставшие.
Мои родители не могли посвятить свое время только мне, потому что в семье было еще два ребенка, оба младше меня. Я много возилась с ними, так что они называли меня «няней». Однажды пришлось даже ехать с братом в больницу на карете «скорой помощи» ночью. Так вышло, что папа был в командировке, и мы с мамой справлялись дома одни. Мама работала в детском саду поваром в том садике, куда отдали младшую сестренку в полтора года. И вот надо же было случиться тому, что в садике произошла вспышка сальмонеллеза – правда, это выяснилось несколько позже, сначала все восприняли произошедшее как отравление. Сестренку забрали одной из первых в тяжелом состоянии, потом «скорая» увезла маму. В три часа ночи семилетний брат почувствовал себя плохо – я вызвала «скорую» и ему.
– Кто будет сопровождать? – спросил замотанный фельдшер.
– Я, уже одетая, стояла в коридоре.
– А взрослые где?
– Мама в больнице, папа в командировке.
– Ладно, поехали.
В приемном покое смертельно уставший лысый доктор, потирая укушенный ранее моей младшей сестрой палец, невесело распорядился о промывании желудка моему брату.
– Только держите своего братишку сами, а то сестра ваша без присмотра тут совсем распоясалась.
– Оля? Она маленькая совсем…
– Вот-вот, я тоже так думал… сначала. А когда попытался начать промывание желудка, она укусила меня до крови.
– Максим, ты не будешь кусаться? – я обнимала брата, сидя на корточках.
Он молча покачал головой. Процедура началась. Брата посадили мне на колени. Вместе нас накрыли фартуком из оранжевой клеенки. Какое-то время заливали раствор ему в рот, затем брата рвало. В конце процедуры он весь трясся от холода и потрясения. Я укутала мальчика больничным одеялом и баюкала на коленях, пока его не забрали в палату.
– Домой доберешься? – доктор вытирал полотенцем чисто вымытые руки.
– Конечно.
– Тебе лет-то сколько?
–Четырнадцать.
– Ох-хо-хох. Ну, смотри, а то посиди в приемном до утра. Хотя, уже пять. Скоро рассветет.

Я не могла оставаться там дольше. Хотелось глотнуть свежего воздуха, выйти из этих уныло окрашенных стен, не слышать вопли больных детей, которым по очереди делают промывание желудка. Посему надела пальто и пошла на улицу, пока никто не остановил.
На улице было еще темно, и стелился туман. Желтые одуванчики фонарей освещали мой одинокий путь. От одной окружности света на земле я шла к другой. Они располагались на некотором расстоянии друг от друга, и какая-то часть пути пролегала в темноте. Темнота меня не пугала. Я тревожилась за родных, думая о том, каково им сейчас.
Вскоре путь пересекла большая улица, я повернула направо, зная, что там должна быть остановка моего троллейбуса.

В шесть утра я была дома. Раздевшись, упала на кровать и выключила будильник. В школу решила не ходить, потому что не было сил и очень хотелось спать. Днем собралась и поехала сначала в детскую, а потом во взрослую инфекционную больницу, чтобы проведать маму и рассказать о детях. Через пару дней приехал папа, маму выписали, и кошмар закончился. Вскоре забрали из больницы и детей.
Экзамены после восьмого класса я сдавала с большим трудом, потому что подготовке помешала болезнь. В марте случился приступ аппендицита, и папа привез меня в детскую больницу вместе со «скорой» поздно ночью. До утра я промучилась в приемном покое. Не хотела пугать отца, поэтому терпела жуткую боль, стараясь не стонать. В девять утра наконец-то на каталке отвезли в палату, затем очень быстро в операционную. Опасались перитонита. Столь длительное промедление объяснилось просто. Хирург ночью был пьян. Остальные врачи опасались, что в таком состоянии сделать мне операцию он не сможет. Утро, однако, не сильно облегчило его состояние. Лежа на столе под простыней, я увидела, как он входит в двери, покачиваясь, держа на весу руки в перчатках. Потом анестезиолог надел маску мне на лицо и велел считать. На счет «четыре» я отключилась.
Позже, уже в палате, отойдя от наркоза, услышала разговор сестрички и санитарки.
– Девочка-то как чуяла, что пьяный он!
– Это как же?
– Да вот прямо во сне и сказала: «Дядя, ты меня только совсем не зарежь».
– Ох ты, Господи! А что же он?
– Он вмиг протрезвел, операцию провел и ушел быстро в ординаторскую.
– Вот ведь, ирод, всё неймется ему, хлещет и хлещет каждую ночь, как дежурство.
– Да, у этой девчонки теперь шов останется огромный – и внутри, и снаружи, но хоть жива, и то хорошо!
Медленно, но верно я возвращалась в себя, решила встать в туалет, но, потеряв сознание, тут же упала на четвереньки. От удара о пол пришла в себя, села на кровать. Потом тихо-тихо поднялась и по стеночке дошла до нужной двери. Также аккуратно вернулась в палату. Ноги тряслись от напряжения, я легла и почти сразу уснула. На другой день ходила уже более уверенно, выпрямив спину, несмотря на тянущую боль в месте операции. Скоро швы сняли, а там и выписка домой. Вот только к экзаменам подготовиться времени уже практически не оставалось.
Однако жизнь приготовила более суровый экзамен на это лето.

