История моего здоровья

История моего здоровья
Вместо предисловия
Я решил записать воспоминания о событиях, которые произошли в моей жизни. Память слабеет, и уже теперь мне кажется, что все происшедшее было не со мной. Возможно, пройдет еще немного времени, и я забуду все.  Делаю такой вывод, видя перед собой пример отца. Ему 83 года, он производит впечатление вполне разумного и адекватного человека. Но, наверное, только мне видно, насколько он изменился со временем, особенно в последние два года.

 Я прекрасно помню все его рассказы о событиях, произошедших с ним. Когда я навещаю его, и мы живем в одной комнате, то беседуем обо всем - о прошедшем и настоящем. Разговоры наши обязательно заканчиваются рассказом отца, я всегда слушаю с большим интересом. И вот сейчас я заметил, что папины рассказы изменились, обеднели как-то, стали исчезать некоторые детали. Разговаривая с отцом, я стал напоминать ему о пропущенных деталях, оказалось, он не помнит или путает хронологию. Печально…

 Думаю, что это возрастное. Справедливо опасаясь, что и я не гарантирован от подобной немощи, решил записать некоторые рассказы. Может быть, не представится случая пересказать что-то устно ни сыну, ни внуку.

 Мой рассказ состоит из моих воспоминаний, рассказов родителей и воспоминаний моих многочисленных родственников.
А историй этих было немало, особенно, когда жива была мама, и дом наш был «эх, полным - полна коробочка».

 Сколько себя помню, у нас постоянно были гости. Родители мои выросли в многодетных семьях. У мамы шесть сестер и два брата, у папы пять братьев и две сестры. Сколько же было двоюродных, не знаю.
Было привычным и потому естественным, что каждый выходной у нас кто-нибудь ночевал. В большой проходной комнате расстилалась дежурная перина, гости размещались на ней, иногда по шесть человек и более.
Родители занимали маленькую комнату, а мы с братом кладовку, превращенную в спальню.
По вечерам, конечно, было застолье, чуть позже - рассказы о житье- бытье или песни. Бывали и пляски под гармонь. Это зависело от количества выпитого.
Вот в такие вечера я неоднократно слышал рассказы о том, что же со мной приключилось.


 Декабрь 1954-го года, мне три с половиной года. Мама заметила, что я заметно стал припадать на одну ногу. Иными словами, начал хромать. Потом начались изматывающие ночные боли в области тазобедренного сустава. Эти кошмарные ночи, мне кажется, я отчетливо помню до сих пор: терзающую боль и теплые мамины руки, грудь, к которой она меня прижимала, пытаясь хотя бы немного унять ломоту, разливающуюся по всему боку от плеча до пятки.

 Тогда мы жили в бараке, построенном рядом с другими на Ежовой горе. Построены бараки были попарно, фасадами друг напротив друга. Наш барак был предпоследним, дальше начиналась аглофабрика. Теперь- то я знаю, что это сокращенное название агломерационной фабрики.
Когда ветер дул со стороны фабрики, он приносил дым и запах серы. Запах разъедал грудь, вызывая кашель. Но когда ветер менял направление и можно было гулять, наступали счастливые часы.
На улице было великолепно, светило солнце, а с нашего места было видно далеко- далеко. Можно было разглядеть, как на правом берегу Урала шла огромная стройка. Дух захватывало от этого вида!

 Состояние моего здоровья внушало тревогу, родители обратились к врачам. Долго промыкавшись по специалистам, мы попали в туберкулезный диспансер. Там услышали страшный диагноз: туберкулез тазобедренного сустава. Это был шок. Когда пришли домой, мама ревела в голос. Меня это страшно напугало. Я, конечно, не понимал, что приключилось, но видеть мать в истерике… Думаю, не надо описывать, что происходит в это время с ребенком. Такое состояние было у мамы неспроста. Ей популярно объяснили, что такое туберкулез, сказали, что заканчивается он смертью, если не лечить, если же лечить-   инвалидностью.
Инвалидность управляема: под руководством врачей человека превращают в инвалида путем высушивания конечности. Делается это для того, чтобы очаг заболевания не распространялся на другие части организма. Сустав обездвиживают, нога без движения высыхает, и болезнь купируется или консервируется. Не знаю, как правильно сказать.
Не могу представить, какие мысли и чувства овладевали моими родителями. Как можно было жить, принимая какие- либо решения или делая какие-то шаги. Отец рассказывал:» Мы  просто взвыли и метались в поисках выхода и не находили его».
Думаю, что причиной моей болезни стали условия, в которых мы жили.
В барак наш мы вселились недавно. До того скитались по углам, одно время жили в землянке. Ее отец сам выкопал. Мои родители не были зарегистрированы, а потому не могли претендовать на жилплощадь.
Конечно, по сравнению с землянкой в бараке было хорошо, но вообще-то ужасно. До сих пор в кошмарных снах вижу кухню, слышу гудящие примуса и ощущаю тошнотворные запахи помоев.
