Комсомольская правда. Мемуары. Чтение не для всех

               
                Комсомольская правда. Мемуары. Чтение не для всех.
                Рекомендовано пионерам хрущевского призыва.               
               
                Моим однокурсникам посвящается

       По многочисленным просьбам благодарных современников и рекомендациям ветеранов спецслужб опять обречен написать правду о времени и о себе. Только достоверная информация может позволить принимать правильные решения на основе глубокого анализа прошедших эпох для искоренения ошибок и недостатков во внутренней и внешней политике государства.
       В связи с этим позволю себе литературными мазками рассказать об определенных особенностях комсомольского периода жизни страны и некоторой части населения нашей Родины в 70-х годах прошлого столетия.
        Как бы ни старались разного рода злопыхатели очернить комсомол, им это не удастся. Советский комсомол на века останется героической страницей нашей истории. Комсомольцы везде были в первых рядах: и во время гражданской войны, и на восстановлении разрухи после нее, на строительстве нового советского государства, на героических стройках в 30-е годы. Немеркнущей славой останется подвиг комсомольцев во время Великой Отечественной войны, в послевоенном залечивании ран в народном хозяйстве, на целине. В 60-е — 80-е годы комсомольцы ударно трудились на таких важных объектах как Братская ГЭС, Белоярская атомная станция, железная дорога Абакан-Тайшет, нефтепровод «Дружба». На Байкало-Амурской магистрали довелось в качестве плотника-бетонщика в течение месяца пораработать и автору этих строк. Будучи в научной экспедиции в Забайкалье и имея месячный отпуск перед написанием диплома, я остался работать на БАМе. «Жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества..» — сказал Павел Корчагин (для тех, кто не читал «Как закалялась сталь» Н. Островского). Павел Корчагин — это символ несгибаемого борца за советскую власть и счастье трудящихся.
       Комсомольская юность — это не простое, но лучшее время жизни. Но прожить это время было не так уж и легко. Комсомольский период жизни — «...это вам не в баню сходить», как было сказано героическим русским офицером, кавалером пяти боевых орденов за Первую мировую войну и замечательным советским писателем Михаилом Михайловичем Зощенко.
       Если честно, до определенного времени комсомольцем я был «не очень». Только что взносы платил. Мне как-то западло было активничать на собраниях, куда-то лезть с инициативами. У меня почему-то была установка «джентльмен не должен суетиться». Откуда взялось не знаю, но было так. Правда, еще в школе меня всегда выбирали в редколлегию, но не как писателя или умеющего писать буквы, а как человека с репутацией карикатуриста. Наверное, это Божий дар, но этот талант в силу разных обстоятельств не получил дальнейшего развития. Ради забавы на школьной доске я иногда делал шаржи на своих одноклассников. Я утрировал изъяны их внешности, и ребята получались абсолютно узнаваемы. Ученики очень обижались. Те, кто был поздоровее, обещали побить. Слишком уж были похожи, но в уродливом изображении. Именно по этой причине моим комсомольским поручением было участвовать в жизни стенгазеты. Один умный одноклассник, который ушел после восьмого класса в математическую школу, а в студенческие времена я его случайно встретил на «сачкодроме» еще в старом здании гуманитарных факультетов МГУ, он тогда учился на астрофизика, говорил еще в школе, что я гениальный карикатурист. А вот он был действительно очень умный мальчик, не по годам. Помню в шестом классе у нас регулярно был классный час на котором ученики что-то вслух читали собравшимся. Так этот мальчик читал классу «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Читая, сам захлебывался от смеха. Класс же сидел даже не улыбаясь, с бараньими глазами, ничего не понимая из прочитанного. О судьбе этого одноклассника ничего не знаю, возможно, он стал выдающимся ученым. Или нет.
       А я в студенческие годы был настолько плохим комсомольцем, что и писать об этом не хочется. Но надо. Если останутся в истории белые пятна, трудно будет моделировать будущее и проводить эффективную политику, как внутреннюю, так и внешнюю. Лучшие люди планеты всегда боролись за свободу и независимость человечества. Помните у В. Высоцкого: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?». В общем в первой же археологической экспедиции после первого курса был приговорен к высшей мере, впоследствие замененной годом исправительных работ и требованием положительной характеристики для восстановления. Искупил кровью. Во вредном цеху с тяжелыми условиями труда. Что дало возможность через год примкнуть к следующему курсу как Д.Т. Шипилову к антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича. Кстати говоря, в 1989 году мне довелось слушать Дмитрия Трофимовича. Два часа он рассказывал очень много интересного о политике, об исторических деятелях советского периода, о жизни, о себе и в конце беседы пожал мне руку. Я ее потом года три не мыл. Его руку пожимал сам вождь всех народов! Так вот, полученная свобода летом 1972 года радости не принесла. Вырвавшись из под родительского ока и преподавательской опеки, за три дня до окончания экспедиции с таким же студентом как я насладились свободой в полной мере. Ну, как мы ее тогда понимали. В обеденный перерыв ушли в скифские степи, далеко. Там в каком-то сарае, типа магазина, приобрели четыре литра крепкого, видимо, самодельного пойла и два помидора. Погода стояла прекрасная, за тридцать. Все кончилось дракой с местным населением и избиением непутевых комсомольцев большим количеством определенных на поселение в те места бывших зэков. Вышли живыми, но очень сильно израненные. Нас нашли. Результат не заставил долго себя ждать. Я хорошо запомнил «эти чудовищные, дьявольские хари» и на бюро Комитета комсомола факультета, и на заседании райкома комсомола города, где приговор был один — к высшей мере! Судилище напоминало картину первого стихотворения персонажа Олега Басилашвили, председателя местной писательской организации из гениального фильма Карена Шахназарова «Город Зеро» (1988 г.): 
               


Штыки охраны, мы в Октябрьском зале
               
Судейский стол, сталь прокурорских фраз

Так значит, сколько вы у немцев взяли,
               
Чтоб Родину продать в который раз?
               
И злость в глазах блеснула и погасла
               
И подсудимые не смотрят в зал.
               
«Да, мы стекло подмешивали в масло!»
               
«Да, Горького убить я приказал!»
               
«Я деньги брал за шпионаж в рейхсвере»,
               
Террор, вредительство, измена, яд!
               
Они сидят как пойманные звери,
               
Они по очереди говорят:
               
Чернов, Ягода, Розентгольц, Бухарин.
               
