Кончина века

Андрей Сонин
Кончина века
Роман
Издательские решения
По лицензии Ridero
2021УДК 82-3
ББК 84-4
С62
Париж, 1998–1999 гг.
Вторая редакция — Москва, 2015–2016 гг.
Третья редакция — Москва, 2018–2021 гг.
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
Сонин Андрей
Кончина века : Роман / Андрей Сонин. — [б. м.] :
Издательские решения, 2021. — 220 с.
ISBN 978-5-0053-0451-3
Действие книги происходит в конце XX века в Москве и во Франции. Это —
история одной семьи, рассказ о сложных взаимоотношениях между людьми.
С62
УДК 82-3
ББК 84-4
18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
ISBN 978-5-0053-0451-3 © Андрей Сонин, 2021Оглавление
Пролог 6
Часть первая 8
I 8
II 15
III 20
IV 29
V 37
VI 41
VII 47
VIII 52
IX 58
X 63
XI 71
XII 81
XIII 86
XIV 92
XV 99
XVI 105
XVII 113
Часть вторая 116
I 116
II 123
III 130
IV 136
V 142
VI 148
VII 156
VIII 165IX 171
X 176
XI 184
XII 186
XIII 189
XIV 196
XV 199
XVI 203
XVII 213
Эпилог 218«…какой признак Твоего пришествия
и кончины века?»
Матфей, 24:3
5Пролог
Бурлит
огромный
город.
Но в той квартире, на втором этаже изящного, старого дома, затерявшегося среди лабиринтов московских
переулков, всегда царит непоколебимая, пропылённая
тишина. Только на кухне маятник настенных часов-xодиков неумолимо отмеряет бег времени.
Столько лет уже прошло, но в их комнате всё осталось неизменным: письменный стол у окна, детский диванчик, шкафчик с игрушками, двуспальная кровать,
напольные колонки, футляр со скрипкой, пылящийся
наверху, на серванте. И даже семейная фотография, сделанная в тот морозный январский день на Красной площади, по-прежнему стояла на полке книжного шкафа, — застеклённая, в тонкой металлической рамке.
За окном, как всегда, невзирая на смену людей и исторических событий, виднелись боярские белокаменные
палаты, — сегодня омытые мягко-розовым, ласковым
светом летнего дня.
Он взял с книжной полки толстую общую тетрадь —
дневник жены — и раскрыл её… В то же мгновение он
услышал, вернее, ощутил каждым закоулком своего тела,
как по длинному коридору пустой квартиры, за притворённой дверью комнаты застучала копытами мчащаяся
во весь аллюр рать многоглавых, многорогих и многоногих свирепых животных.
Теперь он точно знал, что это снова был признак,
но чего — не мог понять. Не было в душе и страха. Он
чувствовал, что конец его придёт не сейчас и не так.
6И воспоминания, собираясь из мелких и разрозненных кусочков в одно единое и мощное целое, — как
осколки разбитого зеркала в фильме, прокручиваемом
в обратном направлении, — понесли его назад всё быстрее и быстрее.
7Часть первая
I
Москва конца двадцатого века, горбачёвские времена.
Неслышно подкралась осень и раздождилась, разлилась лужами по площадям, улицам и переулкам. Холодная вода забирается за воротники одежды и борта обуви
прохожих, а, гулко пролетающие мимо стальные туши
машин, обдают с головы до ног липкой грязью.
«Противно, — хорошо бы уйти в тепло, уют, —
не слышать больше воя ветра, сидеть в глубоком, мягком кресле где-нибудь в средневековом замке у жаркого
огня камина, закутавши ноги в ворсистый шотландский
плед. Мечты. Вместо замка приходиться довольствоваться пятнадцатиметровой комнатой, греться, сидя
на жёстком, поскрипывающем стуле, около батареи
и смотреть на мелькающий экран телевизора „Горизонт“, заменяющий каминное пламя. Вдобавок, часто
тёща не даёт покоя со своей „Краткой историей жизни“». Примерно так думал новоиспечённый кандидат
физико-математических наук Вася Васечкин — худой,
немного ссутулившийся субъект, лет около тридцати,
в мокрой нейлоновой куртке с надвинутым на лоб капюшоном и в запотевших очках, шедший пешком промозглым вечером, от станции метро «Бауманская»
на приём к своему психотерапевту.
А ещё Вася думал о том, что всё, что могло случиться
в его жизни, уже произошло, и, что всегда и неизменно
скучно будет повторяться одно и то же: работа, жена
с сыном, Томочка, тёща, а летом — дача.
8* * *
Васечкин был женат, ещё со студенческих лет, на миниатюрной шатенке Вике — аспирантке-социологе, выпускнице экономического факультета МГУ. Молодые супруги заимели уже сынишку — семилетнего первоклашку
Антошу, — толстенького, розового, с жёстким, золотистым ёжиком волосиков на круглой головке. Антоша был,
по его же собственному выражению, «мальчик, хороший,
сделан из кожи».
Семья Васечкиных занимала уже упомянутую пятнадцатиметровую комнату в довольно приличной трёхкомнатной квартире, с высоченными лепными потолками.
Квартира располагалась в полностью отреставрированном красивом, кирпичном доме, построенном в стиле
«Модерн» в начале двадцатого века небезызвестным
польским архитектором паном Сморчковским. Дом стоял в тихом переулке неподалёку от Меньшиковой башни.
Окна комнаты Васечкиных выходили во двор, на изящные белокаменные палаты семнадцатого века, — живописные в любое время года, но особенно по сказочному
смотревшимися зимними вечерами на фоне демонически искрящегося в фонарном свете снега.
Кроме семьи Васечкиных квартиру населяло ещё
двое жильцов. Самую большую комнату — весьма шикарно меблированную столовую, содержащую среди прочего роскошный старинный рояль (однако, со сломанной декой), — занимала младшая сестра Вики Томочка —
аспирантка-первогодка географического факультета
МГУ. Эта довольно томная и немножко ленивая барышня, любила при любой возможности поваляться среди
груд подушек на своём импортном двуспальном канапе.
В третьей, крохотной комнатушке (площадью, не превышавшей десяти квадратных метров) обитала мама Вики
и Томочки, то есть Васина тёща, — Таисия Петровна. Су-
9ховатая, жилистая пенсионерка с крашеным в ядовиторыжий цвет пучком жиденьких волосиков и полным
ртом золотых зубов прошла через множество жизненных
испытаний и обладала исключительной, воистину нечеловеческой энергией. Её Таисия Петровна в настоящее
время употребляла на постройку кирпичной дачи на садовом участке в шесть соток, приобретённом в сотне километрах от Москвы.
По соседству, на той же лестничной клетке, в двухкомнатной квартире жили старшая дочь Таисии Петровны Рита, с мужем Ваней Мышонкиным, дочкой
Светочкой, девяти лет, и пушистой, полосатой кошкой
Лариской. Болтливая и подвижная Рита также, как
и Вика, закончила экономический факультет МГУ
и работала главным бухгалтером на оборонном предприятии — «почтовом ящике» (п/я). Ваня, её муж, —
полная Ритина противоположность по характеру, —
молчаливый и замкнутый уроженец северной, беломорской деревни Ухта, также экономист по образованию,
занимал в том же п/я должность начальника отдела
кадров.
* * *
Почти весь год Васечкин проводил в московской
квартире в окружении Вики, Антоши, Томочки и Таисии
Петровны. Однако летом Антошу отправляли на дачу,
для того, чтобы он дышал свежим воздухом. И Вика,
и Вася находились там с сыном поочерёдно.
Дачный дом с садовым участком были приобретены
Васиным дедушкой Павлом Васильевичем — пенсионером весьма внушительной, стокилограммовой комплекции, ветераном Коммунистической партии, — в природно-симпатичном, тихом уголке — дачном посёлке
Перепёлкино, километрах в сорока от Москвы.
10Становясь старше, Васечкин всё больше любил природу, и дача являлась для него каждое лето небольшой
отдушиной, позволяющей забыть хоть ненадолго раскалённую сутолоку города, смог и гарь выхлопных газов.
Действительно, как сладостно идти по-летнему, изрезанному причудливыми солнечными лучами и испускающему миллионы живительных ароматов, лесу! Или
валяться с книжечкой в гамаке, закреплённом между
двух мощных сосен, среди яблоневых деревьев и кустов
смородины на дачном участке! Или окунуться в жаркий
летний день в прохладную глубину пруда и плыть к противоположному берегу, где на изумрудном лугу пожёвывают сочную траву пятнистые коровы!
Однако так много отрицательных факторов отбивало
у Васи охоту ездить на дачу!
Прежде всего, это была электричка. Вы знаете, что
представляет собой электричка? Особенно в жаркий летний выходной? Люди стоят битком — не протиснуться.
Толстые тётки изнемогают от жары, и вонючий пот капает с них на вашу одежду; а от мужиков разит стойким перегаром. Маленькие дети плачут, а четвероногие друзья
зычно подвывают им и лают. Вдобавок, поезд идёт медленно, и на каждой остановке народ всё набивается, преумножая и без того избыточное давление. Атмосфера,
в результате, складывается, прямо сказать, неблагоприятная.
Да и на даче обстановка тоже желала лучшего. Всем
заправляли там сестра Васиной мамы тётя Поля — полная, бессемейная дама с толсто-стекольными очками,
биолог-вирусолог по профессии, и уже упомянутый дедушка Паша, её отец. Оба они были заядлыми огородниками. Однако телесная комплекция и изрядный возраст
мешали им достигнуть желанной небывало рекордной
урожайности на дачном участке. Поэтому они настойчиво просили Васю то вскопать грядки, то полить садовые
11растения, то собрать ягоды с кустов колючей облепихи…
А иногда даже они хотели, чтобы он затащил на участок
(с помощью тачки) доставленные из районного центра
на грузовике и вываленные в кучу за калиткой кирпичи,
песок или навоз. Наш герой же терпеть не мог садовоогородной работы и предпочитал проводить дачное время в прогулках, занятиях спортом и прочих видах культурного отдыха.
Вдобавок, обычно уже во второй половине лета на даче поселялись и Васины родители. Его мама, Флора Павловна, химик по образованию, мало проработала из-за
слабого здоровья (испорченного, как говорят, облучением ураном в химической лаборатории в самом начале её
карьеры), получала небольшую пенсию по инвалидности
и сильно скучала от вынужденного сидения дома.
Со временем в ней развилось хроническое беспокойство
за всех членов семейства и, в особенности, за Антошу
и Васю. Она вечно ходила по Васиным пятам, донимая
его своими страхами. Опасения нервозной женщины касались в основном здоровья внука и правильности его
воспитания. Иногда Вася уставал от монотонных маминых причитаний и отвечал ей грубо, а у Флоры Павловны от этого повышалось кровяное давление, — случался
так называемый криз, — и она залегала на несколько
дней в постель. Васин папа, Владимир Петрович, — маститый профессор-физик, направивший по своим стопам и своё единственное чадо, всегда очень нервничал
при виде занемогшей супруги и кричал на Васю срывающимся тенором: «Жопа, опять мать уложил, опять мать
уморил!»
Да и комфорт на даче был, прямо скажем, весьма далёк от совершенства. Деревянный дом отапливался
(только на первом этаже) печкой, которую перед сном гасили во избежание утечки ядовитого угарного газа. Если
ночь выдавалась прохладной, то к утру комнаты остужа-
12лись, и становилось нестерпимо сыро. Водопровод в доме отсутствовал, и воду приходилось таскать вёдрами
из колодца. Мыться можно было только в переносном
душе, который устанавливался в наиболее солнечном месте дачного участка. Вода в баке душа за день нагревалась
на свету.
Но самым главным неудобством с точки зрения Васечкина было отсутствие канализации. Грубо сколоченный из необструганных досок сортир, — если вообще
можно применить это благородное и приятное для слуха
название к столь пошлому сооружению, — находился
около забора, в углу садового участка. Чтобы пройти туда
вечером, когда было темно, приходилось брать с собой
карманный фонарик, так как участок не освещался.
Внутри сортир имел круглое отверстие, диаметром
с габаритный зад, проделанное в дощатом полу. Над
этим импровизированным толчком приходилось сидеть
в неудобной позе, на корточках; и свирепые комары, тучами парящие в узком сортирном пространстве, всегда
с жадностью впивались в оголённые «биологические»
(по образному выражению Васиного деда) места.
Под отверстием, в земле, была вырыта яма, в которой
стояло большое, оцинкованное ведро. Ведро постепенно
наполнялось испражнениями, — так, что каждую неделю
было необходимо нести его опустошать в деревянный
компостный ящик, громоздившийся в противоположном
углу участка.
Компост из ящика использовался для удобрения
фруктово-овощных посадок; и тётя Полина всегда очень
сердилась на Васю, когда находила в навозе использованные презервативы, которые «не перегнивали». Да,
Васечкин имел привычку бросать иногда презервативы
в туалетное ведро.
Нашему герою нередко приходилось осуществлять
общественно-полезное, санитарное мероприятие по вы-
13носу сортирного ведра. Ведро распускало по жаркому,
летнему воздуху головокружительный аромат и было чудовищно тяжёлым. Последнее обстоятельство всегда наводило любознательного физика на глубокие, научные
размышления: «Действительно, говно не тонет, а значит, — оно легче воды. Следовательно, ведро с говном
не может столько весить… Парадокс!»
* * *
Посещение психотерапевта было весьма кстати, так
как на душе у Васи в этот вечер, несмотря на то, что была
суббота — нерабочий день — стояла какая-то скверность.
Наверное, от плохой погоды. И это неудивительно, герой
наш относился к породе людей, называемых «метеопатами». Проплывёт, бывало, по жидко-голубому московскому небу серенькая дождевая тучка, и в Васиной душе
прокрадётся некая лёгкая тень. А уж если всё небо обложило, — так и на душе становится также нестерпимо пасмурно.
В силу того, что Москва, как известно, не особо балует своих обитателей хорошей погодой, Вася иногда довольно надолго впадал в уныние. Тогда его посещал рой
мрачных мыслей и страхов: чаще всего он начинал панически бояться покончить жизнь самоубийством. Например, каждый раз, когда наш герой проходил по высокому
Большому каменному мосту через Москва-реку, напротив серой громады «Дома на набережной», где в соседних
подъездах жили его родители и тётя Поля с дедушкой Пашей, ему казалось, что какая-то неведомая внутренняя
сила прямо-таки подталкивает его броситься вниз, в чёрную воду. Так что Васечкин опасался переходить через
реки по мостам, не любил он также посещать квартиры,
расположенные на этажах выше второго (сам он жил
на втором) и прятал подальше всякие острые предме-
14ты — особенно ножи и бритвы. Будучи вдобавок порядочным занудой, Вася донимал своими опасениями супругу Вику.
II
Маститый психотерапевт — Иван Люциферович Кубышка — довольно успешно помогал Васечкину преодолевать уныние. К этому врачу Вася ходил на сеансы релаксации примерно раз в две недели. За каждый приём
Иван Люциферович брал с нашего зануды по два червонца, сумму по тем временам немалую. Благо, деньги
на психотерапию щедро отстёгивал Васин отец.
Доктор Кубышка наружностью весьма соответствовал носимой им фамилии. Это был розовощёкий,
немного плешивый толстячок предпенсионного возраста, с бочкообразным телом: то есть широким в талии
и плавно сужающимся к голове и ногам. Вертикальные,
чёрные полосы безупречно-отутюженного шерстяного
костюма и шёлкового галстука, носимых Иваном Люциферовичем, ещё более подчёркивали бочкообразность его
фигуры.
Психотерапевт занимал роскошно-обставленную кожаной и красного дерева мебелью двухкомнатную квартиру на самом верхнем (девятом) этаже нового кирпичного дома «улучшенной планировки», неподалёку от собора
в Елохове.
* * *
Во время первого приёма доктор Кубышка усадил нашего героя в мягкое кресло с чёрной кожаной обивкой,
а сам поместился напротив, на резном стуле, за другим
концом необъятного письменного стола. Дело было ве-
15чером — доктор всегда принимал на дому в это время,
так как днём работал в психиатрической клинике. Массивная настольная лампа в розовом абажуре, разливала
над столом тёплый свет, оттенявший румянец пухлого
психотерапевта.
Выслушав жалобы Васечкина и его мнительные предположения о том, что он, по-видимому, страдает шизофренией или маниакально-депрессивным психозом
— МДП (по-современному — биполярным расстройством), психотерапевт стал задавать своему пациенту
массу, казалось бы, ничем не связанных с его недугом вопросов. Например, он интересовался нравится ли Васе
его работа, как он ощущает себя в семье, имеет ли сексуальные желания и удаётся ли ему их удовлетворять, нравится ли ему музыка и какая, какой живописи отдаёт
предпочтение, каких авторов любит читать, верит ли
в бога, ходит ли в церковь и так далее, и тому подобное…
Кубышка внезапно умолк и уставился неподвижными, зеленоватыми глазами на Васю из-под зловеще-поблёскивающих стёклышек очков. В это мгновение
с Иваном Люциферовичем произошла некоторая трансформация. Но, скорее всего, вовсе ничего не случилось,
а нервному Васечкину просто показалось, что сидящий
перед ним доктор вдруг потерял свой румянец и даже
позеленел. В тот же момент (в глазах нашего героя) доктор заметно вырос, — почти до потолка, и его бочкообразное тело приняло бутылкообразную форму, то есть
сильно расширилось в области ног и талии и заметно
сузилось в районе плеч и головы. При этом зеленоватые
глаза Кубышки слились в одно целое с линзами очков
и остекленели, а, ставший нестерпимо жёстким, взгляд
их резанул Васю, как два острых бутылочных осколка.
Затем, вдруг, бутылкообразный доктор резко вскочил
со стула, быстро обогнув письменный стол, подлетел
к Васе, крепко схватил своего сильно опешившего па-
16циента за плечи и поволок к окну. Распахнув окно, через которое в комнату тут же ворвался ледяной воздух
(дело было зимой), Кубышка скомандовал замогильным
голосом: «Даю вам одну минуту и прекрасный шанс покончить с собой. Прыгайте быстренько вниз. Девятый
этаж — вы точно разобьётесь!»
Нашему герою прыгать вниз почему-то совсем не хотелось, о чём он тут же дал знать доктору.
— Ну, вот видите, — вы никогда не покончите жизнь
самоубийством. В вас не проникла ещё безысходность, — уже мягко-вкрадчиво проворковал Иван Люциферович, быстро принимая на Васиных глазах свои
прежние приятное бочкообразное обличие и здоровый
румянец; и затараторил, не давая Васечкину вставить ни
слова: «С точки зрения психики Вы — совершенно нормальный человек, критически оценивающий своё поведение. Ни о какой шизофрении и психозах не может
быть и речи. Это не более чем страх. Ставлю диагноз:
у вас невроз навязчивых страхов, или, другими словами,
вы обладаете болезненно-мнительным характером. То,
что вы реагируете на погоду, — тоже вполне закономерно: плохая погода — плохое настроение, хорошая погода — хорошее настроение. Вам, молодой человек, будет
очень полезно провести серию сеансов релаксации.
Не знаю, сколько потребуется сеансов, чтобы вывести
вас из нынешнего меланхолического состояния. Возможно, много… Навязчивые страхи — штука упорная,
следует найти к ним подход, выработать правильное отношение с вашей стороны. Я так же выпишу вам антидепрессанты. Их нужно будет принимать в небольших
дозах, так как я также нахожу у вас и очень-очень лёгонькую невротическую депрессию».
17* * *
Вот так и начал Вася заниматься релаксацией. Сеанс
проходил примерно следующим образом: после вступительной беседы, имевшей целью выработать у нашего героя правильный подход к навязчивым страхам, доктор
Кубышка заваривал для своего пациента горьковатый
успокоительный травяной настой, кофейную чашечку
которого Васечкин всегда выпивал с большим удовольствием. Далее, психотерапевт укладывал Васю на спину,
на удобное, широкое канапе и накрывал его до самого
подбородка мягким, ворсистым шерстяным пледом,
а ноги ещё укутывал сверху стёганым пуховым одеялом.
Затем Иван Люциферович гасил в комнате свет,
оставляя зажжённой лишь настольную лампу, и начинал
психотерапевтическое словесное внушение. Он накладывал свои тёплые, пухлые руки на Васин лоб и мурлыкал вкрадчивым, бархатным шёпотом: «Ваши глаза закрыты, веки тяжёлые, глазные яблоки расслаблены.
Внутренним взором вы фиксируете какую-либо приятную картину — это может быть: цифра двенадцать
на циферблате часов, излучина реки, берег моря. Ваше
лицо тёплое и спокойное, расслаблены жевательные
мышцы, нижняя челюсть слегка отвисает, как у пассажира, дремлющего в электричке, язык прижимается
к верхним дёснам… Маска расслабления лица. Она приносит вам удовлетворение и покой. Далее расслабление
распространяются по всему телу: расслаблены шея, плечи, руки. Расслабленная мускулатура теплее и тяжелее,
чем не расслабленная. Вы ощущаете тепло и тяжесть
в руках, тепло распространяется по груди, вниз живота
и к ногам. Ваши ноги становятся тёплыми и тяжёлыми.
Тепло и тяжесть во всём теле, полное расслабление.
Полный покой. Вы находитесь в состоянии лечебного
покоя. В таком состоянии организм сам себя лечит;
18в кровь в оптимальном количестве поступают лекарственные вещества и гормоны. Ваше настроение улучшается, вы хорошо себя чувствуете, легко и спокойно.
Хорошо себя чувствуете; все ваши отрицательные мысли, страхи и эмоции уходят».
Затем доктор примерно на полчаса выходил из комнаты, оставляя Васю лежать в состоянии лечебного покоя.
Приятно было так валяться, расслабившись в тепле, —
особенно поздней осенью или зимой, когда за окном свистел ледяной ветер, и лил дождь; или белыми, искристыми столбами шла метель. Иногда даже Васечкин засыпал.
* * *
Возвращаясь через полчаса, Кубышка бодро выводил
нашего героя из блаженно-покойного состояния словами: «Наш сеанс релаксации подходит к концу. Я считаю
до десяти. На счёт десять вы бодро встаёте с постели, —
свежий, отдохнувший и в прекрасном настроении!»
Действительно, после каждого такого сеанса моральное самочувствие Васечкина заметно улучшалось,
и мрачные мысли отходили куда-то на второй план. Он
в отличном расположении духа возвращался домой, бодро шагая по плохо освещённым московским улицам —
и в хорошую погоду, и, когда холодный дождь заливал
за воротник, или сверкающие снежные вихри обжигали
лицо. Однако приобретённое состояние эйфории довольно быстро (обычно уже следующим утром) покидало
Васю.
Кубышка часто говорил своему пациенту, что тот
не может выйти из невроза из-за того, что слишком много внимания уделяет собственной персоне.
— Надо переключить ваше внимание на кого-нибудь
или на что-нибудь другое, — внушал психотерапевт. —
Вот посмотрите, например, по-настоящему творческие
19люди (известные учёные, художники, писатели) легче переносят нервные расстройства (порой им свойственные), потому что всё время заняты, увлечены своей работой. У них просто нет времени для самоанализа. Если
вас не захватывает работа, найдите себе другую сферу
концентрации внимания: отправляйтесь в путешествие
или заведите любовницу. Кстати, о любовницах… сколько лет вашей супруге?
— Она на два года моложе меня, — отвечал Васечкин.
— Ну вот, видите, — вы живёте почти со своей ровесницей, — так же, как и я — старик и жена у меня — старуха. Найдите себе молодую бабу, лет восемнадцати, это
и вас омолодит. По себе сужу, — чем становлюсь старше,
тем более тянет на молодух. Вот в последнее время уже
совсем докатился, — девчонки-студентки, которые приходят на практику к нам в больницу, стали нравиться.
И психотерапевт подмигнул нашему герою снова
ставшим на секунду бутылочным глазом.
III
Доктор Кубышка был не совсем прав. Работа,
по большей части, увлекала Васечкина, однако, временами (достаточно редко) могла вселять в него и полное равнодушие, и даже отвращение. Ничего удивительного —
творческие кризисы случаются со всеми мыслящими натурами (к коим причислял себя Вася)!
