Сила слова

    Город был маленьким, пусть и больше пятидесяти тысяч жителей, но все равно маленьким. Проехать его из конца в конец можно было за десять минут. На автобусе - пожалуй за полчаса, но ведь автобус надо ждать, и маршрут был проложен так, чтобы охватить центр и окраины с девятиэтажками. Выше домов не строили по причине регулярных взрывов в огромном карьере, подпирающим город с севера и востока.

     Весна в этом году была ранней, сухой и теплой. Подсевшие снежные мартовские сугробы как-то удивительно быстро растаяли и городской асфальт радовал сухостью, отсутствием грязных луж, да и газоны не кисли. Чуть огорчали подзабытые за зиму ямы и колдобины. Их почему-то было много, но для таких малых глубинных городов это дело обычное.

     Домой Василий Ильич всегда ходил пешком. За годы работы газетчиком это превратилось в привычку и даже потребность, а во-вторых, рядом с домом, первый этаж которого занимала редакция газеты, автобусной остановки уже лет двадцать как не стало. Она когда-то была, если идти наискосок через двор, а потом налево по улице Садовой. Но три промышленных карьера расширялись, превратились в один большой, город отступал и сдвигался в южном направлении, и бывшие центральные районы превратились в окраинные. А когда на другом конце города отстроили автовокзал вместо прежней автостанции на Садовой, то маршрутные автобусы совсем перестали заезжать в этот район.
 
     Василий Ильич трудится в городской газеты, он человек уже в возрасте. Почти всю жизнь прожил в провинциальном городке. Профессию его определить сейчас уже трудно. Он и фотокорреспондент, и автор статей и небольших заметок, и он же - старейший сотрудник редакции. Его присутствие на городских мероприятиях – признак значимости события и напоминание того, что в скором времени о происшедшем напишут в газете.

     А также он лицо в городе известное, на улицах его узнают, но в очереди в магазине вперед не пропускают, да он и не рвется. Хотя в исключительных случаях, когда скажет, что очень торопится, могут и пропустить.
 
     В этом году из-за неожиданного прихода и непривычной веселости весны, хождение по городу пешком превратилось в удовольствие. Тихонечко, под горочку, вдыхая свежий апрельский воздух, идти с работы с чувством исполненного долга. По пути многое может вспомнится, и многое наводит на размышления.

     Вот, скажем улица Садовая, что в двадцати шагах от входа в редакцию. Когда-то вся утопавшая в зелени, а сейчас, с правой стороны она совершенно серая. В таком ее преображении читается история города. На смену деревянным длинным двухэтажкам с зелеными палисадниками встали бетонные гаражи. Бывшие деревянные строения снесли, нынешние бетонные построили, вернее достроили. А что еще было строить, если к этой части улицы приблизилась промышленная зона?  Начинается Садовая от пересечения с улицей Промышленной. Некогда это был оживленный перекресток, а теперь, особенно по вечерам, здесь тишина.
 
     Бывшая центральная улица, с гордым именем Уральская, тоже в двух шагах от редакции.  Дома в этой части Уральской – основательные и массивные «сталинки», но сама улица чаще пустынна, сдвиг и перемещение города от наступающих карьеров и для нее не прошли бесследно. За «сталинками» в сторону леса встали хрущевки, а потом появились белокирпичные девятиэтажки. Впрочем, крупнопанельные пяти- и девятиэтажки в этой части города тоже не редкость.
    
     Улица имени вождя, как в любом российском населенном пункте есть, и у нее своя история. Она переехала. Здесь Василий Ильич вспомнил детский стишок «Дом переехал» и улыбнулся. Стих, кажется, Барто написала или Маршак.

  - И вообще они в Москве, что хотят, то и делают, дома у них катаются – подумал он дальше. - А у нас вот улицы перемещаются и ничего. Как жили, так и живем. А имя улицы дает ей характер, как часто происходит и с людьми.

     Василий Ильич поймал себя на этой мысли, порадовался, что сможет использовать находку в какой-нибудь из статей или заметок.

     Далее Василий Ильич спускается по гордой, если судить по названию, улице Победы. Она действительно гордая, широкая, со срединной прогулочной аллеей для пешеходов, с монументом посредине. За стадионом улица впадает в лесной массив. Но сегодня его путь лежит левее, на улицу Мира, короткую, но широкую, обставленную многоподъездными девятиэтажками. Длина всей улицы метров восемьсот (короткой улице – короткое имя!), но живет там - ого-го, сколько народу!
 