Через пару месяцев после операции я уже чувствовала себя совсем хорошо. Много гуляла во дворе. Там и застала меня страшная весть. Погиб наш одноклассник Андрей. Дальнейшая информация воспринималась пунктиром. Гонял на мотоцикле в деревне. Как обычно, без шлема. Столкнулся с грузовиком, несколько метров его тащило по земле, пока махина не остановилась. Умер на месте. Оценить, какая мясорубка затянула парня, мы смогли во время похорон. В гробу лежал явно не Андрей, не тот Андрей, которого я запомнила навсегда. Вместо лица опухшая маска, собранная из того, что от него осталось, даже отдаленно не напоминавшая моего одноклассника. Горе родителей трудно описать. Маленькая сестренка жмется к матери в черном платке с почерневшим лицом. Подали грузовик – ехать на кладбище, в кузове нет сидений. Стоя – страшно. Сели на пол. На кладбище маме Андрея стало плохо. Запахло спиртом и нашатырем. Инъекция привела женщину в чувство, но не в сознание. Да и мы все не вполне осознавали произошедшее.
Значительно позже, перебирая в памяти эпизоды нашей школьной жизни, вспоминала Андрея. Любил рисовать девочкам букеты цветов, писал смешные записочки, никогда не обижал одноклассниц. Почему-то на его долю выпал такой страшный конец.
Однажды, уже во взрослой жизни, Андрей мне приснился. Все тот же мальчик, каким я помню его по школе, с озорной улыбкой и букетом цветов, выглянул смущенно из-за белой двери, так напоминающей нашу классную, и исчез, – дверь тихо затворилась за ним… В церкви заказала заупокойную службу и поставила свечу рабу Божьему Андрею.
Трагическая гибель одноклассника вызвала во мне жестокую решимость изменить свою жизнь. Вместе с Наташей мы написали заявление о переводе в другой 9-й класс – под литерой «Б». Классным руководителем здесь была учитель русского языка и литературы. Как ни странно, ее внешность и манера разговора напоминали мне известного советского артиста Георгия Жжёнова. Нина Васильевна приняла нас благосклонно, хорошистки были нужны. Как восприняла наш уход Тамара Степановна – не знаю. На уроках держалась с нами подчеркнуто вежливо, но поблажек не давала. Объяснения труднейших задач по физике все чаще выглядели так. Мы решаем в тетради, Тамара Степановна – на доске, вся поверхность которой в итоге испещрена формулами. У нас исписан целый лист. Вдруг преподаватель понимает, что где-то пропустила минус. Формулы с доски немедленно стираются, и начинается всё с начала. Соответственно в наших тетрадях тоненькая черточка идет от одного угла страницы до другого. Возможно, она была хорошим физиком, но не хорошим учителем физики.

Кого мы любили, так это учительницу химии, также жену офицера. Татьяна Игоревна была очень красивой и ухоженной женщиной. Она не просто учила, она нас воспитывала в лучших традициях института благородных девиц.
– Девочки, ну что вы такие неповоротливые! Так нельзя, ну будьте проворнее, расторопнее. Поухватистей будьте, вы же будущие женщины. Никто вам не обязан помогать. Вы за себя полностью в ответе, – это говорится ею для нас на субботнике по уборке химической лаборатории.
После сидим в чистой комнате за столом с чаем и печеньем, слушаем рассказы об офицерских балах, на которых блистала Татьяна Игоревна, занимая призовые места во всевозможных конкурсах.
Девочки грезили об офицерах, благо в городе было два военных училища. Как-то раз, уже будучи студенткой-первокурсницей университета, получила пригласительный на 7 ноября в военно-авиационное училище. «Бал» проходил в спортивном зале, в котором запомнился мне пол с разметкой и баскетбольные корзины по сторонам. Неуклюжие курсанты толпились в сторонке, не торопясь расхватывать невест. Большую часть времени приглашенные девицы подпирали стенки. Ни о каком вальсе здесь, похоже, не слыхивали. Ко мне подошел высокий черноволосый парень, пригласил на медленный танец. Оказалось, он белорус, из Минска. Здесь, в Воронеже, ему скучно, да и в увольнительные редко отпускают. Видимо, от скуки взял телефончик. Я вскоре ушла, не надеясь на продолжение. Однако он позвонил, пригласил на встречу у памятника Никитину в центре города. Я пришла в жуткий ноябрьский холод, закутавшись в пальто и шарф. Инстинкт и холод не дали мне стоять у назначенного места. Я бродила кругами неподалеку, никакого белоруса в радиусе десяти метров не наблюдалось. Ругая себя последними словами, что вышла из дому в такую погоду, уже, было, направилась к остановке. И тут увидела ватагу курсантов. Гогоча, они показывали на памятник пальцами. Меня в шарфе не узнали, так что я благополучно избежала неприятной встречи.

Очарование рассказов Татьяны Игоревны развеялось окончательно, когда выяснилось, что вместе с мужем-офицером они переезжают в другой гарнизон и вести химию у нас будет другая учительница. Еще больше я расстроилась, познакомившись с новой преподавательницей, приехавшей с Севера. Небольшого роста, округлая женщина с непонятной копной желтого цвета на голове, она представляла разительный контраст с Татьяной Игоревной. Но внешность – это было бы еще не самое страшное, если бы она не открывала рот. Визгливый высокий голос жутко резал мой музыкальный слух, говорила она еще и коверкая слова. То ли дефект речи, то ли неверное произношение, но в ее исполнении ответ на вопрос, откуда она приехала, звучал так: «Из Воркутю». В результате она обрела кличку «Тю-тю на Воркутю».
В ответ на мое нестандартное восприятие ее особенностей химичка люто меня возненавидела и, после «пятерок» и «четверок» от Татьяны Игоревны, «Тю-тю на Воркутю» завалила меня «трояками». Я решила назло ей упорно учить химию. Однажды, снова будучи вызванной к доске, решила задачу на твердую «четверку». Но мне было сказано: «Садись, ”три”». Я отказалась садиться, попросив объяснить, за что. Класс встал на мою сторону, все загалдели.

– Стирай с доски и садись.

Я вместо этого бросила тряпку на стол.

– Ну-ка, стирай с доски! – децибелы ее визга стали совсем непереносимыми.