И вот уж тают лиц людских черты -
               
Чудовищные, дьявольские хари
               
Перед собой невольно видишь ты.
 
Самое смешное, что те же «чудовищные, дьявольские хари» ровно через пятнадцать лет принимали меня в партию, давали рекомендации со словами, что только такие достойные люди как товарищ Петров, могут быть настоящими коммунистами. Они меня не запомнили или сделали вид, но я-то их запомнил навсегда. А еще много позднее мы вместе выпивали, жали друг другу руки и обнимались как братья. Но когда они меня исключили из комсомола, я на этом не успокоился. И чтобы окончательно не потерять свое место  под партийным солнцем, подал аппеляцию в горком комсомола. Инструктор горкома, добрый человек, долго со мной беседовал, домой приезжал, испанско-русский словарь мне подарил, дай бог ему здоровья, почему-то поверил в меня и на бюро горкома комсомола расстрел мне заменили строгачом с занесением. Но пакостную формулировку оставили - «За нарушение трудовой дисциплины и допущенную пьянку во время прохождения археологической практики». С этой формулировкой я жил до конца своей комсомольской жизни, даже, когда был заместителем секретаря по идеологии комитета комсомола преподавателей и сотрудников института в котором я работал заведующим кабинетом марксизма-ленинизма и преподавал главный учебный предмет того времени — историю КПСС.
      Когда я пришел на работу в этот вуз, тут то со мной начали происходить чудеса. Наверное, не только человек красит место, но и место человека. Хожу на работу, выполняю обязанности заведующего, даю указания, ничего не делаю (под моим началом пять лаборантов, двое из которых старшие лаборанты). И вдруг, буквально через месяц моей службы, со мной, непутевым комсомольцем, репрессированным, со строгачом в учетной карточке начались неподдающиеся моему разумению странности. Меня вдруг начали везде выбирать по комсомольской линии, награждать различными грамотами, делегировать на районные и городские комсомольские мероприятия, конференции, съезды. Кем я только не стал, лучше не вспоминать. Частенько бывало так: набегаюсь, устану, присяду в своем кабинете и чувствую — дурею. Дурею от происходящего. Кошмарный сон. Все как будто не со мной. А потом привык, освоился и даже стал ловить себя на мысли, что моя активная комсомольская деятельность стала для меня нормой. Зажигал людей, награждал, карал и при этом не чувствовал себя виноватым. Комсомольская работа, она как пьянство — затягивает. Однажды в коридоре меня встретила заведующая сектором учета — Ирина, тертая такая комсомолка, опытная, все комсомольскую юность отдала сектору учета, все про всех знала.  А меня уже планировали на секретаря. И говорит, что когда посмотрела твою учетную карточку, чуть в обморок не упала, но, говорит, я никому ничего не скажу, могила. На это свои слова я не нашел, смог ответить только словами классиков: « Ты полюби меня черненького, а беленьким меня всякий полюбит...» — сказал персонаж «Мертвых душ» бессмертного Н.В. Гоголя. И еще добавил слова гениального поэта-фронтовика Семена Гудзенко: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели...». Эти слова в 70-е врезались в мою печень, вместе с «Агдамом». А дальше все обычно и традиционно: семья, заработки, карьера. Это неинтересно даже скучающему читателю, такая комсомольская жизнь. Что же касается студенческого периода комсомольской юности, там есть, что вспомнить. А вспомнишь, аж мороз по коже, даже в Каракумах, куда мы с моим другом, условно назовем его Сашей Загорецким, попали в 1975 году откапывать Хорезмское царство. Но перед тем, как попасть в эпоху феодализма, мы оказались в высокоразвитой европейской цивилизации — музейная практика нашей кафедральной группы — Тарту, Таллин, Рига. Как нас там принимали! Эстонцы и латыши образца 1975 года — это братья на век, воспринимались так. Я, конечно, знаком с рассказами о недоброжелательности прибалтов к русским и от близких людей, и имею представление все-таки как историк, но то, как нас принимали тогда эстонцы и латыши, это был праздник души истерзанной Рижским бальзамом. Уезжать оттуда не хотелось. До сих пор в голове не укладывается то, что сейчас там происходит. Через две недели музейная практика закончилась, но я с двумя товарищами Сашей Загорецким и Сашей Чугунковым решили еще на неделю продлить наше пребывание в Риге и еще больше углубить братские отношения с нашей окраиной. Тем более, что в Узбекистан мы должны были отбывать только через десять дней. Деньги к тому времени у нас закончились совсем, а еще нужно было покупать билеты до Москвы, дорожные деньги тоже были полностью потрачены. Но мы договорились с тремя нашими отъезжающими сокурсниками, как только они прибудут в Москву, сразу нам вышлют по десять рублей на обратную дорогу. Через два или три дня мы получили двадцать девять рублей. От двоих товарищей мы получили по обещенному червонцу, а третий одногрупник по кликухе Устин Акимыч ( из любимого тогда народом фильма «Тени исчезают в полдень») не смог найти деньги на пересылку перевода в размере примерно рубля и отправил нам только девять рублей, тем самым испортив себе репутацию на всю оставшуюся жизнь. Как же мы его тогда клеймили, когда через три месяца вновь встретились. «Скупердяй, Плюшкин, крохобор, мерзавец. Из-за твоей жадности наш товарищ на целый рубль не доел витаминов и стал часто болеть!» Гнобили как могли. Почему-то он с нами не общается. Люди такие странные. В общем, когда мы остались втроем в незнакомом городе, голодные, с количеством денег, чтобы купить только покурить «Приму», мы строго сказали нашему другу Саше Чугункову: «Иди, и без денег не возвращайся» и добавили словами В. С. Высоцкого из его культового произведения «...играй паскуда, пой, пока не удавили». Дело в том, что Саша Чугунков очень талантливый человек, ну как и мы все, прекрасно владел гитарой, которую везде за собою таскал, даже в Прибалтику возил. Великолепный исполнитель разнообразнейшего репертуара на нескольких языках и сильно болеющий этнической музыкой. Человек-оркестр, абсолютно без комплексов. Это был шанс не умереть голодной смертью. Он пошел на вокзал с объявлением на трех языках «Хорошая музыка. Цена 20 копеек». Примерно минут через тридцать он вернулся с тремя рублями. Почин состоялся. Сразу же было куплено много пива и мало колбасы. Бизнес наращивал обороты. С Загорецким мы всегда находились неподалеко от выступающего. Якобы для его охраны, но скорее, чтобы он сам не сбежал, когда сдадут нервы. Потом мы получили деньги от наших однокурсников и постарались побыстрее от них избавиться в ресторане. Неделя славного пребывания в Риге заканчивалась, а уезжать в Москву было не на что. Тогда предприимчивый Саша Загорецкий предложил Чугункову встать и петь у памятника Свободы вечером, когда люди выходят