     Муравейники-человейники («Штамп!» – поморщился Василий Ильич) – хорошая штука, но народу туда понаехало много, все из разных районов города и притерлись они друг к другу не сразу. Сам он переехал на Мира не так давно, лет десять назад.

     Возвращаясь домой, Василий Ильич продолжал рассматривать гуляющих, отдыхающих и спешащих по своим делам горожан. Это тоже привычка газетчика, но на этот раз Василий Ильич вдруг улыбнулся еще по одному поводу: оказывается смотреть на человека, не как на предмет газетной статьи или фотографии, просто интересно само по себе. Это же совсем другое дело: наблюдать без желания втиснуть в заголовок, текст, использовать в качестве подкрепления нужной мысли.

      - Заработался совсем, простой красоты не вижу – вздохнул Василий Ильич и двинулся дальше. - Чем не хороша вот эта девушка?

     Девушка была хороша: белые кроссовки, дутые серые штаны и курточка, хвостик волос на воротнике, легкая улыбка на лице, но шла она в другую сторону.

     Все-таки удивительное время весна, особенно теплая и приветливая. Воздух становится свежее и чище, дышится легче, одежда на плечи давит меньше. Солнце своими лучами касается лица, как будто тихонько поглаживает и, вот не соврать, хочется тоже в ответ улыбаться. И главное дарить улыбки всем: и школьникам, и бабушкам, и взрослому сознательному населению.

    - Города, страны, сразу всей Земли? – задумался Василий Ильич, но ответа пока не нашел. – Кто знает, какая весна километров за тыщу, скажем, к востоку? А у нас природа дурманит весной и ничего с этим не поделаешь.

     Годы жизни, пусть и в маленьком тихом городке, научили Василия Ильича тому, что радоваться надо все-таки осторожно. Вдруг погода переменится, колбаса в отделе закончится, женское настроение «качнется» не туда: хоть у редактора, хоть у жены. А ты уже – начеку, осторожненько так порадовался, перемолчал, где надо и готовишься раскрыть зонтик, если дождь вдруг хлынет.
   
    - Нет! Нас голыми руками не возьмешь, мы такого повидали, такого-всякого…, но дурманит весной хорошо.

     Как человек, который должен быть в курсе ежедневной городской жизни, наш герой был знаком со многими людьми, сыгравшими в свое время какую-то роль в жизни города. Диапазону его знакомств можно и позавидовать: от Героя соц. труда, (подумалось именно так: соц.труда – коротко, весомо и значительно!), рабочего или директора, до олимпийского призера и известного городского поэта, впрочем, уже умершего. Врачи, учителя и футболисты – тоже в числе его знакомых.

     Известность Василия Ильича наделила его определенной важностью, проявлявшуюся в походке и орлином взоре (кустистые брови дополняли образ), выработалась решительность суждений, а приличный возраст подарил репутацию человека, разбирающего во многом. Ростом Василий Ильич тоже не подкачал: за метр восемьдесят.

     Но вот по мере приближения к своему дому в конце улицы Мира, весеннее настроение начинало потихоньку таять. Василий Ильич даже и не стал задумываться почему, возможно просто качнулось в другую сторону. Настроение – это такая тонкая штучка, но когда он разглядел у своего подъезда среди стоявших соседку Светлану, то кажется обнаружил причину. Отношение с соседями у Василия Ильича сложились хорошие, даже уважительно-почтительные с их стороны. Не в каждом подъезде живет человек, способный высказать что-нибудь через газету. Но, по правде говоря, его больше использовали как слушателя для различного рода жалоб. То есть сначала – здрасьте-до свидания, потом про погоду-здоровье, а потом, как бы невзначай, про плохую дорогу, про грязь-мусор, про цены – и, пошло-поехало.
 
     Василий Ильич человеком был терпеливым, понимал, что с народом надо разговаривать, и не только через газету, многое переводил в шутку, где надо мог подпустить туману, где надо многозначительно помолчать. В общем с достоинством нес бремя человека значительного.