Я взяла тряпку и кинула ее еще дальше, потом взяла портфель и ушла, оставив жуткий гвалт позади себя.

Спас меня милейший Игорь Дмитриевич, учитель химии и биологии, замещавший химичку во время ее болезни в конце четверти. Наставив мне «пятерок», в итоге вывел «четыре». Вообще, в девятом классе я позволила себе снизить темп обучения, иногда даже случалось проспать первый урок. Думаю, что так я приходила в себя после гибели одноклассника, настолько глубоко было потрясение. Экзаменов после этого года не было, только годовые контрольные, поэтому я много читала не по программе, а то, что интересовало. Меня заботил вопрос, как все устроено в человеческом обществе, откуда взялись социальные устои, как живут люди в других странах. Я начала задумываться о выборе дальнейшего пути, об учебе после школы. Решила поступать в университет на истфак. Мама причитала, что никто меня там не ждет и что я никогда не смогу поступить туда, где только блатные учатся. Для успешной подготовки устроилась на курсы от этого учебного заведения, которые должны были начаться в сентябре и продолжаться до самых экзаменов в июне-июле.
Последний школьный сентябрь огорошил неутешительными новостями: учебники истории и обществознания десятого года обучения, по которым учились до сих пор, теперь не подходят для сдачи экзаменов. Преподаватель Лидия Михайловна восприняла всё философски и, подняв кверху свой пухленький, но изящный указательный пальчик, произнесла: «Будем писать под диктовку ответы на экзаменационные вопросы, чтобы вы смогли сдать выпускные экзамены и вступительные в вузы».
Меня это касалось наибольшим образом, поскольку я выбрала историю своей будущей специальностью. Правда, университетские подготовительные курсы давали отличные знания, так что можно было не волноваться, но об этом я узнаю лишь через несколько месяцев. А пока под иным углом рассматривались коллективизация, красный террор, культ личности Сталина, да и многое-многое другое.
Тем временем с экранов телевизоров на нас сыпалось ранее неведомое: «ускорение», «госприемка», «совместные предприятия»! Страна меняла курс на всех парусах.
И в это время, как гром среди ясного неба, – Чернобыль…
Я запомнила, как глубокой апрельской ночью в дверь позвонили. Полуодетые родители вышли в коридор открывать дверь вместе, гадая, кто бы это мог быть. Оказалось – папин племянник, мне дядя Коля – срочно едет ликвидировать последствия аварии, зашел попрощаться. Озадаченные, сидели на кухне, за столом с немудреной снедью. Мама – подперев щеку кулачком, папа – положив руки на колени, я – тихонечко пристроившись у двери. Дядя Коля бодрился, преувеличенно громко смеялся, рассказывая о грядущей поездке, отводя взгляд от немых наших вопросов. Мы, распрощавшись, остались с надеждой, что встретим его и на обратном пути. Не на войну же едет человек!

Изучая подробно трудности революционного и постреволюционного бытия, у меня невольно складывались параллели с современностью. Жизнь менялась стремительно, каждый день обнаруживая какие-то новшества. В основном, малоприятные. Не забуду, как мама принесла продуктовые карточки. Они выглядели как небольшая простынка с цветными квадратиками, на которых было написано «Сахар», «Масло растительное», «Мыло хозяйственное», «Стиральный порошок», «Водка»…
У магазинов, торгующих алкоголем, ежедневно складывалась революционная ситуация, когда продавцы не могли торговать им до 14.00, а покупатели не хотели ждать назначенного часа. В час икс начинался штурм прилавка с давкой, членовредительством и продажей мест в очереди. Ирония заключалась в том, что ближайший магазин, торговавший спиртным, именовался в народе «милицейским».
Чтобы купить какие-либо непродовольственные товары, тоже сложилась своя хитроумная система: нужно было приехать к открытию магазина, удачно рассчитать место возможного входа в открываемую дверь, а затем, просочившись внутрь, следовало быстро занять очередь за нужным товаром, неважно, будь это носки, белье или полотенца. Купив желаемое, а иногда и просто, что попалось, лишь бы отоварить обесценивающиеся деньги, люди шли домой.

В нашей семье, однако, не унывали. Мама всегда очень хорошо готовила. Покупали на рынке муку, из которой она пекла разные вкусности. Выручала дача, где папа и мама выращивали овощи и фрукты. Плоды закрывали в банки на зиму. Так жило и большинство наших знакомых. Это не казалось какой-то трагедией. Да и некогда было мне особенно задумываться о материальном. Я ходила на курсы в вуз, учеба в школе отнимала много времени, а тут еще и школьная влюбленность случилась.
На осенний бал я пришла в черной бархатной юбке с новой модной стрижкой «каскад». Все это очень шло мне и делало совсем взрослой. Лишь большие и наивные голубые глаза говорили о том, что мне всего шестнадцать. Мой принц был старше на два года. Вообразите: ассиметричная платиновая челка до глаз глубокого карего, практически темно-шоколадного цвета, прямой нос, ярко-алые губы и родинка над верхней губой. Да-да, главного гардемарина страны позже точно списали с него. Какое сердце смогло бы устоять… Набравшись смелости – пригласила на «белый» танец предмет моих девичьих грез. Волна невероятного восторга прокатилась по мне, когда его руки легли на талию и мягко притянули чуть ближе.

– Мы же не пионеры, чтобы танцевать на таком расстоянии, – Олег иронично улыбался, наклонив ко мне голову.

– Ну, да. Мы – комсомольцы, – мой критичный мозг резко отключился.
Олег расхохотался, запрокинув голову.

– Смешная ты. Маленькая еще.

– В этом-то вся и прелесть, – я шла ва-банк, в голове сияла только одна мысль: хочу, чтобы он меня поцеловал.