 Самым же кошмарным кошмаром наяву были для меня мыши. Меня они совершенно не боялись. Более того, угрожающе прыгали в мою сторону. Происходило это, когда рядом не было взрослых. В то время мама устроилась на работу в конный парк, находился он метрах в ста от нашего барака. Устроилась мама в котельную, кидала уголь в топку котла, открывающуюся рычагом. Я хорошо помню и тот котел, и гору угля около него. По углю я бегал, играл, хотя мама и запрещала это делать. Теперь я понимаю почему, после этой беготни я был черней кочегара.
Первое время мама брала меня с собой на работу, но, получив  за это  замечание от директора парка, была вынуждена оставлять меня дома закрытым на ключ.
Вот тут и развернулся передо мной со всей ужасающей слой кошмар с мышами. Стоило маме закрыть дверь, забирался на стол, стоящий у окна, и начинал кричать. Мыши, не обращая на меня внимания, начинали бегать по комнате, исследуя каждый уголок. За ними невозможно было уследить, мне казалось, что они бегают кругами, постоянно сужая диаметр и готовясь атаковать занятый мной стол. Ужас неимоверный! Я открыл форточку и, как резаный, орал единственное слово «МАМА»! Хорошо, что окна были как раз в мой рост, плохо было другое - они выходили во внутренний фасад, и меня никто не слышал.
Когда я уже охрип, к окну неожиданно подошел мужчина в сапогах и поинтересовался причиной моего ора. Я объяснил, что на меня нападают мыши. Мужчина назвал меня трусом, а еще сказал, что я сам бы мог расправиться с мышами, ведь у меня в руке пистолет. Собеседник просунул руку в форточку, взял у меня игрушечный пистолет и бросил его в мышь. Не попал, конечно, и теперь пистолет валялся на полу. Я же, лишенный последнего оружия, остался на столе, не смея слезть и поднять пестик. Я стал просить мужчину сходить в кочегарку и позвать мою маму. Он плюнул и ушел…
  Все-таки оказался хорошим человеком, сходил в кочегарку. Прибежала мама, забрала меня, и я был счастлив. Маму за это уволили…
Через некоторое время меня отдали в больницу. Хорошо помню приемный покой. Здесь раздели догола, мама села на кушетку и посадила меня на колени. Сухопарая пожилая докторша взяла тряпочный сантиметр и стала измерять мои ноги- сначала в длину, потом по окружности. Долго писала. От холода и страха меня начала бить дрожь, не помогали даже мамины объятья. Я стал понимать, что меня хотят забрать от мамы. Мама уговаривала не бояться, обещала, что все будет хорошо, а у самой по щекам текли слезы. В ее глаза нельзя было посмотреть - мама прятала глаза.
Тут вмешалась докторша, прикрикнула на нас, позвала санитарку. Меня грубо оторвали от мамы и понесли в соседнюю комнату, положили на металлическую вогнутую каталку и начали накладывать гипс. Он начинался от ребер, переходил на левую ногу и заканчивался около пальцев ноги. Свободной оставалась только правая нога, но она была бесполезна, двигаться я не мог совсем.
Надо ли говорить о том, что слезы мои никого не трогали?.. В ближайшие три месяца маму я видел только через окно. В туберкулезный барак доступа не было никому.
В палате было около двадцати металлических кроватей, их занимали дети разных возрастов - это были лежачие больные. Меня определили в дальний правый угол у стены. Был у меня только один сосед справа-  мальчик лет семи- восьми со злым лицом. Грязный мат не сходил у него с языка.
Я долго плакал, сосед передразнивал и угрожал побить. Вечером, когда выключили свет, он осуществил угрозу. Дотянуться до меня он не мог, поэтому взял полотенце, завязал на его конце узел и на этот узел написал, утяжелив его. Как только представилась возможность, мальчишка, раскрутив полотенце, стал наносить мне удары этим мокрым узлом. Защититься от этих ударов не было никакой возможности, оставалось только кричать. На крики пришла няня и надавала подзатыльников и ему, и мне.
Почти не помню, как я провел эти три месяца в тубдиспансере. Из очень плохого помню, как трудно было испражняться в утку, и я часто был бит няней за неаккуратность. Из хорошего же -   постепенно боли стали стихать. Может быть, от уколов, а может, неподвижность суставов действительно останавливает боль.
Однажды случилось событие, которое направило весь ход моей жизни совсем в иное русло.
В туберкулезном диспансере вспыхнула дизентерия. Меня она не коснулась и, по- моему, нашей палаты тоже. Но диспансер был временно расформирован, а дети отправлены по домам. Прекрасное слово «карантин»!
Боже мой! Какое это счастье- оказаться дома! Ура!!!
