Ирбит. Моё кумачовое детство

Ирбит. Моё кумачовое детство.

Меня учат.
Каждый день бабушка достаёт Букварь и показывает мне буквы. Я уже легко читаю склады, но ленюсь разбирать коротенькие рассказы, прописанные в Букваре большими буквами.
- Бабушка, ты читай!
Когда я ленюсь, бабушка хмурится, но пока терпит мои выходки, потому, что я хорошо считаю. Бабушка учит меня на пальчиках, вообще, упирает на всё, что перед глазами, что реально, ощутимо и обыденно. Бабушка учит меня и «старому языку». Как-то незаметно я признаю пальчики перстами, лоб – челом, рот – устами, щёки –ланитами. «Лево и право» я путаю бесконечно, поэтому «шуйца и десница» для меня – тёмный лес. Но бабушке и того, что я усвоила, пока довольно.
И она, и дед не признают моего возраста и спешат, спешат набить меня знаниями …

Например, на днях мы ходили с бабушкой в музей. Там было холодно и гулко. Людей было мало. Деревянные полы скрипели, а по стенам было приставлено много высоких стеклянных ящиков с разной разностью. Бабушка рассказывала мне про старинную одежду, в которую там выряжены большие, в человеческий рост куклы, про странные старые вещи, как их зовут, зачем они были нужны, про стрелы и мечи, почти съеденные ржавчиной… Я мало что понимала и страшно скучала… Пахло свежевымытыми полами, а в уголке спала серая пушистая кошка, интересовавшая меня гораздо более ржавых железок на витрине.
Но вот мы вошли в маленькую комнатку, где под стеклом лежало несколько скучных кучек… песка?
- Вот, смотри, - говорит бабушка, - из простого песка и из вот этих добавок плавят стекло. Песок нагревают, вроде как варят в печи и выходит стекло. Бабушка легонько стучит пальцем по витрине и говорит, что вот, это тоже выплавлено из такого песка …
Бабушка рассказывает дальше про стекло, про хрусталь, про добавки, про всякие сложности выплавки и раскатки в листы, но я уже ничего не слышу. Меня как громом поразило известие, что твёрдое, прозрачно-цельное стекло делается из сыпучего, столь не похожего на него песка! Простого дворового песка! Я вспоминаю «куличики», что леплю, и поражаюсь - они могли бы стать такой красотой, если бы я их нагрела!
- Баба, - как всегда в волнении я сбиваюсь на привычное мне обращение, - баба, давай дома песочек возьмём? Сделаем стекло в нашей печке!
- Бабушка осекается. Она смотрит в потолок, потом на меня и рубит с плеча:
- Не выйдет. У нас столько жару не найдётся.

- В печке? - я не верю, печка страшно пышет жаром, как это - 'жару не найдётся"? Но бабушка говорит серьезно:

- В нашей печке его мало будет для стекла. Только на заводе есть такие особые, - она произносит, упирая на слово «особые», - особые печи… Ну, пойдём домой, пора обедать, скоро дед придёт.

Мы уходим, но какое всё-таки удивление, что простой песок, скучный и обыкновенный, может вдруг стать льдом стекла, звонким и блестящим, прозрачным и крепким!
Какое чудо превращения!
Это наводит меня на философские мысли - откуда всё на свете берётся? Вот почему стол называется столом, а стул – стулом? Я задумываюсь и молчу всю дорогу назад. Бабушка удовлетворена, она любит, когда дети думают, а не «трещат как сороки». Идти домой приходится долго. Наступил час обеденного перерыва, на улицах много взрослых дядь и тёть, которые раньше, когда были маленькие, учились у моей бабушки. Они радостно приветствуют её. Частенько она останавливается перекинуться с ними словечком, узнать, как у них сложилась жизнь. С удивлением я вижу, что мою белоголовую бабушку знает весь город. Она уже на пенсии, но нет-нет, а сходит по старой памяти в школу. Я надуваюсь гордостью, что иду по улице рядом с такой известной личностью. Что на меня падают отсветы её славы.