из самого модного кафе Риги «Аллегро». В этом кафе в 1975 году был как раз организован первый в Советском Союзе под крышей, естественно, комсомола джаз-клуб. Там же у памятника было написано новое объявление «Не хватает денег уехать домой в Москву». Чугунков был помешан и на джазе тоже. Получалось очень убедительно. Народ, возвращавшийся из «Аллегро» останавливался и не уходил. Закон толпы срабатывал. Площадь уже не вмещала слушателей. Репертуар нашего друга был неисчерпаем. У слушателей был искренний восторг. В короткие перерывы выступления рижане сообщали, что такой стихийный концерт на улицах Риги впервые, что это настоящий праздник. Какой-то из присутствующих взял дипломат и стал им обносить пришедших послушать Чугункова. Потом мы насчитали там сорок семь рублей. За два часа! Для того времени сумма колоссальная. Студент-отличник Московского университета получал повышенную стипендию 50 рублей в месяц. Ну, а когда слушатели узнали, что нам негде ночевать, студенты Института гражданской авиации, присутствовавшие на импровизированном концерте, пригласили нас ночевать в свое общежитие. Всю ночь пили за дружбу. На следующий день появилось ощущение, что мы не уедем отсюда никогда. Деньги снова кончались. Но все-таки сработал инстинкт самосохранения. Мы заняли тридцать рублей уже у студентов приютивших нас, наконец-то взяли билеты до Москвы и стали пристально следить друг за другом, чтобы не было шагов ни влево, ни вправо, ни прыжков на месте. Каким-то чудесным образом мы все-таки добрались до Москвы, прихватив с собой еще какого армянина. Он говорил, что он наш друг.
        Страшно обессиленные и опустошенные тем не менее мы понимали, что настоящие комсомольцы никогда не могут останавливаться на достигнутом. Вечером мне позвонил Загорецкий и сообщил, что нас уже ждут в Звездном городке. Отказаться — это значит проявить малодушие и трусость. Саша Загорецкий всегда был человеком очень коммуникабельным и очень обаятельным. По этой причине каких знакомых у него только не было. Особенно среди девушек, которые его искренне любили. На этот раз ему симпатизировала одна генеральская дочка из Звездного городка. Приехал большой отряд комсомольцев, так как было сказано, что площади позволяют. Родителей дочурки в этот день в наличие не было. И комсомольцы оттянулись по полной. Среди комсомольцев было немало историков. Естественно, сработала историческая память: не давали покоя литературные образы Долохова и молодого Безухова. Гусарские художества Дениса Давыдова вдохновляли. Гости Звездного городка продолжали традиции золотой молодежи прошлых веков, но и искали новые формы самовыражения. Один будущий литератор так и сбросил с балкона кофейный сервиз, как в песне В.С. Высоцкого. На третий день приехали с дачи интеллигентнейшие родители и сказали, что какие милые молодые люди удостоили чести посетить их дом. После этой фразы мы постарались быстро убраться. А на следующий день на Казанском вокзале нас с Загорецким ждал поезд Москва — Ходжейли. Мы едва успели запастись водкой. Взяли много. Ехать почти трое суток. Нужно, чтобы хватило. Нашими соседями по купе оказались два девятнадцатилетних студента Архитектурного института также решивших поискать Хорезмское царство, искатели романтики. Один из них даже взял этюдник. Очень милые молодые люди. Но я, честно говоря, за них переживал, как бы они к концу  дня нашего длительного путешествия не сошли с ума или не выпрыгнули бы с поезда, всего лишь день посмотрев на нас. В поезде был проводник, звали его Мухаммед. Двадцатисемилетний красавец перс. Эдакий мачо. Звериным чутьем проводника он быстро почувствовал, что с нами будет интересно и стал проявлять максимум почтительности и уважения, особенно когда узнал, что мы не просто москвичи, а студенты Московского университета. Он все время сидел в нашем купе, пил нашу водку, правда, убирал мусор у нас и довольно увлекательно рассказывал немыслимые истории из жизни азиатов. На просьбы пассажиров других купе: «Проводник! Уберите у нас!» он вежливо отвечал: «Сама уберешь!». Ему у нас нравилось. В конце второго дня путешествия наша водка кончилась, и проводник летал для нас в вагон-ресторан, дабы усладить наше пребывание в поезде. Кондиционеров в вагоне не было. На третий день путешествия за окном было уже за сорок, а водка из ресторана не кончалась, почему-то начало одолевать чувство голода, поскольку два дня на радостях от поездки мы не ели, а только пили. В рюкзаке я обнаружил традиционную для путешествия на поезде жареную курицу, положил ее на столик и увидел, что от длительной жары курица сильно позеленела и издавала ароматы второй свежести. Меня это не смутило и я благополучно ее съел. Непьющий молодой архитектор без этюдника, который в ужасе внимательно наблюдал за мной, под впечатлением в течение месяца сильно страдал расстройством желудка, работать не мог. А мне — ничего! Хорошая дезинфекция нейтрализовала микробы. А потом в купе пришла Гюльчатай. С водкой. Мы ее не ждали и даже мелькнула мысль, что это не Гюльчатай, а «белочка». Девушка нас успокоила, сообщив, что Мухаммеда вызвало начальство, и он велел мне проведать москвичей и угостить водкой, чтобы не скучали в поездке. Мы были по-человечески расстроганы такой заботой и вниманием со стороны наших азиатских братьев и сестер и всячески пытались понравиться Гюльчатай: острили, шутили, пытались рассказывать веселые истории, насколько это возможно после длительных возлияний. Когда Мухаммед сменил Гюльчатай, на наш вопрос понравились ли мы девушке, Мухаммед ответил, что мы очень понравились его коллеге. Гюльчатай сказала, что видно, мы очень порядочные люди и что в случае чего, она не сомневалась, что мы оплатили бы и аборт.
            Когда мы прибыли в Ходжейли, нас уже ждала машина, и группа комсомольцев-энтузиастов отправилась в Нукус — столицу Каракалпакии. Это недалеко, всего десять километров от города прибытия. Загорецкий сравнительно недавно был в Нукусе. Говорит, это большой современный красивый чистый город с национальным колоритом. В это трудно поверить после того, что я видел в 1975 году. Как художественный образ могу привести такую деталь: в пивной бутылке, купленной в магазине, мы насчитали 27 мух. Все остальное в городе было примерно на таком же уровне. В Нукусе мы пробыли недолго: дня два или три. За это время руководство решало ряд важных вопросов для экспедиции. Нужно было нанять повара, дождаться транспорта — два грузовика и решить другие немаловажные для серьезной научной акции проблемы. На третий день пребывания в Нукусе подъехали остальные участники экспедиции, два грузовика — Газ-51 и Газ-66 , автомобиль с более высокой проходимостью, и был найден повар. Особенность водителей грузовиков для экспедиции заключалась в том, что туда, как правило, нанимали московских таксистов