Навстречу солнцу, знавшему меня

Смиренский Владимир Викторович – русский поэт серебряного века, прозаик, публицист, мемуарист, литературовед, историк литературы.
        (родился 18 (5) июля 1902 г. – умер 19 октября 1977 г.)

                Безлунной ночью, над мирами,
                Когда светить уже невмочь,
                Срываясь, звёзды умирают,
                Перечеркнув собою ночь.
               
                Юрий Неизвестный,
                волгодонский поэт,
                ученик Владимира Смиренского

     Биография человека, как и история, увы, не терпит сослагательного наклонения. И, тем не менее, можно предполагать, что поверни в своё время исторические процессы в другое русло и судьба человека, жившего в тогдашнюю эпоху, сложилась бы по-иному. Именно это ощущение сослагательности не покидает любого, кто стремится вникнуть в дошедшие до наших дней факты биографии ныне довольно редко поминаемого даже в литературных кругах легендарного человека – Владимира Викторовича Смиренского.
   Родился он в далёком 1902-м году: 5 (18 – по новому стилю) июля. В селе Ивановское (Анненское) Ивановской волости Шлиссельбургского уезда Петербургской губернии в семье Смиренских – Виктора Сергеевича (даты жизни неизвестны; по свидетельству Владимира Викторовича – он рано потерял отца) и Любови Васильевны (1875 – 1942). Владимир был третьим, самым младшим ребёнком в семье. До него у четы Смиренских на свет появились ещё двое сыновей – Евгений (родился в 1894 г. – трагически погиб (попал под поезд) в 1934 г.) и Борис (11 (24) февраля 1900 г., деревня Шельдиха Шлиссельбургского уезда – 27 декабря 1970 г., Москва). Этим биографическим данным можно доверять, они получены из архивных документов. Однако более детальное жизнеописание поэта серебряного века, как оказалось, полнится и белыми пятнами, и неточностями, и даже домыслами.
     Посудите сами. Вот первый пример. В ряде статей, посвященных жизни и деятельности Владимира Смиренского, указан очень высокий гражданский чин его отца – «статский советник», что ранжировалось 5-м классом «Табели о рангах» и соответствовало военному чину бригадира – между полковником и генерал-майором, и давало титул потомственного (наследуемого) дворянства. Однако, в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга хранится документ под названием «Алфавит дворян Санкт-Петербургской губернии» (Указатель дел / ЦГИА СПб. Фонд 536. Опись 6, № 5866).  В нём у Виктора Сергеевича Смиренского указан более скромный чин – «коллежский асессор» (8-й класс «Табели о рангах», приравненный к военному чину майора). Логично представить, что волостному уровню административного управления в Российской империи более соответствовал чин коллежского асессора, а не статского советника. Говоря по-современному, для руководства сельским поселением (коей в начале XX века являлась Ивановская волость) генеральская должность была бы расточительной роскошью; т.е. отец будущего поэта серебряного века был чиновником среднего звена. И всё же, чиновнику уровня коллежского асессора присваивался пожизненно личный (не передаваемый по наследству) дворянский титул, отнесённый «Списком дворянских родов, внесённых в Родословную книгу Дворянского Депутатского собрания Санкт-Петербургской губернии» к 3-й части – дворянству бюрократическому, приобретенному чином гражданской службы или пожалованием ордена. В этом «Списке» фигурирует запись: «Смиренские (3.1900)», где в скобках первая цифра – тот самый номер части дворянской Родословной книги губернии, в которую был внесён род; вторая цифра – год внесения в Родословную книгу, утверждённый решением Дворянского депутатского собрания губернии. Как правило, даётся только дата первого внесения в Родословную книгу. Тем не менее, именно благодаря этому титулу Смиренский-отец смог определить сына Владимира в Первый кадетский корпус в Санкт-Петербурге (с 1914 года переименованном в Петроград), где он обучался и воспитывался с 1907 по 1917 год (две революции 1917 года и последовавшая за ними гражданская война помешали ему окончить это учебное заведение). Дворянские дети попадали в кадетский корпус в пятилетнем возрасте и обучались в течение пятнадцати лет военному делу и светскому обхождению. Об особом престиже обучения в этом учебном заведении говорят такие факты: сам император был Шефом корпуса, а в 1909 году туда был зачислен сын Николая II, наследник цесаревич Алексей. Кстати, с выходом к 110-летию со дня рождения В.В. Смиренского книги «Один молюсь развенчанным мечтам» (подробнее об этой книге – ниже), стали циркулировать небылицы, связанные с взаимоотношениями кадета с царскими особами. Так, на странице 412 вышеназванной книги приводится небольшая статья Геннадия Маркова, донского писателя, в молодые годы работавшего на стройках Волгодонска и хорошо знавшего Владимира Викторовича, а в ней сказано буквально следующее: «В кадетском корпусе стоял рядом с наследником трона. Был в гостях у императора по случаю рождения [цесаревича – В.Ш.] Алексея. Удостоился чести принять бокал шампанского из рук императора». Могли ли произойти эти события в реальности, если: а) – цесаревич был крайне болезненным мальчиком (гемофилия); б) – он был  крайне ограничен в контактах, общался, в основном, с членами царской семьи и некоторыми придворными, в том числе со своими учителями; в) – для царской особы быть зачисленным в учебное заведение не означало непременно его посещать: нет никаких документальных подтверждений хотя бы однократного пребывания малолетнего цесаревича Алексея в стенах Первого кадетского корпуса; г) – трудно себе представить сцену, в которой царь, с началом Первой мировой войны установивший в Российской Империи сухой закон, преподнёс несовершеннолетнему кадету фужер алкогольного напитка (напомню, даже летом 1917 года, когда Николай II уже отрёкся от престола, кадету Володе Смиренскому стукнуло только 15 лет). Вывод о достоверности этих сведений каждый сделает сам.
     В разные годы в стенах Первого кадетского корпуса постигали премудрости военных и светских наук многие выдающиеся деятели Российского государства. Среди них: фельдмаршал Михаил Кутузов, адмиралы Федор Ушаков и Иван Крузенштерн, составитель толкового словаря русского языка Владимир Даль, конструктор первого самолета контр-адмирал Александр Можайский, выдающиеся композиторы Николай Римский-Корсаков и Александр Скрябин. А будущий великий полководец, фельдмаршал Александр Суворов сдавал при корпусе выпускные экзамены. Программа обучения будущих офицеров выходила за рамки «воинских наук». Корпус готовил кадры не только для армии, но и для гражданской (статской) службы. Разностороннее образование должно было придать светский лоск будущим выпускникам. В разные периоды обучения кадеты изучали: языки – русский, немецкий, французский и (по желанию) латынь; общеобразовательные дисциплины – математику, историю, географию; военные науки – фортификацию, артиллерию и строевую подготовку, гуманитарные науки –   мораль, риторику, юриспруденцию, геральдику, рисование. Достаточно внимания уделялось и «дворянским» дисциплинам: гимнастике, фехтованию, верховой езде, музыке и танцам. Обязательным предметом был Закон Божий.
      Однако сын наследовать дворянский титул уже был не вправе. Не был Смиренский Владимир Викторович дворянином, но, несомненно, имел дворянское происхождение, поскольку при рождении сына отец Виктор Сергеевич уже носил дворянский титул.
     Второе. Время от времени в публицистической литературе описывается одна и та же легенда, связанная, якобы, с одним примечательным фактом из биографии Смиренского. К примеру, литературовед Елена Джичоева в краеведческом альманахе «Донской временник» в статье «Андрей Скорбный. К 110-летию со дня рождения Владимира Викторовича Смиренского» (2012), вспоминает: «Я слышала, что Смиренский якобы находился в родстве с адмиралом Макаровым, чуть ли не внук его, но насколько достоверны эти сведения, я не знала. Оказывается, достоверны – на книге “Исследования Сахалина и Курил” Вера Волошинова обнаружила такую надпись: “С особым удовольствием я преподношу как один из авторов этого сборника мои несколько строк об адмирале Макарове его потомку Владимиру Викторовичу Смиренскому – с глубоким уважением. Матвеев-Бодрый”». Давайте разберёмся. Мать Смиренского – Любовь Васильевна, действительно от рождения носившая фамилию Макарова [умерла в блокадном Ленинграде в 1942 году – прим. В.Ш.], не могла быть кровной дочерью прославленного адмирала Макарова, которого звали Степаном Осиповичем. В таком случае она бы имела отчество Степановна, но никак не Васильевна. А были ли у Степана Осиповича дочери? Да, были: старшую звали Ольгой, она родилась в 1882 году и в возрасте 4-х лет умерла; вторая дочь – Александра (1886 – 1982 г.г.), о ней доподлинно известно следующее: была фрейлиной при дворе Николая II, с 1906 года в браке с камергером Львом Викторовичем Голубевым, имела сына Вадима (род.1910). С 1914 года жила во Франции. А о том, была ли у Степана Осиповича приёмная или внебрачная дочь, да ещё, к примеру, и записанная на какого-то отчима Василия, биография военно-морского офицера Макарова умалчивает. Ну, ещё одна тонкая «спасительная соломинка» в пользу потомственного родства двух примечательных личностей в отечественной истории: а вдруг Владимир Викторович – внучатый племянник Степану Осиповичу? Тогда понадобится отыскать имена родных братьев адмирала. У него были два старших брата от первого брака отца Осипа Фёдоровича: Иван и Яков – тоже отчества Васильевна для мамы не получается.
   Да и сам Владимир Викторович о своей матери в одной из автобиографий писал, что она – «из купеческого рода» (РНБ. Фонд 423. Ед. хр. 1261. Л.6), а в другой – «дочь фабриканта» (РГАЛИ. Фонд 1068. Оп. 1. Ед. хр. 148. Л.2 об.).
И, несмотря на это, в своей статье «Книга об адмирале Макарове», написанной им после выхода в свет книги «Макаров» в серии «Жизнь замечательных людей» под авторством Сергея Семанова в 1972 году Владимир Викторович не преминул написать: «Во всём остальном книга Семанова написана просто великолепно, со всем уважением к замечательному русскому адмиралу. Я не только как читатель, но и как внук (по материнской линии) поздравляю автора с удачей!». Видимо, решил прихвастнуть. Для человека пьющего, причем с большим стажем, синдром патологического фантазирования – не редкость. Привычка «поклоняться» питейному «божеству» Бахусу возникла у Владимира Смиренского не сама собой: вовлёк его в это дело старший товарищ по перу Александр Степанович Гриневский – тот самый Грин. В статье-воспоминании «Грин – рядом», опубликованной почти через 16 лет после смерти поэта (журнал «Дон», 1993, № 7), Смиренский этого не отрицал: «Неулыбчивый и неразговорчивый Грин редко шутил и смеялся. Зато в такие минуты он был хорош необычайно. Деньги всегда его веселили. Когда они появлялись, он приходил беспечный, насвистывал, заломив на затылок шляпу. “Ну, старина, – говорил он, посмеиваясь одними уголками губ и похлопывая себя по карману, – сегодня я – Крез [последний правитель Лидийского царства 560 – 547 гг. до н.э., первым начавший чеканить монеты из чистого золота; в античном мире слыл баснословным богачом – прим. В.Ш.], идёмте, я угощаю”». Сам Грин тоже ранее был обращён в эту же «веру» своим старшим товарищем – Александром Ивановичем Куприным. Вот свидетельство И.С. Соколова-Микитова, которого в 1912-м году познакомил и с Куприным, и с Грином его приятель, путешественник З.Ф. Сватош: «Напившись, Куприн и Грин садились за один стол и развлекались тем, что поливали друг друга изощрённым матом. На вопрос, зачем они это делают, Грин только отмахнулся: “Не мешайте. Это борьба талантов”». Что поделать, время было такое: плеяда лириков поколения декаданса, закономерно народившаяся именно в эпоху крутых социально-политических перемен в российском государстве, которую в литературе впоследствии назовут «серебряным веком», почти в полном составе «искали истину в вине». Например, про того же Куприна сами его друзья-писатели шутили: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне?» Хмельные напитки – частые «соавторы» стихотворений, которые мы считаем шедеврами русской поэзии. «Вдохновлялись» алкоголем Есенин, Блок и даже Ахматова с Цветаевой. А для тех, кому градусный напиток претил, творческим допингом служил кокаин. К нему прибегали Маяковский, Северянин, да и Блок с Есениным – тоже. Стоит ли удивляться, что для литературы серебряного века типичны настроения упадничества, пессимизма; антиэстетизм, эпатажность, анархизм; отказ от стандартных стихотворных форм, экспериментальность в области рифмы и ритмики; самовозвеличивание. Вот в такой среде происходило литературное становление Владимира Смиренского. Мог ли он стать поэтом какого-либо иного направления? Мог ли он оставаться трезвенником? Вопросы, конечно, риторические. Пьющим он признавал себя и в преклонном возрасте, о чём писал в одном из писем (от 10.01.1976 г.) писателю-фантасту, коллеге по сообществу неоклассиков Абраму Рувимовичу Палею: «Печатаюсь я сейчас много. Дело в том, что руководитель литературного объединения (где я уже не бываю лет 6 – 7) публично обозвал меня сначала пьяницей, а затем «декадентской молью», и проехался по моему дворянскому происхождению [здесь речь идёт о Волгодонском городском литературном объединении «Слово», во главе которого Смиренский был в период с 1965-го по 1970-й гг. – прим. В.Ш.]. Сначала я очень расстроился. Пьяница – пусть, это к литературе не относится, дворянство – тоже (декабристы все поголовно были дворянами, да и Владимир Ильич [Ленин – В.Ш.])». То есть, на «пьяницу» и причисление к чуждому в социалистическом государстве сословию Владимир Викторович не обиделся на своего преемника в руководстве городским литературным объединением. Возмутило его причисление к чуждому социалистическому реализму литературному течению – декадансу [во французском языке означающее буквально упадок, регресс – прим. В.Ш.]. Дальше он пишет А.Р. Палею: «Но вот декадентом я никогда не был, был в юности футуристом, но это течение было прогрессивным, и потом: почему же «моль»? «Моль» в энциклопедию не попадёт! И я решил показать им, кто я, и развил бешеную деятельность, опубликовав уйму моих «декадентских» стихов…»
      Как известно, пьющие люди практически всегда отличаются завышенным самомнением. Все эти символисты, футуристы, акмеисты, имажинисты наделяли себя и близких по духу поэтов-единомышленников очень «скромными» эпитетами. Например, тот же поэт-эгофутурист Константин Олимпов (автор книги «Этажерка под подушкой»), себя именовавший не иначе, как «великий мировой поэт», присвоил своему другу Владимиру Смиренскому чуть более «скромный» титул – «великого европейского поэта», чем двадцатилетнее «светило» очень гордилось и в открытую рифмованно хвасталось:

Греми теперь, мой милый стих,
Я буду дерзок и нахален.
Я знаю сам, что я велик,
Что я, как Пушкин, гениален.

Следует признать, что и на седьмом десятке своих лет из него так и не смог выветриться всё тот же юношеский эгофутуристический запал, о чём Смиренский недвусмысленно повествует в стихотворении «Признайте меня», написанном в 1964 году:

Поэта не слишком жалеют,
Порой убивают… Но он
В веках оставаться умеет,
Когда он с лихвой одарён.

Так хочется жить беспечально,
Спокойно, как, скажем, дышу,
Признайте меня гениальным,
Я очень об этом прошу!

Таким образом, в действительности, в крайнем случае, мать Смиренского могла оказаться очень дальней родственницей, а скорее всего – просто однофамилицей легендарного адмирала.
   Третье. В некоторых литературных источниках фигурирует бездоказательное предположение: будто бы Владимир Смиренский в составе кадетского корпуса в 1917 году мог оказаться в рядах защитников Зимнего дворца от революционно настроенных солдат и матросов. Давайте объективно взглянем на одно из ключевых событий Октябрьской революции. Как выяснилось после открытия государственных и партийных архивов в лихие 90-е годы, по сути, никакого штурма Зимнего не было, Временное правительство оказалось отрезанным от внешнего мира: отсутствовала даже телефонная связь. Поэтому оно не смогло привлечь на свою защиту ни одной кадровой воинской части. Казачьи полки, на которые Керенский возлагал большие надежды, объявили о своем нейтралитете и отказались подчиняться Временному правительству. Всё, что удалось «наскрести по сусекам», это 2-я женская рота, отколовшаяся от Первого Петроградского Ударного женского батальона М.Л. Бочкарёвой в составе 137 человек (остальные подразделения батальона и сама комбат предусмотрительно «не явились» защищать Зимний) да около трёхсот юнкеров, представленных отдельными ротами нескольких школ прапорщиков: Петроградской инженерной, 2-й Петергофской, 2-й Ораниенбаумской и Гатчинской школы Северного фронта. К вечеру того же дня революционные отряды довольно быстро «уговорили» всех их добровольно сдать оружие и разойтись по домам. Как видим, даже погибающее Временное правительство не удосужилось привлечь 15-летних кадетов 1-го Петроградского кадетского корпуса к своей защите. А вот сам кадет Смиренский в одной из своих многочисленных автобиографий поведал вовсе об обратном: «Революцию 1917 года встретил восторженно, ходил по Петербургу с красною лентой, а когда громили погреба на Васильевском острове – пил вместе с каким-то матросом из одной бутылки. Бутылку эту и сейчас помню отчётливо» (РГАЛИ. Фонд 1068. Оп. 1. Ед. хр. 148. Л.7). Так что, никаким защитником Зимнего дворца в октябре 1917 года Владимир Смиренский не был.
   Откуда же появилась эта биографическая небылица о несовершеннолетнем юнце-защитнике Зимнего дворца, кадете Смиренском? Да и другие – тоже. Вероятно, сам Владимир Викторович, наездами бывая в Ростове-на-Дону по издательским делам, рассказывал «за рюмочкой чая» самим же придуманные биографические легенды известному советскому донскому поэту Вениамину Константиновичу Жаку (1905 – 1982 гг.), к которому в ту пору частенько наведывался в гости. О том, что Смиренский способен на подобные деяния, откровенно ему пеняла в письмах Екатерина Фофанова-Устинова [дочь популярного в конце XIX века русского поэта Константина Михайловича Фофанова, сестра поэта Константина Олимпова – прим. В.Ш.]. Так, в письме к В.В. Смиренскому от 19.01.1965 г. она писала: «Вам спасибо за экслибрисы, но от одного веет каким-то восхвалением себя. Получается так: “Люди перестанут мыслить, когда перестанут читать. Кого? – Смиренского”». А семью годами ранее на присланное Владимиром Викторовичем биографическое стихотворение «Родословная» [текст которого нигде мною не найден – В.Ш.] она же в ответ 12.05.1958 г. отправила ему едкий «дружеский шарж»:

Что вы талантливы – не спорю,
Но, родословною гордясь,
Самовлюблённым стали вскоре
И можете попасть так в грязь.