Вообще, дед и бабушка признают только «классическое» воспитание. Бабушка поёт мне сказочные «песни» на слова Пушкина и Лермонтова, их же читает вслух. Особенно я очарована жутью мелодии и стихов про коварную царицу Тамару.
- В глубоком ущелье Дарьяла,
Где роется Терек во мгле…
Не вникая в смысл отдельных слов, я смотрю на бабушку, перебирающую гречу, но вижу: непроглядную ночь, одинокий, зовущий огонёк, усталого и отчаявшегося путника, высокую башню, и … блеск, роскошь, сияние, внезапно окатившие бедного бродягу до полной его потери соображения!
… Я вижу холодную, трезвую и серую рань, слышу страшный, клокочущий шум бегущей в ущелье воды и в пене волн я вижу мёртвое тело. Это пугает и удивляет, но красота строф песни превращает гадкое видение в необъяснимую, хоть и злую, но красоту. Выходит, так надо. Так поет бабушка. Значит, так правильно… Не умея объяснить себе, я чувствую, что хоть во всём этом царит неумолимая логическая суровость жизни, но рядом с ней, только протяни руку - захватывающая высота поэзии.
Неумолимость … Власть его витает в воздухе, управляет нашей жизнью, постепенно поясняя мне законы бытия.
Нельзя пока маме и папе забрать меня к ним, как нельзя умолить жестокую царицу Тамару оставить утром путника в живых…
Нельзя деду перестать стонать ночами, перестать мучиться страшными видениями прошлого, как нельзя умолить Стеньку Разина не топить бедную персидскую княжну с картинки в старой огромной книге дедушки. Раз за разом деда показывает мне эту картинку и поёт одни и те же горькие слова:
- И за борт её бросает в набежавшую волну…
- Почему, деда? Зачем он её бросает?
- Так произошло, вот теперь так и поют. И все знают, что именно так случилось, и все жалеют княжну, видишь ты, уже сколько веков жалеют… Вот и ты жалеешь. Этой песней плачут по ней люди, понимаешь?
Я вспоминаю другую страшную, но ужасом своим притягивающую песню деда. Ту, где отряд коммунаров «в засаду жестоку попался». Как там деда поёт?

- Навстречу им вышел седой генерал
Им суд объявил беспощадный:
- Вы землю просили, я землю вам дам,
Готовьтесь к немедленной казни.

И вот коммунары «сами копали могилу себе» и стоят теперь на её краю. Я вижу их, оборванных, в крови и грязи. Но как прекрасны и великодушны их последние слова к тем, кто готов расстрелять их! Ах, эти слова, неизменно доводящие меня до слёз:

- Ну что ж вы стоите, сомкнувши ряды,
К убийству готовые братья,
Хоть мы и погибнем от вашей руки,
Но вам не пошлём мы проклятья!

В тот момент мне кажется, я почти понимаю. Люди поют красивые и страшные песни, чтобы другие люди так больше не делали. Путаясь в словах, я изливаю своё понимание деде. Он крякает, слушая мои корявые откровения, но кивает:

- По сути, правильно. Но вот по форме…

И начинается урок правильного говорения. Деда учит меня произносить чётко, не сюсюкать.

- Не пальчик, а палец. Ты же взрослый человек, так и говори правильно.

Взрослый человек – это я - усиленно моргает и старается соответствовать…

***

Меня берут в «Горком»!
Деда решил, что лучше, чем теперь, мне песни его не выучить. Так что сегодня мы отправляемся в долгожданный поход к «товарищам». Мы с дедой всё время учили слова, теперь я знаю их довольно твёрдо, но вот мелодия… с ней «бо-ольшие неутыки» – так говорит бабушка. И ещё она говорит, что пока я спала, мой бессовестный топтыжка наступил мне на ушко.
Не помню.
Не было такого.
Торопясь восстановить справедливость, я горячо объясняю бабушке, что мой топтыжка добрый и мягкий, я с ним сплю и крепко обнимаю его. Чтобы он обидел меня – нет, это невозможно. Бабушка смеётся. И говорит, что она о другом.