Для современных подростков покажется странным, что в шестнадцать лет девочка-подросток только мечтала о поцелуях, не говоря уже о чем-то большем. Но тогда я не чувствовала себя готовой для взрослой любви.

Танец закончился, Олег проводил меня к подружкам из моего класса. Я поняла, что продолжения не будет. Школьный бал потерял свое очарование, я двинулась домой. В раздевалке Наташа меня догнала. Мы пошли вдвоем. Болтая, добрели до арки, ведущей в наш двор.

– Ой, какие девочки идут! – пьяный развязный голос возник из ниоткуда.

– Славные малышки ходят по ночам одни, – поддержал его другой, не менее противный.

Эти двое, дыша перегаром, не стали терять времени даром, видимо, уже распределив добычу между собой. Я даже не успела как следует рассмотреть нападавшего, как он уже забрался мне под юбку. Я закричала в голос, но он заткнул мне рот быстрым отработанным движением. Тогда я заревела, смывая тушь градом покатившимися слезами.

– Нет, ну так ты на куклу совсем не похожа… – разочарованный, он меня отпустил.
Я стояла, а слезы катились по щекам в невероятном количестве. Второй тоже отпустил Наташу и смотрел на меня.

– Это что это с ней? – сказал мой обидчик.

– У нее несчастная любовь, – Наташа попыталась настроить дипломатические отношения, она была на это мастер, – вот только что парень бросил на осеннем балу. А тут вы. Вот она и…

Видимо, парни прониклись сочувствием к моему нервному состоянию. Скорее же, они не хотели причинить нам настоящий вред, просто развлекались после выпивки, поэтому отпустили домой с миром, больше не пытаясь дотронуться.

Я, икая, шла домой, держась за Наташину руку.

– Нет, в таком виде я тебя домой не пущу. Напугаешь родителей.

Мы уселись на качели, стали потихоньку раскачиваться. И вот уже расхохотались над очередной хохмой из классной жизни, болтая ногами и заваливаясь вниз головой.
Окно седьмого этажа открылось, и сердитый мамин голос произнес: «Катерина, иди домой, ночь уже!» Оценив степень маминого возмущения, я поплелась в подъезд. Наташа потянулась вслед за мной. Вслед нам глазели любопытные осенние звезды.
Я любила смотреть из окна моего седьмого этажа, отсюда ночью звезды казались ближе. Днем – вдали, практически у линии горизонта, среди деревьев, белело одинокое строение. Мысленно я наделяла его то одним свойством, то другим. И очень хотела однажды дойти до предмета моих раздумий, чтобы раскрыть тайну этого белевшего пятна. Когда однажды я все-таки исполнила задуманное и дошла до назначенного места, оказалось, что это всего лишь призывной пункт. Хорошо еще, что не началась призывная пора, и здесь было тихо и безлюдно. Я брела назад по тропинке, усыпанной яркими сентябрьскими кленовыми листьями, задевая их ногами и вдыхая пряный аромат осенней земли.

До чего же было здорово вместе с Таней бродить по парку «Динамо» в нашем общем детстве, где также пахло осенью и грибами. Однажды я нашла огромный Белый Гриб. Он не помещался в моих маленьких ладошках, сияя глянцевой коричневой шляпкой. Мама долго и придирчиво рассматривала его, но все же подтвердила, что это настоящий белый гриб, после чего поджарила  его на сковородке. Я аккуратно наколола вилочкой один кусочек. Во рту растаял вкус леса.

Подготовка к вступительным экзаменам занимала много времени, однако посещать университетские курсы мне нравилось. Чувствовалось, что все наши наставники мастера своего дела. Я просто была влюблена в преподавателя русского языка и литературы. Она производила впечатление бывшей гимназистки, ставшей классной дамой. В синем бархатном пальто и шляпке-таблетке с вуалью Елизавета Тимофеевна таинственно появлялась к началу занятий. Проходила своей танцующей походкой балерины и ставила на стол изящный ридикюль, стягивала длиннющие перчатки, картинным жестом опуская их на сумочку. Ее курс лекций не походил ни на один из уроков русского, которые мне довелось услышать до сих пор. С удивлением слушатели курсов узнали, что «мышь», «печь», «дочь» и тому подобное пишутся с мягким знаком по традиции, и их просто собрали в одну группу – 3-е лицо, женский род, единственное число, – чтобы как-то объяснить правило написания. Грамотное письмо и устная речь на все последующие наши годы – во многом заслуга Елизаветы Тимофеевны.

Английский преподавала Карина Альбертовна, говорившая с легким армянским акцентом, делавшим ее английский неповторимым. Однако именно она, а не преподаватели в школе, научила нас строить правильные английские конструкции повествовательных и вопросительных предложений. И это позволило нам сдать дифференцированный зачет на вступительных экзаменах, введенный первый год на историческом.

Не знаю, какая сила заставляла меня ехать к шести вечера на курсы всю слякотную осень и морозную зиму восемьдесят седьмого – восемьдесят восьмого годов, а потом, стуча зубами на холоде после теплой аудитории, бежать на остановку. Наверное, сила молодости, горячего желания поступить в университет, настырная жажда знаний.
Как-то неожиданно опять пришла весна, – теплый апрель зазеленел. А мы, тем временем, привыкали к новым терминам, стремительно проникавшим в сознание: «перестройка», «гласность», «новое мышление», «плюрализм». На наших глазах складывались новые риторические заклинания, лившиеся через экраны телевизоров. Появились «Дети Арбата» Рыбакова, «Белые одежды» Дудинцева, поздняя телевизионная передача «Взгляд», фильм «Асса» с песней группы «Кино» – «Перемен». Мы шалели от потока неведомой доселе информации, ломавшей всё, чему нас учили до сих пор и отметавшей все наши былые взгляды и понятия. Невероятная эйфория от открывшейся внезапно будто бы свободы всколыхнула незыблемые устои той поры, которая впоследствии будет мстительно названа «эпохой застоя».