Первым делом меня решили отмыть, из-под гипса смердило. Мое похудевшее тело давало возможность просовывать между гипсом и кожей довольно длинные лучины, обмотанные мокрой тряпицей. Так мне пытались обработать образовавшиеся пролежни. Отец, наблюдавший за этой процедурой, не выдержал, схватил ножовку и начал пилить гипс. На все возражения мамы и бабушки он отреагировал однозначно-  послал всех на три буквы. Через несколько минут гипс был разодран. Далее - немая сцена… Вид мой заставил родных остолбенеть. Левая нога была короче правой на пять сантиметров, мягких тканей практически не осталось. Первый раз в жизни я увидел отца плачущим.
А я ликовал, потому что мог двигаться самостоятельно!
Вечером меня уложили спать. Мама что-то собирала отцу, он работал в ночную смену. Я не мог уснуть, тихо лежал, наслаждаясь домом, и нечаянно услышал разговор родителей: мама отчаянно боится того, что мы самовольно сняли гипс, и как бы за это меня не забрали у родителей и не увезли в карантинный барак. Отец отвечал:» Пошли все на …» и грозился, что он всем покажет…
Я ничем не выдал того, что все слышал.
Папа ушел на работу, а мама встала на колени перед иконами в углу и начала молиться. С тех пор, как я заболел, она делала это каждый день. Я уснул и не слышал, когда же мама легла спать.
Утром я проснулся с пронзительным ощущением счастья.  Был счастлив от того, что рядом была мама! Я размышлял о том, как это я не понимал раньше, что быть с мамой- огромное счастье!
Не выдержав напора нахлынувших на меня чувств, я кинулся маме на шею и крепко- крепко обнял ее. Мама проснулась, с минуту смотрела на меня сонными глазами и вдруг сказала: «Сережа, Боже мой, как же ты не вовремя меня разбудил. Я сейчас во сне разговаривала с какой-то бабушкой, она хотела мне сказать, как вылечить тебя!»
В одно мгновение я понял, какую совершил ошибку. Я стал прикрывать ладошками мамины глаза, уговаривал попробовать заснуть. Тщетно! Разумеется, сон не вернулся. А приснилось вот что: мама ведет меня за руку по берегу озера. Нога моя волочится по песку. Вдруг навстречу идет старушка –одета во все черное, глаз не видно, опирается на клюку. Остановилась и спрашивает, что это со мной? Мама все рассказала. Тогда старушка и говорит :  «Знаю я, как вылечить его, надо искупать мальчика и пойти в лес…» Тут и сну конец. Разбудил я Маму!
Делать нечего. Мама встала, напекла блинчиков. Началась у меня счастливая жизнь. Удивительно, но меня совершенно не беспокоило уродство. Целями днями дверь не закрывалась, побывали все соседи по бараку, им было интересно, как я выгляжу. Охали, сочувствовали. Никто не понимал, что все плохое у меня закончилось и мне теперь нужно завидовать.
Пролетела неделя, наступила пятница. Внезапно к нам пришла участковая навестить меня больного. Увидела, что гипс снят. Мгновенно разразился скандал. Врач кричала, что родители- преступники, она сообщит в тубдиспансер, и меня немедленно заберут. Мама плакала и просила этого не делать. Участковая начала осматривать меня, и постепенно буря улеглась. Повздыхав, врач, наконец, сказала, что не имеет права скрывать случившееся и, чтобы нам не влетело, она скажет, что не застала нас дома, будто бы   уехали жить к бабушке. Она посоветовала перед возвращением в больницу восстановить гипс. Объяснить врачам, что старый гипс случайно сломался.
Врач ушла, мы же расстроенные прилегли на кровать отдохнуть.
Раздался стук в дверь. Не дожидаясь ответа, дверь распахнулась, пропуская нашу соседку тетю Клаву.
-Катя, - сказала она, -ко мне мама из деревни приехала. Можно ей войти?
-Конечно, -ответила мама.
Дверь закрылась и через минуту открылась вновь. Из-за нее вначале показалась рука с клюкой, а затем появилась пожилая женщина вся в черном. Платок был повязан так, что на лицо падала тень, разглядеть незнакомку было невозможно.
Маму словно подбросило на кровати. Она села с широко раскрытыми глазами и, не мигая, просидела так целую минуту:
-Сережа, это она, -прошептала мама.
Я сразу понял, кто. Старушка была из маминого сна.
Через час мама, тетя Клава и ее мама сидели за столом. Напившись чая, они слушали рассказы бабы Тани-  так звали маму тети Клавы.
Баба Таня скинула черный платок и оказалась очень веселой и доброй женщиной. Она рассказывала удивительные истории об исцелении самых разных больных в их деревне. Лечил и местных, и приезжих некий дед, живший недалеко от деревни. Дом его стоял почти в лесу.
Мама слушала, затаив дыхание, она безоговорочно верила бабе Тане. С первого мгновения мама поняла, что дошли ее молитвы, и эта милая старушка из предутреннего сна послана нам во спасение. Она уже была уверена, и мамина уверенность передалась мне. Душу переполнял восторг, я, как котенок, резвился на кровати, насколько это позволяла нога, волочившаяся плетью.