Наш герой состоял на должности научного сотрудника в лаборатории, занимающейся жидкими кристаллами,
в довольно крупном исследовательском центре Академии
наук — Кристаллологическом институте, директор которого — академик Моисей Абрамович Шмайдерович —
был хорошим знакомым Васиного отца. Научным руко-
20водителем диссертации Васечкина являлся сам заведующий лабораторией (или, короче, «завлаб») профессор
Никита Никитич Чесноков, флегматичного вида, полный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, — на половину
русский, а на половину чукча. Он одевался чаще всего
в потёртую, чёрную кожаную куртку и засаленные, мятые брюки, и всегда носил очки с жёлтыми, круглыми
стёклами, в тонкой стальной оправе, скрывающие его
несколько выпирающие скулы и слегка раскосые глаза.
Говорили, что Чесноков сильно талантлив, поэтому было
не случайно то, что в своё время (лет двадцать назад)
академик Шмайдерович пригласил его к себе в институт
из провинциального университета на севере России.
После защиты Васечкин продолжал работать вместе
с Никитой Никитичем и опубликовал в соавторстве
с ним несколько статей в солидных научных журналах
по материалам своей диссертации. Писал, статьи, конечно, Вася, а профессор Чесноков только бегло проглядывал текст и изредка делал изгрызенным красным карандашом кое-какие поправки на полях. Действительно,
Чесноков мало вмешивался в кухню лабораторных исследований, предоставляя двум десяткам своих сотрудников относительную творческую свободу; а сам занимался литературной деятельностью — писал очередную
монографию.
Люди, долго проработавшие с Никитой Никитичем,
также знали, что тот не любит учёных разговоров, поэтому старались не слишком донимать его научными
вопросами. Однако зелёные, молоденькие аспиранты и,
особенно, аспиранточки часто попадали впросак, прося
маститого профессора объяснить им что-нибудь по науке. В таком случае Чесноков сначала внимательно выслушивал вопрос, а потом обычно лаконично отвечал:
«Читайте меня», что означало, что он советует заглянуть
в свою бессмертную книгу «Что такое жидкие кристал-
21лы?» Считалось, что таким способом он стимулирует
у молодёжи творческую самостоятельность.
Никита Никитич очень любил выпить, и, можно даже
сказать, был настоящим алкоголиком. Приходя утром
в свой лабораторный кабинет и садясь за массивный, дубовый письменный стол, покрытый толстым куском
плексигласа, он тут же извлекал из небольшого стального
сейфа объёмистую колбу со спиртом и наливал себе полный стограммовый мерный стаканчик. Приняв одним
махом, не закусывая, отмеренную дозу алкоголя, Чесноков сразу взбадривался и мог уже, как он сам говорил,
«творить целый день». Женский персонал лаборатории — существа сердобольные — считали, что Никита
Никитич начал пить после трагической смерти своей
первой жены, которая страдала психическим расстройством и повесилась на бельевой верёвке в ванной комнате. Тому уже минуло больше десяти лет, и теперь профессор был женат во второй раз на тихой провинциальной
женщине, много моложе его, с которой вместе воспитывал свою дочку от первого брака — тринадцатилетнюю
Катю. Мужики же (особенно те, кто давно работал с профессором и знал его ещё по северному городку) утверждали, что Чесноков заливал смолоду, — от избытка таланта, — и, возможно, этим и свёл свою первую жену
в могилу.
Никита Никитич обладал ещё одной весьма характерной особенностью, заслуживающей, по-видимому, упоминания. Он считал (и это, впрочем, было совсем не так
уж далеко от истины), что в Кристаллологическом институте, да и во всех других академических заведениях
царит засилье евреев. Причём евреи всегда занимают все
самые лучшие и высокооплачиваемые должности. Справедливости ради нужно отметить, что в его лаборатории
был всего один явный еврей — Рабинович, — что, конечно, являлось исключением из правила.
22Профессору Чеснокову доминирование в академической науке представителей библейской национальности
крайне не нравилось, и он в меру своих сил старался
привлечь общественное мнение к этому неприятному
для него явлению. С этой целью Никита Никитич завёл
специальный блокнот, который хранил в сейфе вместе
с колбой со спиртом. В этот блокнот профессор заносил
все доходившие до него сведение о евреях своего института. Так, например, ему удалось вывести на чистую воду
доктора физико-математических наук Ивана Ивановича
Иванова, заведующего лабораторией кристаллоакустики.
Казалось бы, что обладатель таких совсем невинных
имени, отчества и фамилии должен, несомненно, являться русским. Действительно, Иванов был русским —
из крестьян Воронежской области. Однако Никите Никитичу (неизвестно, каким образом) удалось выяснить,
что отец Ивана Иваныча умер, когда будущий завлаб был
ещё ребёнком. Мать вскоре вышла замуж во второй раз
за Шмуля Исааковича Гуревича, верного сиониста. Таким образом, маленький Ваня был воспитан в еврейских
традициях, поэтому и сам являлся евреем. Действительно, Никита Никитич часто говорил, что «еврей — это
не столько национальность, сколько свойство натуры».
Проведённые профессором Чесноковым исследования убедительно показали, что он был единственным
русским завлабом в Кристаллологическом институте.
* * *
Кроме Никиты Никитича, нашего героя в лаборатории окружали и другие незаурядные и яркие личности.
И — это совсем неудивительно, — в науке таланты
не редкость!
Вот, например, два интересных человека, которых
профессор Чесноков привёз с собой в Москву из родной
23захолустной провинции: ведущий научный сотрудник
Казимир Леонардович Шеховский и старший научный
сотрудник Пахом Пахомыч Тамбуренко.
Казимир Леонардович — шустрый и энергичный обрусевший поляк — был одногодком, большим приятелем
и правой рукой профессора Чеснокова. Шеховский пил
уже точно от избытка таланта, никаких других причин
для пьянства у него, как было всем известно, не имелось.
Раньше, получая в институтской кассе зарплату, он
не доносил её до своей семьи и, в результате, как правило, на несколько дней куда-то исчезал (не было его ни
на работе, ни дома); хотя он всегда потом появлялся в отличной моральной и физической форме. В последнее
время, однако, жена Казимира Леонардовича держала
его в сухом теле. Договорилась с бухгалтерией института
и стала получать мужнин заработок к себе на сберкнижку. От такого исхода дела Шеховский всё больше и больше грустнел, и научное вдохновение его стало было иссякать; однако, Никита Никитич друга в беде не оставил
и начал каждое утро выдавать ему из своей заветной (никогда не пустеющей) колбы такую же, как и себе, стограммовую порцию живительной влаги. В результате всё
пошло к лучшему: Казимир Леонардович уже больше
не исчезал, да и вдохновение к нему потихоньку вернулось.
Пахом Пахомыч Тамбуренко — довольно болтливый
и очень тощий хохол, лет сорока пяти — тоже был алкоголиком и также был удостоен чести пить из профессорской колбы; а, выпив, боялся идти домой, где его ждали
жена с дочкой, — поэтому часто засиживался в лаборатории допоздна и выдавал порой из-за этого выдающиеся
научные результаты.
Большим другом Тамбуренко был лабораторный техник, тридцатилетний Федя Коньков, пивший умеренно
и, преимущественно, пиво, — до двенадцати полулитро-
24вых бутылок «Жигулёвского» в выходной или праздничный день. На все руки мастер, да, вдобавок к тому, ещё
и философ, Федя считал, что в жизни всё предначертано
заранее, и, что каждого из нас «где-нибудь за уголком тихонько поджидает свой ****ец», то есть был фаталистом.
Согласно Феде, — так как ****ец всё равно неотвратимо
наступит, следует жить себе тихо, заниматься своим делом и не волноваться. Непоколебимое спокойствие этому лабораторному мыслителю приносило не только дело,
то есть научно-техническая работа, но и хобби — на своём дачном участке он разводил огромные помидоры всевозможных форм и окрасок. Фединой гордостью был выведенный им сорт чёрных томатов в форме крупных
(сантиметров двадцати в длину и сантиметров пяти
в диаметре) пенисов. Пару таких помидоров он однажды
принёс в лабораторию для дегустации.
Коньков и Тамбуренко были изрядно симпатичны
нашему герою, и он находился с ними в весьма приятельских отношениях, но подружиться окончательно не мог,
так как не любил ни спирт, ни пиво, предпочитая им хорошее сухое вино.
Ещё один заметный член коллектива лаборатории начал работать в ней ещё до прихода Никиты Никитича.
Это был ведущий научный сотрудник Алексей Платонович Поросёнкин — маленький, кругленький человечек,
лет сорока пяти. Он носил миниатюрные овальные очочки с толстенными линзами и имел рыжий, плешеватый
ёжик волос на большой, учёной голове. Он совсем не пил
и кроме незаурядных научных способностей всегда проявлял, как он выражался, «тягу к бизнесу».
Его дебют в мире предпринимательства был, однако,
неудачен. Как известно, во время правления товарища
Андропова, партия боролась за производственную дисциплину — патрули дружинников отлавливали граждан,
находившихся в рабочее время в неположенных местах:
25в кино, в банях, в магазинах. Так вот, однажды, в те времена, активный коммунист Поросёнкин был пойман
патрулём в два часа дня на лестнице огромного универмага «Московская труженица», находившимся прямо
напротив Кристаллологического института. В этом
оживлённом месте товарищ Поросёнкин пытался продать пару мужских ботинок западногерманской фирмы
«Саламандер».
Были составлены две докладные записки по месту работы задержанного спекулянта: одна — завлабу, профессору Чеснокову, вторая — в партком института. В записках просили обсудить недостойное поведение ведущего
научного сотрудника, члена КПСС А. П. Поросёнкина
и примерно наказать его. Партком разбирать столь мелкое дело не стал, однако, Никита Никитич устроил для
хохмы собрание лаборатории, на котором коммунист
Поросёнкин был вынужден объяснить свой неблаговидный поступок.
На собрании пристыжённый Алексей Платонович сообщил, что купил вышеупомянутые ботинки в Германской Демократической Республике, где был недавно
на конференции. Ботинки оказались малы, так что он
решил попробовать продать их с рук по вполне скромной
цене — за шестьдесят рублей.
Коллеги посмеялись над неудачливым коммерсантом
и вынесли ему устное порицание, чтобы он впредь не позорил честь коммуниста и не занимался в рабочее время
мелкими спекулятивными махинациями.
Однако уже при Горбачёве, потенциальные способности Поросёнкина к бизнесу полностью раскрылись.
С переменой власти, Алексей Платонович стал много ездить по работе заграницу, и уже в капиталистические
страны, — преимущественно в западную Германию. Оттуда он каждый раз привозил по подержанному автомобилю. Иномарки он с большим наваром сбывал
26в Москве с помощью своего аспиранта Гоши Барсукова — толстого и очень делового молодого человека, носившего солидное, чёрное кожаное пальто и несколько
массивных золотых перстней на разбухших, розовых
пальцах. Сам товарищ Поросёнкин подержанные машины не уважал и ездил на новенькой красной «Ладе-восьмёрке», имевшей форму зубила.
Алексей Платонович обожал свою жену Розу Петушенко, весьма активную и пикантную хохлушку, — дочку
кгб-шного генерала, — бывшую моложе своего супруга
на целых пятнадцать лет. Даже кандидатскую диссертацию Поросёнкин посвятил своей дражайшей половине:
наклеил на титульный лист почему-то свою, а не её фотографию, а под ней написал: «Сей многопотный труд
посвящаю моей жене, Розе Петушенко».
Алексей Платонович не принимал никаких важных
решений и не производил никаких существенных действий, не посоветовавшись предварительно со своей супругой. Несомненно, что и бизнесом его толкала заниматься именно она. Надо же было организовать красивый
быт в их трёхкомнатной кооперативной квартире, которую ещё в своё время купил молодожёнам генерал Петушенко!
Роза, кстати, работала там же, где и Вика Васечкина, — в Институте глобальных экономических проблем, — правда в разных с ней отделах. Так как это
глубоко-научное заведение находилось недалеко
от Кристаллологического института, Роза иногда заходила в лабораторию профессора Чеснокова — проведать мужа. С виду Роза, со своими светлыми пепельными волосами и большими васильково-невинными глазами, походила на ангела, сошедшего на землю. Однако
со своим мужем она обращалась отнюдь не по-ангельски. Например, сотрудники жидкокристаллической лаборатории часто слышали, как она шипела на него:
27«Благодари бога, что я вышла замуж за такого старого
козла, как ты!»
Уже упомянутый вскользь единственный явный еврей лаборатории –старший научный сотрудник Михаил
Арнольдович Рабинович — длинный, тощий, очкастый
субъект, лет сорока, — крупный специалист по структуре жидких кристаллов, — подозревался всеми коллегами в стукачестве. В самом деле, он вёл себя весьма
странно: периодически заглядывал то в одну, то в другую лабораторную комнаты, делал несколько кругов
по помещению, как будто что-то искал, и уходил,
не сказав ни слова.
Достоин упоминания и аспирант Рафик Раздолжибов — уроженец солнечного Дагестана. Аспиранта этого
профессор Чесноков недавно поручил попечению Васечкина. Рафик был настоящим джигитом и не проявлял
большой склонности к умственной, да и к какой-либо
другой деятельности, однако, представлял ценность тем,
что имел брата, работавшего на Махачкалинском винном
заводе. Данное обстоятельство позволяло Рафику бесперебойно снабжать Васю изумительным сладко-креплёным вином «Чёрная коса» — «за красывый научный рукаводство».
Имелись в лаборатории профессора Чеснокова
и женщины, — тоже, кстати, весьма незаурядные. Например, уже преклонных лет, старшая научная сотрудница — Элла Эоловна Конидзе — весьма приятная дама,
по-видимому, какой-то кавказкой национальности. Она
всегда представлялась незнакомым людям, как:
«с.н. с. Конидзе — талантливый химик». Секретарша-машинистка Фаня Цукатова — необъятной толщины тридцатилетняя особа, обладающая по её же собственному
утверждению способностями экстрасенса и умеющая
предсказывать судьбу всеми возможными способами:
по линиям ладони, по картам, по кофейной гуще…
28И, наконец, пикантнейшая, юная блондинка — лаборанточка Симочка Ципочкина, — в больших, блекло-зелёных глазах которой читалось столько стыдливо-развратной прелести.
IV
Доктор Кубышка рекомендовал Васечкину завести
любовницу, но Васе и не было нужды ничего подобного
советовать: он (к сожалению) не отличался излишней супружеской верностью. Например, как раз недавно, у нашего героя закончился небольшой романчик с лаборанткой Симочкой.
О, нежно-сладкая Симочка! Впервые Васечкин увидел
её прошлым летом. Придя однажды, по своему обыкновению не слишком рано, часов в одиннадцать, на работу,
Вася заглянул в кабинет начальника. Профессора Чеснокова на месте не оказалось. Коричневый линолеумный
пол был влажен, и на нём искрилось и играло шаловливое
солнце, впорхнувшее в настежь распахнутое окно.
По блестящему, пахнувшему сырой свежестью линолеуму, старательно водило шваброй существо женского пола, в белой футболке и синих тренировочных штанах, —
низко нагнувшись и двигаясь спиной, а вернее ягодицами, в сторону Васечкина. Эта маленькая, аппетитная
попка, плотно обтягиваемая эластичной материей, соблазнительно покачивалась из стороны в сторону. Вася
застыл на мгновение, любуясь неожиданным приятным
зрелищем. И вспомнилась ему, почему-то, фотография,
увиденная в красочном порнографическом журнале,
недавно подпольно-привезённом товарищем Поросёнкиным из ФРГ: нагая девица стоит почти в такой же позе,
только наклонилась ещё ниже, и голову с широко откры-
29тым ртом просунула между ног так, что видны сразу три
отверстия. Под фотографией надпись: «Стойка „семафор“».
— Эй, теоретик, чего размечтался!? — вывела Васю
из его пикантных размышлений незаметно подошедшая
сзади Элла Эоловна. Услышав её голос, соблазнительное
женское существо выпрямилось и обернулось, оказавшись миловидной, белокурой девушкой. Её зелёные
и огромные, как у русалки, глаза, не моргая, уставились
на нашего героя и беззастенчиво изучали его. В них, казалось, промелькнули вначале холодок и усмешка,
но чувства эти тут же сменились неким более заинтересованным отношением; и цвет глаз при этом как-то потеплел.
— Знакомьтесь, друзья, — продолжила химик Конидзе, — это Вася Васечкин — наш свежеиспечённый кандидат наук. А вот — наша новая сотрудница, Сима Ципочкина. Она будет работать со мной лаборанткой.
— Очень приятно, — промямлил Вася и немного покраснел, так как ему показалось, что Сима прочитала
своими бездонными глазами только что проскользнувшие в его мозгу пошлые мысли.
* * *
Роман между Васей и Симочкой разгорелся во время
школы-конференции молодых исследователей жидких
кристаллов, проходившей в начале сентября в подмосковном Доме творчества научных работников. В этом,
внушительных размеров, красного кирпича, восьмиэтажном пансионате, стоящем в сосновом бору, на обрывистом берегу Москвы-реки, летом и в зимние каникулы
отдыхали от учёных трудов, либо продолжали творить
на лоне природы маститые академики и члены-корреспонденты. В остальное же время года пансионат ис-
30пользовался для проведения различных симпозиумов
и конференций.
Целых пять дней длилась описываемая нами молодёжная школа-конференция. Для Васи это время пролетело сумбурно, беспечно и безумно быстро, как пять минут, — так сладка была его жизнь в учёном пансионате,
вдали от лабораторной рутины и семейных забот.
Днём все молодые надежды отечественной науки сидели в огромном, оборудованном по последнему слову
техники конференц-зале и слушали лекции крупных учёных. Среди докладчиков, конечно, был и самый выдающийся жидкокристальщик — профессор Чесноков. Его
лекция «О жидкокристаллическом порядке в живой природе» имела потрясающий успех. Завершая её, Никита
Никитич демонстрировал под микроскопом всем желающим капельку собственной спермы, объясняя, что сперматозоиды ориентируются вдоль одного направления также, как и молекулы в нематическом жидком кристалле.
Научные светила, будучи неглупыми людьми,
не слишком отягощали свежие, но ещё не совсем зрелые
головы молодёжи учёными премудростями. Лекции всегда заканчивались не позднее пяти-шести часов вечера,
так, что практически всё остальное время посвящалось
непосредственному человеческому общению, что было,
наверное, ещё более важным, чем обмен сухими, кабинетными знаниями.
После лекций, обыкновенно, все разбредались
по своим номерам, чтобы немного отдохнуть, приодеться и привести себя в порядок для надвигающихся вечерних приключений. Потом все ужинали в объёмистой, освещённой тяжёлыми хрустальными люстрами
пансионатской столовой. А затем группировались
по компаниям и снова шли, но уже со своими товарищами в номера, чтобы там в приятной болтовне провести остаток вечера.
31Человеческим контактам, безусловно, способствовало наличие изрядного количества водки. Нужно сказать,
что этот крепкий алкогольный напиток не продавался
в снобистском буфете учёного пансионата, поэтому для
его приобретения приходилось каждый день командировать (в ущерб науке) нескольких молодых и крепких учёных мужского пола в близлежащую деревню Мойкино.
В Мойкинском сельпо водяра имелась в достатке, однако, нужно было всё же прийти туда к одиннадцати часам
утра — священному времени начала продажи алкоголя, — потому как живительная влага быстро раскупалась
её местными любителями. Каждый командированный
в результате притаскивал на себе в пансионат по ящику
водки.
Весела и изобретательна была компашка, вобравшая
в себя нашего Васю. В неё входило большинство людей
из прибывшей на школу в полном составе лаборатории
профессора Чеснокова, во главе, конечно, с самим завлабом, и два примкнувших «инородных члена» из других
подразделений Кристаллологического института. Первым из них был шустрый молодой сотрудник теоретического отдела Аркаша Разумович, по прозвищу Разумный
(Васин ровесник), нос которого, несколько раздвоенный
на конце, весьма напоминал розовую залупу. Вторым —
совсем юная, красотка-сердцеедка, секретарша иностранной комиссии Валечка Неувядалова. В дополнение,
всегда приглашалось несколько молоденьких представительниц женского пола из других институтов.
После первой пропущенной порции водки, вечер,
как правило, открывал Аркаша. Неистощимый знаток
и собиратель анекдотов, он угощал благородную публику
последними новинками устного народного творчества.
Начинал этот талантливый физик-теоретик с совсем наивных детских анекдотиков-сказочек, а по мере выпитого, переходил ко всё более острым, политическим образ-
32цам. В конце, уже прилично захмелев, он обрушивал
на слушателей фейерверки пахабно-матерных анекдотов
на сексуальную тему.
Затем подогретая Аркашиным ораторским искусством и алкоголем публика приступала к танцам. Гасили
люстру, а на горящую настольную лампу кто-нибудь накидывал свитер или кофту, создавая таким образом
«приличный интим». Включали двухкассетник, и галантные кавалеры разносили воздушных, изящно-одетых
и тонко-надушенных дам, в медленных па, по углам
не слишком просторного и прокуренного номера.
За большим, во всю стену, окном тёмной ратью стоял
лес. Над ним зависало такое же тёмное ночное небо, расшитое золотистым бисером звёзд, с тонким серпиком
молодой луны. Сентябрьские вечера были прохладны
и тревожно-тихи. В комнате же, в синем табачном дыму,
было жарко и беспечно-шумно.
* * *
В первый вечер на школе-конференции Вася танцевал с Симочкой. Её горячее, упругое тело, стянутое жёлтым шёлковым платьем, плотно прижималось к нему.
Лица своей мелкорослой партнёрши Васечкин не видел, — оно упиралось к нему в грудь, а невесомо-нежные
ручки лаборантки покоились на его плечах. От её светлорусых волос пахло чистотой и свежестью, — чем-то вроде
весеннего ландыша. Во время танца Вася поддерживал
партнёршу за талию. И его правая рука медленно сползала вниз по округлому Симочкину бедру. Он ощутил сначала под тонкой тканью платья верхний край её трусиков, и спустился затем, вдоль их нижнего края в мягкую
лощинку, образованную нежно-упругими ягодицами.
В этот момент Симочка подняла лицо, и наш герой ощутил на своей шее её горячее, влажное дыхание. Он
33немного наклонил голову и различил в темноте по-кошачьи блестящие зелёным светом глаза своей партнёрши.
Губы их коснулись сначала в робком, а потом в более
длительном поцелуе.
На Васю и Симочку никто из танцующих вокруг людей внимания не обращал. Все были поглощены друг
другом, взаимно и попарно. Да и в дальнем углу комнаты, где наши юные друзья переминались в обнимку с ноги на ногу, в чадном от табачного дыма полумраке их
толком и не было видно.
* * *
Симочка делила свой пансионатский номер с Фаней
Цукатовой. Конечно, просить эту болтливую, несколько
перезревшую деву, освободить на пару часов номер для
интимного свидания не было и речи, — растреплет всем
в лаборатории. Ясно, что необходимо было соблюдать
строжайшую конспирацию, чтобы до сослуживцев ничего не дошло. Васечкин же жил вместе с Аркашей, на которого вполне можно было положиться, тем более что
тот сам первый попросил своего соседа предоставить ему
на небольшое время их номер для свидания с «одной пикантной особой».
Таким образом, Васе с Симочкой удалось несколько
раз заняться любовью, правда, не с очень большим комфортом, — на узкой, односпальной кровати.
В тот время Васечкин любил всё классифицировать:
как в науке, так и в жизни. Классификация его была,
как правило, предельно упрощена, но, тем не менее,
позволяла, как ему казалось, разобраться во многих
сложных вещах. Ей подлежал и такой нетривиальный
и деликатный предмет, как женщины. Всех молодых
и симпатичных представительниц слабого пола (а они
только и классифицировались) Вася разбил на несколь-
34ко типов, ассоциируя входящих в них дам по отдельным
отдалённо-сходным признакам с некоторыми животными. Так, например, имелись кошачий, мышиный и птичий типы. Для Васечкина Симочка была явно-выраженной особой мышиного типа. Действительно, в её облике
было что-то от очаровательной серенькой мышки!
* * *
В последний вечер школы-конференции для её участников в пансионатской столовой был устроен банкет.
