Вечер под мостом

Я – великий спринтер лицедейства. И мне нужны зрители. В моей комнате стоит желтый зубастый клавир, и я люблю праздно сидеть за ним на зеленой табуретке, слушая, как неопределенные песчинки звуков – нотные души, испуганные грубым вторжением моих пальцев, взлетают легким пухом и обрушиваются вниз молчаливыми камнями. Я предпочитаю трепету их рождения холодную бетховенскую агонию конца, когда они, рассыпаясь, превращаются в ничто. Тогда музыка вновь становится безликим сочетанием клавиш и символов. Окно выходит на улицу, длинную и шумную, солнечную и печальную, где в опустелой синеве между клетчатками домов висит бронзовый дирижабль в виде круглой дверной ручки с ликом льва. Я поворачиваюсь к нему спиной, закрываю глаза и вижу холмы, залитые напалмом дикорастущих цветов, и мое маленькое детское Я вновь спрашивает с надеждой у матери, останется ли она со мной, хотя бы ненадолго, здесь, где я всегда один, среди отцветших воспоминаний. Внутреннее бергмановское одиночество в разгар застолья способно толкнуть на путь самоустранения. Мне тяжело дается эта трудная роль, поскольку она больше напоминает ношу, но я понимаю, что хороший вьючный осел должен безропотно нести поклажу и чушь. Всю жизнь мне приходится делать то, что я ненавижу. Это я называю вершиной лицедейского искусства.
Внизу, в летнем кафе, сидя за столиком, я заглянул в глаза незнакомой женщины, в них - невинная тайна. Несколько широковатые, бархатно очерченные скулы, маленький капризный рот, похожий на бантик. Мягкая округлость свежего лица в обрамлении русых завитушек. Она миловидна, и только. Может, это банально, но лицо ее было естественным. Естественным, как очередная пора бесконечного женского цветения. Сколько ей? Тридцать пять? Но выглядит моложе. Еще вполне брачный, фертильный возраст. Наверняка, замужем. Весела. Загадочна. Пьет кофе в одиночестве. Посматривает вокруг с улыбкой легкого превосходства. Нисколько не смутилась, встретив мой взгляд. Да и почему бы, собственно. Зато я сам смутился и ощутил досаду. Затем состояние частичного отчуждения. Это случается, в основном, в людных местах. В подобные моменты я становлюсь грубым. Превращаюсь в ежа, как сердечно подметила бывшая жена. Думаю, это связано с иллюзией самозащиты. Или с кретинизмом. Или с социопатией. Или с проблемами кровообращения. Возможно, я непроизвольно покинул тело на пару минут, не отлучаясь от него слишком далеко. Ощущая себя на сто процентов, я не могу этого сказать о самом теле, которое безучастно сидит на стуле, механически жует, прихлебывает остывший американо и равнодушно созерцает окружающее белыми воронками глаз. Глядя на этого незнакомца, я спрашиваю себя, кто же это такой? Так или иначе, но я всегда забываю поразмыслить над этим как следует, потому что все проходит, и я, словно после долгого отсутствия, плотоядно впитываю в себя документальные кадры с предметами интерьера и разговорами за соседним столиком. Я посмотрел направо – женщина ушла. Погода испортилась. В кафе, кроме меня, сидят другие праздные бездельники. Появился официант. Я его раньше не видел. Лет за сорок, костлявый, с длинным лицом, он шествует странной изломанной походкой. Казалось, его тело состоит из конвульсий. В черных как деготь глазах – профессиональная изможденная сама-любезность, граничащая с отвращением и плохо скрываемым бешенством, уже достигшим апогея. Кружево теней осеняет его потный лоб красивой паучьей сетью. Я вежливо подзываю его, он приближается с отрешенной и бесноватой полуулыбкой валькирии, принимает мой дополнительный заказ, после чего яростно кивает и уходит, не удостоив меня словом. Сцену явления этого субъекта можно проигрывать бессчетное количество раз, и мне никогда не надоест ей любоваться. Вот еще один лицедей и псих, добрый мул, терпеливо выполняющий постылые обязанности.