Михаил Сергеевич был очень убедителен с экрана, и все, что он говорил, было хорошо и правильно, – вот только реальность была совсем не так хороша…

***

Весна привела за руку лето, начались выпускные экзамены, а там и вступительные подтянулись. Никогда не забуду свое главное ощущение после каждого экзамена – «Я смогла, я преодолела». Новшеством этого года было также то, что экзамен по истории России теперь сдавали письменно. Для меня – плюс, потому что нет стеснения перед комиссией. Когда написала на «четверки» два первых экзамена, сочинение и историю, настала пора сдавать русский и литературу устно, английский – дифференцированный зачет. За русский я не волновалась. Изящная грамота от Елизаветы Тимофеевны огранила нас, практически создав бриллианты. С литературой обстояло сложнее, но все же удачу еще никто не отменял. Словом, пять баллов я так-таки заработала. Потом английский. Как сейчас любит говорить молодежь – «всё сложно». Но… снова «пять»! И я в списках!!! На зачисление – в белом платье, словно я стала «невестой» вуза, и восторженная мама со мной. Ей все не верится, дочь – студентка университета. В огромном актовом зале корпуса университета на площади Ленина собралось невероятное количество абитуриентов с родителями. За столом президиума – декан истфака и преподаватели. Каждого зачисленного назвали по имени-отчеству. Это поднимало вновь испеченных первокурсников еще выше в собственных глазах.

Полные счастливых впечатлений мы вернулись домой. Полумрак комнаты ласково обступал меня, уставшую, но довольную. Внезапно я ощутила чужеродное присутствие, ухо уловило легкое потрескивание. Обернувшись, увидела белый шар, висевший у окна и издающий звуки, которые любители паранормального называют «белый шум». Шар медленно перемещался по комнате, переливаясь серебристым светом, испуская мелкие разноцветные искорки вокруг себя. Я лежала, завороженно уставившись на непрошеного гостя. Откуда-то я точно знала, что это шаровая молния, но мне почему-то не было страшно. Объект совершил торжественный облет вокруг моей головы и втянулся в отверстия розетки на стене рядом с кроватью. Во всем здании погас свет, а розетка оплавилась.

***

По давней традиции студенты-первокурсники направлялись в колхоз на месяц. Там и прошел весь сентябрь. Место, где мы должны были проходить трудовую практику, оказалось очень живописным. В двух шагах от жилого корпуса рос еловый лес, поэтому воздух хотелось пить, таким вкусным он казался горожанам.
В корпусе было два больших помещения: спальни для студентов и студенток. Они практически ничем не отличались. Везде стояли двухъярусные кровати, – мы их называли «дачки». Я спала на верхнем ярусе. Несколько курьезных случаев были связаны именно с этим.

Местные парни, рассмотрев приехавших в этом году студенток, сделали вывод, что девушки весьма симпатичные. Решено было наведаться в студенческий корпус ночью, после танцев, когда разгоряченные забористым самогоном пацаны возжелали нежности. Сказано – сделано! Я спала сном младенца, поэтому дальнейшие события излагаю со слов моих товарок. Есть у меня одна особенность: во сне я могу разговаривать с открытыми глазами, и даже вполне впопад отвечаю на вопросы, если их задают. И вот, в тот момент, когда первый же деревенский хлопец возник на пороге нашего жилища, я вполне бодрым голосом его спросила: «Ну и как это называется?» Парень пошел на звук и решил протянуть руки к моему лицу. Тут я уже проснулась, но, ничуть не испугавшись незваного гостя, незаметно вытащила отцовский яркий-преяркий фонарик и, нажав на кнопку включения, сунула его в лицо посетителю. Свет как взорвался у него перед глазами. Раздался нечеловеческий вопль. Парень спьяну решил, что он ослеп, и, натыкаясь на кровати, сломя голову помчался к выходу. Наутро все спрашивали, как это мне пришло в голову так безжалостно поступить с аборигеном. На что я с невинным видом отвечала, что просто хотела рассмотреть его во всех подробностях.

Прекрасная сентябрьская погода помогала адаптироваться к деревенскому труду. Нас привозили на поле утром, и мы начинали собирать картофельные клубни в ведра, просыпаясь на ходу. Затем подавали наполненную тару студентам, стоявшим в кузовах машин. Ведра опорожнялись и летели вниз, на пашню, недовольно бряцая. Вдохновенный трудовой процесс начинался снова.
В обед приезжала «буханка» с бидонами, полными ароматной еды, как в известном фильме – первое, второе и компот. На свежем воздухе все было очень вкусно. В один из таких обедов исчезло мое ведро. У меня зародилось смутное подозрение, что тут не обошлось без одного из студентов-третьекурсников, пристально поглядывавшего в мою сторону с достаточно понятными намерениями.
Скулить я не стала, просто отыскала валявшееся в борозде бесхозное ведро. С той поры я обрела верного рыцаря, подкармливавшего меня фруктами и орехами из далекой Чечни, откуда он был родом. Да и конспектами частенько выручал меня мой старший друг.

По вечерам в нашем домике мы частенько устраивали танцы. Здесь впервые я услышала группу «Ласковый май», который затем ворвался на вершину поп-культуры. Мы с энтузиазмом подпрыгивали под «Белые розы», подпевая Юре Шатунову во время припева. Благо, и мотив, и слова запоминались с первого раза. Не менее популярным среди нас был Виктор Цой и группа «Кино», – лидерство принадлежало песне «Группа крови». Сейчас удивляюсь, откуда брали мы силы, набегавшись по полям, еще и танцы устраивать, а потом гулять сентябрьскими ночами, любуясь звездами и красотами природы. Иногда старшие студенты разжигали костер, и тогда – песни под гитару до утра! Так мы постигали репертуар питерского врача Александра Розенбаума. В общем, старшее поколение студентов посвящало нашему образованию и социализации в студенческой среде все двадцать четыре часа в сутки.
Вернуться в цивилизацию родного города было бесконечно приятно. Начинаешь ценить и теплый туалет, и горячую воду в ванной. Да и по родителям скучали мы, не признаваясь в этом даже себе.