Спиртное лились весёлыми ручьями, переходящими
в бурные потоки, и столы ломились от закуски. А танцы
в латиноамериканских ритмах под аккомпанемент специально приглашённого из Мойкинского клуба культуры
струнно-духового оркестра, состоявшего из пяти пожилых и интеллигентных алкоголиков, были веселы и вдохновенны.
Вася танцевал, конечно, с Симочкой, а рядом с ними
довольно бодро отплясывали уже прилично пьяненький
Никита Никитич Чесноков и Валечка Неувядалова. Вдруг
маститый профессор по-мальчишески резво вскочил
на один из уже опустошённых ресторанных столиков
и быстрым, сильным движением забросил туда же, потянув за руки, и свою партнёршу. На столе они продолжали
искромётный танец, привлекая всеобщее внимание.
Длинная и широкая красная Валечкина юбка развивалась
быстрым пламенем, задираясь до самых фиолетовых трусиков и обнажая её весьма стройные, загорелые ноги; а её
огненно-рыжие волосы пойманной молнией метались
в прокуренном воздухе. Никита Никитич, облачённый
на этот раз в строгий, тёмный костюм, стремительным,
чёрным волчком кружился вокруг своей дамы, диким голосом выкрикивая, что-то совершенно нечленораздельное.
35— Уймись, Никитушка! — ласково, но твёрдо обратилась к разгулявшемуся профессору, возвышая голос над
рокотом зала, его старая коллега Элла Эоловна, оказавшаяся поблизости. — В твоём ли возрасте отчебучивать
подобные фортели?!
Но профессор Чесноков, казалось, не услышал её.
Однако, через несколько мгновений, вдруг резко остановился, сжал Валечкины оголённые плечи цепкими пальцами и сказал: «Нет!» Скорее прохрипел, заставляя всех
танцующих прислушаться, — так отчётливо и громко,
что даже оркестр на миг перестал играть, и над залом
тут же зависла глубокая, звонкая тишина.
— Ты, Эллочка, наверное, права. Я — пьяный, старый дурак. Впрочем, я всегда пьян и давно уже стар,
и стою уже на самом пороге. Сдохну скоро. Только бы
не на больничной койке! Иллюзий больше не имею,
но комедия жизни, тем не менее, всё ещё волнует меня!!!
Затем Никита Никитич бодро спрыгнул со стола
и подал руку своей партнёрше со словами: «Спускайтесь,
пора на землю, дитя моё! Вы — молоды и верите в сказки, поэтому обязательно встретите своего принца!»
Немного смущённая обращённым к ней вниманием зала
Валечка, придерживая юбку, скакнула на паркетный пол,
звонко шлёпнув по нему каблучками лакированных туфелек. И тут же снова вдарил, что есть мочи, оркестр.
Красноносые музыканты заиграли в бешеном ритме
«Ламбаду». И вновь, замершая было вокруг публика, понеслась мимо пожилого профессора и молоденькой секретарши в вихре безудержного танца.
* * *
По возвращении со школы-конференции, любовь
Васи и Симочки как-то довольно быстро сама собой иссякла. Произошло это, наверное, потому что встречаться
36наедине им было негде, да и оба они были привязаны
к своим вторым половинкам. Симочка — к своему мужу,
«неинтеллигентному, но доброму». «Интеллигентный»
Васечкин ей нравился по контрасту, впрочем, он тоже
был «добрым». А Вася — к Вике, которую он, по-видимому, не отдавая себе в этом отчёта, любил. При этом
внешность жены, как не странно, никак не укладывалась
в его классификацию. Вдобавок, уже в октябре, Сима
уволилась из Кристаллологического института и перешла работать в какой-то п/я, который оказался более хлебным местом.
В экономически-трудные горбачёвские времена, как
известно, на работе распределялись продуктовые заказы.
В Кристаллологическом институте содержимое таких заказов было не всегда на должной высоте. В Симочкином же п/я заказы были куда питательнее. Оставаясь
в течение некоторого времени в достаточно дружеских
отношениях с Васей, его бывшая любовница иногда продавала ему сахарную часть своих заказов — изумительные чешские конфеты, — не менее нежно-сладкие, чем
сама Симочка.
V
Опять же, следуя совету доктора Кубышки, в октябре
месяце того же года Вася предпринял туристическую поездку в Финляндию. Оставив своё семейство дома, он отправился в это двухнедельное путешествие на автобусе
в составе группы из тридцати сотрудников научных учреждений и различных служб Академии наук. Путёвку он
приобрёл в профкоме своего института.
Впервые Васечкин очутился на «диком Западе». Обилие товаров, яркий свет витрин, рекламы и фонарей,
37а также чистота улиц в крохотной скандинавской стране
удивили его.
В поездке нашему герою приглянулась интересная
блондинистая дамочка, лет на пять старше него. Её звали
Изабелла, и работала она секретаршей в профкоме Академии наук. Она никак не хотела уступать настойчивым
ухаживаниям молодого физика, так как была верна своему мужу. За Васей же стала увиваться не очень аппетитного вида сорокалетняя чувашка Захира: жирная, темнокожая, с полным ртом стальных зубов, всегда крепко
пахнущая луком и потом, общества которой тот тщательно избегал.
Во время тура, вечерами, после ужина, обычно устраивалась финская сауна, в которой можно было париться
на скандинавский манер всем вместе — мужикам с бабами. Последние, однако, не пользовались этой возможностью. Особенно возражали от парки с мужчинами старые, жирные и безобразные тётки, многие же молодые
и красивые дамы хранили пассивно-стыдливое молчание.
Приходилось поэтому пользоваться сауной по очереди: сначала женщинам, а потом мужчинам. В то время,
когда прекрасный пол отпаривал свои немного, а то
и сильно целюлитные телеса, мужики со смаком смотрели по видео эротические фильмы, большую диковинку
для тогдашнего советского человека.
В сауне стоял нестерпимый жар, особенно на верхних
полках, доски которых обжигали тело. Жар шёл от раскалённых добела, круглых, увесистых камней, сложенных
в специальном зацементированном углублении в дощатом полу. Любители русской влажной парилки лили
на камни воду, и от этого жгучий, удушливый, розовый
пар взлетал вверх, и становилось совсем не продохнуть.
В предбаннике, в огромном, покрашенном под дерево холодильнике хранились внушительные запасы ледя-
38ного бутылочного пива «Хайнекен», которое пили
из красивых пластиковых кружек, расставленных
на большом деревянном столе. Упомянутые кружки,
кстати, туристы из Васиной группы все растащили, и администрация гостиницы была этим весьма недовольна.
Немного попарившись и хлебнувши пива, мужики
выскакивали голышом наружу, в жиденький сосновый
лесок и бежали через него к морю, — что есть силы,
в свете томно-белой луны, роняющей прохладно-серебристые отблески на их разгорячённые тела. Тёмная вода
была спокойна, как в пруду; её предохраняли от ветра
многочисленные прибрежные островки, и луна прокладывала на её глади причудливую, зеленоватую дорожку.
Домчавшись до моря, мужчины стремительно бросались в стылую, солоноватую, воду. От свежего, ночного
осеннего воздуха и ледяной воды сводило дыхание,
и сердце подскакивало к горлу, и появлялся дико-оптимистический взгляд на жизнь. Через несколько мгновений, выскочив из воды, они неслись обратно в баню,
а потом, немного попарившись, — снова к морю. И так
несколько раз. Необъяснимо-замечательное времяпрепровождение!
Поздно вечером, осоловевшие после бани туристы
тусовались компашками по номерам гостиницы, — точно также как это бывало во время школы-конференции
в Доме творчества научных работников. Сидя с рюмочкой коньяка в мягком кресле напротив Изабеллы, Вася
заговаривал ей зубы. Тут же подскакивала нахальная чувашка и приземлялась своим многопудовым задом
к нему на колени, обхватывала Васину шею потными ручищами и довольно громко (чтобы слышала Изабелла)
шептала ему в ухо: «Не видишь, что ли, — она не любит
тебя! Люби лучше меня!» Но любовь Заxиры не прельщала Васечкина, и ему становилось тошно.
39* * *
На своё путешествие Вася занял деньги у тёти Полины, и одолженную круглую сумму по возвращении нужно
было отдать. Для этого наш предприимчивый, молодой
физик решил сделать небольшой бизнес в стиле товарища
Поросёнкина. На положенное ему количество обменянной валюты — пятьдесят долларов — Васечкин купил
в Хельсинки тайваньский двухкассетный магнитофон.
Вдобавок, ему удалось продать в Финляндии пару бутылок водки и несколько банок икры. На вырученные от последней сделки деньги Вася приобрёл кое-что из косметики и белья для любимой жены Вики, а также немного
одёжки для Антоши.
Итак, двухкассетник, привезённый Васей из Финляндии, теперь следовало с выгодой сбыть. Для начала наш
герой решил проконсультироваться по этому поводу с аспирантом Рафиком Раздолжибовым, большим знатоком
импортной радиотехники. Осмотрев принесённый Васей
в лабораторию двухкассетник, Рафик заключил, что аппарат — говно, но загнать его, и довольно дорого, можно.
Он посоветовал сдать магнитофон в комиссионный магазин подмосковного городка Долгопрудного: «там — xарошый цэны, а в Москвэ дорого нэ возмут».
— Савэтую тэбэ, продав эту шарманку, купыт сэбэ харошый атэчэствэнный абарудаваныэ. Звукаваспраызвэдэныэ будэт намнога лучшэ! — продолжил Раздолжибов
и предупредил. — Аднака, сматры, кагда паэдэш с аппаратам в элэктрычкэ, — спряч эго в балшой сумка. А то
дажэ ы за такой дэрмо в нашэ врэмя можно пэро в бок
палучить!
Магнитофон в указанной Рафиком комиссионке был,
действительно, неплохо оценён и быстро продан. В результате Вася окупил своё заграничное путешествие
в полтора раза. Отдал долг тёте, а на оставшиеся деньги,
40добавив ещё немного своих кровных, купил по совету
Рафика неплохое музыкальное отечественное оборудование: кассетную деку, вертушку для пластинок, усилок
и огромные напольные колонки. Очень уж захотелось
Васечкину завести качественную музыку у себя в доме!
Собранная Васей музыкальная система, действительно, давала звук, не шедший ни в какое сравнение с дребезжанием двухкассетника: низы — богатые и сочные, —
ударяли в грудь, а верха лились тонко и изящно, заставляя позвякивать стеклянные бокалы. Вася остался очень
довольным своим приобретением, чего нельзя было сказать об остальных обитателях квартиры.
* * *
Роман с Симочкой, поездка в Финляндию и приобретение музыкального центра, несомненно, пошли
на пользу нашему герою. Он постепенно стал забывать
о своём неврозе. Ещё некоторое время Вася походил
к доктору Кубышке, а потом бросил занятия психотерапией за ненадобностью.
VI
Вернувшись как-то в пятницу, ноябрьским вечером
(вскоре после приезда из Финляндии) с работы, усталый
и продрогший, Вася с удовольствием ввалился в тёплую
квартиру; и обнаружил её обитателей в полном сборе.
Вика, Томочка и Таисия Петровна что-то оживлённо обсуждали в коридоре, а кругленький Антоша копошился
у их ног.
— А, дорогой зятёк явился, — возбуждённо кинулась
к Васе Таисия Петровна. И, не давая ему опомниться,
стала рассказывать: «Ты послухай, чему я сегодня была
41усвидетельницей! Стояла, значить, я у очереди, у гастрономе, — давали мороженых американских цыплят, —
по двое у руки. Очередь огроменная, стоим долго — часа
два, наверное, — однако — всё тихо-спокойно. Ужо скоро должна была подойтить моя очередь, как, удрух, к самому прилавку подскакивает наглая такая, молоденькая
дамочка. Уся из себя разодетая такая, культурная, — в очках. Подскакивает она, значить, к продавщице и говорить: „Вы мне, Марья Ивановна, отложите, пожалуйста,
пару цыплят, каких покрасивш;. А я вечерком, когда народ схлынет, заберу. Премного, мол, вам заранее благодарна!“ И собралась было ужо энта фря уходить. Так,
ушто тут началось от ейных слов у очереди! Бабы завопили: „Ты ушто же это, стерьва учёная, на нас, на людёв,
плюёшь?! Мы тут цельный день стоим, а ей, видите ли, —
„отложите, пожалуйста“. Ничего ей, шельме, не откладывать, — ушоб она поперхнулась!“ А стоявшая передо
мной пенсионерка уконец рассвирепела: схватила с прилавка за ноги синюшного цыплёнка и давай лупить им
по морде энту молодуху. А та — ну орать не своим голосом, очочки её модные, естественно, тут же — удребезги,
красочка по напомаженной морде потекла. Пенсионерку
оттащили, вызвали милицию, составили протокол. Во,
зятёк, до чего докатились, — звереет народ. А, упрочем,
так и надо энтой стерьве, уштоб знала своё место!»
Таисия Петровна, была явно довольна произошедшей скандальной историей и пребывала в состоянии радостного, эйфорического возбуждения. Не переводя дух,
она предложила: «Иди-ка ты, Вася, на кухню, — я тебя
ужином накормлю, с пирожками. Горячие — только что
напекла! А покамест ты ешь, я тебе расскажу, как раньше
мы жили». Это означало, что надо будет в очередной раз
выслушивать «Краткую историю жизни» любимой тёщи.
Подобная перспектива отнюдь не привлекла Вику
и Томочку, так как свою историю Таисия Петровна рас-
42сказывала кому угодно и при первой же представлявшейся возможности, и все в доме слышали её уже множество
раз в различных вариациях и знали практически наизусть. Поэтому сёстры потихоньку удалились в столовую,
захватив с собой Антошу, — смотреть телевизор. Васечкин же был отдан на растерзание тёще. Что поделаешь,
такая уж сегодня ему выпала участь. Однако его моральные страдания будут, по крайней мере, компенсированы
деликатесными пирожками. Справедливости ради нужно
отметить, что Таисия Петровна готовила их великолепно:
кругленькими, румяными, с промасленной, хрустящей
корочкой, тающими во рту, — с мясом, с говяжьей печёнкой, с капустой, с яйцом и рисом.
Вася удобно расположился за покрытым клеёнкой,
прямоугольным столом, занимающим солидное пространство в центре их большой кухни. Таисия Петровна
тем временем подала ужин, состоящий: из ароматного,
горячего украинского борща и сочных котлет с восхитительной, жареной на сале с луком, картошкой. На стол
было также поставлено внушительных размеров блюдо
с пирожками.
— Ну, ушто ж, Васечка, кушай на здоровье, — проворковала тёща, — и послушай-ка, за одно, и мою историю.
— Ты знаешь, Вася, что родом я с западной Украины.
У детстве пережила многие напасти, которые натворили
у нашей стороне большевики. У начале тридцатых годов
мой дядя Григорий — зажиточный крестьянин, тот, который говорил, ушто «большевикам надо горло красить»,
стрелял из обреза у пришедших его раскулачивать комсомольских активистов. А потом дядя Григорий исчез, —
скрывался от нквд-шников. Их партия послала за его головой. После наша семья голодала: я, да мои братья
и сёстры ели суп из картофельных очистков, а отец продал последнюю кобылу. А потом началась война, и я по-
43шла медсестрой на фронт. Ты видел, Вася, — у меня и медали кой-какие имеются. После войны, я закончила
Высшие львовские курсы машинисток и переехала
у Москву, где устроилась секретаршей у крупное строительное управление. Там я познакомилась усо своим будущим мужем — инженером-строителем, товарищем
Павлом Павловичем Семихватским — интересным таким мужчиной. Он был на двадцать лет меня старше, а я
у то время была диваха ухоть куда — красавица, да и бойкая такая! Вот и отбила товарища Семихватского у его
первой жены — неряшливой такой и безответственной
особы. Расписавшись, мы поехали ус мужем у Западную
Сибирь. Туда его направили конструировать нефтяные
вышки. У товарища Семихватского была трудная судьба:
незадолго до нашего знакомства, его сын от первого брака — шестнадцатилетний Виктор — погиб. Дело было
у Сибири. Пошёл он как-то у тайгу грибы собирать, да
и не вернулся. Через унесколько дней тело его нашли
у лесу: говорять, — зарезали сбежавшие из зоны блатари.
От горя товарищ Семихватский стал пить, но я его поддерживала, не дала усовсем успиться. Потом у нас с ним
родились три девочки: устаршая Рита — лёгонькая такая,
как пушинка, и болезненная; усредняя Вика — толстенькая такая и крепенькая, — мы прозвали её «Бубой», —
и младшая Томочка — идеальный такой ребёнок, точная
копия папы. Томочка появилась на свет через пару месяцев после смерти отца. Тот скончался от проблем ус сердцем во время операции грыжи. И была, поэтому, моя Томочка обделена отцовской лаской. Без мужа я сумела
дать усвоим дочерям университетское образование, —
они у меня, ты сам знаешь, — учёные, — вот так-то, Вася. Рита с Викой уже пристроены, — мужья у них хорошие и унука с унучкой мне дали.
Здесь нужно сказать, что внук Антоша и внучка Светочка, также, как и дочка Томочка, пользовались особой
44любовью Таисии Петровны, и она всячески старалась
получить от внучат в ответ какие-нибудь признаки взаимной любви. Например, требовала, чтобы они звали её
не иначе, как «бабуля». Взрослые — Вася, Вика и Томочка — быстро освоились с этим новым словом и часто
между собой именовали Таисию Петровну «бабулей».
Светочка также постепенно усвоила это обращению. Антоше же в первое время трудно было к этому привыкнуть, так как двух своих других бабушек — Васиных маму
и тётю — он именовал соответственно, «баба Флора»
и «баба П;ли».
— Осталось теперь только нашу умницу и красавицу
Томочку замуж выдать за доброго человека, — а там и помирать можно, — продолжала бабуля.
— Ну, что вы, Таисия Петровна, — рано вам ещё
о смерти-то думать! — вставил из вежливости Васечкин.
И на этом, к счастью для него, «Краткая история
жизни» тёщи закончилась. Завершился, но уже, к сожалению, и вкусный ужин.
* * *
Поблагодарив Таисию Петровну за деликатесную еду
и интереснейший рассказ, Вася присоединился к Вике
и Томочке, всё ещё смотревшим в столовой (Томочкиной
комнате) телевизор. Антоши с ними уже не было, — Вика
только что уложила его спать.
По телеку шла какая-то дребедень — репортаж
о жизни советских шахтёров. Собственно, сёстры
и не смотрели телевизор, — он был включён так — для
фона.
Сидя за круглым, обеденным столом, Вика терпеливо
вязала весёленькую, зелёненькую жилетку для своего мужа; а Томочка, развалившись в кресле и накрыв ноги
пледом, читала толстый роман.
45— Ну, как тебе «Краткая история жизни»? — поинтересовалась Вика, оторвавшись на секунду от вязанья.
— Ничего, с хорошей закуской проходит, в горле
не застревает, — ответил Вася и спросил: «Нет ли чего
поинтереснее по телеку?»
— Не всё ли тебе равно? Наверняка, я уверена, что
и по другим программам ничего дельного не показывают.
Но, если хочешь, — пойди покрути сам, — неохота вставать, — сонно отозвалась Томочка.
— Что верно, то верно, по телику круглые сутки идёт
одна дребедень, — отвечал Вася. — Поэтому мне глубоко
насрать, что смотреть. Но я, всё же, пойду попереключаю…
При этих его словах Томочка несколько оживилась
и расплылась в прелестной улыбке.
— Чему это ты заулыбалась? — спросила её Вика.
— Да вот, — я живо себе вдруг представила на моём
обеденном столе дымящуюся, ароматную кучку свежего
Васиного говна, — только что с удовольствием им высранного.
— Ты права, Томочка, — сказал Васечкин, — действительно, как справедливо подметил один поэт (не помню,
какой): «Нет ничего приятнее на свете, чем хорошо
и от души посрать…»
Заметим, что отечественный телевизор «Горизонт»,
выделенный бабуле как ветерану ВОВ (Великой Отечественной войны), не был снабжён пультом дистанционного управления, поэтому Васечкину пришлось, пройдя
всю комнату, приблизится вплотную к телевизионному
ящику.
Подойдя к телевизору и, уже было, собираясь переключить программу, наш герой на мгновение замер…
Что-то в идущей передаче привлекло его внимание.
Несколько шахтёров сопровождают телевизионного
корреспондента в экскурсии по городскому кладбищу.
46Там похоронены в основном шахтёры. Вот они подводят
телевизионщика к скромной могильной плите, под которой покоится их коллега, умерший далеко не старым, —
лет в сорок.
— Отчего умер ваш товарищ? — спрашивает корреспондент.
— От безысходности, — следует ответ.
Тут Вася переключил программу. По другому каналу
шёл увлекательный американский боевик.
VII
Покинув уснувшую в кресле Томочку, Вика и Вася
отправились на отдых в свою комнату.
Антоша мирно почивал на маленьком диванчике, отгороженном от двуспального родительского канапе
шкафчиком с игрушками, — посапывая и подложив ручонку под пухлую, розовую щёчку. Спящий мальчуган
был так нежен и тих, что в нём никак не угадывался тот
заводной сорванец и проказник, каким он бывал днём.
В комнате, подсвечиваемой настольной лампой с зелёным абажуром, царил уютный полумрак. Тускло поблёскивали стеклянные двери книжного шкафа и металлические обода динамиков Васиных напольных колонок.
3а большим окном, над белокаменными боярскими
палатами царила стылая, дождливо-мокроснежная ночь.
Но мрак её и холод не проникали в нагретое жильё.
Поздними вечерами, когда все в доме спали, Васечкин любил сидеть за письменным столом напротив этого
окна, — при этом пить горячий чай, и что-нибудь читать
или писать. К ночи его мозг всегда активизировался,
и масса интересных идей и мыслей роилась в нём.
А утром нашему герою было всегда тяжело просыпаться
47(поэтому и приходил он на работу всегда не рано) и,
обычно, до обеда ничего не соображал. То есть, Вася был
«совой». Вика же, напротив, была «жаворонком», — ложилась вечером всегда не позже одиннадцати и вставала
в семь утра, чтобы вести Антошу в школу.
В этот вечер Вася устал и решил лечь спать одновременно с женой. Он задёрнул шторы, отгородившие совсем их уютный мирок от ночной непогоды. А потом они
разделись и, потушив лампу, скользнули в свежевыстиранные простыни под тёплое стёганое одеяло.
Наш герой прижался животом к выставленной из-под
ночной рубашки (или «ночнушки», как Вика её называла) горячей и мягкой попке супруги. Коленями он упёрся
в ложбины, образованные сзади её согнутыми ногами.
Они любили так спать, — как бы слившись в одно диковинное, многорукое и многоногое, но незлое существо…
Сон, как всегда, не замедлил прийти к ним обоим почти
одновременно.
* * *
Следующим утром, примерно в восемь часов, Вика
с Васей были разбужены дикими воплями, доносившимися из Томочкиной комнаты: «Нищенка! В мещанки
за мой счёт! Не выйдет! Да я ж тебе морду выбью!» Это
голосила Таисия Петровна.
Ошалевшая спросонок, и перепуганная Вика вскочила и побежала в одной ночнушке посмотреть, в чём дело?
За ней, надев, однако, домашние штаны, последовал
и Вася.
Оказалось, что рассвирепевшая бабуля всерьёз набросилась на заспанную младшую дочку, скинув с неё одеяло
и собираясь уже было приступить к рукоприкладству.
Праведный материнский гнев был вызван весьма уважительными обстоятельствами. Таисия Петровна, пере-
48жившая в уже далёком прошлом голод, была чрезвычайно запаслива: всё время делала заначки на случай войны
или какого другого стихийного бедствия. Например, в её
крохотной комнатушке, под старым клоповным диваном, который Вася для себя именовал не иначе, как «тёщиным логовом», было спрятано два двадцатикилограммовых мешка сахара. Заметим, что сахар в описываемое
нами время был дефицитом и продавался по талонам
в ограниченном количестве.
Продукт этот постепенно отсыревал, и все члены семьи недоумевали, зачем бабуле потребовалось такое его
количество, — ведь сахаром же при голодухе не наешься.