Я заказал бутылку монтепульчано. Посреди бела дня. Почему нет? Я всегда верен себе. Кураторы чувств благонадежно заткнулись. Я, как богоборец мыслей, или, в некотором роде, экзистенциальный шут и ткач, люблю подпустить пестрый узор для ковра своего персидского набоба, двойника и властителя думных грез. Мыслеформы, которыми забита моя голова, не что иное, как правдивая карикатуризация самого себя. Но это отчасти и чья-то чужая жизнь. Ветры дуют со всех сторон света. Я поворачиваю голову на восток и вот, нечто незримое одухотворяет мои доминирующие меркантильные интересы. Смотрю на запад – передо мной возрастают дюжие фантомы старых патриархальных откровений. На юге я вижу никчемную автоматическую деятельность своей плоти. С севера подкрадывается смерть, которая непрерывно долбит по наковальне моих висков, пытаясь улучить подходящий момент. Осознаю ли я свою человеческую многогранность на самом деле? Когда я был старшекурсником, по обыкновению, невменяемым, я задавался иными вопросами. 
- Вы себя не осознаете, - печально укоряла меня цветущая рыжекудрая наша доцентша Венера Диалектологическая.
- Осознаю в полной мере, - чеканил я, сраженный внутренним страхом перед всевозможными последствиями своей загубленной жизни.
- Нет, я не о том, - деликатно возражала она,  - Вы не осознаете себя так, как могли бы. 
А как я мог бы? Осознанность пришла позже. Но момент непонимания остался. Я всю жизнь растил в себе дерево утраты, ржавил, пиксил и скобил благословенную почву и матушку-траву, пока не понял, что все вокруг, в том числе я сам – злая и пошлая пародия на Божий мир.

День растянулся на несколько спонтанных и отнюдь не утомительных часов. Солнце вошло в стадию зенита. Пора было уходить. Расплатившись, я поднялся из-за стола, забрал с собой недопитую бутылку и вышел вон. Я решил прикончить монтепульчано по дороге, прислонившись к какой-нибудь лестнице или стене чужого двора, расписанной зоограффити, и эта мысль не казалась мне неправильной.  Я был готов слоняться по улицам хоть до заката и встретить вечер под мостом, на засморканном бетоне, лишь бы не возвращаться в жалкую обывательскую конуру бытового общепита, где я наверняка отдам концы. Есть те, кто видит во всем прекрасное. Даже в расчлененных телах, сброшенных в реку, в оскверненной изнасилованной детской плоти. Говорят, что их безвестные тени уже висят над кострами адских торжищ. Но так ли это? Ведь мы еще здесь. Создатели светотьмы, убийцы и насильники собственного духа. Жизнь, тысячелетняя экономка времени, я хотел бы заставить ее всплакнуть вместе со мной. Все мы сидим в зеленой зоне. Сидеть по-зеленому, значит, быть обобранными. Ограбленными с момента своего первого вдоха. У подъездов толпятся бледные оболочки осунувшихся личностей с острыми скулами. Никто из них не знает точного количества своей последней белой дозы. Ночью под мостом – логово непревзойденного вкуса к жизни. Это мешанина стоптанных подошв и гранитные пятна оттаявших лиц с оловянными пузырями застывшей слюны. Темные лужи мочи. Мост туда, мост обратно, а под ним дорога только в одну сторону. Мост хорош лишь как идея. Возможность спуститься и уронить на холодный камень уставшие от ходьбы напряженные тыквы и вдохнуть болотистый смрад воды. Никто и не узнает, что ты здесь. Никто и не вспомнит, кто ты. Над головой носится реактивный гул борьбы ветра с огнем, котел с нашим кипящим варевом дымит на весь свет. На обед – политологические щи с кусочками трефного пушечного мяса. Чтобы сидя далеко за столом, признаваться в своей русскости с паскудным чувством стыда. Наступит ли утро?
Я вернулся домой, одетый в темень. Из-за двери мне навстречу прянул  комар. Прямо в жерло неминуемой смерти, о которой он не подозревает. Но я лишил его этой возможности и не стал его убивать. Я просто вернулся в свой дом, где отныне не будет больше смертей, под мост доверчивого потолка, поросшего сверкающим руном обетованного ожидания и пчелиными гнездами. Здесь любой, кто не имеет никаких заслуг, будет принят и объят. Вечером за окном, предотвратив фатальную тоску наступающей ночи, кто-то включил фонари…