Новый учебный год решительно захватил нас в свой круговорот: предстояло познакомиться с посвящением в первокурсники, Днем студента, сдать первую сессию, получить первую стипендию, поучаствовать в «Студенческой весне».
Посвящение в студенты проходило в столовой вузовских общежитий напротив Первомайского сквера. Старшекурсники проявили недюжинную смекалку и изобретательность. Были устроены разнообразные конкурсы, из которых особенно запомнилась труба из одеял, по которой нужно было проползти, найдя выход, и не вляпаться в таз с холодной водой. Были и интеллектуальные задания с вопросами по истории. В конце вечера строгие рыцари с длинными мечами посвятили нас в студенты-первокурсники, построив шеренгу, дружно преклонившую одно колено перед лицом невиданной чести.

Неумолимо надвигалась первая сессия. Я особенно боялась философии, никак не могла понять суть этого предмета. На этот раз нам достался тогда еще не отмененный диалектический материализм. Сидя под новогодней елкой с учебниками и жуя мандарин, мне пришло в голову воспользоваться святочными гаданиями, чтобы узнать номер билета, к которому я могла бы особенно хорошо подготовиться. Мне давно хотелось испробовать спиритический сеанс, о котором я прочла в «Дневниках писателя» Достоевского. Нарисовав на листе ватмана круг, я расставила буквы алфавита по окружности, в центре слова «да» и «нет» и цифры от 1 до 9. На обороте чайной тарелочки была нарисована стрелка от центра к краю. В ночь перед первым экзаменом, около полуночи, я зажгла свечу и нагрела блюдечко, положила в центр окружности стрелочкой вверх. Самое интересное, что я решила вызывать дух Пушкина, слышав ранее, что он был большим поклонником спиритических сеансов.
Как ни странно, дух явился, первым его словом, поведанным при помощи блюдца и нарисованного на ватмане алфавита, было: «Щечки!» Наверное, мои пухленькие, детские щеки с румянцем умилили поэта. Он милостиво ответил «Да», когда я спросила, можно ли задавать ему вопросы. Сначала я спросила, стану ли певицей. Дух задумался, прозревая туманную даль будущего, и ответил, что где-то далеко, ближе к тридцати и в составе хора. Тогда я решилась задать главный для меня вопрос.
Какой номер билета по диамату завтра достанется мне?

– «Четвертый», – ничтоже сумняшеся ответил Пушкин.

Я решила пойти еще дальше.

– Что мне поставят за мой ответ?

– «Четыре», – был ответ.

Тогда я отпустила духа, поблагодарив за беседу, и легла спать абсолютно спокойно, не обращая внимания на то, что, узнав номер билета, я не знала, какие вопросы ему соответствуют.

Наутро, войдя в первой пятерке, дрожащей рукой схватила я лежавший на столе среди других билет. Перевернула – «четвертый»! Невидящими глазами глядя на вопросы, села за стол готовиться. Помню, что одним из двух был вопрос о диалектическом материализме Маркса и Энгельса и философской системе Канта. По памяти воспроизвела страницу из учебника в качестве ответа, во многом не понимая, о чем идет речь. Каков был второй вопрос, время стерло из моей памяти, но, видимо, преподаватель счел, что мой ответ заслуживает неплохой оценки, хоть и наполовину заучен. Вылетев из аудитории в коридор, открываю зачетку – «хор.»! Не обманул Пушкин. Дальше сессию я сдавала уже без помощи спиритизма, поверила в свои силы.

Лето после первого курса принесло новые впечатления. Мы поехали на археологическую практику. Организация нашего лесного быта целиком лежала на плечах преподавателя, который руководил практикой. Денег, как всегда, выделялось очень мало, поэтому заготовка провианта требовала смекалки. Наш преподаватель – руководитель практики  Александр Павлович кинул клич своим студентам. Каждый притащил, что мог. У меня был мешок картошки со своей дачи, оставшейся с прошлого урожая. Конечно, она уже немного сморщилась, но приготовленная мамой, была очень даже съедобной. Я не учла, что мамы останутся в Воронеже. Когда наш руководитель начал выяснять, кто же из девочек возьмется кашеварить, все жутко воспылали любовью к археологии. Уж не знаю, какие блага посулил он двум нашим не самым успешным студенткам, но, в конце концов, уговорил. Однако приготовление пищи не было их сильной стороной, если не сказать точнее. Однажды, стоя рядом с импровизированной печью, а готовили мы на открытом огне, вместе со студентом-третьекурсником, я увидела, как в чан с водой для приготовления каши, была высыпана абсолютно грязная крупа, сор тут же всплыл вверх. Студент-третьекурсник схватился за голову и со стоном удалился в сторону села, дабы купить чего-нибудь съестного в сельпо. Не стоило ему этого делать. Полки сельского магазина оказались абсолютно пусты, поскольку на дворе был одна тысяча восемьдесят девятый год – перестройка, мать… родная! Наверху спешно заваливали СССР по всем позициям.
В общем, наши поварихи, вооружившись гигантским половником, шустро вычерпали из чана особо приметные соринки и былинки, добавили соли да сахара, – и студенческая братва, набегавшись по лесным холмам Чертовиц, жадно орудовала ложками, напрочь не замечая ничего лишнего в каше. В другой раз девочки-повара немного не рассчитали с перцем, сыпанув на ведро с супом полпачки черного. И вместо того, чтобы тут же его вычерпать, пока не растворился, быстренько эту адскую взвесь размешали. Суп был такой остроты, что мексиканская кухня не шла ни в какое сравнение. Это было для нас уже слишком. Решили идти на санаторный пляж, расположенный на реке Воронеж, и вскладчину купить еды у тамошних торговцев, хоть и по завышенным ценам. В конце раскопок один из иностранных студентов из Сенегала приготовил нам курицу в томатном соусе. Где они взяли курицу, мы не стали спрашивать, не удивлюсь, если из ближайшего курятника. Поразил нас сам процесс ее приготовления. Аккуратнейшим образом была снята шкурка – для бывших советских школьников это стало практически преступлением, – затем тушку разделали на небольшие кусочки, после чего их обмазали какими-то невиданными специями, издававшими такой запах, что мы были готовы лизать их прямо из пакетика. Далее на огромной сковородке кусочки обжарили в подсолнечном масле, отдельно – лук. Затем добавили немного воды, морковь и томатный соус «Краснодарский», чудом отвоеванный в местном сельпо у массово набежавшего на выброшенный дефицит разъяренного населения.