Чуть позже вернулся с работы отец. То, что он услышал, воодушевило и его. Было решено собираться в дорогу,
тем более, что баба Таня посоветовала не мешкать. Сама она собиралась возвращаться в деревню в понедельник. Предложила помощь в дороге и проживание в своем доме, когда мы доберемся. Ехать нужно было далеко - из Магнитогорска на поезде до станции Карталы, там пересесть на поезд до станции Бреды в Казахстане, а до деревни добираться на чем придется. Названия деревни я не помню, отец тоже не помнит, а спросить, увы, уже не у кого.
Папа не мог бросить работу. Как маме одной тащить меня на себе, а потом еще возвращаться обратно?.. Непонятно. Вопрос решился с приходом в гости моей крестной как-то сам собой. Мама называла ее кумой. Крестная была свободна от работы, она болела: стремительно теряла слух. Чтобы услышать, что говорят, ей нужно было кричать в самое ухо. Разговаривать же с крестной было легко, она читала по губам. Узнав о проблеме, сразу согласилась поехать с нами. Сказано - сделано!
На дворе был май. В Магнитогорске это лето, тепло! К счастью, много вещей не потребовалось, обошлись малым. Собрали фанерный чемодан один на всех. Мама и крестная решили нести по очереди то чемодан, то меня. Тогда вокзал был на Березках, так назывался район, с которого началось строительство Магнитогорска.
Сейчас трудно понять, как можно было организовать и строительство, и жизнь на пустом месте. Ведь только в 1929-м году был забит первый колышек для первой палатки, а через 12 лет было начато сложнейшее производство металла, начинавшееся от добычи руды и заканчивающееся выпуском, стали и ее обработкой. Грандиозное строительство вынесли на себе люди и лошади. Они жили в условиях, которые сегодня невозможно себе даже представить. Жили и работали, испытывали неимоверное напряжение. Мой папа, который на пенсии уже 38 лет, до сих пор видит сны о своей работе: каждую ночь он кидает руду. Время, описываемое мною, находится всего в двадцати пяти годах от начала строительства. В то время капитальные дома из кирпичей были только на Березках, да еще начиналось строительство района Соцгород (социалистический). Я впервые попал в тот район и потому запомнил все подробности: поразили огромные четырехэтажные дома, мощеные тротуары, газоны с зеленой травой и белыми березами…
Я недавно был там, прошелся по знакомым местам. Боже мой, какие там сейчас нищета и убожество…
После беготни по станции, наверное, покупали билеты, иначе, почему так суетились, мы расположились у одной из берез на газоне. Мама расстелила полотенце, разложила еду.  Запомнилась баночка килек в томате. Я ее попробовал впервые, и она поразила мое воображение. Она показалась мне такой вкусной, что кильку в томате я полюбил сразу и навсегда. Сейчас мой видавший виды желудок не разрешает есть такие вещи, но все же иногда я позволяю себе сей деликатес, дабы напомнить себе тот незабываемый момент моей жизни. К сожалению, сегодняшняя килька даже отдаленно не напоминает ту из 1955-го года и вызывает не воспоминания, а изжогу.
Сели в поезд Магнитогорск- Челябинск. Вагон был деревянным и снаружи, и внутри. Внешняя сторона вагона окрашена зеленой краской, внутри все покрыто лаком. Очень красиво! Совсем не то, что у нас в бараке. Вагон был плацкартным. Разместились согласно купленным билетам. Наконец, суета закончилась, громко прогудел паровоз, и поезд мягко, почти незаметно тронулся. Восторг и восхищение всем увиденным переполняли меня без остатка. Прилипнув к прозрачному окну с двойными стеклами, я провожал глазами проплывающие мимо цветущие кусты сирени и убегающую вдаль Магнитную гору. Мама не могла долго держать меня у окна, расстелив на верхней полке какую-то одежду, она уложила меня там. Какое-то время я, рискуя свернуть шею, умудрялся смотреть в окно со своего места, но быстро устал и заснул.
Не помню, как ехали, спал всю дорогу и очнулся только в Карталах. Была ночь. Сидели в здании станции на деревянных скамьях из широченных досок, почерневших от времени. Долго ждали поезда.
Наконец, он прибыл, вагоны были тоже деревянными с деревянными сиденьями, но разница была колоссальной. Следов лака почти не было, зато были грязь и окурки, через окна почти ничего не было видно. Ехали медленно, долго, неимоверно мотало. Казалось, что вот- вот нас выкинет из окна. К вечеру прибыли на станцию Бреды.