     Светлана заходила в гости к жене Василия Ильича, женщины по-соседски пили чай, разговаривали, не сказать, чтобы очень уж долго. Через пару дней жена уходила с ответным визитом – это было бы ничего, многие соседи так и живут долго и мирно, но дело в том, что Светлана сочиняла стихи и ходила в городской пенсионерский поэтический клуб.

     Пенсионерским клуб стал не сразу, когда-то он состоял из людей энергичных, увлеченных, деятельных и в расцвете сил. Но время шло, лучший поэт города, к клубу, впрочем, не имевший никакого отношения, уехал сначала в областной центр, а потом и умер. В городе его именем назвали библиотеку, ежегодно стали проводить поэтический конкурс, присвоили конкурсу имя поэта. А участники поэтического клуба «Белая звезда» стали изредка принимать в нем участие.

     В редакции городской газеты почти не осталось людей, знавших поэта в годы его работы здесь, а Василий Ильич оставался одним из последних, кто близко с ним общался и в повседневной жизни тоже…

     Как газетчик Василий Ильич понимал, что такое сила слова, как она может приподнять человека и наполнить его жизнь особым смыслом. Но за годы работы в печатном органе он научился видеть и обратную сторону этой силы и знал, что проявления обратности могут быть очень даже неожиданными.  Вот и в случае с соседкой-стихотворицей Светланой: стихи ее были обыкновенные, любительские. Иногда хромала рифма, иногда не соблюдался размер, порой настроения и мысли автор так формулировал, что Василий Ильич диву давался, как до такого можно было додуматься. А главное, что стихов было много.

     - Хорошего много не бывает – задумчиво изрекал Василий Ильич.

     А жена Наташа, перекручивая мясо на электромясорубке образно и доходчиво объясняла творческие устремления соседки: «Понимаешь, Вася, из нее лезет, но не всегда и не везде. Так-то она обыкновенная, спокойная, добрая, приветливая. Но вот как останется одна, нате вам пожалуйста, лезут и лезут слова в рифмах. Вот ты закончил там свою журналистику в университете, а потом что-то информационное, цедишь свои заметки, а она – простая воспитательница, еще художником-оформителем работала, насмотрелась на картинки жизни, и они из нее словами и полезли!»

     Мясо из мясорубки лезло ровным почти готовым фаршем, не то, чтобы похожим на стихи, но что-то в этом сравнении было. Для вкуса нужно было еще добавлять соли и перца, что жена Наташа уже и делала.

     Василий Ильич тогда заканчивал статью о другом городском поэте-любителе, только что напечатавшем книгу стихов за свой счет и отхватившем за нее областную премию. Но там было совсем другое дело: юрист, педагог, и мужчина, солидный и уравновешенный. Определение «основательные» к его стихам тоже подходило.

     А Светлана была – ни то, ни се, обыкновенная толстушка, да еще и в очках.
 
     «Понимаешь, Василий, бог ведь не выбирает, кому подарить тот или иной талант, – возражала жена Наташа. – Да и не рвется она в Ахматовы и Ахмадуллины, а просто…».

     Что просто не уточняла, но тянулось это дело уже года два. Объяснение искать Василию Ильичу было некогда, да и жене общаться с кем-то было надо, пусть это будет и соседка с такими причудами.

     По тому, как Светлана, еще издали сделала легкое движение в сторону приближающегося Василия Ильича, он понял, что будут новые стихи. Конечно, не здесь у подъезда на глазах у всех, стихи ведь дело интимное. «Или публичное, - весело подумал Василий Ильич. – ежели это хорошие и признанные строчки. Маяковский, к примеру, или Рождественский!» Но времена того и другого давно закончились.  А уж время Маяковского - страшно вспомнить сколько лет назад.
 
     Василий Ильич торопливо поздоровался и прошмыгнул в подъезд.
Видимо вечером, после ужина Светлана робко постучится в двери, Наташа, конечно, пригласит ее войти. Они недолго пошепчутся на кухне, а потом Наташа крикнет: «Василий Ильич, загляни к нам на минуточку!»

   И начнется что-нибудь вроде:

Словно вишня она заморожена…,
Как гербарий меж старых страниц.
Став забытой, тоской припорошена,
Будто крылья израненных птиц.
Соберу всю любовь по горошинам,
Нанижу их на мудрости нить…

     Это был стих трехдневной давности. Василий Ильич вспомнил, что тогда сразу задумался про себя: «Что изранено – крылья или птицы? А уж нанижу вообще ни в какие ворота не лезло. Да и замороженная вишня, если она в ягодах, никак меж страниц не поместилась бы».