уволенных за пьянство, так как в пустыне правила дорожного движения можно было не соблюдать, и столкнуться возможность была только с дикими верблюдами. Добровольно, по зову комсомольского сердца, охотников ехать в безлюдные и безводные районы нашей необъятной тогда родины не находилось. Такая же ситуация была и с поварами. Нашелся единственный кандидат — сорокапятилетний каракалпак Азат. Нам, студентам Московского университета, он сразу понравился. Может быть потому, что мы еще не видели более колоритного и необычного для нас существа. Сейчас опишу. Невысокого роста, с животиком, изрядно лысый, коротко стриженный. Лицо, если так можно выразиться, круглое, сильно плоское, напоминало выжатую тряпку с очень глубокими морщинами. Глазки узкие, при внимательном рассмотрении можно сравнить их с колючими буравчиками. На руках татуировки. Одежда на нем была следующая: синие тренировочные штаны с сильно вытянутыми коленками, грязно-бледная голубоватая майка и полосатая пижамная куртка, в какой ходили в 30-е — 50-е годы дачники. На босых ногах были надеты домашние тапочки без задников. Позже Азат с гордостью рассказал, что работал таксистом в Нукусе, а недавно вышел из тюрьмы, в которой отсидел восемь лет за убийство. На наш вопрос за что он убил человека, Азат с гордостью воина поведал о том, что его женщина целовалась с другим. За это он его убил и отрезал ему губы. Когда Азат рассказал свою романтическую историю, явно ощущалось, что убийца ждал от нас одобрения своего поступка. Итак, штат экспедиции был сформирован, и мы отправились в сторону Аму-Дарьи для переправки на другой берег. Сели на берегу и стали ждать парома. И дабы усладить свое ожидание, взяли, конечно, «Ашхабадского крепкого». Среди ожидающих парома показались еще три колоритные фигуры. Настоящие узбеки-начальники. Погода была явно за сорок. Троица красовалась в ондатровых шапках, в темных костюмах, белых рубашках и при галстуках. Вся троица выглядела очень упитанными. Мы также отличались от обычных жителей Каракалпакии и вызвали интерес у появившейся троицы. И на вопрос «Кто мы такие?», быстро соображающий Загорецкий, с пеленок чувствующий истерзанной портвейном печенкой, где можно по-легкому срубить денег, солидно стал излагать узбекским товарищам, что мы москвичи, научная экспедиция, приехавшая из Московского университета изучать древнюю культуру великого братского народа. Узбеки-начальники сильно возрадовались, чуть не заплакали от умиления и стали необычайно почтительными. Чтобы увековечить эту историческую встречу на Аму-Дарье, наши новые знакомые  спросили, нет ли среди ученых москвичей художника. Тогда Загорецкий стал звать меня и представил узбекам как художника с мировым именем, известного всему миру авангардиста, обозначенного во всех энциклопедиях по фамилии Петров с творческим псевдонимом Водкин. По представлениям узбекских товарищей я очень походил на Петрова-Водкина. Был я в настоящих потертых джинсах, сталинской офицерской полевой гимнастерке, опоясанной офицерским ремнем, в сапогах и походил на послевоенного председателя колхоза. При этом был я выпивши. Ну, точно Петров-Водкин. Было очень убедительно. Я также вошел в роль: старался сделать значительное лицо и встал в третью позицию. Театральным жестом я потребовал кисти и холст. Нашли оборванный листок в клеточку и шариковую ручку. Я сказал, что большой художник может писать даже кровью и пальцем, но без аванса вдохновения не бывает. И тогда мой друг Загорецкий объяснил заказчикам, что только по дружбе, из уважения к узбекскому народу и личной симпатии мастер может согласиться на десять рублей. Узбеки безропотно вытащили из портмоне синенькую пятерку аванса. Через десять минут я представил шедевр. Более уничижительную карикатуру можно было найти только у Бориса Ефимовича Ефимова, когда он изображал Гитлера, за что последний поклялся повесить художника на Красной площади, когда возьмет Москву. Лица заказчиков после того, когда они увидели шедевр, стали напоминать полную оторопь народа, увидевшего агитационный плакат в исполнении Кисы и Оси от легендарных Ильфа и Петрова. Бить меня не стали, отдали еще одну пятерку и попросили подрисовать галстуки у изображенных. Что и было сделано. С космической скоростью на вырученную десятку Загорецкий организовал доставку новой партии «Ашхабадского крепкого». Парома еще не было, и чтобы провести ожидание в удовольствии и небыстро опьянеть, я предложил Азату в одежде погрузиться по грудь в Аму-Дарью и полакомиться «Ашхабадским крепким». Пили из пиал в знак уважения к местному населению. На солнышке было уже далеко за 45 градусов. Убойная сила портвейна составляла 19 оборотов. Нам было хорошо, но после третьей бутылки бурные воды Аму-Дарьи нас снесли и поволокли по течению. Через какое-то время Загорецкий и другие товарищи обнаружили пропажу. Как потом рассказывал Саша, сначала он подумал, что мы пошли в магазин добавлять, сбегав в магазин и расспросив о нас продавщицу, понял, что мы туда не приходили. Решив, что мы утонули, начали баграми прощупывать дно, и после этого никого не обнаружили. Тогда, как рассказывал потом Загорецкий, пошли по течению. Шли долго. Наконец нашли. Мы с Азатом сидели в окружении узбекских местных жителей, детей и стариков, пили чай из пиал с печеньем . Узбекские женщины за нами ухаживали, а старики и дети почтительно слушали мои разглагольствования. А получилось так. Мощным течением реки нас отнесло довольно далеко, и мы попали в сети ребятишек, которые ловили рыбу. Дети, естественно, на чистом узбекском языке закричали: «Тятя, тятя наши сети притащили мертвеца!» К разочарованию детей мертвецы оказались ожившими, и обновить свой гардероб моими американскими джинсами и добротной офицерской гимнастеркой с ремнем ребятишкам не удалось. Затем на крики детей подошли взрослые и повели нас реанимировать. Принимали нас, ну как космонавтов. С главным аксакалом, очень древним дедушкой, мы поменялись адресами, и я сказал, что жду его в Москве в любое время. Прощались как родные. Затем мы погрузились на паром и благополучно переправились через Аму-Дарью. Далее сели в машины и отправились до места назначения. Это километров 500 по пустыне. Мы, в составе Азата, Загорецкого, меня, студентов архитекторов и очень симпатичной и эпатажной восемнадцатилетней красавицы Аннушки, поехали на Газ-51, головной машине экспедиции. Теперь два слова об Аннушке. Эта не та Аннушка, которая разлила масло у Булгакова. Наша иногда разливала водку. Жила она в Москве в доме на Набережной, дедушка ее был писателем, что видимо и повлияло на сознание девушки. В семнадцать лет она написала следующее стихотворение:
                «Смутил ты мою девственность,
                Острожник бородатый,
                Едва я заневестилась
                Уже хожу брюхатой.»

