Уроки добропорядочности

    После чая с молоком, когда все расселись с полными животами на свои места — мама с папой в зал, а братья в комнату, — маленький, пухленький, слегка смуглый мальчик Данис оделся и, никому ничего не сказав, тихо притворил за собой дверь.
Когда он вышел из тёмного тамбура, где круглый год пахло сухой землёй и картошкой,  в подъезд, то был приятно ослеплён ярким багряным светом. На синих, всюду облупленных и исписанных стенах, на лестнице, на побелённом потолке трепетали, текли, разливались красками чудные солнечные пятна. Данис чувствовал, что клонящееся к закату солнце облило его щёку таким тёплым, ласковым потоком весело-алых и золотых лучей, что радость, необъяснимая словами, но понятная душою, охватила его. Глаза мальчика щурились и сияли, а лицо, наделённое красноватым оттенком, улыбалось. По привычке зашёл он за перегородку, где находился лифт, и было там мрачно и неприветливо, живо напоминая ему зимнее утро, так что Данис тут же повернулся и медленно стал спускаться по лестнице. На каждом этаже с прямоугольного окна тянулись на бетонный пол косые лучики, в которых кружились бесчисленные радужные пылинки. Из открытых форточек неслись бодрые звуки детских голосов, мягкий шелест берёз и отчаянно-звонкое щебетание пролетающих мимо птиц. Данис остановился у одной из форточек, положил свои руки на подоконник и вдохнул, словно в последний раз, то ароматное тепло сентябрьского воздуха, что своей душистой обманчивостью даёт надежду на нескончаемое прекрасное лето.       
— Я не хочу уезжать… — сказал он себе и высунул руки в окно. Сжимая и разжимая пальцы, делая разные фигуры, похожие не то на знак бесконечности, не то на волны, мальчик пытался схватить воздух, потрогать его и приласкать, как нечто живое. Воздух же противился, ускользал, щекоча кожу, и вздымался далеко наверх, а затем вновь игриво возвращался к рукам прохладным и свежим дуновением. Кто-то закурил на верхних этажах, и аромат дыма неспешно поглотил воздух, опустился ниже и пронесся мимо Даниса, раздражая его обоняние. Ему был противен этот запах. Он отвёл лицо от окна, уныло отошёл в сторону и со всей живостью представил лицо папы, от которого несколько минут назад так же пахло сигаретами, когда он перед чаем с важным лицом говорил, что они с мамой решили переехать, что им здесь не нравится.
— Почему вы у нас никогда не спрашиваете? — сказал самый старший брат, грузно садясь за стол. 
— Вы ещё дети, — отвечал папа, скрестив руки. — Вам ещё рано о таком думать.
— У нас же здесь всё… — говорил второй брат, сидевший в углу. — Конечно, вам легко говорить, вы всё равно никуда не ходите.
— Зато у вас будут раздельные комнаты, — сухо сказал папа и прислонился к холодильнику. — Да и к тому же там район лучше, грязи меньше, люди интеллигентнее, даже парк рядом есть и метро.
    Папа прошелся по комнате и тоже сел за стол.
— Во всяком случае, — продолжал он, — решение уже принято, так что можете сколь угодно спорить, ругаться, но мы переезжаем завтра. Вопросы?
    Но никто ничего не сказал. Все были в задумчивости, и только мама кругами ходила по кухне, звонко брякая посудой. Для Даниса, привыкшего никогда не говорить своих мыслей и сидеть тихо, весь мир теперь сомкнулся, затих и оградился каким-то непроглядным туманом, где скоро не будет его любимых и верных друзей, где не будет той девочки с двумя косичками с соседнего двора, которая влюбила в себя с первого взгляда, когда играли в прятки; не будет там и любимого балкона, откуда была видна бесконечная татарская даль, не будет и берёзок под ним, и одинокой липы, что своей тихой задумчивостью была похожа на самого Даниса; многого там не будет, даже солнце, наверное, будет светить по-другому — блекло и совершенно равнодушно. Так думал Данис и сейчас, когда запах дыма уже рассеялся в радужных мелькающих пылинках, и внезапно понял, что раз он скоро уезжает и у него нет никакого выбора, то нужно напоследок со всею полнотой сердца насладиться настоящим.