Баба Таня повела нас ночевать к своим знакомым,
 а может, и родственникам. Бедные женщины потащились вдоль пыльной дороги. Темнело. У меня начала болеть нога, и я стал потихоньку скулить. Каждый мамин шаг отдавался в паху тупой болью. Держась за мамину шею, я пытался занять положение, хоть немного смягчающее боль. Примерно через полчаса пришли. Из-за наступившей темноты разглядеть хоть что-то    было невозможно. В избе был свет, он исходил от керосиновой лампы. В ее неверном свете можно было увидеть непокрытый деревянный стол, за которым сидел длиннобородый дед. Сидел он на длинной во всю стену лавке. Напротив, стола - большая печь, между печью и столом- подставка в виде тумбы. На ней стоял самовар. Нас пригласили к столу, стали угощать.  Не видел, чем кормили, потому что боль усиливалась, и я начал плакать. Мама стала меня укачивать, но боль не утихала. Наоборот, она перешла в новую стадию: казалось, что сустав кто-то грызет.
Дорога сделала свое. Нога, привыкшая к неподвижности в гипсе, при движении начала болеть. Случилось то, о чем предупреждала врач. Больной сустав стал походить на кусок сахара, это подтверждали рентгеновские снимки. Трение же в суставе стало вызывать нестерпимые боли. Нет необходимости описывать мои страдания. Думаю, что самые страшные страдания выпали на долю мамы. Одному Богу известно, как она металась бедная со мной на руках. Я не давал отдохнуть никому, и мама была вынуждена выходить на улицу. Здесь она непрерывно ходила под дверью. Откуда она брала силы?!
Я заснул под утро на руках милой мамы. Она присела на скамью и тоже задремала. Наверное, час нам дали поспать. Разбудил на рассвете бородатый дед, скомандовав собираться в дорогу. Нога успокоилась, но я чувствовал, что боль притаилась где- то поблизости, поэтому боялся даже пошевелиться.
Пожилая женщина, видимо, сестра бабы Тани напоила нас чаем. Женщины собрались, мама взяла меня на руки, все вышли во двор. Здесь стоял запряженный в большую телегу верблюд. Увидев его, я оторопел и остолбенел, забыв даже, что болею. Во все глаза я смотрел на него и поэтому запомнил навсегда. Шерсть на груди и длинных ногах висела неопрятными клочьями, на груди же ее вообще не было. На этом месте кожа абсолютно лысая и черная, какая бывает у начищенных сапог. На спине верблюда горб, делавший животное огромным и уродливым. Пока мы грузились на телегу, верблюд стоял, как величественная статуя, то есть совершенно неподвижно. Мы уселись на солому, брошенную в телегу. Дед отодвинул большой квадратный засов на воротах и распахнул их. Верблюд медленно пошел со двора, его горб едва не задел высокую перекладину над воротами. Повернули направо, и телега покатилась по мягкой пыли.
Я уснул раньше, чем мы выехали из поселка. Очнулся от того, что мы стояли. Было далеко за полдень. Солнце пряталось за деревьями. Остановились мы на лесной дороге. Все расположились на обочине у расстеленного полотенца с едой, начали кушать хлеб, зеленый лук и куриные яйца. Есть мне не хотелось. Мама едва уговорила меня съесть белок, от желтка меня чуть не стошнило. Выпили молока из бутылки и поехали дальше. К вечеру лес кончился, и мы выехали в поле, за которым показались дома. Это и была наша деревня.
О деревне сказать мне нечего, я плохо ее помню. Не помню, ни как мы приехали, ни как разгружались, ни куда делся верблюд. Зато хорошо помню избу тети Тани, печку, на которой я спал, и девчонку Свету -  внучку бабы Тани, мою ровесницу.
Светка - это особый рассказ. Она оттеснила на второй план всех и вся. Казалось, кроме нее, никого и не было в доме. Девчонка трещала не умолкая, залезала на печь и слезала с нее бессчетное число раз. Она напоминала легкую птичку. До нее у меня не было подружек. Двоюродные сестренки не в счет, они были старше меня и какими-то совсем не такими. Возможно, я уже почувствовал, что дома дети меня сторонятся. Разговаривают, но как-то издалека, почти пятясь. Тогда еще мне было невдомек, что люди боятся заразиться страшной болезнью. Тогда я и ощутил, что значит быть прокаженным.
Светланка же ничего этого не знала, родители не ограничивали ее ни в чем, а потому мы наслаждались общением. Оказалось, что в округе у девочки тоже не было ровесников, и мы были друг для друга глотком воды страждущим в пустыне.
В день приезда после того, как мы разместились и поужинали, началась вчерашняя история - заныла нога. Сначала почти незаметно, позже боль стала наползать неуклонно и заполнять собой все мое тело. Уже через час я кричал и корчился от боли, практически не замечая того, где я и что со мной.
Тогда баба Таня, приняв решение, пошла в дом к лекарю. Для мамы час ожидания показался вечностью.
Вернувшись, бабушка велела идти за ней. Мама быстро собралась и, взяв меня на руки (где только брала силы?) вышла за бабой Таней в ночную тьму. Через полчаса быстрой ходьбы мы оказались в конце деревни на краю леса. Одиноко стоящий дом с едва светящимися окнами вселял страх. Лаяла рвавшаяся с веревки собака.
Мы поднялись на крыльцо, отворили дверь, прошли пару шагов в темных сенях и открыли следующую дверь в дом.