Она, однако, объясняла, что в случае голода сахар надо
будет разводить тёплой кипячёной водой и пить сладкий
сироп, — таким образом можно будет продержаться.
Под диваном же, и под небольшим столиком, заваленным всякой рухлядью, хранились батареи бутылок
спиртного: в основном водка и «Советское шампанское».
Это была «твёрдая увалюта», которой бабуля расплачивалась с рабочими, строившими ей дачу. В то трудное время, из-за горбачёвской антиалкогольной реформы, водка
тоже стала редкостью, и её продавали по талонам. По две
бутылки в месяц на нос для мужчин и по одной для женщин.
Для пополнения своих запасов Таисия Петровна отоваривала сахарные и водочные талоны всех членов семейства, да, вдобавок, Вася частенько приносил ей с работы спирт-ректификат, который работяги-строители
очень даже уважали.
Так вот, проснувшись сегодня по своему обыкновению рано утром — часов в шесть, позавтракав, как обычно, какой-то дрянью (из экономии) и собравшись уже
было отправиться на строящуюся дачу, Таисия Петровна
заглянула под столик с тем, чтобы забрать с собой пару
бутылок водки для уплаты рабочим. Представшее глазам
49зрелище ошеломило запасливую тёщу и на некоторое
время лишило её дара речи. Бутылки, бывшие под столиком, стояли среди битого стекла в грязной, липкой луже.
Пересчитав их (количество своих запасов мужественная
женщина удерживала в своей развитой памяти с безошибочной точностью), бабуля обнаружила, что четырёх бутылок шампанского не хватает. То есть они разбиты,
а мерзкая лужа и осколки — это то, что от них осталось!
Немного опомнившись от потрясения, Таисия Петровна начала соображать своим практически-цепким
и быстрым умом, — кто же тот злодей, который покусился на её добро? «Ни Вася, ни Вика никогда не осмелются
притронуться ук моим увещам. Они — интелехгенты
и хорошо увоспитаны, — рассуждала тёща. — Антоша —
мал, глуп и зловреден, но родители усёже приучили его
не лазить у мою комнату. Остаётся Томочка. Это — наверняка она! У, мерзавка!» И тут дикая ярость затмила
бабулин рассудок, и она со звериным рёвом ринулась
в комнату младшей дочери.
Вике и Васе кое-как удалось успокоить бедную женщину, у которой от излишнего волнения начался сердечный приступ, — Таисия Петровна страдала сердечной
недостаточностью. Напоив мать валокордином, и усадив
её в кресло, немного застенчивая, но твёрдая, — если
нужно, — Вика приступила к воспитанию своей младшей сестры.
— Как тебе не стыдно, Томочка, — ты разбила мамины бутылки, ничего не сказала ей, и даже не убрала
осколки!
Викины слова явно не подействовали на Томочку, однако, она созналась, что в прошлую субботу, когда у неё
в гостях были друзья, закупленное спиртное неожиданно
кончилось. Поэтому она послала к матери в комнату своего ухажёра — аспиранта факультета Вычислительной
математики и кибернетики МГУ Блюма, — чтобы тот
50принёс пару бутылок «Советского шампанского». Неуклюжий, очкастый и, вдобавок, ещё и пьяный Блюм, залезая под столик, разбил две бутылки, а ещё две принёс.
После ухода гостей Томочка хотела всё прибрать,
но очень устала, — а на следующее утро забыла. Так,
к маминому приезду с дачи в воскресенье вечером, разлитое шампанское высохло само.
— Ах, — значит, виноват во всём Блюм, а ты здесь,
вроде бы, и не причём, — язвительно заключила Вика. —
Пойди хотя бы сейчас, — убери там ваше свинство!
Заспанная и ленивая Томочка уже стала было
с неохотой слезать со своего тёплого двуспального канапе, как немного оправившаяся теперь от полученного
шока бабуля заступилась уже за виновницу зла: «Оставь
её, Вика, — я сама всё приберу! Ты же знаешь, что Томочка у нас обделённая, слабонервная…»
— Но это же не педагогично, мама! — пыталась было
возражать Виктория, но, по-видимому, у Таисии Петровны были своеобразные взгляды на воспитание младшей
дочки.
В доказательство слабой нервной системы Томочки
бабуля теперь уже не в первый раз рассказала историю
о том, как та в десятилетнем возрасте, когда мама отказалась купить ей дорогую куклу, закатила истерику, связала
вместе узлами несколько простыней и с их помощью
спустилась из окна, со второго этажа.
В течение всего этого разбирательства между тёщей
и её дочерями Вася, тактично и, щадя свои нервы, стоял
в сторонке, предпочитая, как обычно, не вмешиваться.
Возможно, именно поэтому он и имел в глазах Таисии
Петровны репутацию «хорошего зятя».
51VIII
Вечером той же субботы Вика и Вася должны были
идти в гости к своим лучшим друзьям: Маше и Косте Куропаткиным, которые пригласили их ужинать.
Васечкиных и Куропаткиных связывало многое. Вика и Маша были закадычными подругами ещё в университетские годы. Они вместе учились на одном курсе
экономического факультета МГУ. Там же студентом
на курс постарше был и Костя. Более того, отец Васи —
Владимир Петрович — и Машин папа — Анатолий Борисович — работали в одной области физики и дружили: последний, в своё время, был аспирантом у молодого профессора Васечкина. Таким образом, Маша и Вася
были знакомы с раннего детства, хотя и не дружили
вначале. Впоследствии, именно Маша представила Васе
Вику.
И ещё одно обстоятельство сблизило не так давно эти
два семейства. Вася и Вика не были крещены родителями в детстве. В коммунистическое время такое часто случалось. При Горбачёве же, как известно, интерес к религии и русским традициям стал возрождаться. Так что,
Вика и Вася, хотя и были не слишком верующими, приняли недавно обряд крещения в церкви Ферапонтова подворья, что рядом с Меньшиковой башней и Чистыми
прудами. Окрестили и Антошу. А крёстными были приглашены супруги Куропаткины.
Итак, оставив сынишку на попечение Томочки (бабуля ночевала на даче), Васечкины отправились ужинать
к своим друзьям-крёстным. Уже перед самым выходом
у Вики возникло желание захватить с собой скрипку. Она
когда-то окончила музыкальную школу, где научилась
неплохо играть на этом струнном инструменте. Думала
даже сделать скрипичную музыку своей профессией.
52Но кости у Вики были хрупкие, она ломала руки в детстве несколько раз. Так что, большая нагрузка на кисти
рук, которую получают профессиональные скрипачи,
была ей противопоказана.
Иногда, нечасто, вечерами, Вика доставала с книжного шкафа запылённый футляр со скрипкой, извлекала
из него инструмент — работы известного мастера начала
двадцатого века, — настраивала его и, нежно касаясь
струн смычком, распускала по комнате величественные
и гармоничные звуки. Правда, это случалось всё реже
и реже: работа над диссертацией не оставляла времени,
да и не было, как-то, особой охоты музицировать.
Вика любила свою скрипку не только за красоту звучания, но и как память об отце, — именно он купил инструмент для своей «маленькой Бубы». Павла Павловича Семихватского Вася уже не застал в живых, но ему
казалось, что по рассказам родственников он ясно представляет своего покойного тестя. И ходил, наверное, поэтому, несколько раз Вася к нему на могилу, на старое
московское кладбище, вместе с Викой, — как к близкому и любимому родственнику.
* * *
У Куропаткиных было шумно и накурено. Кроме Васечкиных хозяева пригласили ещё и супругов Абрама
и Аиду Михельсонов, — довольно интересную молодую
пару. Она — дамочка весьма пикантной наружности, переводчица с английского, он — интеллигентный очкарик, программист. Михельсоны как раз получили иммиграционные визы в Соединённые Штаты Америки, —
Абрам выиграл в лотерею Грин-карту. Они блестели
от счастья и собирались вскоре отбыть в город Сиэтл, куда их для начала определила американская иммиграционная служба. Рассказывали теперь запоем эти Михель-
53соны всё то, относительно мест своей будущей райской
жизни, что уже успели изучить теоретически по книжкам: про мягкий тихоокеанский климат, про тамошнюю
буйную природу, про либеральные порядки, про цены
на жильё, про близость Канадской границы.
Кормили уткой, запечённой в яблоках, приготовленной Костиной мамой, — сухонькой генеральской вдовой, — Куропаткины жили вместе с ней. Мама тоже иногда присаживалась с молодёжью за стол, — но больше
крутилась вокруг внучки Милочки, — ровесницы Антоши, пытаясь уложить её спать. Утку сопровождало французское вино «Медок», привезённое Костей из загранкомандировки в Париж.
После ужина разгорелся спор на политическую тему:
о судьбах коммунизма. Спорили в основном Вика и Костя.
Вика, в принципе, защищала коммунизм, признавая,
однако, что в Советском Союзе построили не настоящее,
а казарменное коммунистическое общество; и, что это
государственное устройство — совсем не то, о чём мечтал
Ленин. Васина супруга высоко ценила вождя мирового
пролетариата.
Костя же, напротив, был отчаянным антикоммунистом и утверждал, что любой коммунизм — казарменный ли, настоящий ли — это чума двадцатого века. Он
нападал на Вику, говоря, что она — марксистка-догматка, что она начиталась вредных книжек, и, что виноват
во всём её научный руководитель профессор Буркевич —
старый большевицкий козёл. И, что от него и от его жены Раисы — тоже марксистки-экономистки — Вика рискует набраться множеству сумасшедших идей!
Маша заступалась за свою подругу, хотя сама и разделяла по большей части Костины взгляды. Васечкин же,
будучи антикоммунистом, как обычно, в таких спорах
принял сторону Кости. Супруги Михельсон в дискуссии
54не участвовали, а сидели тихо с полуоткрытыми ртами,
несколько разомлевшие от обильной еды и выпивки. Да,
и на судьбы коммунизма им, по-видимому, было теперь
глубоко наплевать. Их ждала Америка — страна всеобщего счастья и прав человека.
* * *
В заключение вечера, наспорившись порядочно, Вика достала из футляра скрипку. Не зря же Вася тащил её
через весь город! Абрам Михельсон вызвался ей аккомпанировать на имевшемся в доме пианино. Маленько
настроившись, они сыграли несколько тем из «Времён
года» Вивальди, — и получилось, вроде бы, неплохо. Мужественный баритон фортепьяно вторил нежному тенору
скрипки, и мелодия слагалась как бы сама собой — легко
и в тоже время витиевато.
Куропаткины знали о музыкальных способностях Вики, но умелую игру Абрама услышали впервые и были
приятно удивлены. Считавшийся чрезвычайно одарённым практически во всех отношениях Костя, недавно
получивший учёную степень доктора экономических наук и, издавший уже толстую монографию, даже пожалел,
что в детстве халтурно относился к даваемым ему на дому
прыщавой студенткой музыкального училища урокам
фортепьяно: «А то бы сейчас подыграл Вике в две руки
с Абрамчиком».
* * *
Из гостей Вика и Вася ушли поздно, в районе полуночи. Супруги Куропаткины вышли вместе с Васечкиными
проводить друзей до метро и заодно немного подышать
воздухом. Михельсоны же покинули гостеприимных хозяев несколько раньше, сославшись на большое количество работы по сборам в США.
55Стоял холодный, но сухой ноябрьский вечер. В безоблачном, чернильном небе бельмом плыла полная,
тусклая луна. Вдоль широкого Комсомольского проспекта изредка, с лёгким шелестением шин по бугристому асфальту, проносились машины. Друзья шли в направлении метро «Парк культуры».
Разговор крутился вокруг предстоящей в конце года
защиты Викой кандидатской диссертации. Прилично
выпивший Костя с солидной уверенностью прошедшего
уже через все подобные испытания знатока, советовал
Вике, как наиболее оптимально разослать автореферат
и каким образом построить свой доклад.
Вдруг, когда они уже были совсем недалеко от метро
и проходили мимо поблёскивающей в лунном свете своими разноцветными изразцами Никольской церкви, солидность покинула молодого доктора наук. Он резко
прервал научно-благопристойный разговор, достал
из кармана куртки маленький, изящный, чёрный баллончик с газом для самообороны, сообщив, что эту игрушку привёз недавно из Японии Машин папа. Затем
Костя изъявил желание испробовать это оружие на свежем воздухе, так как подозревал, что «косоглазые» надули его тестя и баллончик пуст, — уж больно он был лёгок.
Для проведения испытания он попросил всех оставаться на месте, а сам сделал пару шагов вперёд и прыснул перцовым газом в сторону. В это мгновение порыв
ветра дунул как раз в направлении Вики, Маши и Васи,
переминавшихся с ноги на ногу, подхватил выпорхнувшее из баллончика зелье и обрушил его на их головы. Васе досталось меньше всех, но Вика с Машей получили
по хорошей порции прямо в лицо и запрыгали на месте
от рези в глазах, носу и ушах, заливаясь слезами.
Мужчинам пришлось срочно вести пострадавших
дам обратно на квартиру Куропаткиных и промывать им
физиономии. В результате, Васечкины не успели к за-
56крытию метро, и вернулись домой на такси, на которое
дал деньги Костя Куропаткин, как виновник происшествия.
* * *
В уютном полумраке салона такси, Васечкины примостились на заднем сиденье. Широкая спина шофёра
в кожаной куртке и его бритый затылок возвышались
прямо перед Васиными глазами. Что-то неуловимо-знакомое почудилось вдруг нашему герою в мощном облике
таксиста, тихонько насвистывавшего какую-то известную до неузнаваемости мелодию. И на секунду показалось даже, что голова и плечи водителя сужаются в некую
бутылкообразную форму.
«Нет, никак не может это быть доктор Кубышка. Наверное, я перебрал…», — подумал Васечкин и опустил
отяжелевшие от усталости веки. С закрытыми глазами,
в полудрёме, он совершенно отчётливо услышал, как
таксист перестал свистеть и произнёс ясным голосом,
непонятно почему и для кого: «Безысходность во всём
виновата». В это же мгновение Вася открыл глаза и увидел, что шофёр вернулся к своему прежнему округло-мужественному обличью, а машина уже въезжала в их переулок.
Расплачиваясь с таксистом, Васечкин надеялся, что
тот обернётся и ему удастся рассмотреть его лицо. Но водитель принял деньги, не повернув головы, с ровным
«спасибо», а в зеркале заднего обозрения из-за густого
полумрака лица его было не разглядеть.
57IX
Придя в понедельник не очень рано в лабораторию,
Вася застал всех сотрудников уже на своих местах.
Не было только Поросёнкина, находившегося в командировке в ФРГ, и, почему-то, профессора Чеснокова.
Наш герой делил одну лабораторную комнату с Эллой Эоловной Конидзе и Фаней Цукатовой. Его письменный стол был отгорожен от рабочих мест этих двух
разговорчивых дам электрооптической лазерной установкой, собранной Васей на массивной лабораторной
подставке с полками, сваренной из стальных уголков,
покрашенных ядовито-зелёной краской.
Сидя за огромным письменным столом Фани, увенчанным пишущей машинкой и заваленным горами бумаги, обе дамы пили из изящных мерных стаканчиков турецкий чай, заваренный в большой колбе. Кстати,
об этом чае ходили слухи, что он радиоактивный. Для
проверки его свойств, старший научный сотрудник Рабинович однажды даже принёс из рентгеновской лаборатории счётчик Гейгера. Но прибор ничего не показал,
поэтому мнительные Элла Эоловна и Фаня теперь
немного успокоились.
За чаем Фаня рассказывала своей коллеге о явившемся ей прошлой ночью очередном видении. Видения к лабораторной секретарше приходили не редко.
— Сплю я, значит, себе спокойно и, вдруг, чувствую,
как кто-то тихонько присел на угол моей кровати. Испугалась я, — думаю: «Кто же это может быть, — ведь
в квартире кроме меня никого нет?!» Открываю глаза
и вижу (насколько это возможно в темноте) — у моих ног
на одеяле, повернувшись ко мне спиной, сидит мужчина
в кожаной куртке. Я вскрикнула от испуга, а он повернул
в мою сторону голову и улыбнулся широко так…, и зубы
58его засветились, как фосфорные. И сказал: «Не беспокойтесь, Фанечка, — я уже ухожу». И тут же исчез, —
как бы растворился в воздухе.
— Странно это, к чему бы это? — задумчиво молвила
Элла Эоловна.
— Вот и я, Эллочка, тоже задаю себе этот вопрос.
— А ты не разглядела случайно его лица?
— Нет, — в темноте ничего не было видно. Только эта
улыбка. Да ещё глаза. Когда он улыбнулся, они загорелись, как угли.
Васю заинтересовал этот странный рассказ, и он уже,
было, вылез из своего укрытия за установкой, чтобы расспросить Фаню поподробнее. Но тут в комнату с шумом
ввалился Пахом Пахомыч Тамбуренко.
— Приветствую вас, уважаемые учёные дамы! — затараторил он с хохлацким акцентом. — Приветствую и тебя, раб науки, Вася.
И, не давая никому вставить ни слова, он озабоченно
продолжал: «Хочу, господа, испросить вашего совета.
Послушайте, что приключилось с моей дочерью».
— Моя дражайшая супружница на днях вернулась
от своей сестры из Италии (сестра жены Тамбуренко была замужем за итальянским бизнесменом и жила в Милане). И приволокла она оттуда, конечно, всякого шмотья. А моя дура-дочка напялила на себя всё, что только
могла и заявилась в таком расфуфыренном виде в школу.
Ну вот, на перемене, подходят к ней два здоровенных бугая из десятого класса и говорят: «Чтоб принесла завтра
сто баксов. А не то — изловим, вставим тебе (извините)
в жопу паяльник и подключим его к розетке!» Ну что ты
тут будешь делать?
— Ох, Пахомчик, мы тут говорили о серьёзных вещах, — о Фаниных видениях. А ты тут с такой пошлостью ввалился, — откликнулась Элла Эоловна.
— Пошлость, пошлость — в жизни всегда так, — воз-
59вышенное смешивается с пошлостью, — философически
отпарировал Тамбуренко.
— Не боись, — не вставят они ей паяльника в жо…, —
пардон, — то есть в задний проход. Пугают, берут
на пушку, — обнадёжила его Фаня. — Хотя, — поступай,
как знаешь, можешь и отдать сто долларов этой шпане,
если они у тебя лишние. И вот тогда они уж точно потребуют ещё.
В этот момент дверь открылась, и в комнату бодро
вошёл, поблёскивая очочками и заложив обе руки
за спину, круглотелый товарищ Поросёнкин. Он радостно сообщил: «Поздравьте меня. Я только что вернулся
из командировки в ФРГ!».
— Какая радость! — съязвила Фаня.
— Я слышал тут конец вашего разговора и вот что,
кстати, могу сказать о жопах, — продолжал Алексей Платонович. — Вот вам новый анекдот или парадокс, если
хотите: «У моей жены жопа белая, а зовут Розой».
— Очень смешно! — отозвалась Фаня.
— Кроме того, я только что был в дирекции института, и мне там сообщили, что профессор Чесноков госпитализирован. У него проблемы с печенью… — резко изменил тему Поросёнкин. — На то время, которое Никита
Никитич будет находиться в больнице, директор назначил меня исполняющим обязанности заведующего лабораторией. Так что по всем вопросам прошу обращаться
лично ко мне!
Заключив свою речь, Алексей Платонович принял
весьма гордо-напыщенный вид.
— Какой чванливый и занудный дурак, — подумал
Вася, теперь уже вылезший из-под прикрытия своей лазерной установки. — А, может быть, — это я — зануда
и дурак. А, впрочем, какое всё это имеет значение?
— Ой, — взвизгнула Фаня, — так вот, значит, —
к чему моё видение. Это был он — Никита Никитич, —
60и он заболел, и скоро, наверно, умрёт! Это — точный
признак.
— Да, — чепуха это, твоё видение. Это всё тебе приснилось. Да и наш профессор — мужик крепкий, — выкарабкается, — попытался успокоить чувствительную
Фаню Васечкин.
— Действительно, — н;чего переживать раньше времени. Мы с Казимир Леонардовичем сходим завтра же
к Чеснокову в больницу; да ещё и пузырёк с собой прихватим! — добавил Тамбуренко.
— Правильно, — поддержал Поросёнкин и тут же
снова сменил тему. — Давайте-ка, уважаемые коллеги,
чаю попьём. Я вам кое-каких сладостей из Германии
привёз!
С этими словами Алексей Платонович с медлительной торжественностью извлёк из-за спины одну руку,
в которой была увесистая жестяная коробка датского печенья (большая роскошь по тем временам). Поросёнкин
держал коробку за бант, опоясывавшей её красивой золотистой ленты.
— Вы, я вижу, Элла Эоловна, попивали уже здесь чаёк, — продолжал он бодро-панибратски, — так вот, будьте добры, — заварите теперь на нас, на всех. Да не этого
турецкого пойла, а настоящего чаю.
И Алексей Платонович вынул из-за спины другую руку, в которой была изящная жестяная баночка английского чая «Твайнингз Эрл Грей».
— Подмазывается, гад! — подумал Вася. — Да, впрочем, — к чему такая злоба? Что, — он стоит моих нервов?
* * *
Сладостно-крепким был Поросёнковский чай, и печенья отменно хороши. Плотно столпившиеся в одной
комнате сотрудники лаборатории быстренько опустоши-
61ли содержимое датской коробки, а оставшийся в банке
чай решили допить в другой раз.
Коробка из-под печенья была изумительно художественно-красива. На ней пастельными тонами был изображён витиеватый, старинный замок, стоящий на гладко-подстриженной, свеже-зелёной лужайке, по которой
с достоинством прохаживались пёстропёрые утки.
— Слушай, Алексей Платоныч, — хороша же эта датская коробка! — зачарованно молвила Фаня. — Возьму-ка
я её домой для ниток. Вы не возражаете, Элла Эоловна?
— Конечно, Фанечка, бери! О чём разговор?
— О, нет, нет, уважаемые дамы, — затараторил Поросёнкин и даже порозовел от справедливого волнения, —
я совсем забыл вам сказать, что супруга велела мне принести коробку домой, — она ей как раз тоже нужна для
ниток. А, если я приду без коробки, моя Розочка мне уж
точно голову снимет!
— Фу, — какой жмот и подкаблучник, — с негодующим отвращением вспыхнула Фаня. — На, забирай своё
сокровище, — подавись им! — и швырнула коробку прямо в Поросёнкиновскую физиономию.
Отскочив от массивно-круглой башки Алексея Платоновича и упав на пол, пустая коробка раскрылась, и её
крышка откатилась в дальний угол лабораторной комнаты. Поросёнкин бережно подобрал с пола своё добро и,
явно обиженный, не сказав ни слова, вышел, хлопнув
дверью,
Все внутренне посмеивались над этой безобразноскандальной сценой, и в душе поддерживали Фаню.
С тех пор, когда в лаборатории разыгрывались
по жребию продуктовые заказы, распределением которых ведала с. н. с. Конидзе, справедливая секретарша
всегда кричала: «Элла Эоловна, Поросёнкина в розыгрыш не включайте. Он всё себе в Германии купит!»
62X
Защита Викой кандидатской диссертации была назначена на начало декабря. И чем меньше времени оставалось до этого важного события, тем больше Вика нервничала. Всё ей казалось, что что-то не так она написала
в своём увесистом талмуде. Всё она сомневалась — так ли
построила свой доклад? Всё боялась — уложится ли она
с ним в отведённые двадцать минут?
— Чепуха это! — успокаивал её Вася. — Защита пройдёт, как по маслу; разве кандидатские когда-нибудь заваливают? Да, никто всё равно твой диссер читать не будет.
На последние мужнины слова Вика часто обижалась,
так как свято верила в глубокий интерес научной общественности к своей работе. Вася же на этот счёт придерживался своеобразной точки зрения, считая, что всеми
в научном мире движет тщеславие, и, что никто чужих
работ толком не читает, — как, впрочем, внимательно
не проглядывает даже и своих. Важен конечный результат — публикация: статья в солидном научном журнале,
а лучше — книга, — жалкие, иллюзорные попытки обессмертиться, войти хоть кончиком пятки в историю.