    Когда он вышел на улицу, то солнце было уже низко: багряно-огненный круг почти касался синеватой черты горизонта. По всему небу розового заката были разбросаны тёмно-лиловые маленькие тучки, а за ними, в самой вышине, мягкими лиловыми оттенками белели тонкие полоски облачков. Прощальные солнечные лучи поэтическим блеском обняли стены и окна безмолвных девятиэтажек и весело, но вместе с этим печально отражались в глазах Даниса.
    Возле подъезда неподвижной тенью стоял друг Даниса и нетерпеливо мотал ногой.
— Я тебя уже давно жду. Договаривались же на семь, — сказал он, когда вышедший друг подошёл к нему ближе.
— А сейчас сколько? — с некоторым удивлением произнёс Данис.
— Семь ноль три. Ты, как обычно, опоздал, — произнёс мальчик, которого все звали не по имени, а по фамилии — Амиров, оттого и складывалось впечатление, что имени у него будто и вовсе не было. — Ещё раз опоздаешь, — продолжал Амиров, — я больше выходить не буду.
    «И не выходи. Меня тут всё равно не будет», — обиженно сказал себе Данис и здесь же почему-то решил, что знать о его переезде друзьям не обязательно.
— Хорошо, буду раньше выходить, — на выдохе произнёс он.
— Всегда бы так, — констатировал Амиров и похлопал по плечу друга. Вообще Амиров был высок, здоров и телом, и организмом, на большелобом курносом лице его серьезно светились большие густо-синие глаза, а короткие волосы были чрезмерно белы — и всегда казалось, что он был старше всех своих друзей, и не только внешне, но и характером. Пока остальные мальчики без разбора тратили родительские деньги, Амиров расчетливо откладывал собственные в самодельную копилку, как он говорил, «на будущее»; пока другие относились к вещам безответственно и легкомысленно, постоянно теряя ключи, телефоны, деньги, он носил на себе нагрудную сумку, которая будто приросла к нему и куда он быстро и опасливо складывал всё самое важное; пока остальные играли в «московские» прятки, в «стоп, земля», в футбол и другие дворовые детские игры, Амиров играл в карты с местными мужиками на желания, на рубли и даже на водку, которую он, довольный, после победы относил домой своему единственному родителю — отцу. Но было одно занятие, где он со всей ребяческой задорностью отдавался процессу с остальными мальчиками — это героические разбойничьи походы против исторических злодеев, населяющих мрачные дебри приволжских посадок и рощ. С каким же рвением и неутомимой фантазией они выслеживали врагов, участвовали в перестрелках, устраивали засады, бежали от пуль и преследования, а после всех опасностей, довольные от сладкой усталости, они располагались на живописных местах и делали перевалы с вымышленным костром или разбивали лагерь в заброшенных зданиях, где с гордостью рассказывали о своих подвигах и сочиняли легенды и планы для новых походов. А Амиров был предводителем юных разбойников и отличался ото всех кучерявыми самодельными усами и бородой, которые крепились к старой советской шляпе, из которой сбоку торчало маленькое воронье перышко и красный завядший цветок розы — вечный символ победителей. Вот и нынешним вечером они собирались в очередной славный поход на великую и опасную речку Ноксу.
— Кто ещё должен выйти? — спросил Амиров, поправляя шляпу и вставляя туда розу и пёрышко, когда они шли уже по двору. — Мне кажется, что Азат не выйдет. Давай тогда за Димой?
— Давай, — ответил Данис, нахмурил брови и на секунду задумался. А вдруг эта была последняя прогулка, когда он мог увидеться с Азатом? Увидеться с другом, которого, конечно, не назовешь лучшим, но, во всяком случае, было бы обидно не увидеть его, ведь он приятный и забавный мальчик, хоть и смотрел на жизнь слишком просто и ко всему прекрасному был равнодушен.
— Нет, стой! Это как-то не по-разбойничьи, — тогда сказал Данис, за рукав останавливая Амирова. — А может, всё-таки Азат выйдет?
— Не думаю, — с раздражением ответил он, которому совсем не по душе был Азат. — Если захочет, то сам придёт, не маленький.
— Я сам за ним схожу, а ты пока за Димой, — произнёс Данис и резко пошёл назад.
— Как знаешь. Встречаемся у его подъезда.