Неожиданно оказались в помещении, напоминавшем дом на станции Бреды. Справа были стол с лавкой и большая печь. От печи до левой стены была натянута проволока, на ней висела ситцевая занавеска. Что скрывалось за ней, не видно.
-Заходи! -Раздался голос из-за заграждения.
В середине занавеска раздвигалась в разные стороны. Мы вошли, нам открылась почти пустая комната. В середине противоположной стены был устроен настил, покрытый ковром. На стене по краям настила- две подставки с керосиновыми лампами. Они освещали человека, сидевшего, как я теперь понимаю, в позе йога.
Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: перед нами татарин. Внешность его была настолько колоритна, что и много лет спустя я, читая сказки и разглядывая картинки с изображениями соловья-разбойника, удивлялся сходству известного персонажа с человеком, посланным мне судьбой в далеком 1955-м году.
 Татарин был карликом. Мама говорила, что его рост составлял один метр сорок сантиметров. Огромная голова, усы, висящие ниже подбородка. От внешнего вида этого человека я пришел в совершенный ужас.
-Раздень его, - приказал карлик маме тоном, не терпящим возражения.
Я отвернулся от него, кинулся на шею к маме, от страха вцепившись в нее. Но мама с бабой Таней мягко, но настойчиво стали выполнять его приказания. Я не переставал плакать и сопротивляться, но вскоре оказался голым на руках у мамы.
Не вставая, лекарь посмотрел на меня и что-то прокричал на татарском языке. За занавеской послышалось движение, и к нам вошла его жена. Она подошла к настилу и протянула ладонь. На ладони лежало несколько крупных кристаллов. Карлик выбрал один и велел моей маме положить этот кристалл мне в рот. Сопротивлялся я недолго. Почувствовал на языке соль, голова закружилась, боль начала отпускать, и я почти мгновенно уснул.
Ощущений своих я не помню, да и рассказать мне о них некому. Конечно, я мог бы пофантазировать и описать придуманные ритуалы или магические действия, чем приобрел бы значительно больше читателей, интересующихся моей историей. Но надо ли мне их приобретать? Ведь я нахожусь в том привилегированном возрасте, когда перестают интересовать мнения людей обо мне, моих действиях или поступках. Эти строки я пишу больше для себя. Конечно же, и для близких, родных, которым я всецело доверяю. Для родственников, которые по праву крови, обязаны знать семейные истории…
По рассказам мамы, я находился у лекаря три дня. Маме сказали, чтобы она шла отдыхать, и не пускали ее в дом. Никакие угрозы и уговоры не могли подействовать на деда. Никто не мог ступить на порог его жилища. Жена служила стражем. Приговаривая:» Не бойтесь, все будет хорошо!», она никого не впускала в дом.
Для мамы наступили страшные дни, когда надежда и приступы отчаяния постоянно сменяли друг друга. Порой она готова была разбить стекла в окнах этого страшного дома, ворваться туда и вырвать меня из рук ужасного колдуна. Однако, ощущения, испытанные ею при встрече с лекарем, вселяли уверенность в том, что нет на свете другого человека, который мог бы помочь нам в горе. Мама упрямо расхаживала у дома туда и обратно все эти дни и часы. Даже злобная собака смирилась с ее присутствием и перестала лаять.
Чем и как можно измерить материнскую любовь?.. Этот вопрос неустанно задают и великие мыслители, и простые люди. Но ни в жизни, ни в литературе я не нашел ответа на этот вопрос. Мне кажется, ответ парадоксально прост, единственный ответ. Материнскую любовь нельзя измерить! Она бесконечна!!!
Невыносимо долгие три дня ожидания закончились.
На крыльцо дома вышла дедова жена и как-то обыденно позвала маму в дом. На негнущихся ногах мама с трудом одолела крыльцо и, пошатываясь, вошла в избу. Было утро, солнце заливало всю комнату ярким светом. На настиле, который недавно принадлежал только лекарю и был покрыт роскошным ковром, сидел я.
С первого взгляда было ясно, что сидит абсолютно здоровый ребенок!
В то же мгновение я увидел маму. Ничто не помешало мне вскочить на ноги, и хотя и не уверенно, но побежать к ней своими ногами, широко разведя руки!
Раскинув навстречу руки, мама успела сделать два шага и рухнула на колени, из-под ресниц брызнули слезы счастья!
Да, мои дорогие, такое не забывается никогда!
Свершилось настоящее чудо! Нога, которая волочилась, как плеть, и была короче здоровой на пять сантиметров, выглядела совершенно здоровой. Разве что кожа на ней была бледной.
Мама вновь и вновь прижимала меня к груди и целовала меня мокрыми от слез губами. После того, как шквал эмоций понемногу начал утихать, мама увидела справа от стены нашего деда. Он сидел на маленькой скамейке. Вид у колдуна был довольный, он непрерывно гладил свои усы и улыбался. Мама развернулась и, не вставая с колен, поползла к нему с единственным намерением целовать его руки и ноги. Лекарь перепугался, вскочил на скамейку и, замахав руками, закричал на маму:
-Уходи, шайтан!