Так вот, Вениамин Константинович (Жак), видно приняв за истину откровения интересного собеседника с необычной судьбой, снабдил ими ростовскую журналистку Веру Феоктистовну Волошинову (род. В 1952 г.), когда та собирала материал для статьи о Смиренском после его смерти. В полном объёме эта статья под заголовком «Человек из серебряного века» ею была опубликована только в постсоветское время (журнал «Донская волна», 1994. № 1).
Что поделать: на журналистский роток не накинешь же платок.
   Четвёртое. Пожалуй, наиболее нелепое из фактов биографии поэта. В ряде публикаций утверждается, что, будто бы, наряду с кадетским корпусом подросток Смиренский также «окончил воспитательное дворянское заведение в Екатеринбурге». Скажите на милость, как мог, по сути, ещё ребёнок, одновременно с обучением в кадетском корпусе в Петрограде окончить и воспитательное дворянское заведение в уральском городе, находящемся от тогдашней столицы за 2 тысячи вёрст? Всё становится на свои места, если обратиться к имеющейся среди архивных документов автобиографии поэта: «Окончил Санкт-Петербургское Екатерининское воспитательное заведение для детей дворян Петербургской губернии и 1-й кадетский корпус» (РГАЛИ. Фонд 1068. Оп. 1. Ед. хр. 148. Л.1).
   Возникает естественный вопрос: откуда выплыли все эти биографические нелепицы? А вот откуда. Уже когда Владимир Смиренский был репрессирован и в марте 1931 года сослан в Соловецкий лагерь особого назначения, его мать Любовь Васильева 10 мая 1932 года обратилась в Помполит [общество «Помощь политическим заключённым», которым руководила первая жена Максима Горького Екатерина Павловна Пешкова – прим. В.Ш.] с просьбой «ознакомиться с его делом и со своей стороны сделать что-либо возможное для смягчения участи моего сына». К своему обращению она приложила копию заявления (сохранены стилистика и пунктуация оригинала), ранее направленного в ЦИК СССР [высший орган государственной власти страны Советов в 1922 –1938 годах– прим. В.Ш.]: «18-го сентября прошлого года мой сын Владимир Викторович Смиренский по распоряжению ОГПУ ЛВО был арестован и 18-го марта с. г.[1931 – прим. В.Ш.] отправлен в Кемь в концентрационный лагерь. Поскольку мне удалось узнать, основанием его ссылки послужила его литературная деятельность, заключавшаяся в выпуске нескольких небольших сборников его стихов и постоянного сотрудничества в "Красной Звезде", "Боевой Правде", "Красной газете", "На страже" и т. д. Должна признать, что в его стихах, по преимуществу, отражается его собственная, не совсем удачно сложившаяся жизнь; он часто анализирует свои переживания, копается в них, страдает и ищет чего-то, но чего, он и сам не знает. Его лирика покрыта легким дымком пессимизма, но до отчаяния или безверия в лучшую жизнь, долженствующую наступить, как результат борьбы пролетариата, он никогда не доходил. Страдал, по определению проф. Останкова, "тяжелой формой психастении", будучи вынужден весьма долго лечиться от истерии, он, естественно, не мог стать активным работником новой жизни, но делать вывод о его контрреволюционном настроении, значит произвести одностороннюю оценку его. Достаточно сказать, что мой сын поступил добровольцем в Красную Армию в 1918 году и пробыл в ней 10 лет. За это время он зарекомендовал себя, как честный работник, стоящий, по отзывам коллектива 2-й батареи тяжелой артиллерии, на платформе советской власти; то же подтверждено и отзывом Военно-технической Академии РККА за № уч. 76/1604. Я стара, жить мне осталось немного: перед судом советской власти, готовая нести ответственность за свои слова, я заявляю, что мой сын никогда контрреволюционером не был; он меланхолик, больной, неудачник в жизни. Неужели за 10 лет пребывания в армии товарищи по службе не могли его узнать? Отзывы о нем относятся к 30 году и даже к 31-му. Он способный человек, и я уверена, что с его возвращением он снова в состоянии будет взяться за прерванную работу и внести свой труд на службу пролетариату. Прошу Президиум ЦИК помиловать моего сына и вернуть его из ссылки, он еще молод, его неустойчивость есть результат его болезненного состояния. Помилуйте его, – он не виновен».
В ответ на эти обращения в адрес ЦИК СССР и Помполита лагерным начальством Белбалтлага была составлена справка-объективка (сохранены стилистика и пунктуация оригинала): «Смиренский Владимир Викторович, родился в 1902 в Санкт-Петербурге (отец, потомственный дворянин; мать Смиренская Любовь Васильевна, дочь адмирала   Макарова). Окончил воспитательное дворянское заведение в Екатеринбурге и кадетский корпус. Поэт, литератор, с 1917 – начал печататься (псевдоним Андрей Скорбный). В 1918 – добровольно вступил в Красную армию, служил добровольцем во 2- й батарее тяжелой артиллерии. В 1920-х – проживал в Ленинграде, служил в Военно-технической академии. Принят в союз поэтов А. А. Блоком; секретарь В. А. Соллогуба. С 1921 – автор сборников стихов "Звенящие слезы", "Больная любовь", поэмы "Птица белая". Ему принадлежат книга "Александр Алексеевич Измайлов" и много статей о русских писателях; в 1927 – издан сборник "Осень". С 1928 – работал статистиком в Облплане. Сотрудничал с редакциями газет "Красная звезда", "Боевая правда", "Красная газета", на "Страже". Женат. 18 сентября 1930 – арестован за литературную деятельность, обвинялся "в контрреволюционных настроениях". 20 февраля 1931 – приговорен к 5 годам ИТЛ и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения». Вот в этом документе из ИТЛ «Белбалтлаг» все биографические вымыслы оказались в «рафинированном», сконцентрированном виде. С «лёгкой руки» оставшегося неизвестным (подпись на документе отсутствует или вытравлена) малограмотного оперативника из Соловецкого лагеря особого назначения: а) – Владимир Смиренский стал дворянином;  б) – внуком прославленного адмирала Макарова;  в) – одновременно обучался (и окончил!) в дворянских заведениях и в Екатеринбурге, и в Петербурге.
А что, для пролетариев, из коих в основном набирались кадры для ГУЛАГа, названия обоих городов звучат почти одинаково! Не исключено, что искажённые факты биографии чекисты ОГПУ – эти неусыпные опричники власти пролетариата – вносили просто со слов опрашиваемого заключённого, не перепроверяя достоверность полученных от него сведений. Да и зачем было проверять, если заключённый добровольно лепил себе на грудь ярлык: «Враг народа». Тем самым система намеренно выкристаллизовывала из репрессированного поэта образ чужеродного, враждебного для советского строя буржуазного элемента (сын якобы потомственного дворянина, внук якобы царского адмирала) – дабы наказать суровее.
      О том, насколько «объективными» являются сведения в той самой лагерной справке, можно также судить и по указанному в ней семейному положению политзаключённого. По-видимому, пункт «женат» тоже записан со слов самого Смиренского. В действительности, до самого ареста он так и не был женат. Конечно, как у любого нормального мужчины были у него увлечения. Так, работая над монографией, посвящённой творчеству известного в начале ХХ века писателя-беллетриста и литературного критика Александра Алексеевича Измайлова, Владимир Смиренский в 1920-м – начале 21-го годов часто бывал в его доме. Там он повстречал родную племянницу писателя Музу Алексеевну Измайлову (17.11.1905 г.р. – средняя дочь старшего брата Алексея Алексеевича; в ряде публикаций неверно утверждается, что Муза была дочерью Александра Алексеевича). Александр Измайлов, хотя и был женат, но вёл скорее холостяцкий образ жизни, поэтому родных детей не имел. Кроме того, он был крёстным отцом Музы, и по обычаям того времени юная племянница называла своего крёстного папой. Возможно, с этим, как раз, связана путаница со степенью родства Музы и Александра Алексеевича Измайловых. С 1920 года девочка обучалась в Императорском театральном училище и готовилась стать актрисой. Восемнадцатилетний юноша не удержался и серьёзно увлёкся этой пятнадцатилетней красоткой. Именно ей были посвящены многие стихотворения в сборнике Владимира Смиренского «Больная любовь», а также две поэмы, написанные белым стихом – «Птица белая» и «Via Dolorosa» [по-латыни «Скорбный путь» – дорога, по которой шёл Иисус к своему распятию – прим. В.Ш.]. Увы, это была любовь «с односторонним движением», во многом придуманная юным кавалером. Об этом с биографической точностью повествуется в его пьесе в стихах «Старый садик» (1921). В сцене на скамейке в старом запущенном саду есть примечательный на этот счёт диалог между персонажами пьесы – поэтом и девушкой.

Поэт: Свиданья наши были редки,
Ты мне не говорила «жди».
Но я запомнил, как в беседке
Пережидали мы дожди.
 Все стёкла в дождевых накрапах,
В сверкающих потоках слёз…
И этот пряный, пьяный запах
От губ твоих и от волос.

Девушка: Все вы поэты – лгуны!
Разве мы целовались?
Раз при свете луны
Только и повстречались.
Кроме того, на «ты» –
Мы не переходили!
Всё это – ваши мечты,
Лучше б вы их забыли!