    Через несколько минут огненно-алые кусты «черноплодки» у тринадцатого подъезда задрожали, а верхние гибкие ветки одна за другой склонялись, судорожно тряслись и шумели, затем возвращались они на своё место, но уже опустошённые, без чёрных плодов.
— Вы чего так долго? — сказал Амиров, приближаясь к своим чумазым друзьям. — Дайте-ка мне тоже.
— Да, Данис не хотел по короткому пути идти, — говорил Азат, причмокивая и еле двигая фиолетовыми губами, — что-то уж посмотреть хотел, я так и не понял, что.
— Дерево одно интересное, — объяснился Данис, сплевывая накоплявшуюся во рту горечь. — Красивое оно, особенно на солнце…
— Ладно, — прервал Амиров друга, — там Дима в домофон не отвечает.
— Может, выключен? Он постоянно выключает уж.
— Возможно.
— Давайте поорём ему в окно? — предложил Азат и выкинул веточки черноплодки. — А что? Мы раньше всегда так делали.
— Давай, ори.
— Но у меня голос слабый, сам же знаешь уж.
— Данис?
— У меня тихий…
— И? Что смотрите?
— Ну ты, ори уж…
— И что бы вы без меня делали? — гордо сказал Амиров после секундного молчания, снял шляпу, расправил грудь и, собравшись с силами, три раза прокричал «Дима».
— Глухой он, — заключил Азат, когда никто не откликнулся. — Надо ещё громче уж. Может, с тобой вместе попробуем?
— Дима! Дима! Ди-и-има-а-а!
— Нет, не слышит, глухомань. Может, без него уж?
— Нет, нам он нужен обязательно: у него все напальчники.
— Говорил же, что не надо ему давать. Давай уж на завтра перенесём? А? Может, он слышать станет.
— Нет, нет, нам нужно только сегодня! — поспешно вмешался Данис с тревожным чувством внутри, что завтра для него уже не существует. — Давайте я попробую. Дима! Дима! Ну, выходи же! — прокричал он громче всех и закашлял.
— Нет, и всё! Глухой уж он, или тупой, или… — не успел произнести Азат и замолк на полуслове, увидев, как наверху стремительно открылось окно и кто-то высунулся из балкона, недовольно размахивая руками.
— Это не Дима…
— Вы чего, ироды? — едва послышался отдалённый мужской голос. — Я сейчас выйду и преподам вам уроки добропорядочности.
    И после слов показался грозный кулак на темнеющем небе.
— Малайлар (мальчики [тат.].) пойдём, а? — оглянув своих друзей, заумалял Азат. — Чего же мы стоим?
— А ты боишься? — спросил Амиров и поглубже надел шляпу.
— Зачем же? О безопасности нашей уж  беспокоюсь…
— Он не выйдет. Я видел таких, когда в карты играл: поворчат у себя там, а потом забудут.
— Ну, не знаю…
    В одно мгновение дверь подъезда широко отворилась. Быстрыми шагами, ступая грузно и со злостью, вышел оттуда мужчина в ярко-красном халате и в чёрных лакированных сапогах.
— Вы, господа… нет, ироды, вы что себе позволяете? — в отчаянии воскликнул мужчина, ежесекундно поправляя очки в тонкой оправе. — В конце концов, я… я буду на вас жаловаться! Это непростительно, так сказать, громко кричать, когда Павел Галимханович Лонелев отдыхает и готовится ко сну!
    С каждым словом худое лицо Лонелева становилось всё недовольнее и краснее, сливаясь с его халатом. А небольшая козлиная бородка так смешно двигалась при каждой произнесённой им букве, что Амиров засмеялся и показательно нацепил на себя свою искусственную бороду.
— Ах, вы ещё смеете издеваться! Клоуны! Оборванцы! На себя посмотрите. Чему вас учат ваши родители? Вас бы пороть и пороть! — говорил Павел Галимханович уже голосом обиженного, почти плачущего человека, а лицо принимало капризный оттенок, как у избалованного ребёнка. Он упорно подходил всё ближе и ближе к мальчикам, пока они не упёрлись ногами о скамейку и от безвыходности не сели на неё.
— Чего вы от нас хотите уж? — в испуге произнёс Азат, силой вжимаясь в сиденье. — Мы же уже не орём.