Я пою хоть и смело, и громко но, увы, коверкая мелодию, как мне вздумается.
Тем не менее, деда решается отвести меня на людской суд. И вот, принаряженные, мы идём «в город». С удивлением я вижу, что деда нервничает. Он так размашисто и быстро шагает, что я еле поспеваю, семеня рядом. Он говорит мне:
- Если забыла слово, ничего, пой дальше. Не тушуйся.
Он так и говорит мне «не тушуйся». Я не понимаю, но решаю, что буду петь громко, тогда не заметят, что я ошиблась.
Мы идём мимо старинных домов. Они невысокие, не выше четвёртого этажа, но такие …уютные и складные, мне хочется пожить в таком доме. Деда говорит – купеческие. Окна у них высокие и узкие, круглые вверху. Дома какие-то резные, как ставеньки у нас, все в кирпичных узорах. Что за затейливые крыши у некоторых домов! Сине-зелёного цвета! Деда говорит, что они «медные и покрашены малахитовой краской».
Медь я знаю. Это наш самовар. Бабушка ставит его иногда в воскресенье. С ним связан целый радостный ритуал, как растапливать, как его нести на стол, а скатерть тогда обязательно белая, чашки не те, что всегда, а из старого буфета. Да и чай мы пьем не на кухне, как всегда, а в особой горнице, «парадной», что для гостей. Там стоит чёрная тяжёлая мебель, укрытая белыми салфеточками «ришелье», в середине главенствует круглый мощный стол на слоновьих ногах, вокруг него ведут хоровод лёгкие венские стулья. В углах горницы раскинулись два высоких, под потолок, фикуса с округлыми кожистыми листьями. Бабушка их трогать и теребить мне не даёт, говорит, что листья от этого желтеют и болеют. Она протирает фикусы мокрой тряпочкой раз в неделю и мне даёт мисочку с водой и тряпочку – я тру листы, радуясь, что работаю как взрослая. В вечернем полумраке фикусы выглядят хищно, чудищами из сказки, того и гляди, заграбастают.

На трёх узких подоконниках в горнице стоят глиняные горшки с геранью – моей и бабушкиной бесконечной мукой. Ох, не в добрый час прочитала мне бабушка «Кошкин дом». Из всей сказки меня заинтересовало только одно место, то, когда Коза шпыняет мужа:

- Что ты, дурень, перестань
Есть хозяйскую герань!

А тот ей резонно замечает:
- Ты попробуй, очень вкусно,
Будто лист жуёшь капустный…

В тот вечер я подобралась к герани и укусила тёмно-зелёный ворсистый листик с еле заметной бордовой каёмочкой по краю, листик, так похожий на раскрытое опахало… Сначала мне показалось не очень… но потом я распробовала кисленькое. И теперь все герани стоят ощипанные или покусанные. Никакие морковки или яблочки не могут отвлечь меня от планомерного уничтожения герани…

Однако, пока я размышляю, мы уже у большого и красивого здания. Оно мне нравится. У него такой богато-нарядный вход, но туда надо ещё взобраться по широкой и пологой лестнице. Двери открыты – заходите, мол. Мы и заходим.

Идём по тёмному и длинному коридору и открываем дверь в средних размеров «бумажную» комнату. Она в середине заставлена столами, а по стенам её – шкафы со стеклянными дверцами. В шкафах надменно расселись кипы белых бумаг. Бумаги тут везде. Дяди за столами сидят и работают тоже с бумагами. Среди работающих много старых и седых. Я понимаю, что это и есть «товарищи».
Нас встречают дружелюбными и немного насмешливыми приветствиями. Деда оставляет меня пообвыкнуться, а сам подходит к дядям, вставшим, чтобы поздороваться с ним за руку. У них заводится беседа, я сижу у двери на табуретке и глазею во все глаза. Постепенно атмосфера с деловой меняется на дружескую, а с неё на шутейную. Все подтрунивают над дедом, смеются, а он хоть и сдерживается, но я же вижу, что ему неприятно. Чем деда дразнят «товарищи» ( а я чувствую, что его дразнят) не знаю, не понимаю, но сержусь за это на плохих дядей, потешно хмурю брови.
Но тут мой деда говорит:
- Не верите? А вот вы сами убедитесь!
Он оборачивается ко мне, и в глазах его я впервые вижу горячую мольбу, обращённую ко мне!
Меня водружают на табурет, на котором я сидела, и с обидным для меня смешком говорят:
- Давай, девочка, не стесняйся, пой. Дедушка твой говорит, ты песню интересную знаешь. Давай, спой-ка нам. А мы послушаем.