После смерти А.А. Измайлова(16.03.1921) поводов для встреч у юной пары стало заметно меньше. Да и Муза, завершив учёбу в училище, стала актрисой созданного по инициативе М. Горького и А. Блока Большого драматического театра (БДТ). Изредка, естественно, они продолжали встречаться ещё несколько лет, скорее по инициативе Смиренского. Мадемуазель же Измайлова, однако, не то, что не проявляла взаимности, наоборот, стремилась показать, что встречи эти ей в тягость. Вот пример. Даря ему книгу Гомера «Илиада» [в переводе Н.И. Гнедича, 1912 г. – прим. В.Ш.], сопроводила свой дар столь изощрённо-издевательской надписью, которой, если бы это был любимый человек, подписывать подарок было бы неприкрытым кощунством: «Дарю, потому что всё равно зря лежит. И затем, надеюсь, что ничего другого выскуливать не будете. Цените, цените и цените! Святая отроковица Муза». Вот так! Себя как дарителя она представила отроковицей – девочкой-подростком (от 7 до 14 лет), хотя в первой половине 20-х годов ХХ века Муза по возрасту подходила в соответствии с церковной возрастной градацией (от 15 до 21 года) к отроче [градация возраста людей в дореволюционной   России была кратной 7-ми – прим. В.Ш.]. Уж и писала бы «Святая отроча Муза». Что поделать, на дворе уже советское время, дорогу в Храм, похоже, Муза забыла, хотя сама она – дочь священника. В конце концов, не выдержала душа поэта. В начале 1925 года Владимир Смиренский, уже возглавлявший Ленинградскую ассоциацию неоклассиков, познакомился с начинающей поэтессой Лидией Аверьяновой. Внешне неброская, но хорошо образованная (в 1920 – 26 гг. обучалась в Ленинградской консерватории, владела шестью европейскими языками, да в придачу – грузинским и японским, переводила Пушкина на испанский, подрабатывала гидом в Интуристе), она не могла не увлечь влюбчивого поэта-неоклассика. А он и ей посвящал стихи, которые опубликовал в сборнике «Осень» (1927). Писал ей пылкие письма. В них ясно читались и его влюблённость, и горечь неразделённого чувства, и озабоченность её поэтической судьбой. Вот выдержка из одного из таких посланий (от 21 марта 1927 года): «Я всегда почему-то думал, что я ещё свезу тебя в Италию. Как Чехов, я с детских лет мечтаю о ней, а всякая страстная мечта – всегда сбывается. Итог: готовься к поездке». Однако, беда в том, что Лидия Ивановна, несмотря на то, что была моложе Смиренского (Аверьянова родилась 03.01.1905), являлась… замужней женщиной. И фамилия у неё была по замужеству Дидерихс: муж – Фёдор Дидерихс, сын директора фортепианной фабрики. А Аверьянова – это её девичья фамилия и одновременно литературный псевдоним. Но она умело пользовалась благосклонностью влюблённого поэта, всячески содействовавшего вхождению малозаметной поэтессы в круг молодых ленинградских литераторов. Не без его протекции она получила относительное признание после двойного опубликования, как бы сейчас сказали, её брендового стихотворения «Спасские часы» – в журнале «Красная молодежь» (№ 5, 1925) и в «Собрании стихотворений» Ленинградского Союза поэтов (1926).
Правда, Лидия страдала нервным заболеванием: первый приступ болезни случился в 1927 году. Толчком к заболеванию был развод с Фёдором Дидерихсом. Подлечившись, через пару лет она снова выходит замуж. Нет-нет, не за Смиренского, а за другого – поэта и переводчика Андрея Ивановича Корсуна (с которым тоже развелась в 1934 г.). Что оставалось делать бедному руководителю ленинградских неоклассиков?
   Владимир Смиренский сблизился… с вдовой (второй женой) расстрелянного в 1921 году Николая Гумилёва – Анной Николаевной (в девичестве Энгельгардт), которая была на 7 лет старше своего нового кавалера, матерью 10-летней дочери (общей с Гумилёвым) Елены. Конечно, она была очень молодо выглядевшей красивой женщиной с кротким нежным личиком. И снова влюблённый поэт, взяв за правило, сочиняет восторженное посвящение новой пассии:

Я научился понимать
Неотвратимые прогулки,
Мне весело бродить и ждать,
И тёмную зарю встречать
На Эртелевом переулке.

От белых стен всегда темно,
А в городе пылает лето.
И озарённое окно,
Куда глядеть мне суждено,
Звездою блещет до рассвета.

А на рассвете – щебет птиц.
И в шуме города стального,
Как в лёгком шелесте страниц,
Не опуская вниз ресниц,
Проходит Анна Гумилёва.

Однако проза жизни взяла своё: от нищеты и безысходности Анна Николаевна согласилась подрабатывать танцовщицей в нэпмановских кабаках – больше в жизни она ничего не умела. Естественно, стала пользоваться репутацией доступной женщины. Все её романы напоминают «грехопадение». В отчаянной попытке обрести опору, она часто оказывалась в объятиях недостойных мужчин, которым льстило обладание такой красавицей, да ещё вдовой большого поэта. Правда, до определённой поры Анна это скрывала от Смиренского. Но, как верёвочка ни вейся…  (из стихотворения «Игра»):

Мои последние мечты,
Последних лет очарованье –
С какой-то дикой злобой – ты
Вдруг отдала на поруганье.

И для того, чтоб я не мог
Любить тебя – как ты хотела –
Ты, как затравленный игрок,
Своё проигрывала тело.

И с каждым, кто тебя хотел,
Ты шла бесстыдно и покорно,
А я не знал, а я не смел
Предотвратить игры позорной.

И он довольно быстро охладел к ней, о чём откровенно признавался в стихотворении «Во мраке»:

Я не сводил тебя с ума
Ни страстью и ни нежностью.
Но ты звала себя сама –
«Постельной принадлежностью»

И видел только ночи мрак
Любовь, такую жуткую,
Без поцелуев, просто так,
Как будто с проституткою.

Разрыв между ними был неизбежен. И Анна Гумилёва продолжила вести беспутный образ жизни, пока в середине 30-х годов в квартиру Энгельгардтов [овдовев, Анна Николаевна вернулась к родителям – прим. В.Ш.] не подселили «по уплотнению» жильца, преподавателя математики и механики Серафима Николаевича Недробова. От одиночества сорокалетняя женщина сошлась с ним, в 1937 году родила от него ещё одну дочь Галину. Преподаватель жениться отказался, но по суду выплачивал алименты на свою дочь. Судьба Анны Николаевны была печальной: её жизнь оборвалась в 1942 году в блокадном Ленинграде. Лишившись продуктовых карточек, вся семья Энгельгардтов (родители, Анна и её старшая дочь Елена) вымерла от голода. Уцелела только младшая дочь Галина, так как была эвакуирована из Ленинграда с детдомовскими детьми.
    Так он и жил до самого ареста в сентябре 1930 года: влюблялся и разочаровывался. Но ни на одной из возлюбленных официально женат не был. Так кого он тогда называл женой в стихотворении «Я вспомнил Вас… Но Вы далёко», написанном в 1926 году?

Я вспомнил Вас… Но Вы далёко,
И грусть моя Вам не нужна…
Всегда мы жили одиноко –
И я, и Вы – моя жена.
 
Да всё ту же свою первую любовь – Музу Измайлову. Увы, это были всего лишь грёзы. Как-то надо было успокаивать свою мятежную от неразделённой любви душу. Однако, два года спустя, в анкете для «Словаря современников», датированной 06.10.1928 г., Владимир Викторович указал в пункте 8 «Семейное положение»: «холост» (Волгодонский эколого-исторический музей. Фонд В.В. Смиренского. КП № 1021/ 878).
    Позже, уже после ареста в 1930 году Смиренский нафантазировал ещё одну небыль: будто бы после того, как его арестовали, Муза – невеста (так он считал – В.Ш.), к тому времени перешедшая из БДТ в открывшийся 1928 году «Молодой театр» под руководством Сергея Радлова [Театр-студия Сергея Радлова – прим. В.Ш.], выбросилась из окна. Об этой, якобы, трагедии поведала  ростовский литературный критик и писатель Елена Георгиевна Джичоева в своей статье «Андрей Скорбный», написанной к 110-летию со дня рождения поэта серебряного века Смиренского. Естественно, этот скорбный «факт» она привела с подачи выше мною упомянутой Веры Волошиной. А на самом деле живая и невредимая Муза Алексеевна продолжала играть второстепенные роли в Театре-студии С. Радлова в таких спектаклях, как «Отелло», «Без вины виноватые», «Васса Железнова», «Ромео и Джульетта» и др. Перед Великой Отечественной войной её театр сменил название на «Театр имени Ленсовета». Из блокадного Ленинграда в марте 1942 года труппа этого театра была эвакуирована в Пятигорск. Там с апреля того же года актёрский коллектив возобновил свою работу на сцене местного Театра музыкальной комедии с новой постановкой Константина Симонова «Парень из нашего города» про советского танкиста, сражавшегося с фашистами. С нею он также выступал и в соседнем Кисловодске. После оккупации Кавказских Минеральных вод театр эвакуировать не удалось и б;льшая часть труппы осталась в оккупированном городе. В это время Муза познакомилась с комиссованным с фронта по тяжёлому ранению ещё до прихода немцев на Ставрополье Юрием Васильевичем Подгородниковым (1903 – 1958 гг.), начинающим поэтом-лириком. Вышла за него замуж и стала Музой Алексеевной Подгородниковой. И Владимир Смиренский об этом прекрасно знал: ему поведала журналист и искусствовед родом из Кисловодска Ольга Порфирьевна Воронова (1924 – 1985 гг.) – коллега по несчастью: тоже подвергалась сталинским репрессиям «за антисоветскую агитацию» в 1952 году, и за прекращением дела освобождённая через три года. Иначе в своём стихотворении «Кисловодские стансы» в 1959 году он не написал бы:

Здесь Воронова Ольга начала
Блистательную «Летопись о Грине»,
Здесь Муза Подгородникова шла
И бродит, одинокая, поныне.

Одинокая? Естественно: годом раньше она стала вдовой. Как видим, ни из-за кого Муза Алексеевна Измайлова выбрасываться из окна и не думала. А зачем же тогда отвергнутый «жених» придумал столь жестокую легенду? Просто он свою любовь к этой красивой женщине пронёс через всю жизнь. Вот и решил подмешать трагизма в свою и её биографии.

И – пусть я изнемог от груза
Ненужных пыток. Но за то –
Что может быть прекрасней Музы?
Ничто, конечно, – и никто!
(1926)

До самой смерти поэт хранил портрет «артистки М.А. Измайловой», как сказано в завещании Смиренского В.В. от 1964 года о передаче его личного архива Институту русской литературы АН СССР (Пушкинскому дому).