     Часто после общения со стихами соседки Василий вспоминал, как сам начинал работать в газете. Учился, даже не писать, а подписывать свои фото. и как шпыняла его, начинающего фотокора, бывшая редактор, уже матерая газетчица. И как однажды ему удалось-таки ее рассмешить, с ходу сочинив подпись к фото: «А черемуха цветет». На фото вообще-то была ветка сирени на фоне серой стены тогдашнего Дома пионеров. Но в кадр попала часть окна и выпуклый барельеф. И вот это многозначность и делала черно-белый кадр интересным и насыщенным. А ему для красоты захотелось влепить и черемуху.
 
     - Нет, дружба со словом сразу не дается! Тут надобно и помучиться чуть-чуть.

     А бывший покойный друг-поэт, всего год, побывший главным редактором до отъезда в областной город, оставался мучиться в редакции еще и по вечерам, но наутро никогда не разливался новыми строчками.

     Вспомнил еще Василий Ильич, как потихоньку привыкал, как это не звучит странно, к стихам Светланы. Правильнее сказать не к стихам, а своим мыслям после ее стихов, после стиховым, как он их называл. Думал, лишний раз убеждаясь, что вот так не надо строить предложения, не ставить рядом такие слова, чтобы смысл сказанного терялся и растворялся. В общем, мысленно критикуя, продолжал сам учиться. И, вдруг однажды поймал себя на мысли и рассмеялся, вот если бы соседка перестала носить свои стихи, то чего-то стало бы и не хватать.

     Разбор же обычно происходил так: жена Наташа гремя посудой, мыла или составляла ее, Василий Ильич присаживался на краешек кухонной табуретки или оставался стоять, если настроение было плохое, засунув руки в карманы длинного халата. А Светлана робко протягивала свои листочки, исписанные красивым круглым почерком, потом на секунду поднимал глаза, вздыхала и говорила: «Ещё поработать?»

              Василий Ильич быстро пробегал глазами строчки, говорил: «Надо подумать…», брал листочки и уходил к себе. Потом они долго лежали на его столе, выбрасывать было неловко. За стихами Светлана не приходила, а Наташа сказала, что у нее есть толстая тетрадь, откуда она старательно их переписывает и приносит каждый раз на отдельных листочках.
 
     Еще одна давняя тайность смущала Василия Ильича: в юности он и сам пописывал стихи, но потом бросил. Стало недосуг, а позже - женитьба, первый ребенок, да и тянуться за классиками уже расхотелось. Но вот сейчас проявился один интерес: до какого уровня поднимется Светлана, хотя бы до Рубальской дойдет?  Не бог весть что, но складно, гладко, иногда и весело. Впрочем, пару раз Василий Ильич пытался объяснить соседке ошибки. Обычно Светлана к месту и не к месту ставила кавычки, выделяя, по ее мнению, переносный смысл. Избавить от них стихи не удавалось, с завидным постоянством и непонятным упорством она ставила кавычки снова и снова.
 
   А покойный друг-поэт, став при жизни членом союза писателей страны, в поэтическую энциклопедию края так и не попал. Василий Ильич тогда за друга разобиделся и через три года разразился статьей «Знаете каким поэтом был?» В городе статью приняли молча, как вежливое воспоминание о недавно умершем человеке, но дальше она не пошла, иначе бы обязательно кто-нибудь разглядел невольный плагиат из песни о космонавте.

     В этот вечер на рабочем столе Василий Ильич усмотрел листок со знакомым почерком, но хоть убей, не мог вспомнить, когда он появился. Не иначе жена Наташа подбросила?

  Стихи назывались «В гостях у бабушки»

Как с утра всегда мы
Вход в штанину ищем.
Воробей за рамой
Нам поет и свищет.

     Василий Ильич представил свистящего молодецким утренним свистом воробья и ему опять стало весело. Ну, а если еще и Соловей-разбойник – вот это по-настоящему весело.

Черный цвет проталин.
Сухо до обочин.
Зимний саван стает,
Станет цветом сочным.

     Василий Ильич стал вспоминать какие-нибудь похороны и превращения савана-покрывала в цветочный ковер, но никак не мог вспомнить. Только серая комкастая земля, резкий февральский ветер и щемящая тоска до самого вечера. Это был день похорон друга. Слав богу, что речей тогда говорить не попросили. Народу было достаточно и речи произнести нашлось кому.