Вообще, при ее маленькой головке она знала много стихов. Куда только все помещалось.
        Ехали долго. Вживались в окружающую среду — в бездонное голубое небо, ярко желтый бесконечный песок, редкую верблюжью колючку и саксаулы. Иногда попадались одногорбые верблюды и небольшие стада диких ишаков. Больше по дороге мы никого не встречали. Ехали практически по бездорожью, по песку. На второй день ближе к ночи мы застряли в бархане. Газ-51 не самая проходимая машина. Помощи ждать было неоткуда. От безысходности мы выпили оставшийся портвейн и обреченно легли на песок спать. Даже спальные мешки остались в другой машине. Был стресс: неужели так быстро все кончилось. Нас уже не пугали ни ядовитые змеи, обитатели пустынь, ни скорпионы, ни ядовитые пауки. Судьба от нас отвернулась, нас уже не было. Мы смирились с этой мыслью и тихо заснули.
          Рано утром произошло чудо — вторая машина экспедиции стояла перед нами. Застрявших спасло только то, что не было ветра и Газ-66 нашел нас по следам. Вытащили тросом нашу машину, спасавшие обреченных поменялись с нами местами и теперь мы разместились в Газ-66, загруженной большими газовыми баллонами для экспедиции переложенными матрасами на которых предполагалось археологи будут спать. Теперь наша машина отправилась второй. А чтобы мы успокоились, спасавшие нас ребята оставили в качестве лекарства несколько бутылок водки. Однообразный и утомительный путь мы скрашивали тем, что пили водку, пели песни, все, какие только помнили, от блатных до революционных, курили и бросали окурки куда попало. Во время поездки мы с Загорецким сидели на крыше грузовика, обдуваемые горячим каракумским ветерком, Аннушка с Азатом разместились в кабине, а студенты-архитекторы ютились в кузове ближе к кабине. За ними стоял большой фанерный щит, отделявший пассажиров от газовых баллонов и матрасов. Еще в кузове находилось несколько сорокалитровых фляг с водой. Чтобы девушка с Азатом и водителем Володей не скучали от однообразия поездки, мы им дали литр водки. Водитель был не дурак, пил мало, он понимал, что везет не только имущество экспедиции, но и людей. Через несколько часов езды забитые скромники-архитекторы начали что-то кричать и барабанить по кабине. Мы с Сашей Загорецким почувствовали запах гари, несмотря на то, что мы сидели на крыше и ветер дул нам навстречу. Мы остановили машину, вышли и увидели, что кузов объят пламенем. Видимо окурки попали на сухие матрасы и начался пожар. Брезент практически сгорел, остался один остов, горели матрасы в которые были завернуты газовые балоны. В любой момент они могли взорваться. Бежать было бессмысленно, все равно не выжили бы в пустыне без воды. Архитекторы в панике убежали. И в этот критический момент, скорее неосознанно, у нас  с Загорецким и водителем Володей рельефно проявилась наша комсомольская сущность, генетически заложенная потребность подвига. Мы бросились в горящую машину и начали на песок вытаскивать тяжелые обжигающие газовые баллоны. Водитель пытался заливать огонь водой из фляг. Саша Загорецкий был в солдатской гимнастерке, которая на нем загорелась. Были опалены волосы, брови, сильные ожоги появились на руках. Пьяный Азат безучастно стоял рядом и как восточный философ, не шевелясь, наблюдал за происходящим. Аннушка много нервно курила. Не помню сколько времени мы боролись с огнем, мне казалось вечность, но мы его победили. Израсходовали всю воду, забрасывали огонь песком, благо были у водителя лопаты. Мы победили! Вернулись из пустыни ополоумевшие от страха студенты-архитекторы, и мы продолжили путь. До места назначения больше приключений не было. Водка кончилась.
        Спустя некоторое время пришла такая мысль, что за двое суток я был трижды на волосок от смерти, но Бог спас меня. Наверное, не просто так. Скорее всего, я еще не выполнил своего предназначения перед Всевышнем и людьми. Моя историческая миссия еще впереди. Вот только вопрос — в чем же она заключается? Никак не мог сообразить. Стал вести себя безобразно, скандалил. Искал свое предназначение. Со всеми задирался как Лермонтов. Проявлял чудеса крайней степени бесстрашия и риска как субтильный Зощенко во время Германской войны. Не помогало. Понимания своей исторической миссии ну никак не ощущалось. А все время хотелось что-то сделать выдающееся, чтобы запомнили: Атлантический океан вплавь пересечь, на луну слетать или Никсона убить. Так я и не придумал. А очень хотелось быть вечным. Чтобы запомнило человечество. Ну, не получилось. Вон, медведя из сказки Салтыкова-Щедрина «Медведь на воеводстве», даже его помнят: «Дурак, чижика съел», а меня нет. Есть некоторое чувство неудовлетворенности. Да, ладно. Еще не вечер. 70 лет — это средний возраст политика. Леонид Ильич сказал, а он был мудрый человек.
       Приехав на раскоп, мы поставили палатки армейские, десятиместные, выкопали две глубокие ямы для туалетов женского и мужского, сколотили общий душ, столы для обедов и отправились отдыхать перед ответственной научной миссией.
       На следующий день, ровно в четыре утра, я посмотрел на часы, уже почти рассвело, отодвинулась пола палатки и зловещая фигура направилась к моей раскладушке. Я спал прямо у входа в палатку. Около меня стоял Азат. В руках он держал большую пиалу.  «Что это? - спросил я — Это водка, -  ответил Азат,   — Надо выпить, ты теперь мой брат, мы столько вместе пережили за последнее время. Ты мой старший брат, потому что русский народ старший брат каракалпакского народа». Напоминаю: мне тогда было 22, а Азату 45 лет. Я вспомнил жесткие глазки-буравчики Азата, вспомнил, за что он отсидел восемь лет в тюрьме и что он сделал со своим обидчиком, взял пиалу и малодушно выпил. Азат ушел, а я рухнул на раскладушку и проспал завтрак. На следующее утро ситуация копийно повторилась. Я стал объяснять Азату, что меня выгонят из экспедиции, если я каждый день с утра буду пьяный и не смогу работать, или ты желаешь мне зла. Азат заплакал. Этого я уже вынести не мог и снова осушил большую пиалу теплой водки без закуски. Но, когда на третий день ситуация повторилась, я почувствовал, что я сам могу убить Азата и твердо, по комсомольски я ответил — НЕТ!!! Азат понял, не надо.