В итоге куриное мясо по заграничному рецепту, в самом деле, оказалось по вкусу не сравнимо ни с чем, съеденным нами до сих пор. Глядя на нас с нескрываемым превосходством, сенегалец что-то строго бормотал на своем языке, очевидно упрекая наших поварих за месяц вынужденной диеты.
После окончания практики папа отвез меня к бабушке в деревню, потому что я не была у нее почти год в связи с поступлением в университет и дальнейшими кипучими событиями студенческой жизни.

Первые трое суток я большей частью спала.

– Это что же нужно сделать с дитем, чтобы оно так уморилось?! – причитала бабушка, вращая ногой колесо древней прялки, руками в то же время ловко формируя нить будущих белых носочков для меня.

– Да ничего, ба… Я сейчас встану… – я вставала, присаживалась к столу, уминала душистую окрошку с бело-розовым молодым картофелем, оладушки-бабышки с деревенской блескучей сметаной и шла снова на кровать, тотчас засыпая мертвым сном.

Через трое суток я впервые проснулась в шесть утра, потянулась на пружинной кровати и почувствовала себя полной сил и жизни. Вскочила на ноги, натянула спортивный костюм и на улицу бегом, – осматривать свои детские владения. Что-то там изменилось?!

Вот на огороде мой любимый зеленый горошек, а здесь огурчики висят на плетях, по краям – длинные ветки фасоли лежат на изгороди. А вот терновое дерево, его ягоды еще совсем зеленые, вкусными станут после первых заморозков. Красная смородина светилась прозрачными бусинами на солнышке, ее уже можно положить в рот, сразу наполнявшийся узнаваемой нежной кислинкой. Стволы вишневых деревьев покрылись янтарной смолой: надо отколупнуть кусочек, вспомнить детское лакомство. На яблоневых деревьях маленькие полузеленые плоды – нарвать с собой, дома их намазать солью и съесть, как самый изысканный деликатес. Вот и качели висят, перекладиной прислонившись к моему любимому огромному вязу, с которого скатилась я в телегу однажды… Детство, где ты? Всё то же, и всё другое…

Мое ностальгическое настроение прервал высокий русоволосый парень.

– Катя, это ты?

– Я-то Катя – а вот вас, молодой человек, не припомню что-то.

– Вот тебе и раз! Забыла, как я тебя от хулиганов-байкеров в парке спасал?

– Ох, Костя! Ну и выдул же ты, каланча пожарная!

– Не обзывайся, лучше на себя посмотри. Если бы тогда ты как сейчас выглядела, ни за что от тех хулиганов мы с тобой не отбились бы.

– А сейчас они где?

– Да кто где. Заводила их, тот, что тогда на мотоцикле был, в тюрьме сидит, разбой. Один – на кладбище лежит. Другие разбежались. Распалась банда.

– А что случилось? Почему на кладбище?

– Случилась у нас история, как у Шекспира, со страстями.

– Расскажи, – мы присели на деревянную скамеечку возле старого пруда в городском парке, – оказывается, я успела забрести сюда, вспоминая свои детские переживания.

– Прошлым летом, когда ты уже уехала, на танцах поругались двое влюбленных. Девушка решила окончательно порвать с женихом, а свадьба уже готовилась. Слишком ревнивый он был, постоянно доставал вопросами: «Где была, с кем, когда пришла, куда ушла?» Кому это понравится…

На следующий день – снова танцы. Она веселая, красивая, с другими танцует, хохочет. Бывший жених подошел и воткнул нож прямо в сердце девушки – умерла на месте. Он – бежать. Брат девушки – за ним, с друзьями. Догнали, избили, пинками гнали около километра. Тоже умер. На похоронах жуть была. Две толпы с разных улиц у кладбища встретились, как две реки слились. Еле-еле поп их уговорил не поганить похороны, не устраивать разборки на кладбище. Мирно похоронили. Отпели, как положено. Она и в гробу была, как невеста – в белом платье, на волосах венок из белых цветов. А его рыжий чуб ветер все трепал, как у куклы. Страшно было, расходились все в мертвой тишине, после того как «уазик» милицейский брата увез, а мать девушки – «скорая».