     Впрочем, когда городской поэтический конкурс имени друга-поэта набрал силу и стал традиционным, Василий Ильич стал охотно ходить на открытие и награждение, охотно выступал, подбирая весомые и значительные слова. Суть была уже не в их смысле, а в том, как они звучали: торжественно, важно и убедительно.

     И все присутствующие начинали понимать жизненную важность стихов, значение конкурса для города и его, Василия Ильича, причастность ко всему этому.

     На конкурсе иногда присутствовала вдова поэта, тогда Василий Ильич ловил себя на мысли, что придется поделиться вниманием. А этого делать уже и не хотелось.

     А Светлана однажды сочинила вот такое:
    
Первым быть всегда трудней,
Первым быть всегда страшнее…
Первый снег всегда белей,
Первый воин всех смелее…

Первый в космос полетел,
Корабли построил первый!
В небо со скалы взлетел,
И упал… когда-то первый.

     «А что? – подумал тогда Василий Ильич. – Икар-Гагарин, сигающий со скалы в скафандре с крыльями за спиной – это, пожалуй, интересный и необычный образ?» Но тогда же начала созревать и расти мысль о том, что он, Василий Ильич, вообще-то несет и какую-то ответственность и за стихи всего города.
 
     А что? В газете работает, с поэтом был знаком, поэтический конкурс посещает, освещает и размышляет о нем? Две статьи на поэтические темы написал…

     А неделю назад, интересно к чему бы это, случилось ещё кое-что. В давних бумагах он нашел свое раннее юношеское стихотворение. Вообще-то о его существовании он забыл, но вот сейчас попалось на глаза.

  Тот, юношеский, «Апрельский солнечный» начинался так:
 
А природа дурманит весной,
Ей нет дела – святой или сволочь?
Если встать у окна, то на волю
Снова рвется душа день-деньской.

     Дальше читать не стал, душа рванула куда-то вверх, два сына возникли в памяти: первый, неплохой парень, не без способностей, но подружился с крепкими напитками, так и  жил дальше, как на качелях: то вверх, то вниз. Не до самого дна, но все-таки: загулы, развод, смена работ, профессий, женщин, скитания по большой стране. Потом настал момент, когда с женой они уже старались не касаться тем, связанных со старшим сыном.

    Прочтя только начало, Василий Ильич про себя выругался: «Вот же…, рефлекс…»

     И где, и в чем проявляется святость, а в чем сволочизм? Почему стихи заставляют что-то вспоминать? Это у читателя, или у автора тоже бывает? Это что секрет любого стиха: вызывать еще и мысли?

     Впрочем, сыновья уже стали самостоятельными и жили отдельно.
     Но вот что-то сегодня Светлана в гости к Наташе не торопилась. Василию Ильичу стало скучновато и он, улыбаясь, ещё раз пробежал глазами свои «давние вирши»:

Тротуары прохожих полны,
Все дела стали улично-срочны,
Все часы вдруг утратили точность,
И живут по законам весны.

     Действительно, по законам весны время идет по-другому, ускоряется, но сейчас оно замедлилось, и Василий Ильич даже обрадовался, когда раздался знакомый зов из кухни: «Вася, скорей иди сюда!»

  - Давай-ка посмотри!
  - Что посмотри?
   
     Наташа расположилась за кухонным столом с ноутбуком, пила чай из стакана в подстаканнике и грызла печенье. Что она там насмотрела?
 
  - Смотри, как она пишет!
  - Кто?
  - Кто-кто? Света! Случайно ее увидела в «Одноклассниках».
  - Этого не хватало. Сейчас будем изучать ее заметки и подарки. Мало нам стихов – с некоторым раздражением подумал Василий Ильич.
  - Нет, ты почитай, почитай и посмотри!

     С фотографии на экране ноутбука смотрела милая, симпатичная женщина, лет тридцати пяти. И что-то в ее взгляде было притягательно-влекущее. Да и поворот головы был очень выразительным, и плечо было на месте. Уж в чем-чем, а в фотографиях-то Василий Ильич разбирался хорошо.