Потом спрыгнул со скамейки и стал бегать по комнате, уворачиваясь от мамы, пытавшейся на коленках догнать его. Жена деда, держась за бока, хохотала, глядя на эту картину.
Наконец, когда все успокоились и сели за стол, дедушка дал маме подробные инструкции, что делать дальше. Во - первых, велел купить и принести три бутылки водки для приготовления травяной настойки. Во- вторых, велел не обольщаться и вести себя крайне осторожно и аккуратно. Ногу нагружать постепенно, следить за тем, чтобы не простужаться, беречь ногу от ударов. Настойка будет готова через семь дней. Все это время я должен провести на печи, даже не думая спускаться на пол.
Еще каждый вечер мама должна приносить меня сюда к деду и оставлять на ночь, а утром забирать.
Так и сделали. Но теперь все было по - другому.  Теперь мы не боялись. День я ползал по печи, играл со Светкой. Нога не болела, но была какой-то онемевшей, плохо слушалась. Но слушалась все- таки! А к ночи мама относила меня в дом к деду, сама уходила, а я оставался там ночевать. Как он меня лечил, не помню.
Странное дело, Память работает избирательно. Невозможно объяснить, почему одни события запоминаются с фотографической точностью, а другие не оставляют даже малейшего следа.
Например, я не могу вспомнить, какую роль играла моя крестная. По рассказам, знаю, она была с нами. Мама с благодарностью рассказывала, что, если бы не участие крестной, она вряд ли бы выдержала обрушившиеся на нее испытания. Однако, моя память этого не сохранила. Не помню и того, что дед лечил не только меня, но и крестную. Мама рассказывала, что после лечения кума стала хорошо слышать. Лечение этим не закончилось, крестной необходимо было еще раз приехать в деревню через полгода.
Крестная- довольно своенравная женщина начала размышлять в дороге, не много ли денег запросил с нее дед? Приехав к нему, она твердо решила торговаться и денег не отдавать. Едва переступив порог, она увидела, что дед сидит на настиле с длиннющим кнутом. Лекарь обратился к ней: «Что? Решила, что я дорогу беру? Я деньги не себе беру, лекарства дорого стоят». Крестная начала возражать.
Тогда просвистел кнут, острая боль прожгла спину упрямице. Обидевшись на деда за удар и решив все же денег не отдавать, женщина выбежала из дома и больше не пошла к деду на поклон. Через полгода слух стал стремительно ухудшаться и пропал навсегда.
Позже крестная выучилась на швею, начала трудиться на швейной фабрике, где проработала до самой пенсии. Мечты о замужестве и рождении ребенка не осуществились. Она умерла в возрасте 66 лет   в своей крошечной квартирке. Года ее смерти точно не помню, то ли 1996-й, то ли 1997-й…
Мы вернулись домой. Не помню, как мы ехали, с кем говорили, ничего из этого не помню…
 Рассказать же о радости, с которой встретили нас родные, а особенно отец, у меня не хватит таланта. Даже представить себе невозможно, какие эмоции и чувства должны охватить родителя, когда отчаяние сменяется тревожным ожиданием, а затем изумлением от того, что действительность превзошла даже самые смелые мечты.
После бурной встречи, когда первые эмоции немного улеглись, мама подробно рассказала о наших приключениях. Потом она достала из багажа бутылки с темно-желтой жидкостью и объяснила, что это приготовленная дедом настойка на водке. Эту настойку надо было разбавлять - каждую бутылку до трех литров, одну бутылку водой, а две другие водкой. Получалось три трехлитровых банки. Курс лечения нужно было проводить так: каждый вечер перед сном - компресс на ногу, один день - из банки на водной основе, на следующий день- из банки с водочным настоем. Третью же банку мне придется выпить - по одной столовой ложке перед сном.
Начали с самого первого дня. Отец купил водки и приготовил все согласно рецепту. В то время, о котором я пишу, водка представляла огромную ценность.
Житье в бараке было самое «развеселое». Ежедневные праздники, разумеется, со спиртным. Пили в основном брагу, водку могли себе позволить редко, лишь по великим праздникам. Жили бедно, для обычных людей водка была слишком дорогим удовольствием. Несмотря на это почти каждый месяц ходили подписные листы: подписывали бригадами заявления о переводе заработанных денег то на помощь братскому народу, то на покупку облигаций займа на восстановление народного хозяйства. И даже в мыслях не было отказаться! Отец говорил, что редкий месяц приносил зарплату домой, жили на аванс.