      Слава Богу! Началась нормальная научная работа. Я считал, что неприлично мне, потомственному дворянину, будущему офицеру-спецпропагандисту ковырять совочком и чистить кисточкой находки, делая вид глубокого понимания археологических ценностей, поэтому я обычно работал на отвале. Мне руководитель раскопа обозначал место, откуда откидывать песок до конечного пункта — до обеда. Мне нравилось. Я воображал себя или Спартаком на каторге, или пленным русским офицером в германской неволе во время Великой войны, или осужденным революционером-марксистом, борцом за счастье угнетенных. Это забавляло. Мой раскоп, к которому я был привязан, был ямкой с разным грунтом — от песка до скального. Поэтому я махал не только совковой, «коммунистической» лопатой, так называлась потому что она была очень большая, но и киркой. Кстати говоря, в моей ямке помимо гнезда гадюк (сколько же я их тогда перерубил лопатой, не сосчитать!) обнаружилось немало ценных находок. Кроме многочисленной керамики, я откопал большой бронзовый кувшин, «весь покрытый зеленью, абсолютно весь», и была найдена золотая греческая монетка — свидетельство торговых связей с древним Хорезмом. Потом эти уникальные вещи из моего раскопа демонстрировались в музее Востока на выставке Хорезмской экспедиции, когда он находился еще на улице Обуха. Через пару недель я, как и все остальные участники экспедиции, стал загорелым, мускулистым, бодрым, можно сказать бывалым жителем пустынь. Конечно, кроме того студента архитектора, который наблюдал, как я в поезде съел зеленую курицу. Он так и не поправился. Худел на глазах. Каждый день в течение месяца можно было наблюдать, как едва волоча ноги по песку, шатаясь, он с трудом передвигался в сторону туалетной ямы с невыносимыми страданиями на искаженном от личного горя лице, демонстративно таская за собой рулон туалетной бумаги. Все его давно раскололи. Только было непонятно, зачем приехал, сволочь, турист. Видимо, хотел на халяву посмотреть новые земли.
      А я все копал и копал. Все глубже и глубже. При этом замечал, что Аннушка исподтишка часто обращает внимание на мою спину. Потом эта хрупкая с виду нежного возраста девушка предложила мне вместе относить отвал «коммунистическими» носилками. Только говорит, ты будешь спереди. На что я ответил, что нам дворянам все равно, хоть бревна катать, лишь бы лежа. Во время перекура она мне призналась, что глядя на мою загорелую, обливающуюся потом мускулистую спину, чуть не забеременила. Но наша любовь состоялась только почти через полгода на даче моего деда. Был потерян счет времени. Примерно трое суток умопомрачительной африканской страсти под бабушкиным лоскутным одеялом при свечах, потрескивающими дровами в голландке и дурманящим запахом антоновки, выше колена рассыпанной на полу. Я могу честно сказать: «...мне не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы...». Мне есть, что вспомнить и не всем можно рассказать, только благодарным читателям и то не для всех, как было обозначено в названии моего повествования. Такого рода контакт был с Аннушкой только один раз. Потом мы встречались дважды на Калининском проспекте в баре на втором этаже, в доме слева от кинотеатра «Октябрь». Тогда это было модно. Аннушка безумно долго почему-то мне читала Бальмонта и Гиппиус. За время погружения меня в поэтов Серебряного века я даже успел выпить несколько коктелей «Шампань-коблер». А еще позже я случайно познакомился с девушкой, которая оказалась ее подругой, и она мне рассказала, что Аннушка по взаимной любви вышла замуж за представителя спецслужб, и они жили долго и счастливо. С лучшей подругой Аннушки любовь нас мимо тоже не обошла. Было также ярко и скоротечно. Затем Юля удачно вышла замуж и, надеюсь, долго прожила с мужем, как и Аннушка в любви и согласии. До сих пор о них с благодарностью вспоминаю.
      Недалеко от нашего раскопа находился арык, в котором мы омывали загрязненные песком тела после работы, сначала отдельно от девочек, а потом иногда и вместе. Стилистика жизни в пустыне накладывала свой отпечаток. Шутки также становились с уклоном азиатской жестокости. Среди нас находились два молодых человека, которые прибыли на раскоп за четыре месяца до общего приезда, на разведку. Особенно наложился отпечаток на одного разведчика. Звали молодого человека Женя Борохов. То скорпион его укусит, то гадюка ужалит. И он бедолага все время интересовался как у авторитетов у нас с Загорецким, умрет он или нет. «Женя, — отвечали мы, — скажем тебе как близкому другу со всей партийной откровенностью, умрешь обязательно. Только ты не волнуйся. Здесь есть старый мазар, завернем тебя в кошму и по мусульманскому обычаю неглубоко закопаем. Только тебе нужно дать нам денег на покупку кошмы, мы достанем, новую и принять ислам, иначе аборигены могут тебя выкопать и выбросить шакалам на съедение». Про шакалов все хорошо знали. Эти отвратительные существа стаей по ночам подходили к палаткам и начинали выть. Каждый шакал выл на четыре голоса. Концерт не для слабонервных. В конце концов мы и к этому привыкли и без шакальев завываний не могли заснуть. Женя задумался: как же он православный человек станет магометанином? С другой стороны — быть съеденным шакалами тоже не хотелось.