И сам он с глубокой брезгливостью ощущал, как и его
тщеславие постепенно становится крупнее и жаднее
и гложет душу, как ненасытный, жирный червь — зелёный лист.
* * *
Вика плохо спала в эти наполненные сомнительными
раздумьями дни. Ей часто снились кошмары, а в ночь накануне защиты пришёл по-особенному странный
и страшный сон.
Ей снилась огромная зала средневекового замка с готическим сводчатым потолком, тускло освещаемая мно-
63жеством факелов, закреплённых на сырых каменных стенах. В центре залы стоял тяжёлый стол, сколоченный
из грубых досок. На столе — гроб, покрытый красной
парчой. Из-под парчи виднелся восково-тонкий профиль молодой покойницы и кисти её изящных, пепельно-жёлтых рук, скрещённые на груди и держащие горящую свечу.
Очевидно, по залу ходили люди, — эхо тяжёлых шагов
гулко разлеталось под древними сводами, а по стенам
проплывали свирепо-призрачные тени. Но самих людей
не было, — они оставались невидимыми.
Всё ближе и ближе женщина в гробу. Вика вглядывается в её лицо и видит — это она сама, мёртвая, лежит
здесь на столе. И вдруг, покойница и зала начинают
медленно опускаться вниз, или это Вика, напротив,
поднимается? Всё меньше и меньше становится стол
со стоящим на нём гробом. Каменные своды залы расступаются, и вот уже Вика втягивается в какое-то бесконечное поднебесье, теряя своё крошечное мёртвое тело
где-то внизу, в пугающей бездне.
Утром за завтраком Вика рассказала свой сон Васе.
Но тот, не будучи суеверным, объяснил кошмарное видение тем, что вчера они слишком поздно поужинали и легли, следовательно, спать с переполненными желудками.
— Мне тоже снился какой-то бред, — сказал Васечкин, — но я точно не помню, — что…
* * *
В просторном актовом зале Института глобальных
экономических проблем на Викину защиту собралось
довольно много народу. Присутствовали и супруги Куропаткины, работавшие по соседству в Институте регулируемого рынка, и Вася, и, конечно, Викин научный руководитель профессор Буркевич с женой Раисой.
64Вика, была одета во всё чёрное: шерстяную водолазку, изящную, обтягивающую юбку, колготки с модным
рисунком в виде миниатюрных точек и лаковые туфельки. Её короткие волосы были хорошо уложены, веки
чуть-чуть подкрашены, а губы слегка напомажены. Она,
умело скрывая волнение, делала доклад, стоя у кафедры
и держа в руке складную указку, кончик которой иногда
легонько и нервно постукивал по деревянному пюпитру
для бумаг. Она делала доклад без обычных в то время
плакатов с иллюстративным материалом. Это разрешалось, так как тема её диссертации была чисто гуманитарная, — по политэкономии.
В докладе Вася ровным счётом ничего не понимал,
но ему нравилось, как выглядела жена. Тем более что почти все бывшие сегодня на ней вещи, включая
водолазку, а также косметику он сам недавно привёз
из командировки в сказочно-красивый итальянский город Турин. Глядя на Вику, наш герой перенёсся мысленно в этот город, — с просторными площадями
и конными статуями и фонтанами на них, с множеством крытых галерей, предохраняющих пешеходов
от частых дождей, и бездной бездонных магазинов-бутиков.
В Турине к Васечкину пришла мысль уехать, покинуть хотя бы на некоторое время Москву, погрязшую
в политической грызне и экономической неразберихе.
Свалить куда-нибудь в южную капиталистическую страну, в эдакую Буржуинию. Туда, где сыто и вольготно
жить, и, где над лазурным морем и песчано-пальмовыми
пляжами светит тёплое солнце.
Так, в размышлениях о райской Буржуинии Вася
и просидел всю защиту, спускаясь только изредка
на землю, когда кто-нибудь из оппонентов задавал Вике
каверзный вопрос, или, когда профессор Буркевич
с отеческой любовью отзывался о своей ученице, «про-
65должающей разрабатывать марксистко-ленинское экономическое учение».
Учёный совет проголосовал «за» единогласно. А потом счастливая Васина жена принимала поздравления
от присутствующих уже в более основательном и значительном качестве — кандидата экономических наук.
* * *
Вечером, после защиты, супруги Буркевич, Викины
оппоненты, некоторые коллеги и наиболее близкие друзья и родственники были приглашены на небольшой импровизированный банкет, устроенный на квартире у Васечкиных.
Таисия Петровна расстаралась ради дочери: стол прогибался под деликатесными блюдами и бутылками, плотно расставленными на белоснежной скатерти. Была
и икорка — чёрная и красная, — и балычок, и заливная
осетринка, и, конечно же, — горы фирменных бабулиных пирожков. И в «Советском шампанском», и в водке
недостатка не имелось. Откуда же взялось всё это при пустоте московских магазинов?! Да, бабуля в тот день превзошла саму себя!
Нужно отдать должное и Томочке, которая активно
участвовала в приготовлении всех этих яств и собственноручно испекла гигантский пирог с начинкой в виде
кисло-сладкой лимонной пасты, — так называемый «лимонник».
Банкет открыл профессор Буркевич — мелковатый,
плешивый мужчина в засаленном костюмчике и при таком же галстуке, — подняв бокал за «новорождённого
кандидата наук».
— Диссертация — это, конечно, хорошо. Но это только начало, — сказал он. — Теперь, Вика, вы дайте нам открытие, дайте свою оригинальную теорию, дайте моно-
66графию. Вы теперь дозрели до самостоятельной работы
и должны дальше искать свои пути в науке сами. А я уже
ни во что не буду вмешиваться.
Таисию Петровну распирали радостное возбуждение
и гордость за свою дочь, — «учёную кандидатку». Не обошлось, конечно, и без «Краткой истории жизни», которой она в течение получаса потчевала быстро захмелевшую публику.
Вскоре инициативу управления столом, то есть роль
импровизированного тамады, взял на себя Васин отец.
Этот небольшого роста мужчина, лет шестидесяти, лысоватый и с чёрными усиками, несколько укорачивающими его чрезвычайно длинный нос, был обычно довольно
молчалив. Однако под действием даже небольшой дозы
алкоголя Владимир Петрович становился весьма красноречивым и речеобильным. Как он сам говорил, цыганская кровь закипала тогда в его жилах. Действительно,
было известно, что прапрадедушка Владимира Петровича был настоящим цыганом.
Сначала профессор Васечкин поочерёдно предоставлял слово всем сидящим за столом. Но постепенно и сам
всё чаще и чаще стал сыпать тостами. Он поднимал бокал за Российскую науку, за Викиного научного руководителя и его супругу, за дальнейшие Викины учёные
успехи. А также за супружеский союз между сознательной Викой и его непутёвым сыном, за большое научное
будущее Антоши, за Викиных сестёр и за их грядущие
диссертации, за Таисию Петровну и её многосильную
энергию.
Супруга достойнейшего профессора-физика, Флора
Павловна, иногда строго поглядывала на мужа, а то
и что-то тихонько шептала ему, будучи явно недовольной
тем, что тот слишком уж увлёкся возлияниями. Флора
Павловна была строгой, но справедливой и добросердечной дамой. Как мы уже знаем, она не отличалась креп-
67ким здоровьем, поэтому каждый выход в люди для этой
интеллигентной и впечатлительно-нервной женщины
был значительно-радостным событием. Сама изрядно
общительная, Флора Павловна больше всего ценила
в людях коммуникабельность и теплоту чувств и иногда,
может быть и справедливо, обижалась на несколько холодноватую с виду Вику за её «неродственность».
Уже к концу застолья как-то само собой вышла
небольшая научно-экономическая дискуссия, в которой
доктрина регулируемой рыночной экономики боролась
против теории свободного рынка. Первую точку зрения
защищали профессор Буркевич, его жена, Вика и её
старшая сестра Рита. Вторую — Костя и Маша Куропаткины и коллега Вики по лаборатории тридцатипятилетний старший научный сотрудник Бум.
Изрядно принявший на грудь Костя не стеснялся
в выражениях и обзывал профессора Буркевича и его
сторонников навозными жуками, копающимися в экскрементах казарменного коммунизма. Он также утверждал, что коммунисты не способны придумать в экономике ничего лучшего, чем «поголовную гондонизацию
населения».
По-видимому, Костя имел в виду тот факт, что в последнее время на пустоватых прилавках московских аптек
стали регулярно появляться отечественные презервативы, — смазанные силиконовым маслом и с отстойниками
для спермы. Они были упакованы один за другим по десять штук в длинные ленты из блестящей серебряной
фольги. Каждая такая упаковка, прозванная в народе «пулемётной лентой», стоила один рубль. Презервативы эти
были весьма сносного качества по сравнению со старыми
отечественными образцами, стоившими хотя и две копейки за штуку, но имевшими неэстетичную бумажную
упаковку, — а самое главное, бывшими без смазки, без отстойника и обладавшие пуленепробиваемой толщиной.
68Бум также критиковал Буркевича, но сдержаннее,
не забывая о том, что тот является его непосредственным
начальником. Профессор же Буркевич не обижался,
а осыпал в ответ оппонентов (преимущественно с помощью своей эрудированной супруги, и Риты, которая
трясла от возмущения головой, что с ней не редко случалось, когда она нервничала) цитатами, надёрганными
из многочисленных томов собрания сочинений В. И. Ленина.
Прилично захмелевший Ваня Мышонкин, несмотря
на своё экономическое образование, в диспуте участия
не принимал, а хранил по своему обыкновению абсолютное молчание, с интересом, однако, наблюдая
за развитием словесной перебранки. Лишь изредка он
сдержанно икал или обрывал чересчур распалявшуюся
супругу весомым аргументом: «Заткнись, дура!» Тактичные гости, естественно, не обращали ни малейшего
внимания на Ванину некультурность.
Эта дискуссия могла бы длиться до бесконечности,
но её прервал ворвавшийся в Викину с Васей комнату,
где уединились спорщики, изрядно уже пьяненький Владимир Петрович. Широко раскинув руки и громко рыча,
он имитировал идущий на посадку самолёт.
Гости разошлись поздно. И после них было немало
работы по уборке со стола и мойке посуды.
* * *
Оставшись наедине с женой, Вася вручил ей подарок — упакованные в изящную коробочку серебряные
наушные клипсы и кольцо с крупным камнем изящной
огранки. Украшения были сделаны по собственным эскизам Васечкина ювелиром-любителем Гопасяном, армянином, — знакомым тёти Поли. Гопасян по основной
профессии был биологом, но содержал и подпольную
69ювелирную мастерскую, где изготовлял воистину изумительные вещи. Это высокохудожественное хобби изрядно
умножало скудное жалование научного сотрудника.
Клипсы представляли собой согнутые игривой дугой
тонкие, хрупкие листики какого-то диковинного растения. В центре каждого из них, у начала стебелька, помещалось по крошечной жемчужине. Клипсы крепились
к мочкам ушей с помощью хитро приспособленных, инженерных, винтовых зажимов, сделанных также из серебра.
Кольцо несло на себе сложный, но не громоздкий
растительный орнамент, а в него вплетался, как причудливый плод, камень переменчивого настроения — александрит: сине-зелёный при солнечном свете и розовый
при искусственном освещении. Этот камушек наш герой
извлёк из старой, сломанной брошки, которую, будучи
ещё ребёнком, выпросил у своей ныне уже покойной бабушки. На серебро для украшений пошли несколько Советских полтинников 1920-х годов из Васиной нумизматической коллекции.
Получая изготовленные ювелирные изделия и расплачиваясь с мастером (работа по изготовлению украшений
стоила целую месячную зарплату молодого кандидата наук!), Васечкин ощутил, что шустрый, чёрненький Гопасян напоминает ему кого-то, виденного раньше. Была
в ювелире какая-то изменчивость форм. От округлых
очертаний он беспрерывно переходил к угловатым, —
и обратно. А, может быть, у Васи просто рябило в глазах.
Наш герой даже подумал, что эти переходы чем-то походили на трансформации доктора Кубышки, — из бочкообразного состояния в бутылкообразное. Но, в то же время,
что могло быть общего между маститым психотерапевтом
и ювелиром-любителем? Какая-то чепуха!
Когда Вася пожимал на прощание волосатую руку Гопасяна, тот взглянул на него своими маленькими глазка-
70ми, которые приняли теперь некий оттенок бутылочного
стекла, и сказал: «Красывыэ у вашэй супруги будут тэпэрь прыродна-растытэлныэ вещыцы! Но бэрэгытэс, —
лыст вянэт, а плод сохнэт ат нэдастатка лубвы, а такжэ
в чужой почвэ!»
* * *
Вика осталась очень довольной Васиным подарком.
Она любила серебро, и эти украшения чудесным образом пошли ей, ещё более оттеняя строгий стиль её чёрной одежды.
Погладив мужа по уже несколько плешивой голове,
она с некоторой таинственностью произнесла: «Дружок,
у меня для тебя тоже есть сюрприз. Но какой — сегодня
не скажу. Узнаешь очень скоро, — когда я всё организую».
Вася любил, когда жена называла его «дружком»,
но это случалось не слишком часто, — только тогда, когда Вика была в особенно благостном душевном расположении.
XI
Викин сюрприз был преподнесён Васечкину через
несколько дней после её защиты. В глубине души наш герой остался им не очень довольным, так как подсознательно ожидал какого-то материального подарка. Вслух,
естественно, воспитанный Васечкин своего неудовлетворения не проявил, а, напротив, показал обильное душевное ликование.
Не случайно Вика погладила мужа по лысеющей голове, когда впервые упомянула о своём сюрпризе. Давно
уже ей не нравилось Васино плешивое обличие. Поэто-
71му, втайне от Васечкина, она договорилась с его дядей —
доцентом Всеволодом Павловичем Резаковым (братом
Флоры Павловны) о том, чтобы тот устроит Васю лечиться от раннего облысения. Конечно же, все расходы
по Васиному лечению брала на себя Вика.
Дядя Сева — высокий, суховатый, голубоглазый
блондин — был врачом, специалистом в области судебно-медицинской экспертизы. За время своей профессиональной карьеры ему пришлось иметь дело с множеством
убийств и дорожно-транспортных происшествий. Нередко, читая какой-нибудь детектив, Всеволод Павлович
восклицал: «Эx, — вот опять случай из моей практики
изобразили! Почему я писать не умею?! Ведь на таком
материале можно было бы стать русским Сименоном!»
Писать Васин дядя не мог, но, однако, был не совсем без художественных способностей. В студенческие
годы он увлекался театром, сам играл в любительской
театральной студии и даже был однажды приглашён
во МXАТ на роль слуги в популярной в то время пьесеводевиле драматурга Мудина. В пепельном, напудренном парике, одетый в роскошную, пурпурного бархата,
ливрею, дядя Сева открывал дверь, ведущую в устроенную на сцене гостиную. Там вели страстный диалог
главный герой и героиня спектакля. Всеволод Павлович
многозначительным баском объявлял: «Стол накрыт,
господа!»
Благодаря своей видной внешности, высокому росту
и недюжинному актёрскому таланту дядя Сева приобрёл
себе многочисленных поклонниц среди однокурсниц,
которые не пропускали ни одного спектакля с его участием, с нетерпением ожидая выхода на сцену своего любимца.
Впоследствии, будучи уже солидным, женатым мужчиной и читая лекции по криминалистике в Медицинском институте, доцент Резаков также имел поклонниц
72среди своих студенток. По его рассказам, особенно донимала его негресса по имени Мумба, — студентка
из братской Нигерии. Во время дяди Севиных лекций
она всегда садилась на первый ряд и жадно пожирала
представительного доцента круглыми и белеющими, как
два снежка на куче угля, глазами, смачно посасывая при
этом усеянный тонкими золотыми колечками большой
палец.
Будучи так же, как и Флора Павловна, человеком общительным, Всеволод Павлович приобретал друзей
во всех сферах своей деятельности. Сначала — среди актёров: так, например, дружбу с артистом кино Мямлевым, снявшимся во многих Мосфильмовских боевиках,
он пронёс со студенческих лет через всю жизнь. Потом —
среди своих коллег врачей. Даже психотерапевта Кубышку для Васечкина нашёл именно дядя Сева, — через своих знакомых судебных экспертов-психиатров. Большим
приятелем Васиного дяди был и известный врач дермакосметолог, специалист по облысению профессор Ворсик, принимавший иногда участие в криминальных экспертизах волосяного покрова трупов. С ним-то Всеволод
Павлович и обещал Вике свести её мужа для лечения
от плешивости.
* * *
Вика и Вася договорились встретиться с дядей Севой
у него на работе, в так называемом «Бюро», чтобы затем
вместе отправиться в Государственный институт красоты
к профессору Ворсику. «Бюро» представляло собой солидных размеров дровяную избу. На её тяжёлой, металлической двери красовалась чёрная мраморная табличка
со зловещим текстом, выгравированным золотом: «Бюро
судебно-медицинской экспертизы. Экспериментальный
морг».
73Эта внушительная надпись немного обескуражила
Вику и Васю, так, что они на мгновение замялись перед
входом. Первым, как мужчина, набрался храбрости Вася
и деланно-бодро потянул за ручку двери.
Внутри глазам наших юных друзей предстал длинный
коридор с полом и стенами, покрытыми белым кафелем
и с множеством дверей по бокам, — прямо, как в больнице. Из-за одной из таких дверей вышла пожилая женщина в белом халате. У неё-то Вика и осведомилась, где
можно найти доцента Резакова?
Дама в халате провела Вику и Васю в дяди Севину лабораторию. Войдя в это просторное, светлое и также обклеенное белым кафелем помещение, наши герои сразу
заметили высокого доцента, — тем более, что кроме него
в лаборатории никого не было. Тоже в белом халате, да,
вдобавок, ещё и в резиновых хирургических перчатках,
он размешивал неким подобием увесистого половника
какую-то жидкость в объёмистом стеклянном сосуде-аквариуме. Дядя Сева явно обрадовался своим родственникам. Он опустил в аквариум половник, расплылся
в улыбке отставного голливудского героя и бодро направился к ним на встречу.
— А, — как всегда очаровательная Вика, — да ещё
и с моим племянничком пожаловали! Эx, племянники, —
как писал известный детский поэт, — «Нет от племянничков житья, топить их в речке надо!» — приветствовал
он гостей в своей обычной шутливо-иронической манере и продолжал. — Не целуюсь и руку не даю, — весь
в дерьме. Ну, что ж, работу я как раз закончил. Сейчас
хлебнём с вами чайку и — вперёд, к моему другу Иське
Ворсику! Я уже обо всём с ним договорился. Он нас ждёт.
В лаборатории смешанно пахло формалином, да ещё
какой-то химией, и непонятной, сладковато-мерзкой
дрянью. Эта атмосфера не способствовала возбуждению
жажды и аппетита, однако, наши друзья не могли отка-
74заться от чаепития, опасаясь обидеть общительного доцента.
Дяда Сева выбросил перчатки в мусорное ведёрко,
снял халат и тщательно, как хирург, вымыл руки по самые
локти с мылом. Затем вскипятил воду в электрическом
чайнике и подкатил к усаженным за его большим письменным столом вновь прибывшим гостям металлический
хирургический столик, покрытый куском белой материи.
Жестом фокусника он сдёрнул ткань со столика, и вместо
страшных хирургических инструментов, которым полагалось бы быть разложенным под ней, взору наших друзей
предстало огромное блюдо различных сладостей. Были
здесь и кругленькие, как пончики, пирожные-эклеры
и кусочки торта-лимонника, и какое-то сдобное печенье,
и большое разнообразие восточных сладостей: рахат-лукум, медовые цукаты, и прочее, и прочее.
— Вот, — чем моя супруга по случаю вашего прихода
нас сегодня побаловала! — с гордостью похвастался Всеволод Павлович.
Его жена пухленькая, черноволосая армянка Ариза
Арамовна — врач-терапевт Кремлёвской поликлиники —
умела и любила готовить. Дядя Сева, вдобавок, часто
рассказывал (наверное, в шутку), что она также прекрасно чистит ему и их сыну ботинки. Если Ариза Арамовна
слышала последнее утверждение, то сильно обижалась,
заявляя, что не следует путать армян с малыми народностями Кавказа, занимающимися в Москве подобным
промыслом.
Вика и Вася никак не хотели верить хитрому доценту, — что вся эта обжираловка приготовлена специально
для них. Так, что ему пришлось расколоться. Как выяснилось, вчера в семье Резаковых были гости, и жена разрешила дяде Севе все недоеденные сладости отнести
на работу для угощения коллег. Но и прожорливые коллеги не смогли осилить всего этого изобилия…
75На дяди Севином письменном столе лежало несколько довольно увесистых стопок листов бумаги, покрытых
машинописным текстом. Пока пили чай, Васечкин бросил взгляд на ближайшую к себе стопку. Текст, напечатанный на лежащем сверху листе, сразу привлёк его внимание. Это был протокол судебного заседания. Некая
гражданка по фамилии Опус подала жалобу в суд на двух
мужчин, изнасиловавших её в извращённой форме, —
через задний проход. Обвиняемые мужики категорически отрицали факт изнасилования. Вот какую версию
произошедшего давал один из них, выступая в зале суда.
«После окончания заводской смены, в пятницу вечером, мы с товарищем по работе купили в гастрономе пузырёк водяры и закусон и пошли в городской парк — отдохнуть маленько после тяжкой трудовой недели. Тихо
было там, спокойно, — ни одной души. Уселись мы себе
удобно, культурно на скамейку, разложили на газете закуску, откупорили бутылку и пропустили из имевшихся
у каждого из нас походных жестяных кружек по первой
порции. Сидим себе, значит, после этого, — расслабляемся. Вдруг видим, что на лавочке напротив примостилась интересная такая, модно одетая, молодая дама, —
и давай на нас пялиться. Ну, мы что?.. Пригласили её
разделить нашу трапезу. Она согласилась. Выпивая и закусывая вместе, мы разговорились, и она показалась нам
очень даже и симпатичной. Вот тогда мы и предложили
ей совершить половой акт. Она была согласной и сказала, что даст нам по очереди, но только через задний проход. Дамочка разделась и стала в позе „рак“ на скамейке.
Сначала с ней половой акт совершил мой товарищ, а потом и я. Расставаясь, каждый из нас дал ей по последнему червонцу».
За чаем, Вика поинтересовалась, что это делал с аквариумом дядя Сева, когда они вошли? Всеволод Павлович даже не понял сначала, о каком аквариуме идёт
76речь, но, когда, наконец, до него дошло, то он рассмеялся.
— Какой же это аквариум, — это же просто химическая ванная с подогревом, наполненная кислотой! —
объяснил он. — А, впрочем, можно сказать, что это аквариум, а в нём плавает золотая рыбка.
— Какая ещё золотая рыбка в кислоте, да ещё и в горячей?! Она ведь тут же там сварится! — удивился Вася.
— Это иносказание, — ответил дядя Сева. — «Золотой рыбкой» я поэтически назвал голову трупа, которую
в настоящий момент варю в кислоте, — отмачиваю от волосяных и кожных покровов.
— Ну и работка у вас, Всеволод Павлович! — посочувствовала Вика.
— Работа — как любая другая. На трупаков мне уже
давно наплевать. Привык. Вот видите, — сижу себе и чай
пью. Аппетит они мне не портят.
Последнего никак нельзя было сказать о наших друзьях. Им стало теперь отчётливо ясно, что разлитый по лаборатории противный, сладковатый душок, смешивающийся с ароматами химии, был трупным запахом. Вику
и Васю одновременно начало немного подташнивать.
— Кстати, — продолжал дядя Сева, — вскрывать трупы довольно интересное и познавательное дело. Если хотите, приходите ко мне в «Бюро» в любой вторник. Я
по этим дням делаю показательные вскрытия для студентов медицинского института. Так что, и вам я бы дал попробовать резать труп.
— Спасибо, Всеволод Павлович, — сказала тактичная
Вика, — мы подумаем над вашим любезным предложением.
— Хотите посмотреть эту головешку? С ней, кстати,
связана интересная история. Сейчас допьём чай, и я вам
всё покажу и расскажу! — с энтузиазмом предложил дядя
Сева.