Только бы увидеть просветлённый,
Твой лучистый, твой пресветлый лик!
(1960)

      А может своей нелепой выдумкой Владимир Викторович хотел себя поднять в глазах уважаемого собеседника – известного ростовского поэта Вениамина Константиновича Жака? А тот возьми да и передай Вере Волошиновой…
      Законная жена у него появилась лет на десять позже его ареста. Между подневольными «стройками коммунизма» Смиренскому за добросовестный труд и примерное поведение давали непродолжительные отпуска. Так перед самым началом Великой Отечественной войны появилась у него в родном городе женщина, и звали её Анной Ильиничной. В блокадном Ленинграде у них появился первенец, о чём поведал сам поэт в стихотворении «Такая наступает тишь» (1943):

Такая наступает тишь,
Что ясно слышишь сердца стуки,
Когда протягивает руки
За коркой хлеба мой малыш.

А позже (в 1964 году) об этом же в стихотворении «Баллада о сыне» Владимир Викторович скажет ещё яснее:

В годы войны мой сын был мал
И жить ещё не умел,
Он много в жизни не понимал,
Но горю помочь хотел.

Да, жизнь его была не красна,
Квартира была – как склеп.
Всю землю тогда глодала война,
И в мыслях у всех был хлеб.

От стужи квартирной дрожащий весь,
Сказал он в серых сумерках дня:
- Мама! Если нам нечего есть –
Сменяй на муку меня!

А уже на излёте своих лет в стихотворении «Обыватели», отправленном одному из своих учеников (Геннадию Маркову из г. Новочеркасска – прим. В.Ш.) Смиренский сообщает, что у него – двое сыновей:

Ни машины, ни таратайки,
Ни земли, ни домишка нет,
Кроме книг да выцветшей майки
Что ж ты нажил, старый поэт?
Эта их бессильная ярость
Мне до слёз порою смешна:
У меня достойная старость.
У меня два сына, жена.


Имена сыновей установить не удалось; скорее всего, Владимир Викторович не оставил их имена в архивных документах. Известно, что после смерти матери Анны Ильиничны в  1992 году они оба со своими семьями эмигрировали в Израиль. Об этом рассказала сотрудникам Волгодонского эколого-исторического музея в 2012 году одна из невесток Владимира Викторовича и Анны Ильиничны, которая вместе с их внуком (своим сыном) приезжала в Волгодонск из Израиля на 110-летие со дня рождения свёкра – поэта серебряного века Владимира Смиренского.
      Вот сколько небылиц и искажений в биографии поэта удалось вскрыть при тщательном исследовании архивных материалов, литературных публикаций и воспоминаний очевидцев. Так не пора ли избавить биографию Владимира Викторовича Смиренского от всех этих наносных вымыслов и нестыковок?
    Однако, вернёмся к самой биографии поэта.
    Ещё в годы учёбы в кадетском корпусе Владимир начал проявлять интерес к поэзии. Особенно его увлекало творчество классиков XIX века – особенно А.С. Пушкина и Ф.И. Тютчева; а из его современников – поэта-символиста, декадента Ф.К. Сологуба (Тетерникова), поэта-романтика, провозвестника модернизма в русской литературе К.М. Фофанова и ярчайшего представителя русского символизма А.А. Блока. Благо, доступ к книгам был практически неограниченным: с 1917 года параллельно с учёбой Смиренский устроился библиотекарем отдельной библиотеки 1-го кадетского корпуса, изучал библиотечное дело.
     Первое десятилетие XX века ознаменовалось возвращением в центр литературной жизни кружков и объединений. Оно было вызвано изменением мировидения, возникновением символизма – философско-эстетической теории и художественного направления. Влиятельным центром художественной жизни Петербурга 1900-х гг. стало объединение молодых художников и критиков «Мира искусства»: A.Р. Бенуа, К.А. Сомов, Л.С. Бакст, Е.Е. Лансере, С.П. Дягилев, Д.В. Философов, при активном участии З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского. Их объединяла переоценка традиционных ценностей, неприятие каких-либо социальных программ, борьба с литературно-художественной рутиной. Обострение литературной борьбы также заставляло объединяться, создавать кружки, издавать манифесты. Свойственная «серебряному веку» эстетизация литературы и быта в первые десятилетия нового века охватила не только литературно-художественный Петербург, но и мир артистического кабаре, кафе, маленьких театров, в которых встречались поэты, артисты и любители искусства (например, «Бродячая собака», «Привал комедиантов»). 
    Смиренский с 15 лет стал часто посещать литературные салоны, энергично впитывая витавшие в их воздухе новые веяния. Здесь он получил одобрение к публикации своего литературного «первенца»– в ноябре 1917 года начинающий поэт дебютирует в еженедельном литературном, художественном, общественном и популярно-научном журнале «Весь мир», № 45, с. 30 [редактировала который баронесса С.И. Таубе – прим. В.Ш.] стихотворением «Осенние мотивы»:

Прозрачный воздух беспредельно чист,
Легка небес сияющая просинь,
Ты подымаешь облетевший лист,
Ты говоришь: «Ну вот, уже и осень».
Сад опустел. Он сгорбился, поблёк,
Тенистая листва пугливо чахнет.
И ты грустна, но свежий холод щёк
Антоновскими яблоками пахнет.

 И это, во всех смыслах безупречное стихотворение смог сочинить… 15-летний юноша! Великолепный дебют. А всего лишь месяц спустя под псевдонимом Андрей Скорбный вышла в свет первая тоненькая книжка его стихов «Кровавые поцелуи» (объёмом в 32 страницы). За эти стихи, по признанию самого Владимира Викторовича, Александр Блок назвал юного поэта эгофутуристом [русское литературное течение 1910-х г.г., развившееся в рамках футуризма, сконцентрированное на общественном развитии в целом; для эгофутуризма характерно культивирование рафинированности ощущений, использование новых иноязычных слов, показное себялюбие – прим. В.Ш.]. Чуть позднее (в 1920-м) всё тот же Блок довольно сочувственно отозвался о ранних поэтических опытах В.В. Смиренского: «Владимир Смиренский и Борис Смиренский – юные эгофутуристы из Шувалова [дачный посёлок на северной окраине Петрограда – прим. В.Ш.]. Первый из них был у меня и показывал мне много стихов. По-моему, несмотря на очень большую безграмотность, характерную русскую, обывательскую, и на безвкусие, – оба далеко не бездарные, есть строки просто очень хорошие». Здесь выдающийся поэт-символист кроме Владимира упомянул и его родного (среднего) брата Бориса Викторовича Смиренского, тоже поэта и литературоведа, автора сборников стихов: «Лунная струна» (1921), «Рифмологион» (1922); поэм: «ЗАГЭС » (1928) и «Камо» (1967). Через два года после той встречи с Блоком об этой оценке своего раннего творчества Владимир Викторович честно напишет: «В конце 1917 года была издана первая книжка моих стихов „Кровавые поцелуи“. Впоследствии Александр Блок назвал меня за эти стихи эгофутуристом. Стихи действительно плохи, и на Блока я не сержусь». Видимо, учтя критику А.А. Блока по-поводу безграмотности и безвкусия, в следующем, 1918 году Владимир Смиренский основное внимание уделяет образованию: у известного актера П.В. Самойлова учится декламации, оканчивает студию по поэтике профессора Н.Н. Шульговского, поступает на филологический факультет Петроградского университета. Однако, университетское образование вскоре вынужденно прервалось: в 1919 г. он мобилизован в действующую Красную Армию, где был инструктором библиотечного дела во Втором тяжелом Артиллерийском дивизионе, «одновременно с этим занимая шесть должностей: учителя русской словесности, делопроизводителя и т. д.». Ко времени армейской службы Владимира Смиренского относится начало его переписки с Ф.К. Сологубом, А.А. Блоком, А.А. Измайловым, другими писателями и деятелями культуры. В 1921 г. Владимир Викторович возвращается с фронта в Петроград и на протяжении восьми лет заведует библиотеками клуба Военно-технической академии. К этому же году относится возобновление активной творческой деятельности: под тем же псевдонимом (Андрей Скорбный) небольшими тиражами [по 400 – 500 экземпляров – прим. В.Ш.] он издает в Петрограде два поэтических сборника: «Звенящие слёзы» и «Больная любовь», а в следующем –  две поэмы отдельными изданиями: «Птица белая» и «ViaDolorosa». Стихи его всё чаще появляются в газетах, журналах, литературных сборниках. Однако в этих первых изданиях ещё не виден собственный стиль молодого поэта: в них трудно определить, что принадлежит самому поэту, а что навеяно стихами опытных коллег – Фофанова, Сологуба, Ахматовой или Блока. Тем не менее, в 1921 году Владимира Смиренского принимают в Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов, которым на тот момент руководил сам Александр Блок. А буквально через год он был принят и в члены Петроградского отделения Всероссийского союза писателей, которое возглавлял литературный критик и искусствовед А.Л. Волынский.
   Изучение стихосложения в студии профессора Шульговского, успешное начало продуктивного поэтического творчества и увлечение поэзией Фофанова – все это подвело Смиренского к идее создания в Петрограде литературной ассоциации «Кольцо поэтов» имени К.М. Фофанова. И в марте 1921 она была создана. Основной состав этой ассоциации был представлен группой молодых поэтов-эгофутуристов – таких, как он сам, его брат Борис, К.К. Олимпов (Фофанов-младший), Д.А. Дорин, Б.Н. Тимофеев, Н.С. Позняков, и другие. За короткий срок своего существования «Кольцо поэтов» развернуло поистине грандиозную деятельность [решением Петроградского ЧК закрыто 25 сентября 1922 – прим. В.Ш.]. Было организовано одноименное книжное издательство, выпустившее в свет четыре книги В.В.Смиренского, два поэтических сборника его старшего брата – Б.В Смиренского, а также первый сборник стихов К.К. Вагинова «Путешествие в Хаос» (1921); готовились к печати книги Вл. Ленского и альманах «Кольцо поэтов». Существовала при издательстве и книжная лавка [Литейный пр., д. 57 – В.Ш.], систематически устраивались устные альманахи в специально снятом особняке [Басков переулок, д.2 – В.Ш.)]. К участию в вечерах и заседаниях ассоциации приглашалась почти вся литературно-художественная элита Петрограда и Москвы: A. Блок, М. Кузмин, Ф. Сологуб, А. Ахматова, А. Белый, В. Шкловский, Е. Замятин, В.Ходасевич и многие другие. Одним из первых был зачислен в «Кольцо поэтов» писатель Алексей Ремизов, вошедший в «коллегию экспертов» ассоциации. Утолив раннюю юношескую жажду в поэзии, Владимир Викторович переключается на иные виды литературной деятельности: как историк литературы пишет литературно-мемуарную работу «А. А. Измайлов» (1922), занимается исследованиями творчества К. М. Фофанова и А. С. Грина. С последним вскоре наладятся крепкие дружеские отношения. Одновременно он сочиняет две пьесы для театра: «Борцы за свободу» и «Из-за окурков».
   Ликвидация выпестованной Смиренским ассоциации «Кольцо поэтов» вынудила его искать другие способы общения с литературным сообществом Петрограда – он зачастил в салон Наппельбаумов, где из известных литераторов «первую скрипку» играл Николай Гумилев. А к середине 1920-х годов и этот салон тихо прекратил своё существование, и судьба привела его на вечера в дом Ф. Сологуба «на Ждановке», где он принимал участие в работе литературного кружка «неоклассиков» вместе с Владимиром Алексеевым, Михаилом Борисоглебским, Еленой Данько и Абрамом Палеем. Более того, Смиренский выступил соавтором «Манифеста Ленинградской ассоциации неоклассиков», где сразу же  первым пунктом недвусмысленно выражено творческое кредо этих самых неоклассиков: «1. В отличие от выдвинутого А.В. Луначарским лозунга “Назад, к Островскому!”, – неоклассики объединяются под лозунгом “Вперёд, к Пушкину!” [Анатолий Васильевич Луначарский – видный революционер, писатель, публицист, критик; первый народный комиссар просвещения РСФСР – прим. В.Ш.]». Школа поэтического мастерства, пройденная в этом кружке, дает основание считать В.В.Смиренского учеником Ф.К. Сологуба.
   В январе 1926 г. Владимир Смиренский избирается членом Правления Ленинградского отделения [Петроград постановлением Второго съезда Советов 26 января 1924 года был переименован в Ленинград – прим. В.Ш.] Всероссийского Союза писателей и становится секретарем Федора Сологуба, которого тогда же, уже будучи больным, вновь переизбрали председателем этого отделения Союза писателей. В этом же году выходит лучшая [по общему признанию критиков и коллег – В.Ш.] его книга стихов «Осень» (1927), уже позволяющая говорить об авторе как о несомненной поэтической индивидуальности. А в поэтическом даровании Смиренскому и ранее не отказывала даже враждебно настроенная официальная пресса.
   Вот одно из стихотворений В. В. Смиренского, относящихся к этому временному отрезку его творчества. Оно было написано в самом начале 1923 года и подписано псевдонимом Андрей Скорбный. Считается, что он посвятил это стихотворение своему учителю  Фёдору Кузьмичу Сологубу, поскольку в его тексте обыгрывается название книги стихов Ф. Сологуба «Небо голубое» (Ревель, 1921).