Он долго, как Гамлет, решал вопрос «быть или не быть?». Поэтому всегда ходил грустный и задумчивый. Как-то сидели мы с Загорецким в арыке. Арык иногда был глубокий и там даже можно было поплавать, а иногда высыхал совсем. Когда на берег арыка подошел Женя, мы с Сашей Загорецким лежали на дне полувысохшего арыка, приподняв головы, создавая впечатление, что сегодня арык полноводный. На вопрос Жени, глубоко ли сегодня, мы сказали, что чуть не захлебнулись от глубины и еле достаем до дна. Женя разбежался и нырнул. Как же долго мы хохотали. С нами работали две симпатичные девушки-антропологи, и как-то не помню кто откопал целый скелет в идеальной сохранности. Девушки определили, что скелет мужской, ему примерно 300 лет, в черепе аккуратное маленькое отвестие, видимо от стрелы. На вид воину не больше 20 лет. А какие у него оказались зубы! Любой живой позавидовал бы. Короче мы обменяли с девушками скелет на блок сигарет и положили бывшего воина к нам в палатку на свободную раскладушку и прожили с ним больше месяца, до отъезда. Фотографировались в обнимку. У Загорецкого есть фотография. А зубы солдата подкладывали в спичечные коробки и оставляли на столе в палатке приспособленной под столовую. Многие девушки курили. И когда вместо спичек в коробке они обнаруживали человеческие зубы, начиналась истерика. В конце концов и к этому привыкли. И еще возмущались — дескать, нам нужны спички, а не эти остатки бывших людей. Было очень весело.
     Была у нас в отряде одна девушка. Погоняло у нее «водоплавующая». Такую кликуху ей дал Саша Загорецкий, человек очень наблюдательный. Никто ее, кроме нас с Сашей так не называл, да и то, в лицо мы к ней никогда так не обращались. Возможно, она и сама не догадывалась о своем прозвище. Дело в том, что все свободное от работы время она сидела в арыке. Мы с Сашей были искренне обеспокоены состоянием ее здоровья. Ну не будет нормальный здоровый человек постоянно сидеть в воде. Соответственно, возникал вопрос, а не из русалок ли она? Стали наблюдать, нет ли у нее вместо ног рыбьего хвоста? Но большого не обнаружили. А если есть маленький, то это не страшно. Это даже не помешает счастливой семейной жизни, а возможно, даже наоборот, укрепит. Теперь об Азате. После дневных поварских обязанностей он все оставшееся время сидел около своей палатки , жевал насвай и слушал восточные завывающие мелодии. Видно было — ему хорошо. Сначала мы интересовались этим существом, затем он просто осточертел. Работая, с каждым днем мы становились все здоровее и здоровее, аппетит разгорался, а на завтрак, обед и ужин приходилось есть только макароны с редкой тушенкой. На полдник ели дыни и арбузы в большом количестве. Каждый участник экспедиции по очереди должен был быть дежурным по столовой. В его обязанности входило также обеспечение отряда дынями и арбузами. Для этого нужно было на грузовике съездить на бахчу, это несколько километров от раскопа, и приобрести у сторожа продукт для народа. Ездил как-то и я. Приехав на бахчу, нашел сторожа. Сторож из местных. Говорю: «Мне бы арбузов купить». Ответ: «Три рубля». «Мне полный грузовик». Ответ: «Три рубля». Я говорю: «Служивый, может быть ты не понял? Мне очень много надо». Ответ более раздраженный: «Три рубля». Я подумал, до них не дошла цивилизация — водку за два рубля восемьдесят семь копеек прекратили выпускать в 1972 году, и с этого времени на прилавках появился «коленвал» за три рубля шестьдесят две копейки, а они живут еще старыми мерками. Окраина, одно слово. Мы загрузили за три рубля грузовик арбузов, причем сторож активно помогал и уехали. Водителем в этот раз у меня был Роман, это второй шофер, уже вышедший из комсомольского возраста. Трезвым я его не видел никогда. Он был ответственный за привоз воды для экспедиции. Мы постоянно находились в зоне риска. Он мог утонуть при заборе воды, уснуть за рулем, и машина могла уехать в Афганистан, в конце концов, он мог гикнуться от острого алкогольного отравления. и Хорезмская экспедиция могла тихо умереть от обезвоживания. Нередко наблюдал такую картину: машина идет по синусоиде, четко останавливается около нашей палатки. Значит надо идти на помощь. Открываем дверь, из кабины вываливается Роман и не двигается. Мы его поднимаем, несем в тенек и разгружаем воду. Это был профессионал высочайшего класса! Ходить от выпитого он не мог, но мог вести машину в любом состоянии. Как жаль, время профессионалов уходит. «Романтизма нет, выпить не дают», как сказал незабываемый персонаж в исполнении Вицина из гениального фильма Гайдая «Не может быть» по произведениям Зощенко. Пришла новая генерация, воспитанная на «Пепси» с мерзким вопросом «А что мы будем с этого иметь?»
       Чтобы мы окончательно не одичали и культурно обогатить нас два раза вывозили в Хиву и один раз в Бухару. Это был праздник живота! После азатовских макарон до отвала поесть шашлыка — настоящее счастье. Тем более на базаре палочка вкуснейшего мяса стоила тогда 25 копеек. Съедали  столько, что не могли шевелиться. От сытости и радостных возлияний захотелось позабавиться. И поспорил я с нашим завхозом в Бухаре, что не сможет он без вспомогательных средств забраться на крышу мавзолея Саманидов. Слабак, говорю, только корчишь из себя супермена перед недоразвитыми девочками, а на серьезный поступок ты не способен. На крышу Саманидов слабо тебе забраться. Раззадоривал как мог. Он тоже был выпивши, и поспорили мы на бутылку водки. Если даже каким-то образом он и заберется на крышу, то слезть уж точно не сможет, разобьется на сто процентов. Я был уверен. И он полез по отвесной стене. А мавзолей высокий. Он вгрызался между кирпичами. Под ногтями кровь, во рту от напряжения пена, глаза безумные, рыжая борода лопатой от пота стала мокрая. Все это напоминало сцену из фильма «Земля Санникова», когда Крестовский в исполнении Даля лез на сторожевую башню. Залез, сволочь. Теперь прыгай, стали мы ему кричать, прыгая, он точно бы разбился, очень высоко. Паша, так звали завхоза, сообразил, что его ждет и начал тем же способом спускаться по отвесной стене. Когда он спустился с окровавленным ртом (кусал губы от напряжения), окровавленными руками и трясущимися от напряжения ногами очень напоминал раненого волка. Я, конечно, сразу отдал ему бутылку водки со словами: «Заслужил, Паша, потешил». Паша от нервного стресса выпил ее тут же из горла в одиннадцать булек. Потом мы очень уважительно относились друг к другу.