  - Нет, ты стихи почитай!
     Наташа уткнула нос в экран и начала вслух читать, побулькивая горлом и слегка сбиваясь:

«Я сердцем Пушкина читаю,
Хоть люди разных мы времен,
Другой любви не понимаю,
И гению я шлю поклон…

А к Вам пишу «на трех страницах»,
Мутнеет разум мой слегка…
Душа моя – из клетки птицей,
Вспорхнув, летит под облака!»

  - Это что?
  - Как что!? Стихи… Совсем одичал в своей газете? Настоящую поэзию не узнаешь? Все про дороги и рабочие руки пишешь, а когда не по газетному, то сразу – это что? Хочешь тоже чаю налью?
  - Давай, только без печенья.

     Наташа отступила к чайнику, а Василий Ильич занял ее место.

«Уже претит мне веселиться,
Скучая, думаю о Вас…
Лишь чувства – чистые криницы.
Вы – тот, кто от рутины спас…

Короткими все стали ночи,
А дни, мечтая, проживу.
Ах, встречи ждать, уже нет мочи!
Хочу свиданий наяву…

Просить о чем – то Вас не смею,
Тем счастлива,  Вы где – то есть…
Я  Вас люблю, как я умею,
А на алтарь – покой и честь.

Порой, вечернею зарею,
К своим мечтам я в сад спешу,
Вдруг вижу - рядом Вы со мною…
И, снова письма к Вам пишу».

     В строчках сразу чувствовалась какая-то затаенная нежность, удивительная певучесть, слова были точными и выразительными. Не надо было вчитываться, вдумываться, стихи сами лились, подобно тихому светлому лесному ручью, когда журчанье даже не слышно, а только легкие бурунчики подсказывают, что ручей живет своей тихой таинственной жизнью.
 
     Конечно, пушкинское слышалось сразу, но это было одновременно и не пушкинское тоже. Так бывает, когда автор-поэт вдруг находит точные, единственно правильные слова, которые выражают чувство и мысль во всей полноте. В таких строках можно пытаться искать влияние и даже подражание, но оригинальность все равно о себе скажет.

  - Ну, на! Пей свой чай! – выдохнула над ухом жена Наташа. – Видишь, как здорово написано!
  - А чье это?
  - Как чье? На фото смотри, Свету что ли не узнаешь? Вчера еще тебе сказать хотела. Слушай и внимай: вчера мне Светлана сказала: «Посмотри в телефоне у себя фото, какая я была». Вот, посмотрела, а там – стихи! Вот тебе показываю. А ты что молчишь, светило наше газетное? Не ожидал?
  - Подожди, там еще есть!

«Когда-нибудь, виски седые,
Пригладив старческой рукой,
Вы, вспомнив годы молодые,
Прочтете «посланное мной…»

  - Вот-вот! Читай посланное… Кстати, давай твои виски седые подравняю, совсем в бровях зарос.
  - А для кого…
  - Стихи? Не знаю, может тайная любовь была, может еще чего. Да не крутись ты! Хочешь схожу, спрошу! Она сама предложила фото посмотреть. Да, ты у меня орел! Когда брови нормальные - орел, а так – филин! А уж не думаете ли вы, Василий Ильич, старый коршун, что это вот вам адресовано? А что бы ты стал делать, Васька, если б такое вдруг получил? Молчишь, волчара газетный… Весна, Вася! А весна — это такое дело. Все свободен! А завтра пойдем с утра тебе рубашку покупать. Усек!?
  - Усек!
  - Да, кстати, посмотри-ка, она опять кавычки влепила в последней строчке, где не надо.
   
   Очнулся уже Василий Ильич у себя за письменным  столом, с пожелтевшим листочком в руках, перечитав последние строчки своего того давнего стиха.

Стрелки бросились сразу вперед,
Час минутой решил вдруг казаться.
И никто не захочет признаться,
Что домой очень поздно придет.

Потому что подруга-весна,
Вдруг явилась девчонкой прелестной.
Ну, давайте теперь скажем честно,
Что весьма симпатична она.

     Вот тебе и прелестная девчонка – тетенька смешная! Он переводил взгляд с листочка на экран ноутбука, с ноутбука на листочек и думал: «Что ж теперь делать-то? Делать-то что?»

     Стихи были настоящие. Не любительские, не графоманские, а самые – что ни на есть: не убавить, не прибавить. Криницы, правда, было непонятно для чего? Вспомнил: что вроде чистого родника.