Возвращение в родной город, принесло ещё одну страшную новость. Одноклассник Сережа Гуков попытался вскрыть вены. Родители мои были дома в тот день и, выскочив на истошные крики соседки по лестничной площадке, кинулись к ней в квартиру. В ванной, полной кровавой воды, лежал Сережка. Папа вытащил пробку, велел маме вызывать «скорую», а сам перетащил парня на пол из ванны. Его спасли, но, видимо, все же часть его умерла тогда, потому что так и не оправился Серёжа. А ведь все у него неплохо начиналось. Он поступил в строительный институт, но через месяц почему-то бросил, ушел в армию. Оказался в «горячей точке» какой-то неведомой локальной войнушки. Ранение, и не одно, госпиталь, потом досрочное возвращение домой из-за проблем со здоровьем. Не учился, не работал, получал пенсию по инвалидности и пропадал на улице. Так однажды и совсем пропал на месяц. В итоге нашли его мертвым на пустыре, тело было полуобгоревшим. Следователи сказали матери, что его несколько дней пытали, издевались, потом задушили и попытались сжечь труп. Кто? Почему? Нет ответа, и не будет ответа. В общем, не нашел своего места Сережа в этой новой стране, заигравшейся в «перестройку».
По старой школьной привычке смотрела партийные съезды. Один из них запомнила навсегда. Огромный зал Дворца съездов. Оператор берет крупным планом лица депутатов. Некоторые улыбаются, у других на лицах неприкрытое раздражение. На трибуне седой старик явно в оппозиции ко всем, кто сидит в этом зале. Ему долго не дают слово. Затем все-таки включают микрофон. Его безукоризненно правильная речь звучит как анахронизм. Он взволнованно произносит один тезис за другим. После первых пяти минут зал встает и начинает хлопать, но это не одобрение, нет. Его пытаются заставить замолчать. Председательствующий снисходительным тоном, каким уговаривают маленького ребенка, обращается к докладчику.

– Вы уже превысили регламент. Уже два регламента.

– Мое выступление имеет принципиальное значение…

Мне становится неизмеримо жаль этого беззащитного пожилого человека, но тогда я не понимала, что жалеть надо было всю страну. Он был полностью прав – академик Сахаров, Андрей Дмитриевич – в своих оценках экономики, экологии и политической обстановки в стране. Теперь уже мы в состоянии это понять. Неправ он был только в одном, когда понадеялся, что, выступив перед съездом, сможет изменить хоть что-то, сможет достучаться до этих людей с самодовольными лицами, которые уже всё решили для себя и отмахнулись от него, как от надоедливой мухи. Возможно, осознание этого стало еще одной утекающей каплей жизненных сил. Андрей Дмитриевич умер через полгода, в декабре восемьдесят девятого.

Тем временем по стране начал свое шествие «парад суверенитетов». Союзные республики яростно отрывались от СССР одна за другой.
Как студентка истфака, я смогла взглянуть со стороны на происходящее и понять, что это необратимый распад крупнейшего государства, строившегося с 1917 года. Противников советской власти одолеть ему так и не удалось. Капитализм вернулся?.. Нет, приходило нечто более страшное и беспощадное.

***

Однако жизнь и молодость брали свое. Летом девяностого первого года я собралась замуж за студента-однокурсника. Родители мои отговаривать не стали, хотя мне еще не исполнилось и девятнадцати лет, – не хотели перебивать счастье дочери. Состоялась шумная свадьба со ста гостями с обеих сторон. Нам надарили около пяти тысяч рублей. По тем временам можно было купить «Жигули». Однако этим мечтам сбыться было не суждено. Мои новые родственники быстренько положили деньги на книжку. Там они и пропали через год благодаря так называемой «павловской реформе», когда у народа на срочное создание отечественных олигархов отняли все личные сбережения. Впоследствии на то, что от них осталось в домашних заначках, мы купили стенку «Воспоминание», как воспоминание о былом «богатстве».
В том же девяносто первом году нам еще раз довелось послушать «Лебединое озеро». В маленьком районом городке Воронежской области, где жили родители моего мужа, новость о создании ГКЧП не произвела особого впечатления. Программа «Время» донесла весть о случившемся путче, правда, тогда мы так его еще не называли. Нервно читающие по бумажке дикторы, трясущиеся пальцы Янаева на пресс-конференции, затем улыбающийся загорелый Горбачев, бодрячком вернувшийся из своей временной ссылки – все это производило впечатление ненастоящего, происходящего понарошку, плохого театрализованного представления.

Только моя привычка смотреть программу «Время» по вечерам, привитая папой, открыла происходящее для окружающих. Однако никакой реакции от родителей моего мужа я не дождалась, они просто проигнорировали данный факт и, как ни в чем не бывало, продолжали ходить на работу все эти три августовских дня. Смею предположить, что и у всех жителей районного центра данное событие вызвало примерно одинаковый отклик – никакой. Потом уже, когда узнали о трех погибших, пожалели парней, потерявших жизни в политической мясорубке. Российская глубинка по-стариковски мудро рассудила, что говорить можно многое, но не все из сказанного – правда.

Атмосфера событий девяносто первого года в Москве, врывавшихся к нам через экран телевизора, создавала впечатление дворцовой революции, свершавшейся помимо населения России, проголосовавшего за сохранение СССР, которого не стало уже 8 декабря.

На гребне событий девяносто первого года оказался Ельцин, Борис. Его внушительная фигура выигрышно смотрелась на танке и вызывала определенные киношные ассоциации с Лениным на броневике. Б.Н. был подкупающе открыт, по-мужски прямолинеен, выгодно отличался от рафинированных старичков-ГКЧПистов. Многие были очарованы силой его личности. Тем больнее стало прозрение, наступившее уже в конце года…
В сознании многих развал СССР оказался сродни краху основы основ. Мы, воспитанные пионерией и комсомолом под руководством КПСС, не знавшие индивидуализма наступавшей эпохи дикого капитализма, когда не «один за всех и все за одного», а совсем даже наоборот – каждый за себя, понимали, что «шоковая терапия» – это совсем не экономический термин, это длительный процесс социальной ломки и всевозможных потрясений, непонятно зачем ожидавших нас в будущем.
Детство закончилось.