— А я хочу правосудия! Да! Я знаю таких, как вы — вы ничему не подаётесь, вы тугие, неотёсанные, давящие сапоги общества! Но и на вас найдётся управа. Я об этом позабочусь!
    Павел Галимханович развел руками, плюнул и сделал небольшую паузу, дабы отдышаться. Около подъезда воцарилась жуткая тишина. Даже видавший виды Амиров теперь не улыбался и не знал, что делать.
— Вам всегда будут чужды такие добродетели, как любовь, человечность, мужество, терпение и, так сказать, целомудрие, — с новыми силами возглашал Лонелев, нездорово раскидывая руками во все стороны. — Такие, как вы, всюду сеют разврат и пошлость! Которую мы, мученики, святые и, так сказать, добропорядочные люди, будем слезами и трудом вымывать целыми поколениями! Таким, как вы, место в…
    В это время, пока Лонелев восклицал и полыхал в своём праведном гневе, Данис, словно заворожённый, пристально вглядывался в его неприятные движения и видел совершенно иное.
    Он видел мутный зимний день, серое низкое небо и себя, идущего через тонкую и скользкую тропинку, которая перерезала весь двор. Он шёл из магазина, укутавшись в шарф, а в руках у него болтался прозрачный пакетик с половинкой сельского хлеба и целым ароматным батоном. Впереди него мерно и осторожно шагала женщина с двумя огромными тканевыми сумками, так что кроме её синей куртки ничего не было видно. Вдруг она неожиданно остановилась, и послышались слова:
— Ну, проходи, чего стала!
— Простите, а вы не можете посторониться? — сказала вежливо женщина какому-то мужчине в длинной шубе. — На вашей стороне снега поменьше будет. Пожалуйста.
— Что ж ты мне предлагаешь ради женщины лезть в снег? Павлу Галимхановичу Лонелеву? Ради какой-то женщины? Нет, ты, так сказать, ошиблась, милая. Не на того напала. Это ты пропускай меня. Давай, давай, отойди, не засаривай дорогу. 
— С какой стати я должна вам уступать? — взвизгнула женщина и тряхнула сумками. — Вы мужчина, вы и уступайте!
— Я — мужчина, — самодовольно подтвердил Лонелев, — а вы холера, мешающая всем жить!
    И после слов он взял женщину за куртку и с рёвом толкнул в сугроб. Продукты, лежавшие в сумке, десятками ярких красок рассыпались по белоснежному снегу.
— Ах, ах! Ты что… ты что делаешь? Ах… — вопила женщина, захлебываясь в холоде.
    Данис, не мешкая, прыгнул в сугроб за ней — за что и получил от Павла Галимхановича обидный пинок в спину, от которого упала шапка и он повалился головой на бок.
— Вот будете знать, как иметь дело со мной!
    Расчистив путь, Лонелев отправился дальше. Его лицо пылало ядовитой радостью победы.
— Ах ты, нелюдь!.. — кричала женщина вслед ему отборным матом, барахтаясь в снежном плену вместе с Данисом. Спустя несколько мгновений с помощью друг друга они всё-таки выбрались на тропинку, а Павел Галимханович в это время стоял в самом конце двора и наблюдал за ними.
— Ты чего вылупился? — говорила женщина и отряхивала себя и Даниса. — Нравится такое? А? Иди лечись, полудурок!
    Лонелев пригрозил кулаком и крикнул в ответ:
— Ругайтесь, ругайтесь, я вам сейчас ещё прибавлю, ироды!..

— ...Такие, как вы, портят облик нашего общества, а такие, как я, совершенствуют его, делают мир прекрасным и светлым. Вот вы и школу не закончите, а я имею несколько ученых степеней в разных вузах страны и даже жил в благословенной Англии! Я — светило, а ваша участь быть пьяницами и валяться под заборами в нищите, как он, — сказал Лонелев и указал острым пальцем на мужчину, что лежал у чёрного железного забора гимназии. — Это ваше будущее, господа!
    Данис дрожал от охватившей его злости. Лицо его побагровело, жилы на смуглом лбу налились кровью. Остановившиеся глаза смотрели слепо, губы и щёки подергивало, а крепко сжатые зубы заскрипели. Он вмиг сорвался с места и вскочил на скамью, поравнявшись ростом с Павлом Галимхановичем.