       Когда вернулись в лагерь, на Азата и его макароны смотреть не хотелось. Слишком свежи были в памяти блюда древних культурных центров. Затем от общего настроения низкопробной солдатской кухни, а может быть и по наускиванию начальства второго уровня верховному руководству экспедиции, были предъявлены претензии Азату по поводу его финансовой нечистоплотности. То ли начальство ошиблось, то ли плохо посчитали, но ящика с тушенкой не нашли. И сказали, ты подлец хотел нажиться за счет отечественной науки. Азат искренне сильно обиделся, плюнул и ушел в сторону Афганистана. Через несколько дней вместо Азата поваром где-то нашли сорокавосьмилетнего Витю-штурмана. Бывшего охранника в зоне, клинического алкоголика с хроническим расстройством желудка и очень нечистоплотного. Погоняло «штурман» к нему приклеелось, видимо, потому, что он мог завести в еще более гиблые места, чем Сусанин поляков. Как только Азат исчез, наша любимая шутка с Сашей Загорецким была о том, что Азат обязательно вернется мстить. Вспомните его биографию. Такие люди просто так не уходят. И действительно, начали происходить не поддающиеся пониманию природные явления. Мы с Сашей всем объясняли — это Азат, он связан с нечистой силой. Вдруг как-то примерно часов в двенадцать ночи, народ еще не спал и грелся у костра из саксаулов, на небосводе появился красный шар, который на глазах стал увеличиваться и стало светло как днем. Небо стало розовым, затем бордовым, очень густым и как будто начало придавливать. Стало жутко. Сомнений не было ни у кого. Это Азат на 100 процентов. Всех охватило дурное предчувствие. Православные комсомольцы начали тайно креститься, упертые атеисты стали прятаться под столы. Представители других конфессий закапывались в песок, начальство побежало собирать чемоданы. Но поздно! На фоне багрового неба и желтого песка из ничего выросла тьма. Черное пятно из неоткуда появилось на горизонте. Все застыли, прибежали те, кто спал. Пятно разрасталось и приближалось. Еще через какое-то время горизонт был заполнен нескончаемой массой, катящейся на нас. Ощущалось дыхание смерти. Черная масса выросла до гигантских размеров. И скоро мы увидели черных всадников, галопом несущихся на нас. Черные всадники на черных конях с ятаганами. Уже не было видно песка и неба. Только черная смерть на черных конях. Среди всадников можно было разглядеть Азата в полосатой пижаме на белом верблюде. Было понятно, что мы все погибнем страшной смертью. Наверное, весь мир ополчился на нас.  «Ну что,  — говорю Загорецкому, - окропим песочек красненьким? - Как доведется», - ответил Саша и взял наперевес штыковую лопату. Нашему примеру последовали и другие комсомольцы. Умрем хотя бы как люди. Геройски. И встали в первую линию обороны. Черные всадники приближались. Уже даже были видны их лица и глаза. С эпикантусом и без оного, узкие и выпученные как у бешенного таракана. Лица желтые и черные, бледные и красные, зеленые и голубые. Весь мир на нас ополчился, со всех континентов шел враг, чтобы нас уничтожить и забрать родной Джигирбент. Без него мы уже не могли жить. Мы с ним сроднились. Он вошел в нас вместе с чарджуйской водкой, одногорбыми верблюдами, любимыми женщинами из раскопа и самоотверженным трудом на благо советской науки. Это наша Брестская крепость. Умрем, но не пяди песка супостатам! В нашу цепь мужетвенно встал еще один комсомолец — художник-архитектор, который притащил с собой этюдник и писал пейзажи Джигирбента. Он стал в наш ряд с отточенным как острие бритвы мастехином, превращенным в сюрикен как у ниндзи. Прицелившись в первого черного всадника, он пустил сюрикен в горло противника. И вдруг — о чудо! Всадник застыл на вздыбленном коне в трех метрах от нашей цепи и на глазах, как всадник, так и вся нескончаемая орда стала превращаться в ядовито-зеленую жидкость цвета купороса, напоминающую зеленую книгу, которую Швондер дал почитать Шарикову, чтобы последний развивался — переписку Энгельса с Каутским, отправленную в печь по указанию профессора Преображенского. Затем зеленая масса из бывшей орды стала улетучиваться. Враг превратился в прах. Появилось вновь бездонное голубое небо и ярко желтый песок. Мы победили. Волшебная сила искусства уничтожила мировое зло! Представитель силы искусства остановил всемирную катастрофу. Я спросил художника: «Как же ты попал в него? Киллером что ли в Москве подъедался? — Нет, — говорит, — просто глазомер хороший, много пишу. Чутье художника не подвело. Был голос, что нужно бить только туда. Попал прямо в сонную артерию. — Ладно, — говорю, — нам-то не надо горбатого лепить, душегуб». А в сонной артерии находилась микросхема, соединяющая всех воинов-роботов. Этот проект был разработан, естественно, Центральным Разведовательным управлением по заданию Мирового правительства, заседающего в Лондоне, охватившим все страны и континенты, завидующего нашей великой и независимой Родине. На песке остался один Азат. Он не был роботом. Азат пал на колени, заплакал, стал целовать следы руководительницы экспедиции и заговорил словами персонажа филатовского Федота-стрельца:               

                Сознаю свою вину.
                Меру. Степень. Глубину.
                И прошу меня направить
                На текущую войну.
                Нет войны — я все приму.
                Ссылку. Каторгу. Тюрьму.
                Но, желательно в Нукусе
                Или, на крайняк, в Хиву.
            
          Решением тройки Военно-полевого суда оперативной группы комсомольцев Джигирбента с Азата была взята расписка кровью в том , что он пожизненно лишается права работать поваром, таксистом и погонщиком верблюдов и обязуется в течение 10 суток уехать на БАМ убирать с рельсов снег. На десять лет без права переписки. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
         Был трудный день. После комсомольского собрания мы с Загорецким и художником-снайпером расслабились «Ашхабадским крепким». Азату наливать не стали, потому как ему, будущему сибиряку, нужно привыкать к спирту.


                27.10. 2023 г.