Все отходят от меня назад, образуя стихийный полукруг. За моей спиной раскрыта дверь в тёмный коридор, передо мной - насмешливо ждущие глаза многих дядей.
Чего они ждут?
Чтобы я расплакалась и убежала?
Не дождутся.
Я чувствую себя отрядом коммунаров, попавших в жестокую засаду и решаю достойно ответить на насмешливый вызов. В моей памяти кумачовым знаменем горят слова :
- Ну что ж вы стоите, сомкнувши ряды,
К убийству готовые братья,
Хоть мы и погибнем от вашей руки,
Но вам не пошлём мы проклятья!

Я намеренно не смотрю на деду. Я гляжу на снисходительно улыбающихся дядей, сжимаю кулачки и завожу выученную песню так громко, как только позволяют лёгкие.
Сотрясая вселенную, я пою:

- Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь Мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой идти готов!

Увлекаясь, уже забыв себя, деду, «товарищей», я пру вперёд, как танк на той дедовой картинке, которую он мне показывал, повествуя про «его отечественную войну». Мне всё равно, какая там мелодия, я выплёвываю слова, которые, как теперь оказалось, я затвердила накрепко!
Как крейсер «Варяг», я не уроню русской чести!
Не сдаюсь!
Я пою, как глухарь, не слыша ничего, кроме песни в моей голове.

Постепенно я осознаю, что звучит уже не один мой голос, что мелодия выправилась от усилий других присоединившихся голосов! Мой беззаветный порыв увлёк собравшихся дядей, и теперь песня гремит и летит по комнате, выливается в коридор за моей спиной. Я слышу, как поют её позади меня. Из других комнат люди собрались к нам на эту песню, как на огонёк, и теперь, толпясь в дверях, поют вместе со мной, нами, самозабвенно и увлечённо.
- Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!!!

У некоторых блестят глаза. Меня снимают с табуретки, и все подходят пожать мне руку как равной. Это полный и абсолютный триумф! Дяди и тёти из других кабинетов тоже подходят, и я отвечаю на целый град их вопросов. Деда жмурится в сторонке, как кот на солнышке, он доволен.

Потом, чтобы отойти от эмоций, мы пили чай, и его мне подали в подстаканнике, как большой.
Дома деда поведал бабушке про наш поход. Бабушка хмурилась и говорила что-то про «как бы она не зазналась» незаслуженно, а деда говорил, что «заслуженно» и «не зазнается». Ещё он говорил, что «ты бы их видела, как они зажглись все», а бабушка всё хмурилась и поглядывала на меня, ища тревожные признаки зазнайства… Что же до меня, то я выложилась у «товарищей» на полную катушку и теперь клевала носом и усиленно тёрла глаза.

С этих пор деда стал частенько брать меня с собой в «Горком». Его товарищи стали и моими знакомыми. Но пела я там нечасто, только когда он дозволял. Деда не хотел, чтобы важная песня «истёрлась» и потеряла жар и дух.

***
Старая история?
Было и быльём поросло?
Ушло безвозвратно с советским временем?
Но посмотрите, что произошло совсем недавно, в 2020 году. Мои мальчики, тогда 6 и 7 лет от роду, набрели в образовательной программе Учи.ру на урок в цикле «Окружающий мир».
Что за урок, спрашиваете?
А вот такой «сухой материал», как государственные символы России. Им программа продемонстрировала флаг, герб и спела … гимн.

И что бы вы подумали случилось?
Неделю гимн звучал в нашем доме на полную мощь колонок компьютера, а дети с удовольствием подпевали. Потом они нашли в «Дневнике первоклассника» текст гимна и сами, без малейших поползновений с моей стороны, выучили его. Забавно было наблюдать меньшого, как он сидит почти вверх тормашками на диване и упрямо повторяет непонятные, но влекущие, чарующие его строчки, заставляющие видеть что-то выше или дальше обычной жизни…

Хоть и странно было, но мне пришлось признать - дети поют гимн для своего удовольствия. Видимо, героический пафос близок чистой и неиспорченной душе ребёнка.
Вот в этой связи мне и припомнилась та давняя и полузабытая ирбитская история...

А вы говорите, уже нет связи поколений!