77При этих словах хорошо воспитанная Вика довольно
крепко наступила под столом на ногу мужа острым каблучком. Она верно догадывалась, что у Васи сейчас явно
не было желания разглядывать мертвечину, поэтому опасалась, что он вдруг в ответ на предложение своего дяди
скажет какую-нибудь бестактность. Параллельно, она
боялась выдать и свою неохоту смотреть на голову трупа
и обидеть этим Всеволода Павловича. Итак, она расплылась в вежливой улыбке, и, как могла, выразила интерес
к происшествию с головой.
Трупная голова, — фактически уже лысый череп, —
хорошо была видна через прозрачные стеклянные стенки
и крышку ванны-аквариума. Череп зловеще покоился
на дне сосуда в булькающей горячей кислоте, застыв
в вечной и таинственной улыбке.
— Вот посмотрите на затылочную кость, — пояснил
дядя Сева. — Вы отчётливо видите там небольшой пролом, сделанный, очевидно, каким-то острым предметом:
камнем, молотком…
— Эту голову мы извлекли с разрешения прокуратуры
из могилы на кладбище украинской деревни Шишки, —
продолжал Всеволод Павлович. — Голова принадлежала
местному юноше семнадцати лет, погибшему год назад.
Его нашли лежащим рядом со своим велосипедом с затылком, разбитым о бордюр тротуара. Посчитали, что
это несчастный случай, — парень неудачно упал с велосипеда, — и вскрытия делать не стали, похоронили его
и забыли об этом происшествии.
— Однако у мамы покойного со временем стали возникать некие сомнения по поводу причины смерти сына.
Дело в том, что молодой человек входил в компанию отпетых хулиганов, и мама начала подозревать, что эти
«дружки» и порешили её ребёнка. Несчастная женщина
обратилась в прокуратуру, и дело было снова запущено
в ход.
78— Произведя эксгумацию трупа и отделив от него голову, я привёз её в портфеле в Москву. Целые выходные
она провалялась без дела у меня на квартире. Сегодня
с утра приволок её в бюро, отварил в кислоте и пришёл
к заключению — это убийство. Парня дерябнули по затылку острым предметом, а потом, чтобы замести следы,
имитировали несчастный случай с велосипедом. Никак
не мог он получить такую небольшую и чётко оформленную дырку в черепе, ударившись о бордюр.
— Так что дело остаётся за малым. Напишу рапорт
в местную прокуратуру, а они уж быстро там повяжут
и расколют этих малолетних поганцев. Приятно, чёрт
возьми, иногда сознавать, что твоя работа приносит хоть
какую-то пользу!
Дядя Сева на секунду замолчал, а потом задумчиво
произнёс: «А всё-таки жалко парня. Вся его жизнь промчалась бессмысленно и быстро, как проходит большинство дней. Нет, должен же быть в этом, как и во всём, какой-то смысл?!»
Доцент Резаков, также, как и Федя Коньков, был философом.
* * *
Профессор Исаак Иосифович Ворсик никак не соответствовал своей фамилии. Этот ещё довольно молодой
мужчина, лет не более сорока, был абсолютно лыс. Только несколько жиденьких пучков искусственных, тёмных
волосиков было аккуратно имплантировано над его могучим лбом. Остальная поверхность его головы блестела
изумительно, — почти как зеркало, — в деталях отражая
предметы окружающего мира. Ворсик носил свободную
голубую блузу, — как у старинных живописцев, — от него
пахло дорогим французским одеколоном, и его внушительных размеров чёрно-гуталинные, изящно завитые
79кверху усы и мохнато-кустистые, не хуже, чем у товарища Брежнева, брови с избытком компенсировали отсутствие растительности на голове. Было во всём облике
Исаака Иосифовича что-то необъяснимое поэтическое
и художественное, — так и хотелось назвать его «маэстро».
В просторной, светлой зале, где работал маститый
профессор, рядами, как в большом салоне-парикмахерской, располагались кресла, приспособления для мойки
голов, стационарные фены, шкафчики с множеством парикмахерских инструментов и бутылочек с шампунями,
бальзамами, лосьонами, мазями. Почти все кресла были
заняты пациентками и пациентами, а вокруг них хлопотали, м;я им головы, массируя шевелюры и втирая в них
различные бальзамы, симпатичные, резвые девушки, также облачённые в синие блузы.
— Вот — моя дерма-косметологическая фабрикакухня, — многозначительно молвил, обращаясь преимущественно к Вике, а не к Васе и дяде Севе, профессор
Ворсик. При этом он охватил широким жестом изящнохудожественной руки всеобщее оживление, царящее
в зале. Сразу же его быстрые, маленькие глазки, глубоко
посаженные под могучими бровями, приобрели некий
блестяще-бутылочный оттенок и похотливо проскользнули по Васиной супруге, — от туфелек до заколки в волосах.
Васечкин это заметил. Он не был слишком ревнивым
мужем, но не любил, когда так смотрели на его жену, —
поэтому с неприязнью подумал: «Вот — лысый жидпо****ун!»
* * *
Исаак Иосифович поставил Васе диагноз: «жирная
себорея» и назначил ему электромассаж кожно-волося-
80ного покрова головы, втирание какой-то гадкой и вонючей мази, а также мытьё волос два раза в неделю
специальным лечебным шампунем, производимым Государственным институтом красоты по собственному
рецепту профессора Ворсика. Небольшую пластиковую
бутылочку этого шампуня маститый дерма-косметолог
торжественно вручил Васечкину со словами: «Вот моя
гордость!» Болотного, мутно-зелёного, цвета, откровенно пахнущий свеже-высранным говном шампунь носил
название «Ворсик-плюс» и имел бодрую рекламную
надпись на этикетке: «Все ваши безысходные проблемы
будут решены! Ворсик-плюс — верный признак!»
Вася был поручен распоряжению паре расторопных
девушек в синих блузах и получал от прикосновений их
легко-нежных ручек и электрического массажёра (приборчика, похожего на карандаш и испускающего слаботочные электрические импульсы) несказанное удовольствие.
Так Васечкин лечился в течение целых двух месяцев, — по три сеанса в неделю. Теперь каждый такой массажно-втиральный сеанс приводил его в отличное расположение духа, раздражала только собственная липкая
и дурно попахивающая шевелюра. Трудно сказать, выросли ли у него в результате на голове новые волосы или,
по крайней мере, прекратилось их выпадение, — однако,
хуже не стало.
XII
Наш герой, как мы только что видели, проявил
небольшую, мгновенную ревность в отношении профессора Ворсика. Васечкин любил Вику. Но по-своему:
не слишком обращая на неё внимание, позволяя себе ма-
81ленькие шалости на стороне, так как жена не особенно
уже его привлекала в сексуальном плане. Но он не отпускал Вику от себя, чувствуя необходимость в ней, наверное, — для собственного самопознания. Он часто дарил
ей цветы, — преимущественно морковно-красные розы.
Вика их обожала. Именно охапку таких роз, — пятьдесят
одну штуку, — Вася вручил ей в день их свадьбы.
И Вика любила Васечкина, но тоже по-своему:
не очень балуя его ласками и не слишком с ним откровенничая. Но и она не отпускала его от себя, ощущая повседневную в нём необходимость, — как в зеркале, наверное. Вика мужественно выносила тяжёлый, занудный
Васин характер и его невероятно громкую музыкальную
систему, и даже нередко дарила ему кассеты для дальнейших записей.
И связывал их, конечно, ещё сильнее розовощёкий,
ёжикоголовый Антоша, — несмышлёный по малолетству,
но, потенциально, очень разумный мальчуган.
Нужно сказать, что серьёзно-основательная Вика
практически не давала поводов для зарождения в Васиной душе такого низменного чувства, как ревность. Хотя
причина для её появления могла всё же изредка возникать. Не было полной ясности и прозрачной чистоты,
с точки зрения Васечкина, в отношениях между его супругой и её старинным школьным другом Димой Бурундуковым.
Дима — квадратный и крупный, как отечественный
холодильник «ЗИЛ», белобрысый молодчик (Васечкин
про себя прозвал его «****омом»), — был женат, имел
дочку примерно Антошиного возраста и работал программистом на каком-то компьютерном совместном советско-американском предприятии. Дима иногда — редко — звонил Вике, и они тогда подолгу разговаривали
по телефону. О чём, — Вася не знал, — так как всегда
в это время тактично выходил из комнаты, предпочитая
82не смущать жену своим присутствием. Каждый год, в Викин день рождения, молодчик Бурундуков приезжал поздравить именинницу с огромным букетом роз,
но не морковно-красных, а алых. Обычно он заваливался
днём, часа этак в три-четыре, и никогда не оставался
у Васечкиных до вечера, — до прихода приглашённых
на Викин день рождения гостей. Он, как правило, проводил с Викой не более двух часов. Вася во время приходов
****ома всегда выходил на улицу, — немного прошвырнуться.
Так как ****ом давал знать о себе редко, и умная Вика никогда не говорила о нём с мужем, то Васечкину он
почти не досаждал. Именно это последнее обстоятельство позволяла нашему герою демонстрировать безупречно-вежливый такт перед лицом Бурундукова. Xотя,
Вася и подозревал втайне, что ****ом влюблён в его жену, но об её отношении к нему ничего не мог заключить.
Впрочем, на днях, Вика сообщила мужу, что Буруднуков уехал с семьёй на длительное время работать в Штаты, так, что уже теперь долго не даст о себе знать, если
и вообще когда-нибудь объявится.
* * *
****ом отправился в Америку; и Михельсоны скоро
туда отчаливают; друзья Куропаткины тоже ищут пути
поехать подзаработать на Западе. Все сваливают. И Вася
чувствовал, что и его черёд настаёт.
Год назад в Москву на Международный кристаллографический конгресс съехалась тьма заграничных учёных. Профессор Чесноков знал, что Васечкин неплохо
говорил по-французски (выучил этот язык в дополнение
к уже освоенному английскому, занимаясь ещё в студенческие годы с частным преподавателем). Поэтому он
поручил Васе показать московские достопримечатель-
83ности небольшой группе парижских жидкокристальщиков. Вася использовал подвернувшийся случай для установления научно-дружеских контактов с вверенными
его попечению учёными. Среди них была известная
в узких научных кругах исследовательница, со странной
для русского слуха фамилией, — мадам Лю. Эта худенькая, черноволосая женщина неопределённого, но уже
не молодого возраста, и пообещала Васечкину выбить
для него стипендию, с тем, чтобы тот смог приехать поработать в её лаборатории, в знаменитой и престижной
парижской Высшей нормальной школе.
Париж — гипнотический город! Вася мечтал хоть одним глазком взглянуть на его ажурную прелесть. Вика также не осталась равнодушной к замаячившей на горизонте возможности пожить во французской столице. Так,
что в случае успеха со стипендией, было решено, что поедут они все вместе — Вася, Вика и Антоша.
Долго, почти год, тянулось томительное ожидание.
За это время в стране успела смениться власть, — началась Ельцинская эпоха… Вася иногда звонил мадам Лю,
но та всегда отвечала слегка казённым голосом, что все
документы отправлены в соответствующие инстанции
и рассматриваются. Нужно потерпеть! Франция — бюрократическая страна.
И вот, на днях Васечкину домой позвонила сама мадам Лю и сообщила сногсшибательную весть: стипендию
выделили на год, приглашение она высылает и, по его
получении, Вася может оформлять визу.
Итак, судьба Васечкиных сделала крутой поворот, —
они едут в Париж!
* * *
Однажды, перед самым Новым годом, погожим воскресным днём, Вася прогуливал на Чистопрудном буль-
84варе Антошу. Несмотря на яркое солнце, весело играющее разноцветными отблесками на тяжёлых сугробах,
стоял крепкий мороз. Антоша, одетый в толстую, коричневую меховую шубку, пушистую шерстяную шапку, закрывающую уши и лоб, и валенки с колошами, колобком
резвился на детской площадке, весь раскраснелся
и не чувствовал холода.
Васечкин старший прохаживался взад-вперёд неподалёку, так, чтобы не выпускать из виду сына. За Антошей нужен был глаз, да глаз, — уж больно мальчуган был
заводной и подвижный. А кости у него были хрупкие, как
у мамы. Так, прошлой зимой, играя на этой же самой
площадке, Антоша свалился с детской горки и сломал себе руку в кистевом суставе…
Вася буквально околевал. Его шерстяные рукавицы
одеревенели, и холод сковывал пальцы рук. Мороз легко
пробирался в его кожаные сапожки на меху и леденил
ступни.
— Нет, — не могу больше! — подумал он. — Надо возвращаться домой.
Он уже почти отбыл положенные для дневной прогулки с Антошей полтора часа, поэтому решительно направился в сторону детской площадки, — стаскивать мехового колобка с ледяной горки.
На бульваре было людно, — медленно текла пёстрая
и многоликая толпа прогуливающихся граждан.
Вдруг Васечкину показалось, что среди людского
многообразья мелькнуло знакомое лицо. Действительно,
в живом потоке к нему пробирался бочкообразный доктор
Кубышка, облачённый в солидную импортную дублёнку
и пышную каракулевую шапку. Из-под пол дублёнки выглядывали брюки его неизменного полосатого костюма
и до блеска начищенные чёрные сапожки. Остановившись шагах в пяти от Васечкина, Иван Люциферович
внезапно перешёл в бутылкообразное состояние и прон-
85зительным, тоненьким голоском заверещал, обращаясь
к обтекавшей его людской массе: «Ой, плохо мне, плохо!
Упаду вот сейчас, — и никто даже внимания не обратит.
Растопчут, раздавят. Кругом такая безысходность! Опасайтесь безысходности, товарищи!»
Пёстрое, многоликое многолюдье неспешно текло
мимо страдающего психотерапевта, и, казалось, никто,
действительно, не замечал его.
— Совсем сбрендил доктор со своими пациентами, —
подумал Вася и прокричал: «Эй, Иван Люциферович, какими судьбами?! Идите сюда! Что вы там городите?!»
— Кубышка бросил на Васечкина безумный, бутылочно-остекленевший взгляд и заверещал ещё громче,
обращаясь уже к нашему герою: «Судный день близок.
Куда вы собрались, — к чёрту в пекло?! Подумайте о душе, Вася! Или вы совсем бездушный?!»
С этими словами странный доктор резко развернулся
на каблуках и стал стремительно удаляться… и растворился почти тотчас в скоплении людей.
Опешивший Васечкин же остался стоять около скамейки, у входа на детскую площадку, с открытым
от удивления ртом. А гуляющие граждане монотонно
шли мимо, словно ничего и не произошло.
XIII
О, зловредный Поросёнкин! Теперь, приходя утром
на работу, сотрудники жидкокристаллической лаборатории находили за письменным столом Никиты Никитича
не всеми уважаемого профессора, а гнусного, маленького, очкастого Поросёнкина, который теперь нахально
занимал место больного Чеснокова. Никто в лаборатории не любил Алексея Платоновича, а Фаня Цукатова,
86после скандала с коробкой, — просто терпеть его
не могла.
И.о. завлаба Поросёнкин пытался играть роль строгого, но справедливого начальника, старался всячески
продемонстрировать свою глубокую осведомлённость
во всех научных и организационных вопросах, завоевать
доверие коллектива и авторитет в нём. Однако, это ему
не удавалось.
Мы уже знаем, что Алексей Платонович был «способным» бизнесменом, жадиной и подкаблучником. Кроме
того, он демонстрировал ещё и удивительное занудство,
многословие и косноязычие. Например, он лично ежедневно тщательно мыл полы в своей лабораторной комнате, считая, что малейшая пылинка, попавшая в жидкокристаллический образец, может повлиять на экспериментальные результаты (что, впрочем, часто было правдой). Он требовал также и чудовищной чистоты от людей, работавших рядом с ним. Особенно страдал от этого
чистоплюйства непосредственный подчинённый Поросёнкина Федя Коньков, который по его собственному
признанию в глубине своей философической души был
законченным рас****яем. Начиная объяснять кому-нибудь из аспирантов какой-нибудь научный вопрос, Поросёнкин обычно так увлекался и заходил в такие дебри
нудных деталей, что понять уже становилось совсем ничего невозможно. Как говорят, — «за деревьями не было
видно леса».
Очевидно, что Поросёнкин не выдерживал никакого
сравнения с квази-гениальным профессором Чесноковым, поэтому завлабство Алексея Платоновича должно
было неминуемо закончиться полнейшим фиаско.
Но Поросёнкинскую репутацию отчасти спасло одно,
скажем прямо, небезопасное для его жизни происшествие, возбудившее к нему некоторое сочувствие работавших с ним людей.
87В один прекрасный (смотря для кого, конечно) понедельник новый завлаб не явился на работу, что несколько
удивило его коллег, привыкших к занудной пунктуальности Поросёнкина. В тот момент, когда Элла Эоловна
и Фаня приготовляли традиционный утренний чай,
а пришедший раньше обычного Васечкин, копался в своей лазерной установке, в лабораторную комнату вихрем
влетел возбуждённый Тамбуренко.
— Вы только представьте себе, что произошло! — завопил он с порога, даже не поздоровавшись, задыхаясь
от радостного волнения и захлёбываясь слюной. — Вчера
мы с Казимиром Леонардовичем были в больнице, проведывали нашего профессора. Заходим мы в палату, приветствуем Никиту Никитича и собираемся уже было достать из-за пазух по бутылочке беленькой… И кого, вы
думаете, видим на соседней от профессора койке? Ни
за что не угадаете… — Поросёнкина! Представьте себе —
он лежит на больничной кровати неподвижно, как истукан, — весь бледный и с головой, обмотанной бинтами.
— Стали мы его теребить, расспрашивать: что и как?
А он только мычит, да башкой слегка шевелит.
— Вот зараза! Так ему и надо! Это его бог наказал! —
вставила Фаня и тут же сменила тему. — Да ты погоди
пока про Поросёнкина. Ты нам лучше скажи, как себя
чувствует Никита Никитич?
— Наш профессор — ничего себе, хотя и бледноват
тоже и по большей части лежит. Но, пропустив с нами
стаканчик водочки, он порозовел и взбодрился немного.
Поросёнкина мы тоже угостили, — от чего тот сразу же
оживился, дар речи к нему вернулся, и он поведал нам
о том, что с ним приключилось.
88* * *
Вот что примерно рассказал Алексей Платонович
о произошедшем с ним Шеховскому и Тамбуренко, а те
в свою очередь поведали сотрудникам лаборатории, наверняка добавив от себя красочных деталей.
В пятницу вечером Поросёнкин немного повздорил
с женой и тёшей, приехавшей повидать дочку Розу. Спор
разгорелся из-за имущественно-денежных вопросов. Дело в том, что тесть Алексея Платоновича — генерал Петушенко — решил составить завещание, по некоторым
пунктам которого и вышли разногласия у его ближайших
родственников. В подробности, впрочем, Поросёнкин
не вдавался. Однако, представляя себе алчный нрав всех
трёх участников перебранки, можно было легко догадаться о накале всплывших на поверхность эмоций.
Итак, Роза и её мама надулись, а Алексей Платонович
отправился на кухню готовить ужин. Он рассчитывал таким образом расслабить и подлечить работой напрягшиеся вдруг нервы.
Тихо и спокойно возился себе он на кухне, и напряжение стало уже, было, отходить от души, и настроение
как-то само собой начало улучшаться, так что старший
научный сотрудник принялся даже насвистывать под нос
какую-то весёленькую и нудную песенку. Посвистывая
так себе, он нагнулся, чтобы поставить в духовку чугунную утятницу с куриными ножками Буша. И вдруг —
«бум!», — в голове разорвалось что-то тяжёлое, как упавший на землю дирижабль, наполненный говном, —
и сразу стало темно.
Очнулся Поросёнкин у себя в комнате, лёжа на кровати. Вокруг суетились жена и тёща, накладывая ему
на голову куски льда, завёрнутые в промокшую марлю.
В ушах у него шумел океан, а перед глазами всё плыло,
подпрыгивало и кружилось.
89Вскоре прибыла скорая помощь. Молодой врач —
упитанный, рыжий молодчик с мелкими поросячьими
глазками и рыжими усиками на свинообразном лице, —
усевшись на край кровати, долго ощупывал мощными,
рыжешёрстыми ручищами Поросёнкинскую голову. Тёща с женой, при этом, стояли за широкой спиной доктора, вытянувшись по струнке, с напряжённо-скорбным
видом нашкодивших детей.
— Такс, — молвил, наконец, рыжий врач, — положение не безысходно, так, что я не вижу никакой угрозы
для жизни пострадавшего. Однако нужно будет его госпитализировать и провести подробные исследования:
сделать рентгеновские снимки черепа, компьютерную
томографию мозга, электроэнцефалографию…
Так Алексей Платонович был доставлен в стационар.
Ничего удивительного в том, что он попал в то же заведение, что и профессор Чесноков не было. Оба они были
прикреплены к поликлинике Академии наук, поэтому
и очутились в Академической больнице. Удивительным
было то, что Поросёнкина поместили в одну палату
с Никитой Никитичем. Но и это обстоятельство с некоторым натягом поддавалось объяснению. Дело в том, что
из-за гололёда резко увеличилось количество сломанных
рук и ног у московских граждан и в том числе — у научно-исследовательской части населения. В связи с этим
травматологическое отделение Академической больницы, куда поначалу доставили Поросёнкина, оказалось
переполненным. Поэтому его временно положили в соседнее отделение онкологии, где были свободные койки,
и, волею судьбы, он оказался в одной палате с профессором Чесноковым.
Алексей Платонович не понял сначала, что с ним
произошло. Однако пришедшая навестить больного
на следующий день после его госпитализации супруга
Роза во всём, со слезами на глазах, призналась. Оказа-
90лось, что она, несколько потерявшая здравый рассудок
от произошедшей словесной перебранки и подогретая
вдобавок змеиными злопыхательствами своей мамаши,
тихонько прокралась на кухню, где около плиты на корточках копошился Поросёнкин, схватила первую, попавшуюся под руку, увесистую, чугунную сковородку
и огрела ею мужа по башке.
Проведённые над пострадавшим Алексеем Платоновичем в больнице исследования показали, что у него —
небольшая трещина в затылочной части черепа и лёгкое
кровоизлияние в мозг.
К счастью для него, зловредный Поросёнкин был живуч и довольно быстро стал приходить в себя, хотя с речью у него из-за микроинсульта возникали порой затруднения, и тогда он выразительно мычал — чему и были
свидетелями Тамбуренко и Шеховский.
Теперь Алексей Платонович крепко осерчал на когда-то любимую беложопую Розу. Несмотря на её слёзные мольбы о снисхождении, не мог простить он ей вероломного покушения на свою жизнь, представляющую, по его мнению, значительную ценность для мировой науки. В связи с этим Поросёнкин твёрдо настроился по выздоровлении требовать развода и раздела имущества. Однако, как благородная личность, он всё же
решил не подавать в суд на жену за нанесённые ему телесные увечья.
* * *
Выслушав рассказ о злоключениях Алексея Платоновича, Фаня не замедлила дать компетентную оценку произошедшему, — как говорят, «расставила все точки над
„i“».
— Поросёнкину воздалось за занудство и жадность! — заключила справедливая секретарша. — Одна-
91ко, жена у него — та ещё штучка. Уж никак не ожидала
я от неё подобного фортеля! С виду вроде милочка такая… интеллигентная. Ну, значит, — довёл он её совсем.
— А всё-таки жалко Поросёнкина, хотя он и свинья
порядочная! — посочувствовала неудачливому завлабу
сердобольная Элла Эоловна.
* * *
Вскоре весть о злоключениях Алексея Платоновича
разнеслась по всему Кристаллологическому институту.
И почти все, узнавшие о том, что произошло с Поросёнкиным, посочувствовали ему. А, в особенности, мужики, — поразившиеся на этом примере беспредельности
женского коварства.
А вместо Поросёнкина академик Шмайдерович
тут же назначил исполняющим обязанности завлаба с. н. с. Рабиновича. Незаменимых людей нет!
XIV
Приближался Новый год. Что принесёт он?
Москва преображалась в предчувствии праздника.