     У себя в газете такое не напечатаешь, формат не тот. У них, если и печатали стихи местных поэтов-любителей, то покороче, строчек на двенадцать, о природе, временах года, городе.

     А где еще? В какой-то ее поэтический кружок она, наверное, ходит, но там «другие песни»: почему-то любители считают, что чем новее и свежее стих, тем лучше. А надо бы работать над текстом, кропотливо и терпеливо выращивать, как куст, дерево, дождаться, когда наконец оформится, вырастет, зацветет.

     И что ей сказать? И не дай бог, (сам себе польстил!) – а вдруг это реверанс в его сторону?

  - Вась, слышишь? Оказывается, она это написала тогда своему будущему мужу – крикнула жена Наташа откуда-то из прихожей. – Так что, успокойся и живи дальше! Не забывай про рубашку!

     Быстро сходила, наверное, тоже было интересно, в чей адрес стихи. Успокоилась, конечно. Жить-то дальше можно, но делать-то со стихами что?

     Рубашку в торговом центре выбирали долго. Была суббота и торопится особо было некуда. Подобрали светлую, в цветочек по последней моде, заодно купили и красную с черной полоской на воротнике и манжетах.

  Отлично! – сказала жена Наташа. – Упаковали тебя на весну. В понедельник можешь и надевать.

     В воскресенье нагрянули гости: хорошие Наташины знакомые, две веселых дамы. Сидели вчетвером за кухонным столом, пили чай, болтали, хохотали. У жены Наташи почти все знакомые были почему-то веселыми людьми.

     А в понедельник, отправляясь на работу, Василий Ильич вышел из подъезда раньше обычного в новой белой рубашке с цветочками, в сером костюме и легких туфлях.

     Было свежо, чистый слегка прохладный воздух вдыхался легко, солнце чуть нависало на крышей соседнего дома и еще не было слепящим и назойливым. Во дворе было еще пусто, и Василий Ильич отправился по привычному маршруту: через всю улицу Мира, наискосок через Победы и дальше.

     Выйдя их-за угла он вдруг разглядел впереди на тротуаре одинокую женскую фигурку в светлом плаще. К концу улицы он ее догонит, если она никуда не свернет. Она не сворачивала, шла, похоже туда же, куда и он. На переходе женщина тряхнула пышной копной волос, посмотрела направо и Василий Ильич вдруг узнал соседку Светлану.

     Он догнал ее на следующем переходе.

- Здравствуйте! Вы сегодня в мою сторону?

     Она посмотрела на него с легкой улыбкой, кивнула и ничего не ответила. Какое-то время они шли рядом и вдруг Василий Ильич неожиданно выпалил:
 - Вы пишите, пишете, я буду читать,
 - Спасибо! А сейчас мне вон туда!
 - Всего доброго!

     Слова были обыкновенные, повседневные, подходили для утра и для вечера. Но то ли от весенней свежести, то ли от утренней тишины, нежного солнца ли, то ли от мокрого после поливальной машины асфальта, стало вдруг так хорошо, что Василий Ильич зашагал еще быстрее. Перед входом в редакцию он остановился, зажмурился и блаженно улыбнулся.

  - А ничего не надо делать со стихами, ну с теми, которые читала ему жена Наташа. Просто слова - такое удивительное дело, что иногда они могут так сложиться, что захочется радоваться утру, недалекому лету, городу в котором живешь, людям, знакомым и незнакомым и мало ли еще чему?
  - А стихи – это музыка души. И хотя бы раз в жизни эта музыка звучит так чисто и нежно, как будто нет в мире зла, разбитых тротуаров, темных и страшных улиц, жестокости и бездушия.

     И тогда хочется верить, что весна долго не уйдет, что все отыщут свою вторую половинку, что дети будут здоровы, а когда вырастут будут просто хорошими и добрыми людьми. Так мало надо для счастья.

  - А что? Если хотя бы в одном маленьком городе, пусть не все, ну побольше половины жителей станут вдруг счастливыми, это же будет неплохо?
  - Идеалист вы, Василий Ильич! – раздался за спиной голос Натальи Ивановны, главного редактора. – А впрочем…, здравствуйте!

     Василий Ильич обернулся, заулыбался, оказывается он подумал вслух.

  - Здравствуйте, здравствуйте! А почему бы и нет?