Для приобретения моего лекарства пришлось основательно залезть в долги. Деньги отцу давали охотно, знали, что он всегда отдаст. Папа постоянно подрабатывал игрой на гармони. Играл он хорошо, и его часто приглашали на вечеринки, свадьбы и другие праздники. Отец рассказывал, что его игра на гармони была хорошим подспорьем, собственно, на это и жили. Но у этой медали была и оборотная сторона: мама терпеть не могла, когда папа уходил на эти заработки, она страшно ревновала…
Вечером меня начали лечить приготовленной настойкой. Намочили пеленку и обернули ногу от бедра до ступни, положили клеенку, а сверху замотали шалью. Когда все было готово, мне это очень не понравилось- было нестерпимо жарко. Я терпел. Папа зачерпнул столовой ложкой настойки и дал мне. Я доверчиво хлебнул, принимать лекарства стало уже привычкой. Но к такому я был не готов! Чуть не задохнулся. Пока меня корежило, отец быстро поднес стакан воды к губам и почти силой заставил сделать глоток. Сразу стало легче. Когда все улеглось, я разревелся от обиды. Никак не ожидал от папы, что он может сделать мне так плохо.
Через минуту все поплыло перед глазами, взгляд невозможно было остановить ни на чем. Мама перехватила меня, положила головой, на подушку, стала целовать лицо, о чем-то говорить. Я мгновенно провалился в сон.
Утром чувствовал себя великолепно. Начались мои будни по восстановлению здоровья. Вскоре я привык к лекарству и уже с нетерпением ждал вечера, когда мне поднесут ложку вожделенного напитка. Скоро я стал бегать не только по комнате, но и по коридору барака и, наконец, по улице. Мама то и дело напоминала мне о соблюдении осторожности.
Однажды пришло письмо. Сухим канцелярским языком нам предписывалось явиться в туберкулезный диспансер для госпитализации, цель- продолжение лечения. Родители давно готовились к чему-то подобному, потому разработали стратегию поведения. Они понимали, что врачи просто так от них не отстанут, ведь больных туберкулезом необходимо изолировать. Папа с мамой решили говорить, что я выздоровел благодаря лечению в больнице. Поведать о том, что меня поставил на ноги какой-то дед,
было немыслимо.
Отец отправил в диспансер ответ. Он сообщил, что я выздоровел и в лечении более не нуждаюсь.
Через несколько дней, когда мы с мамой были одни, к бараку подкатила машина скорой помощи. По тем временам картина невиданная. Машины были редкостью, по улицам между лошадьми разъезжали только милицейские воронки, от которых шарахался народ.
На скорой приехала наша лечащая врача с двумя мужчинами- санитарами. Я бегал с ребятами, и мы ватагой окружили машину, рассматривая ее. В это время «группа захвата» вошла в барак, нашла нашу комнату и вошла без спроса.
С порога доктор угрожающим тоном потребовала показать ей больного ребенка. Перепуганная мама начала мямлить про успешное лечение витаминами и рыбьим жиром.
-Хватит мне голову морочить, - заорала доктор, - мы тебя арестуем, ты можешь заразить всех в округе, такие больные не выздоравливают!
Маме пришлось признаться, что я гуляю на улице. Глаза доктора полезли на лоб:
-Как можно гулять без ноги?
Через минуту все вышли на крыльцо барака. Мама позвала меня:
-Сережа, иди сюда.
Я легко взбежал на крыльцо и обнял ноги мамы. Она нагнулась и,
подхватив подмышки, взяла меня на руки.
Несколько минут длилась немая сцена. За это время на лице врача сменилась целая гамма чувств- от злости до недоумения и от недоверия до изумления. Наконец, она справилась с собой:
-Завтра ко мне на прием, -сухо произнесла она и первой пошла к машине, все приехавшие последовали за ней. «Скорая», громко стрельнув на прощание выхлопной трубой, объехала наш барак и, оставив облако едкой пыли, уехала под гору в сторону ненавистной больницы.
Все же мы не могли отказаться от обследования, очень уж серьезным был диагноз. Лечебное учреждение имело полное право принудительно госпитализировать меня, дабы изолировать от здорового населения. Мама была вынуждена таскать меня на обследования, рентгены, анализы.  В заключении об обследовании было зафиксировано, что у меня присутствуют кальциниты в легких, а также имеются изменения в тазобедренных суставах. Несмотря на положительную реакцию Перке (антитела на туберкулез наличествуют и подтверждают наличие самого туберкулеза) явных признаков заболевания не обнаружено. Требуется периодическое наблюдение. Меня поставили на учет, и мама была обязана ежегодно приводить меня на осмотр.
Не помню точно имя лечащего врача, по- моему, Елизавета Ивановна. При последней беседе Елизавета Ивановна уговаривала маму рассказать, как ей удалось поставить меня на ноги. Мама открыла только одну тайну и сказала, что день и ночь молилась Богу. И случилось невероятное. Елизавета Ивановна вышла из-за стола, подошла к нам. Мама сидела на кушетке, я у нее на руках. Врач присела на корточки перед нами, взяла мои руки в свои и, пристально глядя мне в глаза, сказала слова, которые отпечатались в моем сердце навсегда:
-Молись за свою маму, она второй раз подарила тебе жизнь!