На деревьях, скрывая их зимнюю наготу, загорелись гирлянды цветных лампочек; а на фонарных столбах засветились холодным неоновым светом крупно-ветвистые,
как глубоководные спруты, стеклянные снежинки. То
тут, то там через улицы по воздуху перекинулись белые
матерчатые транспаранты с надписями, сделанными игривыми, голубыми буквами: «С Новым вас годом, дорогие товарищи!»
А товарищи шли густыми толпами по заснеженным
тротуарам или ехали в Жигулях, Москвичах и Волгах
92по скользкой проезжей части и несли или везли с боем
добытые сумки и свёртки с дефицитными новогодними
подарками и деликатесами к столу.
Вика с Васей должны были встречать Новый год, как
обычно, с Куропаткиными. Михельсоны на днях улетели
в Америку, Костина мама уехала в Ленинград к брату, бабуля — к родственникам на Украину, а Томочка запланировала провести Новогоднюю ночь в компании друзей
на квартире Блюма. Так что наши герои и Куропаткины
решили собраться в семейном кругу, у Машиных родителей.
И Вика, и Вася любили Новый год, — этот далёкий
от политики праздник, — когда подводишь итоги, когда
душа полна счастливых надежд, когда ждёшь чего-то лучшего, свежего. А канун этого Нового года был для Васечкиных особым. Большая перемена ожидала их, — другая
страна, иная жизнь. Они как раз только что получили
французские визы.
Сначала, уже в январе, в Париж должен был ехать
один Вася, — чтобы оглядеться на месте, обжиться, снять
квартиру, отложить немного денег. Вика с Антошей планировала присоединиться к нему через три месяца. Так,
что этот Новогодний праздник вместе с Куропаткиными
был своего рода прощальным, — Васечкины не собирались быстро возвращаться назад.
* * *
Тридцать первого декабря Вася работал. Конечно, если серьёзно, — то какая уж там работа, когда Новый год
на носу. Целый день сотрудники жидкокристаллической
лаборатории находились в состоянии радостного, лихорадочного возбуждения, беспорядочно перемещались
из комнаты в комнату и поочерёдно точили друг с другом
лясы.
93После обеда устроили небольшое общее чаепитие
с закупленными в складчину дефицитными тульскими
пряниками и с оставшимся Поросёнковским чаем
«Твайнингс». За чаем обсуждали и глобальные проблемы, как-то: политику, спорт, новые перестановки в руководстве Академии наук… и вопросы местного значения, — например, затянувшуюся болезнь профессора
Чеснокова или злосчастную судьбу Поросёнкина; и даже
совсем частные вещи, — такие как, где и как кто будет
встречать Новый год.
После чая, пожелав друг другу хороших праздников,
все стали расходиться по домам. Было ещё не поздно, —
три часа дня, — и Вася решил отправиться в находившийся в десяти минутах ходьбы от Института Битцевский лесопарк, — сделать до наступления сумерек
небольшую пробежку и немного размяться. Наш герой
примерно через день бегал трусцой и два раза в неделю
плавал по абонементу в открытом бассейне «Чайка». Он
был единственным спортсменом в лаборатории. Его коллеги почему-то не находили смысла в попытках поддержания физической формы. Философ Федя Коньков, например, видя однажды, как Васечкин переодевается
в спортивный костюм, чтобы отправиться бегать, предостерёг его от излишнего усердия, рассказав историю
о том, как некий здоровенный, тридцатилетний мужик
каждый день, как и Вася, бегал в лесу, а однажды не вернулся с пробежки. Его труп нашли через несколько
дней, — мужик умер от инфаркта.
Мнительный Васечкин немного испугался, но всё
равно продолжал свои физические упражнения, не желая
брать пример с отца. Дело в том, что Владимир Петрович, в молодости был большим спортсменом: бегал, играл в футбол. Но однажды кто-то рассказал ему о том,
как один физкультурник умер от разрыва аппендицита
во время тренировки. После этого Владимир Петрович
94впал в мнительность, стал постоянно щупать свой аппендицит и прекратил занятия спортом. Кстати, аппендицит
у Васиного папы был до сих пор на месте и не лопнул.
А вот у Флоры Павловны аппендицит вырезали, когда
она была беременна Васей.
Кроме Васечкина среди его родственников был ещё
один спортсмен — Васин двоюродный брат (сын Всеволода Павловича и Аризы Арамовны) Арамчик, — историк-китаист, большой специалист в области восточных боевых искусств, основавший в Москве одну
из первых школ ушу. Тренировавшийся по шесть часов
в день, Арамчик, вне всякого сомнения, являлся выдающимся физкультурником и имел полное право иронизировать в отношении Васи, говоря, что тот занимается
не спортом, а «домашним культуризмом». Действительно, Васечкин не был большим спортсменом, а давал
себе физическую нагрузку скорее из дисциплинарных
соображений, — да и совесть у него так была спокойнее. Вася довольно регулярно посещал и тренировки
в школе Арамчика, по-родственному не бравшего с кузена платы. Но это было для него тяжеловато, —
от больших нагрузок побаливали сердце и спина. Наверное, начинал уже чувствоваться возраст.
* * *
Зимний лес. Свежий, искристый снежок, запорошивший просеку, бодряще поскрипывает под ногами. Шалун-морозец пощипывает щёки. Тёмные, тяжеловатые
ели и невесомые, белоствольные берёзки, опутанные серебристым, искрящимся в лучах заходящего, красноватого солнца, инеем, теснятся по обеим сторонам просеки. Чем дальше от города удаляешься в лес, тем меньше
пахнет бензином, и воздух всё более и более приобретает
необъяснимый, свежий аромат. Он входит через нос
95на бегу, обжигая ноздри холодком, заполняет все лёгкие
и вылетает со свистом через рот белым, клубящимся паром.
Пробегая мимо скованного льдом лесного озерца, Вася обратил внимание на необычное оживление на противоположном берегу. Там люди, собравшиеся в густую,
бурлящую кучку, издавали возбуждённые, разноголосые
крики. Обогнув озеро и приблизившись к группе кричащих и жестикулирующих граждан, Васечкин сразу понял, в чём дело.
Лёд, в нескольких метрах от берега, подтаял, оголив
стылую, чёрную воду. А в ней из последних сил белым
пятном барахталась и жалобно скулила, захлёбываясь,
собачонка, — жалкий, вымокший пуделёк.
Полный, пожилой человек в каракулевой шапке
и дублёном полушубке переминался с ноги на ногу у самой воды, беспомощно разводил руками и беспрерывно
поворачивал голову то в сторону тонущей собачки, то
в сторону окруживших его плотным кольцом людей. Повидимому, это был хозяин пуделя.
В толпе было немало здоровых и молодых ребят,
но никто из них не решался предпринять что-либо для
спасения тонущего пёсика. Все только переговаривались
между собой, издавали иногда какие-то крики, но с места не двигались. Наконец кто-то сообразил, что нужно
выломать большую ветку и попытаться с её помощью
вытащить собаку из воды.
Двое парней побежали к ближайшему развесистому
дереву отламывать ветку покрупнее. Вася тоже присоединился к ним — помогать. Что он мог ещё сделать, — не лезть же в ледяную воду? Втроём они изо
всех сил крутили могучую, тяжёлую ветку, — метра
в три длиной, — и так и сяк, но промёрзлая снаружи
и влажная внутри древесина скрипела и никак не поддавалась.
96Наконец, изрядно попотев, им всё-таки удалось отломать ветку, — и они поволокли её к озерцу, до которого
было метров пятьдесят. Толпящийся народ расступался,
давая им пройти с их тяжёлой ношей. Оказавшись около
воды, Васечкин увидел, что хозяин перестал возбуждённо двигаться, а застыл в оцепенении и пристально созерцает озеро. Посмотрев в направлении его взгляда, он
увидел, только спокойную, чёрную водную гладь, окружённой льдом. Пёсьей морды уже больше не было на поверхности. Она ушла под воду.
Хозяин утонувшей собачонки как будто почувствовал
спиной взгляд Васечкина и обернулся. На мгновение Васе показалось, что — это снова вездесущий доктор Кубышка. Хотя, — не могло этого быть…
Пожилой, полный мужчина грустно улыбнулся в ответ на удивлённый взгляд нашего героя, снял с головы
каракулевую шапку, обнажив лысину, окаймлённую полукругом седых волос, и сказал, обращаясь к Васечкину:
«Жалко пёсика. Хороший был пёсик. Добрый пуделёк, —
лучше не сыщешь друга. Да вот взял и утонул. А я
и не думал». При этом грустные глаза мужчины приняли
некоторый бутылочный оттенок.
Произошедшее печальное событие несколько омрачило настроение Васечкина, однако, он довёл свою тренировку до конца, утешаясь сознанием того, что, всё же,
что-то пытался сделать для спасения собаки.
* * *
На квартире у Машиных родителей всё было заранее
в деталях продумано и подготовлено к встрече Нового
года. Ёлка — в полном наряде, — серпантин, хлопушки,
вопросы и призы для викторин, — всё на своих местах.
И, конечно же, — изрядное количество вкусной еды
и выпивки украшало стол.
97Этот Новогодний вечер собрал вместе Анатолия Борисовича с супругой Нонной Моисеевной, — строгой маленькой женщиной, профессором Биологического факультета МГУ; их младшую дочку Свету, русоволосую,
стройную красавицу, — студентку того же факультета, —
со своим новоиспечённым мужем, молодым и подающим
большие надежды журналистом Гришей Робинсоном;
Куропаткиных и Васечкиных.
Новый год отмечали, как обычно… Ну что можно такого придумать?.. Ели и пили, глядя в ящик телевизора,
где вальсировали дамы — все в белом, с кавалерами
в чёрных фраках. А по бою Курантов чокнулись бокалами пенистого, выливающегося через край «Советского
шампанского». И каждый загадал желание. Не могу сказать, — что задумали другие, — но и Вика, и Вася пожелали для себя одного и того же: успеха парижского предприятия.
А затем отгадывали придуманные Машиными родителями шарады, а по телику шёл «Голубой огонёк». А после этого Гриша взял гитару и заиграл, — совсем даже
неплохо, — и они со Светой запели на два голоса студенческие, стройотрядовские песни. А потом, — все вышли
прогуляться.
Морозная ночь развесила над городом бисер звёзд.
Было скользко, — так, что каждой паре приходилось
вцепляться друг в дружку. Неожиданно самые юные —
молодожёны — стали потихоньку, а затем всё быстрее
и быстрее кружиться на ходу, изображая что-то вроде
вальса. И все подхватили этот танец, раскручиваясь
на заледеневшем асфальте до невероятно-стремительного темпа… пока не потеряли равновесие и не повалились
кучей, в мягкий сугроб.
98XV
У Вики возникла идея съездить отдохнуть всем вместе
(перед Васиным отбытием за кордон) в какой-нибудь
подмосковный пансионат. Васечкину не очень хотелось
каникул, — навалилось много работы, которую было бы
желательно завершить до отъезда в Париж. Но мудрая
жена убедила его в том, что работа — это не единственная вещь в жизни, — и, что надо иногда хоть немного
времени уделять семье. И ещё… она произнесла странную фразу, которая, почему-то, заставила Васю задуматься.
— Надо ехать, дружок, — промолвила Вика грустным
и тихим голосом. — Может быть, мы в последний раз будем отдыхать все вместе.
— Что это ты городишь? — возмутился Васечкин. —
Как это — В последний раз?
— Да нет, — ты не пойми меня неправильно. Я имею
в виду, — что, может быть, — в последний раз в России, — несколько сбивчиво пояснила она.
* * *
Наши друзья купили две взрослых и одну детскую путёвки на десять дней в подмосковный профсоюзный
пансионат «Сосновый бор». Их поселили в довольно шикарном, хорошо меблированном двухкомнатном номерелюкс, — с большим цветным телевизором, холодильником и балконом. Райская жизнь!.. Единственное, что питание было так себе. Зато окружающая природа с лихвой
компенсировала это неудобство.
Пансионат соответствовал своему названию и стоял,
действительно, на краю усыпанного тяжёлым снегом
соснового бора, на высоком берегу обледеневшей
Москвы-реки. Бескрайнее белое поле расстилалось
99на другом берегу, и гулкая тишина плыла в морозном
воздухе.
Были как раз зимние школьные каникулы, и в «Сосновый бор» понаехала куча детей. Днём многочисленная
ребятня резвилась около корпуса заброшенного военного самолёта-истребителя, непонятно почему помещённого в самом центре пансионатской территории. И Антоша, конечно, с несказанным удовольствием, круглым
меховым комочком, карабкался по обледеневшему корпусу самолёта и залезал даже на самый верх — в кабину
пилота. А его мама и папа, переминаясь от холода с ноги на ногу, кружили вокруг остова истребителя, не спуская встревоженных глаз со своего бедового мальчугана.
Семья Васечкиных в полном составе предпринимала
также лыжные прогулки в лес. Лыжи и другой инвентарь
брали напрокат на имевшейся в пансионате спортивной
базе: большие — для Васи, поменьше — для Вики, и совсем крохотные — для Антоши. На лыжне тот проявлял
удивительную резвость и успешно поспевал на своих лыжиках-скороходах за родителями. С ветерком катался он
и на санках с пологого, заснеженного спуска, ведущего
от пансионата к Москве-реке.
Одной из главных пансионатских достопримечательностей являлась видеотека, — крутое новшество по тому
времени. Эта была маленькая комнатка с несколькими
рядами плотно расставленных перед экраном большого
импортного телевизора ободранных стульев. Видеотекой
заправляли двое крепких, квадратнорожих, слегка дебильного вида, русоволосых брата-подростка с кличками
Хач и Ссач. Нужно отдать должное этим двум молодчикам — программа их заведения была разнообразной
и насыщенной, — показывались фильмы на вкус любой
публики: от пионера до пенсионера.
Днём Антоша с мамой смотрели Диснеевские мультфильмы и приключения Фантомаса, зловещая маска ко-
100торого пугала Антошу и одновременно возбуждала в нём
жгучее любопытство. А вечером, уложив сына спать, Вика и Вася отправлялись в видеотеку на эротические
фильмы, которые возбуждали Васю, так что, придя после
в номер, он набрасывался на жену и любил её и в постели, и в кресле, и на столе, и на полу, и под душем…
* * *
Вернувшись с каникул в Москву, семейство Васечкиных начало активно готовиться к Васиному отъезду. Наши герои закупали сувениры для французов: водку, матрёшки, деревянные ложки. Таисия Петровна ходила
несколько дней подряд в трансагентство, — отмечаться
в очереди за авиабилетом в Париж для дорогого зятя. В те
времена билеты на самолёт за границу доставались с трудом, так что напористой бабуле пришлось не раз пускать
в ход удостоверение участника ВОВ.
Наконец, всё было готово: билет куплен, сувениры
подобраны и рассортированы… По просьбе Таисии Петровны вся её семья, включая и Мышонкиных, перед отъездом Васи должна была сняться на память на Красной
площади, у профессионального фотографа.
В январский день — субботу, — на который было запланировано групповое фотографирование, Таисия Петровна никому не дала отоспаться после завершившейся
рабочей недели, — подняла всех в восемь утра громовым
криком: «Эй, — ухватит дрыхнуть, лежебоки!»
Бабуля была необычайно возбуждена и явно не знала,
куда девать свою нечеловеческую энергию. Носилась,
как жилистый волан по просторной квартире и бодрыми
окриками: «Хуц, шевелись!» поторапливала заспанных
Вику, Томочку, Васю и Антошу.
Поговорив по телефону со своей старшей дочерьюсоседкой, Ритой, Таисия Петровна пришла в ещё боль-
101шее возбуждение и заголосила «Мышонкины ужо готовы. Собирайтесь уживее, господа, апосля уфотграхфа, я
ещё на дачу должна поспеть!»
Наконец все были в сборе. Бабуля одела «удля параду» финское сине-зеленоватое, матерчатое стёганное
плащ-пальто, которое когда-то совсем немного поносила
Вика и отдала матери для того, чтобы та прекратила «ходить в лохмотьях». Действительно, собственное безобразно-какашечного цвета, протёртое до дыр шерстяное
пальто Таисии Петровны трудно было назвать как-нибудь иначе, хотя и было оно с цигейковым воротником,
но — тоже достаточно куцым.
Только что упомянутая финская одёжка была куплена
в своё время Васей в магазине «Берёзка» на полученные
в качестве гонораров (за его переведённые в американских журналах статьи) чеки Внешпосылторга. Бабуля высоко ценила эту «увалютную шмотку» и надевала её только по большим праздникам.
Нужно сказать, что у Таисии Петровны имелась
всё же одна достойная носильная вещь. Это была тёплая,
увесистая шуба из рыжей норки, купленная ещё товарищем Семихватским. Однако, бабуля уже давно не надевала свою шубу, считая её слишком для себя роскошной
и рассматривая её теперь, скорее, как «увалюту». При
нехватке денег бабуля закладывал шубу в ломбард, а потом её выкупала. Вот и сейчас она дала Васе тысячу долларов, приобретённых ею у чёрнорыночных спекулянтов, — с тем, чтобы он открыл во Франции для Антоши
счёт в банке и положил на него эти деньги. Часть инвалюты была куплена на рубли, полученные в ломбарде
за шубу.
А на самой Вике в этот день было одето шерстяное,
приталенное пальто с норковым воротником, сшитое
недавно в ателье Совета министров СССР, куда имел доступ Васин дедушка Павел Васильевич. Вике нравилась
102эта вещь добротностью сукна и пошива, однако, её муж,
бывший в душе эстетом и художником, про себя называл
пальто безвкусным, но, естественно, вслух, как тактичный человек, — хвалил.
Кстати, у занимавшегося в школьные годы рисованием и историей искусства, Васечкина действительно
имелся некоторый художественный вкус, что отмечалось,
например, Куропаткиными. И сейчас Вася иногда брал
в руки кисть или карандаш. И все стены их квартиры были уже завешаны его пейзажами и натюрмортами.
Короче, на каждом, идущем фотографироваться,
в этот день было надето что-нибудь подобающее торжественному случаю: приличное и достойное.
* * *
Они приближались к Красной площади по улице
Двадцать пятого октября. Мороз сошёл на нет, и падал
мелкий, влажноватый снежок, растаптываемый под ногами в слизкую, бурую грязь. Прохожие спешили кто куда, — хаотично и неравномерно, — плотной, серой толпой. А энергичная бабуля, активно работая локтями,
пробивала сквозь неё путь для своих многочисленных
родственников.
В ГУМе, около самого выхода на Красную площадь,
недавно открылась секция датских пластмассовых игрушек-конструкторов «Лего». Большая витрина, за стеклом
которой расположился целый сказочный, красочный
мир, отражающий в миниатюре жизнь во всех уголках
земного шара, во все исторические времена, завораживала московских малышей; и они с открытыми ротиками
замирали напротив неё, так, что родителям стоило больших трудов оттаскивать детей от опустошительного для
кошелька магазина. Некоторые, папы и мамы, — кто побогаче, — уступали желанию своих ребятишек и заходи-
103ли вовнутрь. А потом торжественно выносили оттуда солидных размеров, фирменные полиэтиленовые пакеты,
наполненные коробками с конструкторами «Лего».
И Антоша, конечно, не мог пройти мимо гипнотической витрины… Вася, бывший этим утром в хорошем
расположении духа, охотно спасовал перед канючащим
сыном и купил ему небольшое — несколько рыцарей
с парусной ладьёй — приложение к имевшемуся уже дома набору «Рыцарский замок». Васечкин младший был
несказанно доволен незапланированным, а потому особенно приятным приобретением.
Фотограф — молодой, кудрявый паренёк-жиртрест,
в дворницком дублёном тулупчике и в лихо сбитой набекрень кожаной фуражке, — по-видимому, из бывших деревенских, — как будто только и ждал появления Таисии
Петровны и её родни. Было видно, что, несмотря на выходной, он простаивал без работы и поэтому обрадовался подвалившим клиентам: заволновался, засуетился,
стал расставлять бабулино семейство кучкой — то так, то
эдак, — крутился около своей массивной, допотопной
фотокамеры, закреплённой на деревянной треноге. Никак вся семья не вмещалось нормально в кадр, — лица
получались слишком мелкие. Наконец, было решено, что
сделают два отдельных снимка: Мышонкины вместе
с Таисией Петровной и Васечкины, — опять же вместе
с ней.
В тот момент, когда Васечкины замерли перед объективом фотоаппарата, и жирный фотограф произнёс
слащавым голоском традиционно-магическую фразу:
«Улыбочку, смотрим в глазок, — сейчас оттуда птичка
вылетит…», Васе опять почудилась какая-то странность.
Показалось, что вроде как глаза фотографа остекленели,
и сам он, ехидно улыбаясь, стал на глазах худеть и принимать бутылкообразную форму. И послышалось ещё,
как фотограф зловеще прошептал: «Снимочек на веч-
104ную разлуку…» Но галлюцинация эта длились только
несколько мгновений, и всё тут же пришло в норму.
Вот так они и получились на этих фотографиях, —
праздничные люди, застывшие в немного неживых позах
на припорошённой снежком площадной брусчатке,
на фоне храма Василия Блаженного. А у Васи вышло
несколько испуганное лицо, — наверное, от странного
видения.
XVI
Ну вот, и настал для Васечкина последний трудовой
день в Кристаллологическом институте.
Придя утром (необычно рано для себя) в лабораторию, наш герой нашёл там не слишком рабочую обстановку, что, впрочем, бывало нередко. Сотрудники мужского пола толпились в кабинете Никиты Никитича,
который теперь занимал новый исполняющий обязанности завлаба Михаил Арнольдович Рабинович. Все
плотным полукольцом окружили поблёскивающий бежевым пластиком персональный компьютер, только что
приобретённый Рабиновичем для лаборатории на деньги, выделенные Академией наук. Михаил Арнольдович
купил компьютер в недорогой лавчонке «Братья Шмулевич» в Амстердаме во время своей недавней туда научной командировки. Среди всяких многочисленных
причиндалов к компьютеру прилагалась и дискетка с записанными на ней цветными порнографическими картинками, которые теперь с вожделением созерцали мужики, дивясь чудесам современной западной техники.
Войдя в свою рабочую комнату, Вася нашёл женскую
часть лаборатории, как обычно, попивающей чай
и сплетничающей в непосредственной близости от его
105высоко-научно-точной электрооптической установки.
Фаня рассказывала Элле Эоловне дошедшую до неё
скандальную историю, имеющую отношение к её бывшей лаборантке Симочке Ципочкиной.
Васечкин вежливо поздоровался с дамами и с равнодушным видом уселся за свой письменный стол, надёжно
прикрываемый установкой, не дав любопытным женщинам понять, что Симочкина история его тоже некоторым
образом интересует.
Из своего укрытия Васе было всё прекрасно слышно.
Оказалось, что в последнее время, на новом рабочем
месте, к пикантной Симочке назойливо приставал один
её юный коллега. Он буквально не давал ей прохода, домогаясь взаимной любви. Будучи верной женой, Симочка отвергла все домогательства незадачливого ловеласа,
а когда тот её уже совсем достал, — пожаловалась мужу.
А муж у Симочки, как выяснилось, был тренером
по самбо.
Вот, как раз этой немаловажной детали Вася
и не знал. А, впрочем, — это было к лучшему, иначе
он бы вряд ли решился волочиться за сексапильной секретаршей.
Итак, Симочкин муж как-то утром неожиданно нагрянул к ней на работу, изловил в коридоре надоедливого
ухажёра супруги и начал применять к нему различные
приёмы самбо. Говорят, что и ловелас оказался не слаб
и пытался довольно успешно защищаться, — так, что
драка вышла долгой и ожесточённой, — и за то время,
которое она продолжалась, в коридоре столпилось множество глазеющей публики. В конце концов, утомлённый поединком, Симочкин муж вынужден был прибегнуть к крайнему средству, — он вцепился зубами в ухо
противника. В результате у самбиста остался во рту кусочек уха, а сам ухажёр с диким воем, заливаясь кровью,
покинул поле боя. Его потом увезли на скорой помощи
106пришивать оторванную ушную мошку, которую выплюнул Симочкин муж.
— Вот это да, — подумал Вася с некоторым даже злорадством, — а я ведь мог с большой вероятностью в своё
время оказаться на месте пострадавшего. Но, видно, была не судьба.