                * * *
Ветер небо в озере полощет,
Звезды опускаются на дно.
С Богом жить спокойнее и проще,
А без Бога скучно и темно.
Может быть, и нет над нами Бога,
Но в душе моей он жил всегда,
И глядел то ласково, то строго
На мои беспутные года.
И в минуты беспощадной муки
Видел я и чувствовал не раз,
Как, в тоске заламывая руки,
Плакал Он, не поднимая глаз.
Оттого-то верю я и знаю,
Что за этим небом голубым
Есть врата невидимого рая,
Где, быть может, буду я святым.

   О многообразии деятельности Смиренского во второй половине1920-х годов дает отчётливое представление следующий список литературных организаций, в которых он состоял – с указанием его должностей: 1) – действительный член Дома Литераторов;  2) – председатель «Кольца поэтов» им. Фофанова;  3) – председатель ленинградской ассоциации «неоклассиков»;  4) –  председатель общества имени Измайлова;  5) – член литературно-художественного кружка «Арзамас» , 6) – член правления Ленинградского отделения Всероссийского  Союза писателей.
   В нашей жизни всё случается по тому же заведённому свыше Закону, что и в природе [моё собственное изречение – В.Ш.]:

К нам рассвет приходит ненадолго,
Вслед ему покроет землю тьма…

   Видимо, большевистская власть не простила строптивым литераторам их упорных стремлений создавать новые, неподконтрольные ей писательские объединения – вместо ранее ликвидированных ею организаций. Таких, как «Кольцо поэтов» и ассоциации «неоклассиков». К 1930 году терпение репрессивных органов лопнуло: Ленинградское ОГПУ возбудило дело против «антисоветской группировки среди части богемствующих писателей города Ленинграда», по статье 58, п.10  (антисоветская агитация и пропаганда), включив в список неблагонадежных литераторов Константина Олимпова (Фофанова-младшего) и Владимира Смиренского. Их исключили из Союза писателей и 18 сентября 1930 года арестовали. Арестовывать Смиренского пришли к нему на квартиру – ул. Халтурина, дом 1, квартира 22[ныне улице вернули историческое название – Миллионная; дом № 1 известен как дворец принца Ольденбургского, возведённый в конце XVIII века – прим. В.Ш.]. Осудили через 3,5 месяца после ареста – 2января 1931 года: постановлением Тройки ПП ОГПУ в ЛВО первый получил три года, второй – пять лет концлагерей. Но практически тут же, 20 февраля уже по другому делу – «за антисоветские стихи» – обоим лагерный срок прибавили: ещё по десять лет. Из материалов архивного фонда УФСБ по г. Санкт-Петербургу и области следует (сохранены стилистика и пунктуация оригинала), что Смиренский В.В. «обвинялся в том, что принадлежал к антисоветской группе литераторов «Север», вёл агитацию, направленную к подрыву Сов. власти и распространял антисоветские литературные произведения, т.е. в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 УК РСФСР». Вот одно из тех «антисоветских литературных произведений», которое легло в основу обвинения Смиренского:

     ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ

Шуми, осеннее ненастье,
Хлещи и ветром и дождём.
Как прежде, с юношеской страстью, –
Я стану в очередь за счастьем
В любимом городе моём.

Стоят: усталые от службы,
И злые, как цепные псы,
И ждут: кто радости, кто дружбы,
 Запрятав в воротник носы,–
(как в ожиданьи колбасы).

Проносят ящики бутылок
В закрытый кооператив.
Я молча становлюсь в затылок
И, безо всяких предпосылок, –
Свищу заученный мотив.

И настаёт блаженный миг:
Дверь отворяется со скрипом.
Над ужасом заборных книг
Я подымаю воротник,
Став деклассированным типом.

Иду к прилавку, торопясь,
Старушек сгорбленных толкая,
И вижу: на прилавке грязь,
И чей-то пыльный бюст, смеясь,
Глядит на публику, зевая.

Над бюстом – колыхает свет.
(Чтоб не уснул – мелькают мысли).
- Да что вы над душой повисли –
Как будто чёрт на коромысле, –
Кричит приказчик, – счастья нет.

- Как нет?– кричу тогда и я,
Позеленев от возмущенья,–
Чего ж я ждал? Ведь у меня –
Есть дома целая семья,
Вот мой талон на полученье.

Приказчик – даже не глядит.
«Подите вы с талоном к бесу!»
Я вижу: очередь молчит,
И, принимая мрачный вид,–
Как бы разыгрывает пьесу.

Так счастья нет? Ну, хорошо-с,
Вся наша жизнь подобна мигу.
Но тем, кто много перенёс –
Тоски, безумств и горьких слёз,–
Тем дайте жалобную книгу.–

И в книге, за большим столом,
Уже спокойно и бесстрастно
Я написал, скрипя пером:
«Прекрасна жизнь в бреду моём,
Но наяву – она ужасна».