— Не вам нас учить! — гневно начал Данис с сжатыми кулаками, а его друзьям стало ещё страшнее. — Я всё помню! Всё! Как вы издевались над женщиной той зимой, как пнули меня, когда я хотел ей помочь, как после этого я долго и мучительно болел, как после этого начались осложнения и я перестал на время слышать, как… как… как вы можете так жить? Вы настоящий злодей. И я лучше буду вон тем алкашом и нищим, чем буду вами со степенями в грёбанной Англии!
— Молчать, щенок! — воскликнул Лонелев и схватил за волосы Даниса. — Молчать! Никто не смеет трогать Англию!
    Он потащил его вперёд и скинул со скамьи.
— Детей бьют! — как будто очнувшись от забытья, крикнул Амиров и накинулся сзади на мужчину. Сначала в ход шли кулаки, потом, словно хлыстом, он бил по рукам нагрудной сумкой, дабы освободить своего друга, а позже использовались и ноги. А Азат, который совсем не умел драться, ловко бросался в обидчика черноплодкой. Когда силы Лонелева были уже на исходе, а мальчики разыгрались, он отпустил Даниса, и ему в голову метко прилетела сумка, от удара которой всё вокруг у него закружилось.
— Бей его! Гони его! Вот кто наш враг номер один!
    Павел Галимханович пустился в бегство. Амиров и внезапно осмелевший Азат побежали за ним, а раздробленный, опустошённый Данис сел обратно на скамью. Сильно билось его горячее и доброе сердце, и мысли не могли ни на чём остановиться.
— Ты чего не побежал? — спросил вдруг запыхавшийся Амиров, с асфальта подбирая свою сумку.
— Да мне стало жалко его…
— Нашёл тоже кого жалеть. Трус он. Самый настоящий. А жалеть нужно вот таких людей, — сказал Амиров и кивком головы показал в сторону забора.
— Он же алкаш.
— Алкаш-не алкаш, не мне судить, но он человек душевный — бывший профессор казанского университета. Много чего он полезного сделал: и студентам помогал, чем мог, и благотворительностью занимался, и на собственные деньги библиотеки восстанавливал, и вообще был скромным мужиком. Мне пришлось шесть конов с ним сыграть, чтобы хоть что-нибудь узнать.
— А чего он лежит тогда?
— Судьба так решила, — произнёс Амиров и сел. — Как сказали его друзья… а вот, кстати, и они.
    Два человека, лица которых были в тени, осторожно подняли тело, стряхнули с одежды пыль, поправили волосы и, взяв под мышками, понесли полуживого человека в сторону улицы Габишева.
— Хорошие всё-таки они. Всем бы таких друзей, — сказал Амиров и следил за отдаляющимися фигурами мужичков. — Ну вот, — продолжал он, когда их очертания уже скрылись за домом, — они рассказали, что у этого профессора была счастливая жизнь, но потом всё изменилось, когда умер его сын в Москве от алкоголизма, а дальше от него ушла жена к какому-то богатому, и дочь отняла вторую квартиру, продала её и живёт теперь в Америке, и из-за того, что он немножко сошёл с ума, ну, мне так сказали, его уволили с университета…
— Вы чего сидите уж? — проговорил прибежавший Азат, вытирая пот с лица. — Я же почти его догнал. Дохлый, а бегает быстро. Вы чего? Грустные какие-то… Как волосы?
— Ай, не трогай, — сказал Данис и мотнул головой. — Нормально всё с ними. Я вот только одного не могу понять, — сказал он со всей серьёзностью и задумчивостью Амирову, с горечью обдумав его слова: — Почему такие, как Лонелев, живут такой жизнью и у них всё хорошо, а такие, как профессор — нет?
— Не знаю, — ответил Амиров со вздохом. — Не знаю…
    Необыкновенно тяжелое чувство овладело всеми, даже непонимающим Азатом, который никогда не думал ни о добре и зле, ни о справедливости и тем более ни о какой коварной судьбе.
— Ладно, друзья мои, — произнёс внезапно Данис и встал, — я не хочу, чтобы этот последний вечер кончался именно так. Я вам кое-что не говорил, потому что боялся, что вы подумаете, что я вас бросаю, и перестанете со мной общаться…
— Что там?
— Я… я переезжаю.
— Как?
— Как уж?
— А вот так…