Казалось бы, что в этом стихотворении такого особо «антисоветского»? Но именно оно спровоцировало вопрос следователя: «Почему для вас жизнь в советской стране кажется ужасной?» Ответ обвиняемого, предельно откровенный, фактически свидетельствовал против самого себя и только усугубил его положение (сохранены стилистика, орфография и пунктуация протокола допроса Смиренского от 21 сентября 1930 г.): «Новая экономическая политика меня разочаровала в революции. Я почувствовал большую серость и выключенность из жизни. Я считаю, что романтика сейчас осмеяна и поругана, что мы переживаем сейчас варварскую эпоху. Я прихожу к выводу, что я человек ненужный в настоящее время. Мои стихи лирически-упадочные и мистические могут приносить вред советской общественности. Сознание моей ненужности толкало меня к пьянству с определёнными людьми и в определённой обстановке. В этой компании я допускал резкие выпады против существующего строя, в частности, передал, что чекиста Петерса называют «кровавым мальчиком» за допускаемую властью жестокость, и заявил, что чекисты – садисты. Вообще я против крови. Я мог говорить и говорил очень часто в кругу различных лиц: “Чорт знает, что делается”, подразумевая здесь, в данном случае мероприятия советской власти. Остальные свои выпады я плохо помню. Некоторые мои стихи, в частности, “Очередь за счастьем ” и др., направлены против существующего порядка вещей. Смысловое содержание  моего стихотворения “Очередь за счастьем ” для меня таково, что наше время, переживаемая нами советская действительность не даёт личного счастья, но признаю, что это моё стихотворение может быть истолковано читателями и в том смысле, что во 1) Наша действительность приносит живущим в Советской стране только несчастье, и во 2) что читатель с низким уровнем развития может истолковать и в том смысле, что люди у нас лишены материальных благ» (А.Л. Дмитренко. Из истории эгофутуризма. Материалы к литературной биографии Константина Олимпова / Минувшее. Исторический альманах. – Изд-во «ATHENEUM – ФЕНИКС, СПб,1997, № 22. – с. 241).
     На момент ареста Владимир Викторович работал статистиком в Облплане Ленинградской области, поэтому его сочли нужным специалистом и отправили в Белбалтлаг на строительство «Беломорканала». Правда, в некоторых публикациях утверждается, что «по некоторым свидетельствам, Владимир Смиренский был приговорен к расстрелу, несколько раз его приводили на расстрел, но приговор не был приведен в исполнение». Первой об этом рассказала в своей публикации советская украинская поэтесса, мемуарист и литературовед Евдокия Ольшанская (Письмо в рубрику «Чтобы никто не остался забытым» // Московский литератор. № 49/50, 1988. – с. 2). В ней Евдокия Мироновна призналась, что о расстрельном приговоре Смиренского ей поведали поэт Всеволод Рождественский и прозаик Леонид Борисов, его ленинградские друзья, хорошо известные литераторы. В принципе, в окрестностях г. Медвежьегорска (Карелия), где находилось Управление Белбалтлага, есть урочище смерти Сандармох, где в 1937/38 гг.было расстреляно свыше 9,5 тысяч человек, в основном заключённых и спецпоселенцев с Беломорканала и Соловецкого лагеря особого назначения. Известно, что в 1937-м году Смиренский снова вернулся в г. Медвежьегорск – в Управление Беломорканала НКВД СССР, но уже в качестве вольнонаёмного. Так что, вполне мог попасть в расстрельные списки. Однако, те же, кто хорошо знал Смиренского в волгодонский период его жизни, в частности, писатель и журналист Николай Петрович Зурин, рассказывали, что сам Владимир Викторович избегал упоминаний о лагерном периоде своей жизни. А архивных подтверждений внесения Смиренского В.В. в расстрельные списки не имеется. В частности, в списках лиц, осуждённых к расстрелу [в так называемых «сталинских расстрельных списках», содержащих свыше 43 тысяч имён, осуждённых по личной санкции И.В. Сталина и его ближайших соратников по Политбюро ЦК ВКП (б) – прим. В.Ш.], хранящихся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) его нет (ф.17, оп. 171, дело 412, лист 182 (фамилии на «С»). Список от 13.11.1937 [Ленинградская область]; ф.17, оп. 171, дело 418, лист 241 (фамилии на «С»). Список от 12.09.1938 [Ленинградская область]).
Таким образом, сведения о перспективах Владимира Викторовича быть расстрелянным представляются скорее вымыслом, нежели фактом из его биографии.
    Несмотря на то, что строительство этой «стройки коммунизма» в основном было завершено уже к лету 1933 года, большинство заключённых, в духе того времени помпезно переименованных в «заключённых каналоармейцев» (сокращённо з/к – от чего произошло жаргонное слово «зек»), продолжали «тянуть срок», особенно политзаключённые. Из справки Главного информационного цента МВД РФ № 34/12/3-1206 от 28.04.1999 г. следует, что Смиренский В.В. «освобождён из мест лишения свободы 26.06.34». Правда, в справке не указывается, откуда и по каким основаниям он был освобождён. Но самое главное, в ней правоохранительный орган явно исказил сведения: на самом деле Владимир Викторович не был освобождён. После завершения строительства Беломорско-Балтийского канала начались работы по прокладке канала имени Москвы. На севере Московской области был создан Дмитровский исправительно-трудовой лагерь (Дмитлаг). Вот сюда в августе 1933 года Смиренского и переводят. А по завершении строительства канала, как уже выше сказано, его возвращают на Беломорканал, благо – уже не как заключённого. Оттуда в 1940-м году его направили на Куйбышевский гидроузел, где он работал инженером-гидротехником. Здесь Владимир Викторович немного воспрянул духом и вновь серьёзно взялся за перо. В это время его стихи публикуются в литературно-художественном альманахе Куйбышевского отделения Союза советских писателей «Волжская новь». Смиренский пишет роман в стихах «Три сестры», поэмы «Рылеев» (1939), «Полежаев» (1940).
Именно здесь, на волжских берегах родилось, не побоюсь этого слова, гениальное стихотворение, посвящённое своему близкому другу, знаменитому автору феерии «Алые паруса» и романа «Бегущая по волнам» Александру Грину (Александру Степановичу Гриневскому). И оно впервые было опубликовано в альманахе «Волжская новь» [Куйбышевское изд-во, 1940. – кн. 10. – с. 250 – В.Ш.]. На это стихотворение ещё в годы Великой Отечественной войны была написана песня. В 60-е годы XX века через редакцию журнала «Юность» Смиренский установил связь с автором музыки к стихотворению «Песня о Грине», московским бардом Михаилом Анчаровым. Вот что ответил бард в письме Владимиру Викторовичу (сохранены авторские орфография и пунктуация): «Получил Ваше единственное письмо, которое мне этими днями переслали из ж[урнала] “Юность”. Действительно, я еще мальчишкой во время войны сочинил песню на Ваши слова о А. Грине. Где-то на Волге, в каком-то доме я нашел альманах (кажется “Волжская новь”) и в нем Ваши стихи. Я долго таскал с собой этот листок, пока не потерял его где-то в конце войны. Я очень любил и люблю Грина и потому музыку делал, как мне кажется, с душой. Эту песню много пели солдаты – мои друзья, и она до сих пор видимо бродит где-то в магнитофонных записях. Профессионально, с эстрады я не пел ее ни разу – я не музыкант, а когда пел, всегда объявлял Вашу фамилию, которую произносил ошибочно по памяти – Старинский.
Но это, конечно, Вы, судя по строчкам приводимых Вами стихов. К сожалению, пленки с записью у меня нет (может быть, удастся попросить кого-нибудь из знакомых записать меня – тогда вышлю) и дальнейшая судьба песни мне неизвестна. Если что-нибудь узнаете – где исполняется и кем – напишите. Очень рад, что Вы живы-здоровы.
 С уважением М. Анчаров 16. 6. 66.
Мой адрес: Москва, Ж-17, Лаврушинский пер., д. 17, кв. 34».
Позднее было обнаружено, что в песне Анчарова не достаёт третьего октета, поскольку его не оказалось в опубликованном Куйбышевским издательством стихотворении. Видимо, благодаря «стараниям» советской цензуры. Вот это стихотворение в первозданном виде (изъятый октет выделен скобками <>):
 
            ПЕСНЯ О ГРИНЕ

В глухих углах морских таверн
Он встретил свой рассвет,
Контрабандист и браконьер,
Бродяга и поэт.
Он вышел в жизнь, как моряки.
Он слишком жадно шел,
Швыряя дни, как медяки.
Как медяки - на стол.

Он много исходил дорог,
Пустых, как небеса,
И алым пламенем зажег
Косые паруса.
Норвежской шхуной шли года,
Пылая как заря;
Пред ним мелькали города,
И реки, и моря.

<Сжимая лом в худых руках,
В ущельях гор, у скал,
Он стыл в холодных рудниках,
Он золото искал.
Но не нашел. И налегке
Ушел в обратный путь,
И ветры вьюжные в тоске
Ему вонзались в грудь.>

Он слышал пенье звездных птиц,
Он видел снег и кровь,
Он слишком часто падал ниц,
Чтоб подыматься вновь!
Он много сказов знал, и сам
Умел их сочинить.
Он верил девичьим глазам
И успевал любить.

  Не раз, в руке сжимая трость
И шляпой скрыв глаза,
Он приходил, желанный гость,
Мгновенный, как гроза.
И, зябко кутаясь в пальто,
Всегда угрюм, один,
Он был особый, как никто,
И назывался – Грин.

Войдет, бывало, в кабинет,
Табак придвинет, ром -
И сразу входит странный бред
В мой неуютный дом.
Он мог повелевать цветам
Цвести в снегах зимы.
Как будто жил он где-то там,
Где не бывали мы.

И думал я, что никогда,
Бродяга и фантаст,
Свои суровые года
Он смерти не отдаст.
Он говорил мне: «Старина,
Я утонул в вине,
Но ты увидишь, что страна
Вспомянет обо мне!»

   В годы Великой Отечественной войны Смиренского из Куйбышева отправляют на север (предположительно – в 1941-м), на реконструкцию Мариинской водной системы – в г. Вытегра Вологодской области. А с 1942 по 1945 гг. его переводят в г. Соликамск Молотовской области (ныне – Пермский край – В.Ш.) специалистом оперативно-учётного отделения планового отдела Управления по изысканию и проектированию Соликамского гидроузла и Верхнекамской гидростанции (Соликамстроя НКВД). В послевоенные годы В.В. Смиренского перебрасывают на строительство и Волго-Донского канала – так же, как и в Куйбышеве, инженером-гидротехником (в качестве начальника оперативно-учётного отделения планового отдела Главного управления Цимлянского гидроузла). Никто уже не обращал внимания на то, что человек, осуждённый «за антисоветские стихи» в сумме аж на 15 лет, уже полностью погасил свою судимость.
    Вернуться в Ленинград Смиренскому не разрешили. В СССР отбывшим наказание репрессированным лицам запрещалось поселяться в  Москве, Ленинграде, Киеве и других столицах союзных республик, даже если до ареста они проживали в этих городах. Оказались безрезультатными ходатайства о разрешении на ленинградскую прописку известных писателей, таких, например, как член Союза Советских писателей Всеволод Рождественский. И с февраля 1949 года он, в свои 47 лет уже убелённый сединами, поселился в посёлке Соленом Ростовской области, который через год преобразуют в город Волгодонск. Здесь, на берегу Цимлянского моря, которое один из последних поэтов серебряного века сооружал в наказание за свою вольную поэзию, прошли 28 последних лет его жизни (большинство его «серебряных» коллег и друзей отошли в мир иной раньше него, в основном в 20-е – 40-е годы прошлого века).
     Здесь, в Волгодонске раскрылся не только его литературный талант, но и организаторский. Летом 1957 года Владимир Смиренский вместе со  своими коллегами-литераторами Александром Даниловским, Акимом Некрасовым, Юрием Неизвестным, Николаем Зуриным, Анатолием Ивановым и Петром Ершовым создали первое Волгодонское городское литературное объединение «Слово», которое, правда, в первые годы своего существования по предложению Смиренского скромно именовалось литературной студией.  Право же, ему, другу Александра Грина, человеку лично знакомому с Александром Блоком, Анной Ахматовой, Николаем Гумилевым, Владимиром Маяковским, Мариной Цветаевой, Велемиром Хлебниковым, Корнеем Чуковским, Борисом Лавреневым, Константином Фофановым, Александром Измайловым, Фёдором Сологубом, Дмитрием Кедриным, Борисом Пастернаком, Осипом Мандельштамом, было что рассказать своим коллегам и ученикам. Но фраза из его стихотворения второй половины 20-х годов: «Прекрасна жизнь в бреду моём, / Но наяву – она ужасна» – не прошла мимо внимания «компетентных» органов. Ломали поэта, пророчески выбравшего себе псевдоним «Андрей Скорбный», всю жизнь. Русский интеллигент в высшем смысле этого слова, Смиренский выпьет сполна чашу потерь и разочарований, но у него хватит сил бороться против жизненных обстоятельств. Владимир Викторович не любил вспоминать об этом трагическом периоде своей жизни, лишь порой боль пережитого прорывалась в его письмах. Так, в письме к своему земляку, писателю Леониду Борисову [автору романа «Ход конём» – прим. В.Ш.] он писал: «...Солженицына раздобыл и прочитал... Вещь талантливая, смелая и правдивая. Теперь Вы имеете представление о том, как мы там себя чувствовали! Конечно, многое он тут и не рассказал. Но и того, что рассказано, хватит, все-таки очень страшно». Однако для окружающих его людей он оставался страстным библиофилом. Это, слава Богу, не возбранялось.               
   Десять лет спустя, в октябре 1967 года в Волгодонске вообще произошло уникальное событие: на основе своих коллекций Владимир Викторович при городской библиотеке открыл литературный музей, в котором он был бессменным хранителем на общественных началах. Им была собрана великолепная коллекция книг, насчитывавшая 3550 экземпляров; из них 348 – с дарственными надписями авторов. К концу существования музея (в связи со смертью его создателя) в нём были собраны свыше 35000 единиц хранения. Причем, более 3000 из них – неопубликованные материалы и письма русских и советских поэтов и писателей; личные фонды некоторых литераторов: рукописи, письма, портреты, редкие фотографии, личные вещи, автографы. Ещё при жизни в 1964 г. он составил завещание, согласно которому личный архив поэта после смерти должен быть передан Институту русской литературы АН СССР (Пушкинскому дому). Б;льшая часть архива В.В. Смиренского, действительно, была передана Пушкинскому дому. Что-то из него поступило также в Российский государственный архив литературы и искусства. Оставшаяся часть музейных артефактов численностью 5132 предмета поступила в Волгодонский эколого-исторический музей. Центральной библиотеке Волгодонска были переданы 1100 книг из личной библиотеки поэта. Часть материалов была навсегда утрачена.
    В 2012 году по материалам фонда Смиренского издана книга «Один молюсь развенчанным мечтам» (Волгодонский эколого-исторический музей, 2012. – 436 с.). В этой книге отражена нелёгкая, драматическая судьба поэта, детали и обстоятельства которой почерпнуты из архивных материалов Волгодонского музея, газетных и журнальных публикаций, найденных и сохранённых его сотрудниками. В ней впервые собраны воедино ранее не публиковавшиеся стихи, художественная проза, литературоведческие статьи, воспоминания и письма поэта, которые раскроют этапы творческого и жизненного пути В. В. Смиренского, сопряжённые с его личной драмой.
   Как литературовед, В.В. Смиренский опубликовал более тысячи историко-литературных материалов, из них сорок работ – отдельными изданиями; многочисленные литературоведческие статьи публиковались в газетах и журналах многих городов России.
   В книгу вошла ранее неопубликованная художественная проза Смиренского: главы из повести «Горная роза» – о рано умершей [в 17 лет – прим. В.Ш.] талантливой поэтессе XIX века Лизе Кульман, гениальной девочке, знавшей одиннадцать языков и на восьми из них писавшей стихи; новелла о Грине «Визит к самому себе»; «Якорь надежды» – новелла о художнике Глебе Куне. Любители эпистолярного жанра могут познакомиться с перепиской Смиренского как с известными, так и с почти забытыми литераторами XX века: К.А. Фединым, С.Н. Сергеевым-Ценским, Л.И. Борисовым, А.Р. Палеем и др. В этом издании также представлена неизданная лирика Смиренского, в том числе прекрасные стихи о Волгодонске, который он полюбил не менее Петрограда/Ленинграда. Вот одно из них:

ПЕСНЯ О ВОЛГОДОНСКЕ

Вот он встаёт передо мной
И у моря, в голубой лазури,
Великолепный город мой, –
Он Ленинград в миниатюре.

Шумят в бульварах тополя
Листвою буйной и крылатой.
Тюльпанами цветёт земля
И пахнет солнцем, морем, мятой.

В ночь всхлипывают фонари,
Влюбленные уходят пары.
Все затихает до зари,
Пустеют сонные бульвары.

Великолепен город-сад
Бывает утром, на рассвете:
И на работу все спешат,
Спешат в сады и школы дети.

Поток машин, людской поток –
Стремителен и осторожен.
И пахнут влагою морской
Шуршащие плащи прохожих.

   В 1961 г. Владимира Смиренского всё-таки принимают в Союз журналистов СССР. Восстановиться в Союзе писателей ему не удалось. Не помогла и рекомендация известного поэта, члена редколлегий журналов «Звезда» и «Нева» Всеволода Рождественского, отметившего, что В.В. Смиренский проявил себя как последователь традиций русского классического стиха. Ведь его, подневольного участника многих великих строек социализма, печатали очень редко, в основном, в периферийных изданиях и в газетах– не находились его произведения на «магистральном пути развития советской литературы»(подлинная цитата из ответа партийного чиновника Ростовского обкома КПСС, которым был наложен запрет на публикацию повести «Горная роза» в ростовском издательстве). Что-то от той, досоветской России, присутствовало в этом человеке, несмотря на все горькие превратности его судьбы. Может быть, это и было его самым главным «преступлением» перед социалистическим государством – содержание в себе на генетическом уровне культуры «серебряного века», представителей которой либо заставили замолчать, либо вынуждали писать идеологически выдержанные произведения.
   У него давно было больное сердце. В 1958 году Смиренский перенёс тяжёлую операцию. Выпивать и курить ему категорически запрещали врачи, но он никого уже не слушал. Может быть, человек столь трагической судьбы устал от жизни земной? Умер Владимир Викторович на больничной койке. Одного из последних поэтов «серебряного века» не стало 19 октября 1977 года (так указано в письме его супруги Анны Ильиничны Смиренской Измайлову Николаю Васильевичу, учёному-пушкинисту, хранителю Пушкинского Дома АН СССР, в котором она просила помощи в передаче личного архива поэта Институту русской литературы АН СССР – Пушкинскому Дому; другие источники указывают дату смерти двумя месяцами позже – 19 декабря того же года). Его ученик Александр Авдеев вспоминал: «После смерти Владимира Викторовича члены литобъединения просили городские власти назвать переулок Доской, где он жил в доме номер 32, его именем. Разумеется, последовал отказ, в котором, к тому же, Смиренского назвали “сомнительным литератором”. Кроме того, из горкома партии нам сказали, что через город нельзя гроб нести, мол, в здании горкома идет какое-то заседание. Но мы – Юра Неизвестный, я и другие ребята сказали: “Только прямо, с почетом!” Перед редакцией “Ленинца” [была такая газета, впоследствии переименованная в “Волгодонскую правду”– прим. В.Ш.] остановились, чтобы проститься с ним могли товарищи. Потом понесли дальше. В общем, не выполнили мы указание горкома, пошли прямо. И я об этом не пожалел никогда».
Не пора ли нынешнему литературному сообществу Волгодонска вновь выйти с таким же ходатайством?   
    Могила Владимира Викторовича Смиренского находится на 1-м (старом) кладбище Волгодонска недалеко от главного входа. Рядом с ним похоронена его супруга Анна Ильинична, пережившая поэта на полтора десятка лет.
    Только через 11,5 лет после смерти поэта справедливость восторжествовала: 31 августа 1989 г. прокуратурой  г. Ленинграда было вынесено постановление о полной реабилитации Смиренского Владимира Викторовича (архивное дело: том V, стр.232, место хранения дела - ГА РФ  –  прим. В.Ш.).
   ...Но вернёмся к псевдониму «Андрей Скорбный». Предвидел ли Владимир Смиренский свою судьбу? Этот псевдоним, родившись в самом начале его творческого пути, подтвердился всей его многострадальной жизнью. И всё же, хочется завершить своё повествование его пророческим стихотворением:

                Я не умру. Я буду жить во веки
                И хоть к родному дому не вернусь,
                Ты не грусти о мёртвом человеке:
                Я из могилы клёном поднимусь.
                И на ветру, с неодолимой силой,
                Навстречу солнцу, знавшему меня,
                Я закачаюсь над моей могилой,
                Серебряными листьями звеня.

                (1946)