* * *
Всё утро Васечкин разбирал свои последние вещи,
оставшиеся в ящиках его рабочего письменного стола:
оттиски статей, кое-какие бумажки, книги… Наш герой
не любил ничего выкидывать, поэтому практически всё
упаковывал с помощью бечёвки в компактные пачки,
чтобы потом отнести собранные вещи в большой спортивной сумке домой. Не оставлять же их в лаборатории
на неизвестный срок! Впрочем, подсознательно он понимал, что, вряд ли ему что-нибудь из этого хлама уже когда-нибудь понадобится.
С разборкой приходилось поторапливаться, так как
Вася назначил в лаборатории на четыре часа дня чаепитие по поводу своего отъезда, для чего закупил накануне
кое-какие сладости.
К полудню Васечкин уже практически всё разобрал,
упаковал и сложил в сумку и вместе с Пахом Пахомычем
Тамбуренко, Федей Коньковым и Рафиком Раздолжибовым отправился обедать в находившуюся неподалёку
от их института столовую учёного издательства, носящего
старорежимное название «Красная наука». Они иногда
туда ходили, так как в ней кормили существенно лучше,
чем в институтской столовке, да и внутреннее убранство
там было весьма приятно, — почти как в ресторане. Единственным минусом являлась трудность проникновения
в это достойное заведение общественного питания.
На входе всегда дежурил свирепый пенсионер-вахтёр
107с испитой красной физиономией и сизым, картофелеобразным носом. Он проверял издательские пропуска,
и не пускал никого постороннего. Будучи, однако, в достаточной степени нахальным, бдительность этого заслуженного стража было нетрудно обмануть.
Примерно год назад в жидкокристаллической лаборатории проходил двухнедельную стажировку небезызвестный индусский профессор Харма, — тёмный, как
высококачественный шоколад, равномерно заплывший
жирком очень солидный мужчина лет пятидесяти, —
всегда в костюме и при галстуке.
В один из первых дней пребывания Хармы в институте профессор Чесноков повёл его обедать в издательскую
столовую. Проходя мимо всё того же бдительного вахтёра-пенсионера, упомянутые учёные мужи что-то увлечённо обсуждали по-английски. Увидев двух представительных иностранцев, пенсионер вытянулся по струнке
и замер так на несколько мгновений, провожая уважительно-восхищённым взглядом зарубежных гостей. Да,
иностранцев у нас в стране почему-то любят больше, чем
своих граждан!
Так вот, и в этот раз для того, чтобы беспрепятственно попасть на территорию красно-научно-издательской столовой, Вася и сопровождающая его компания решили прикинуться иностранцами. Поравнявшись с бдевшим на своей вахте пенсионером, они сделали непроницаемо-заграничные лица и что-то бодро
залопотали по-английски. Номер удался. Хотя в самый
последний момент, когда наши друзья были уже в столовой, метрах в пятидесяти от достойного блюстителя
порядка, тот вдруг встрепенулся и хотел, было, броситься за ними вдогонку. По-видимому, кое-какие детали их одежды, например, огромная, клетчатая кавказская кепка Рафика, показались ему подозрительными.
Но было уже поздно, — шустрые физики исчезли
108из его поля зрения, размешавшись в извилистой очереди.
В столовой кроме отпуска еды методом самообслуживания, с отдельных лотков продавались ещё и некоторые
остродефицитные продукты питания, — исключительно
для работников издательства, по предъявлению ими пропусков. Так, в тот день шустрая, пикантная, розовощёкая
молодуха-лоточница в белоснежной форменной блузке
отпускала аппетитные парниковые помидоры. Вы можете
себе представить, — зимой и помидоры! Ладно работавшая девушка то и дело наклонялась к стоящим на полу деревянным ящикам за новым товаром, демонстрируя при
этом толпящейся у лотка публике ощутимо-выпирающие
из-под блузки две божественные полуокружности, туго
обтянутые джинсами. Залюбовавшись этим вдохновляющим зрелищем, Рафик мечтательно произнёс: «Эх бы
вставыть ей па самыэ памидоры!» Кавказский аспирант
был хоть и молод, но уже женат и имел двоих детей. Однако семья его осталась в родном, далёком Дагестане, — так,
что в Москве Рафик чувствовал себя настоящим вольным
джигитом.
* * *
За обедом Федя, — равнодушный, как настоящий
философ, к женским прелестям, — стал подтрунивать
немного над Рафиковой слабостью к прекрасному полу.
— Ты же женатый человек, Рафик, — а заглядываешься на все юбки. Нехорошо! — заметил Коньков. — Однако мне понравилось, уважаемый Рафик, твоё образное
сравнение яиц с помидорами. Ты знаешь, — я люблю томаты. Но, уважаемый, — до Москвы доходят слухи, что
вы на Кавказе ****е только девственниц. А ты знаешь,
наверное, что у нас здесь девственниц-то почти нет. Так
109как же ты собирался вставить прекрасной лоточнице
по самые помидоры?
— Мы эбём всэх ва всэ дыры, — серьёзно отвечал
Раздолжибов. — Но на Кавказэ девушку бэрут замуж,
только, эсли он дэвствэнныца. Ыначе эё ныкто нэ вазьмёт, — и хадыть эй вэк в дэвках.
— Понятно. Но объясни мне тогда, — продолжал любопытный Федя, — как же вашим красавицам удаётся сохранять девственность до брака? Они, что, — не трахаются?!
— Трахаутса, — да ышо ы как: но толька в рот и в жопа. Вот пачему у нас на Кавказэ тожэ эсть пэдыки, — какая разныца трахать в жопа баба ылы мужык?
— В этом, Рафик, я с тобой совершенно не согласен.
Разница, по-видимому, есть! — перебил его Коньков.
— Можэт ы ест. Но пэдыкы — эта очэн плоха. Пэдык — эта нэ джыгыт! — глубокомысленно заключил Рафик.
— Кстати, — о жопах, — продолжал Федя. — Как, Пахом Пахомыч, не вставили ещё те хулиганы, о которых
ты давеча рассказывал, твоей дочке в жопу паяльник.
— Не, попугали немного и, вроде как, слава богу, отстали. — отвечал Тамбуренко.
Затем Федя внезапно и умело сменил тему разговора,
коснувшись предстоящего отъезда Васечкина в Париж.
— Вот ты, Вася, — тоже у нас женатый человек, —
молвил лабораторный философ задумчиво. — И куда тебя тянет от семьи к чёрту на куличики? Ты смотри, друг
мой Вася, — не балуйся там в Париже с француженками!
Да и за женой, когда приедет, следи построже. Слышал я,
что французы — ёбари с заслуженной репутацией!
— Всё-то ты знаешь, обо всём-то ты слышал, — недовольно проворчал Васечкин. — А сам-то чего торчишь
в этой грёбаной Москве? Не надоело ещё? Взял бы, да
и тоже свалил куда-нибудь, захватив с собой семейство.
110— Нет, Вася, я заграницей жить не смогу… Зачахну
там… — с некоторой грустной серьёзностью отвечал
Коньков.
— Завыдую я тэбэ, Васэчкин, — с чувством вымолвил
Рафик. — Паэдэж в Парыж, тэхныкы сэбэ прыабрэтёш,
тачка купыш… Возмы и на мою долю тачка, а я у тэбя эту
ыномарку в тры дорога пэрэкуплу.
— Откуда же, уважаемый Рафик, у тебя такие деньги, — чтобы иномарку заиметь? — поинтересовался
Коньков.
— Дэнгы эст. Мой папа вырашываэт абрыкосы, — лаконично отвечал Раздолжибов.
— Кстати о технике, — сумеем ли мы заточить иглу
для нашего микроскопа на уровне американских коммерческих образцов? — снова умело и неожиданно сменил тему разговора Федя, адресуя свой вопрос к Пахому
Пахомычу. И неразлучная двойня — Тамбуренко с Коньковым, — вдоволь наевшаяся и от этого подобревшая, —
принялась с удовольствием обсуждать «учёные вопросы». Это были проблемы, возникающие при сборке туннельного микроскопа, которой они вот уже как полгода
ежедневно занимались по поручению профессора Чеснокова.
Дагестанского аспиранта научный разговор явно
утомлял. Глаза его помутнели и закатились к потолку,
и он, не скрываясь, стал зевать во весь рот. Васечкин же,
однако, напрягал свои мозговые извилины, пытаясь
вникнуть, хотя бы из вежливости, в суть обсуждаемых
вопросов.
* * *
По возвращении с обеда четверых наших друзей ожидала печальная новость. В лаборатории их встретила Фаня Цукатова с распухшим от слёз лицом. Она только что
111говорила по телефону с женой Никиты Никитича, которая сообщила, что профессор сегодня ночью скончался
от цирроза печени.
Никто не ожидал такого исхода. Ведь Тамбуренко
с Коньковым не далее, как два дня назад были у профессора Чеснокова в больнице и нашли его весьма бодрым.
До госпитализации о заболевании его никто из сотрудников жидкокристаллической лаборатории также
не знал, — Никита Никитич не любил разговоров о болезнях вообще и о своём самочувствии в частности.
Васе, как и всем, наверное, его коллегам было жалко
талантливого и незлобивого завлаба, который умер так,
как не хотел, — именно на больничной койке… — но, что
можно было сделать?
Прощальное чаепитие теперь, конечно, сорвалось, —
было не до этого.
А ещё Васечкин пожалел, что на следующее утро должен улетать в Париж и, что поэтому не сможет быть
на похоронах, назначенных на послезавтра. Он испытывал всегда странное, смешанное со страхом и отвращением влечение к похоронным процедурам, и нередко
присутствовал на различных похоронах. Морг; вынос тела; отпевание в церкви; кладбище, прощание родственников с покойным; заколачивание гроба и опускание его
в могилу; поминки с обильной выпивкой и жратвой, —
как некая отдушина… По-видимому, вся эта мрачная ритуальная кухня обостряла в нём жажду жизни.
Фаня опять, конечно же, вспомнила о своём недавнем видении, с мужчиной в кожаной куртке, сидевшем
у неё на кровати. Видение это, как теперь она считала,
было точным признаком…
А Федя Коньков вдруг, ни с того ни с сего, громко
и отчётливо произнёс, сделав ударение на последнем
слове: «Я знаю, от чего умер наш профессор, — от безысходности». И Васе показалось, что лабораторный фило-
112соф хитро подмигнул ему на мгновение бутылочноостекленевшим глазом.
XVII
Прощальной вечеринки для друзей и родственников
Васечкины решили не устраивать. Хватило недавнего
Новогоднего пиршества с Куропаткиными у Машиных
родителей. Зачем? — подумали, — ведь не навек же уезжаем.
Куропаткины хотели, конечно, проводить Васю, —
отвезти его в аэропорт на своём недавно купленном при
материальном содействии Машиного отца красном Жигулёнке. Да оказалось не судьба, — оба были командированы на международный экономический конгресс в Копенгаген.
Васю провожали в аэропорт жена и отец, а Антошу
оставили дома, — уж больно было холодно. Однако Васечкин ощущал грудью, лежащий во внутреннем кармане
его куртки оловянный солдатик, — талисман, подаренный ему вчера вечером сыном, — и мысленно чувствовал
присутствие Антоши.
Промёрзлый внутри и почти пустой автобус со зловещим номером «тринадцать» не спеша двигался ранним,
ещё полутёмным субботним утром по Ленинградскому
шоссе в сторону аэропорта «Шереметьево». Вика с Васей
примостились, слегка прижавшись бёдрами один к другому, на холодном, обтянутом рваным дерматином автобусном сиденье. Таким образом, они немного согревали
друг друга. А Владимир Петрович сидел напротив. Он
поднял каракулевый воротник своего добротного, шерстяного пальто, пошитого в совминовском ателье по ордеру, добытому дедушкой Пашей. Из маленькой дырки
113между воротником и ондатровой шапкой, низко надвинутой на голову Васечкина старшего, остались торчать
только сизовато-красноватый нос, запотевшие очки
и обледеневшие усики.
— Ты, Вася, будь там посерьёзнее, в Париже, — наставлял Владимир Петрович сына голосом, немного
охрипшим от холода. — Работай, занимайся физикой, заводи научные контакты. Да смотри там, не транжирь
деньги. А то знаю я тебя!
Васечкин монотонно, в такт автобусной качке, кивал
головой отцу, — но сам не особо вслушивался в его нудноватые напутствия. Он думал о Париже, — каким-то он
окажется в действительности, — этот легендарный город?! А ещё Вася немного нервничал из-за предстоящего
полёта на самолёте. Не любил он и побаивался летать,
как, впрочем, и его родитель, который за свою долгую
жизнь воспользовался самолётом всего только один раз.
* * *
В тесном зале Шереметьевского аэропорта было
не продохнуть от народа и приходилось обходить закутанных в грязное тряпьё казахских немцев, сидевших
на огромных мешках, разложенных повсюду полу. Они
ждали отлёта на историческую родину, — в благословенную Германию.
Выстояв порядочную очередь, Васечкин зарегистрировал, наконец, свой билет и сдал багаж. До отлёта
оставалось уже немного времени, — неумолимо подошёл момент расставания: нужно было идти на паспортный контроль и в самолёт.
Прощание всегда грустно. Но не навеки же расстаёшься! Хотя, кажется, что навсегда… Обняв напоследок
отца, и, поцеловав Вику, наш герой ощутил на мгновение какую-то серую грусть и чуть ли не безысходность.
114Однако это мрачное чувство тут же рассеялось, и он сказал бодро, обращаясь к жене: «Жду тебя с Антошей через
три месяца в Париже. Как доберусь до места, — позвоню».
* * *
На паспортном контроле молоденький пограничник
в зелёной форме, — видно деревенский паренёк, — уставился из своей прозрачной пластиковой будки на Васю
всё более и более стекленеющими глазами, сверяя его
физиономию с фотографией в паспорте. Васечкину
на мгновение показалось, что это не сержант погранвойск смотрит на него, — а доктор Кубышка, — острыми
кусочками битого стекла из-под мохнатых бровей.
Но пограничник сказал, наконец, чётким голосом: «Проходите, товарищ!», и цепкий взгляд его ослаб, отпустив
Васю.
Во время полёта, в салоне аэрофлотовского самолёта,
развалившись в кресле и потягивая из пластикового стаканчика поданное стюардессой бордо, — чтобы расслабиться и не бояться, — Васечкин подумал о профессоре
Чеснокове. «Вот как несправедливо всё устроено, — я лечу в город своей мечты — Париж, — а то, что осталось
от Никиты Никитича, теперь помещено в холодильник
морга. Не довелось профессору побывать в Париже. Раз
выпустили его заграницу, в страну Народной демократии, — Венгрию. Да, говорят, он там нажрался на банкете
и вёл себя непристойно, — ползал на карачках под столами. Вот так и стал невыездным».
Глядя за стекло иллюминатора, Вася видел маячившую далеко внизу Российскую землю. Она всё более
и более затягивалась облаками и, наконец, скрылась совсем в туманном мареве.
115Часть вторая
I
Поле аэродрома «Шарль-де-Голль» в парижском пригороде Руасси, несмотря на зимнее время, не было покрыто снегом. Гладко заасфальтированные и аккуратно
размеченные взлётно-посадочные полосы были сухи,
а между ними, в желтоватой, выжженной солнцем траве,
резвились многочисленные кролики: серо-коричневые
и чёрные.
В просторном терминале аэропорта в нос Васечкину
ударил и преследовал его до самого выхода на улицу свежий аромат лавандового шампуня, которым, казалось,
было вымыто всё вокруг, — от пола до стен и поручней
лестниц. А снаружи стоял солнечный и тёплый день.
Слабо-плюсовая парижская температура казалась жарой
по сравнению с московскими минус тридцатью.
Рейсовый автобус провёз нашего героя, за солидную
(для него) плату, по северным парижским пригородам,
в которых почти все стены были исписаны граффити,
в самое сердце города, — к триумфальной арке, утопающей в бушующем круговороте машин. Шофёр запустил
на весь салон радио «Ностальжи». Пела Эдит Пиаф, —
и это создавало некоторую приподнято-туристическую
атмосферу.
Вася радостно смотрел в окно — на город. Он представлял себе Париж не таким, но отнюдь не был разочарован, — город был красивым, но по-другому, чем в его
воображении. Наш герой с любопытством оглядывал
и своих разношёрстных соседей по поездке — людей разных национальностей: арабов, негров, китайцев, индусов, европейцев, американцев…
116Ваечкин вышел из автобуса в начале Елисейских полей и пешком, отяжелённый увесистыми чемоданом
и спортивной сумкой, отправился, руководствуясь имевшимся у него планом города, в сторону Порта Майо, где
находился центр по приёму иностранных стипендиатов.
Пёстро-радостная парижская толпа то сжимала его,
не давая двигаться, то подхватывала и несла, как бурный
поток лёгкую лодку.
* * *
В центре стипендиатов Васе пришлось высидеть
в ожидании приёма около часа. В узком коридоре перед
обтянутыми чёрной кожей дверьми чиновных кабинетов
теснилась разноликая публика, рассаженная на грубых
деревянных стульях, стоящих вдоль стены. Внимание Васечкина привлекли двое молодых, интеллигентного вида
мужчин из восточной Европы, расположившихся рядом
с ним. «Младшие братья», — по-видимому, поляки, —
болтали по-французски о некоторых весьма тонких особенностях этого языка, всячески стараясь выказать друг
другу свою филологическую осведомлённость. Получалось нечто вроде следующего…
Первый мужчина: «Вот вы знаете, например, что
французы называют Моцарта „Моз;ром“?»
Второй: «А вы знаете, что они говорят не „пицца“,
а „пицз;“?»
* * *
Седовласая административная негресса, с французских колониальных островов, в огромных колесовидных
очках, вся увешанная золотыми погремушками, сидящая
у персонального компьютера за необъятным, заваленным бумагами, письменном столом, встретила Васю довольно холодно. Шоколадная чиновница была преиспол-
117нена сознанием собственной значимости и всем своим
видом показывала недовольство тем, что такое ничтожное существо, как русский стипендиат Васечкин, отнимает её драгоценное время.
Она вручила Васе розоватое удостоверение стипендиата, дав предварительно подписать несколько бумажек; и объяснила ледяным голосом, что стипендия выдана сроком на девять месяцев не больше и не меньше,
и, что по истечении этого периода он должен будет
немедленно покинуть территорию Франции. Она также
добавила, что в ближайшее время Васечкин будет обязан пройти медосмотр для проверки наличия у него
опасных инфекционных заболеваний, и, что он должен
будет получить временный студенческий вид на жительство в префектуре.
* * *
Мадам Лю забронировала для нашего героя номер
в общежитии Высшей нормальной школы. Оно находилось в ближнем парижском пригороде — Монруж, — сразу за окружной дорогой — так называемой «переферик».
С восьмого этажа из маленькой Васиной комнатки открывался панорамный вид на город: на теснение крыш
с каминными трубами и чердачными окнами, замыкаемое на горизонте стройной, модерновой фигурой башни
Монпарнас.
До начала работы у Васечкина оставалось немного
свободного времени: половина субботы и воскресенье, —
и он решил посвятить его первому знакомству с Парижем.
Наш герой бродил по набережным Сены, уставленным
стендами букинистов, и любовался строгим ажуром
Нотр-Дама и зависшими над рекой арками мостов; заходил в пестреющие шиком модной одежды бутики; приобщался к вечному искусству в Лувре и в музее Орсе,…
118Позвонил, конечно, Вике, — поделиться первыми
впечатлениями, — по пластиковой карточке из телефонной кабины с сияющих неоном и бурным многолюдьем
вечерних Елисейских полей.
* * *
Васино первое знакомство с Парижем не обошлось
без приключений. В воскресенье вечером наш герой
прогуливался по людным Монмартрским кварталам.
На бульварах, в районе пляс Пигаль, его поразило обилие секс-шопов и ночных клубов. Ярко светились неоном зазывные вывески этих злачных заведений. А почти
напротив искрящегося многоцветьем электрических
лампочек и быстро вращающегося мельничного колеса
кабаре «Мулен Руж» мигала огромная надпись «Сексодром».
У дверей ночных клубов бойкие зазывалы, — в основном арабы, — тянули за рукава проходящих мимо
праздных туристов и наперебой предлагали: «Заходите
к нам, господа! Великолепное секс-шоу, — всего за десять франков! Всего за десять франков!»
Не знающий парижской жизни Васечкин клюнул
на эту удочку и дал затащить себя в ночной клуб с заманчивым названием «Л’амур мажик» («Волшебная любовь»), надеясь, действительно, увидеть там впечатляющее сексуальное представление за скромную плату.
В центре погружённого в полумрак пустого зала клуба возвышалась цилиндрическая эстрада, по периметру
которой было расставлено несколько ресторанных столиков. Зазывала, — солидных размеров усатый араб, —
усадил Васю за один из них и тут же удалился.
Васечкину пришлось ждать недолго. Сцена осветилась розовым лучом прожектора, и на неё из-за полузапахнутого красного занавеса выпорхнула совершенно
119голая девица, — худая и смуглокожая, — с фигуркой,
словно выточенной из слоновой кости, с распущенными по спине до самой талии длинными, чёрными, пышно-кудрявыми волосами. Она принялась энергично исполнять какой-то быстрый танец с запутанными
и сложными движениями, часто задирая до самой головы то одну, то другую ногу и поворачиваясь к нашему
герою нежно-объёмистым задом.
Незаметно для увлёкшегося артистическим зрелищем
Васи к нему за столик подсела другая девица. Он даже
чуть вздрогнул от её неожиданного вопроса: «Ну, как тебе нравится наша тунисская газель?»
Новая дамочка оказалась изящной, белокурой француженкой. Её тонкое, упругое тело облегало чёрное трико, красиво оттенявшее светлые тона волос, лица и рук.
Молодая женщина в упор смотрела на несколько смутившегося Васечкина большими, томными глазами.
Встретив Васин взгляд, она пододвинула свой стул
к нему поближе и попросила лелейным голоском: «Закажи мне, пожалуйста, шампанского!».
Просьба эта насторожила Васечкина, так как он понял, что заплаченными на входе десятью франками теперь не отделаться. В кармане у нашего героя было всего
пятьдесят долларов (стипендию должны были выплатить
только в понедельник); но он, как истинный джентльмен, подозвал, уже замаячившего неподалёку от их столика, пузатого официанта, облачённого в вишнёвую ливрею, и заказал бутылку «Вёв Клико».
Дамочка, — её звали Софи, — была довольна Васиной щедростью. Она принялась без умолку расспрашивать Васечкина о его жизни, и при этом придвигалась
к нему всё ближе и ближе. Вдруг, — и этого Вася совсем уже не ожидал, — её лёгенькая ручка, — в экзотическом маникюре и перстнях, — легла на низ его ширинки…
120С Васиных губ при этом сорвался как-то сам собой
сформировавшийся вопрос: «А сколько же все эти удовольствия будут стоить?».
Софи, нисколько не смутившись, объяснила нашему
герою, что если он хочет, то может провести с нею и с туниской целые сутки, — и всё это обойдётся ему в две
с половиной тысячи франков (т.е. примерно — в пятьсот
долларов).
Вася показалось, что он ослышался, поэтому переспросил её замирающим голосом: «Две с половиной тысячи или двести пятьдесят?»
Софи надула губки, деланно возмутившись его непонятливостью: «Ты шутишь, наверное, — „двести пятьдесят…“ За удовольствия нужно платить!»
Тут наш герой вынужден был признаться, что требуемых денег у него не имеется…
Вышел неприятный конфуз и Вася в сопровождении
Софи и тунисской танцовщицы, слезшей со сцены и накинувшей на голое тело какой-то длинный, пёстрый платок, накрывший её почти до пят, пошёл к администратору заведения — разбираться.
Разборка с толсторылым арабом-администратором —
в присутствии двух дам и пары здоровенных охранников
заведения, — тоже арабов, — бывших в его кабинете,
оказалась не очень приятной. Однако, в результате, Вася
был отпущен. Он заплатил свои пятьдесят долларов
за шампанское и пообещал прийти на следующий день,
когда получит стипендию. Администратор вручил ему
изящно-розовую, надушенную визитную карточку Софи
и сказал: «Софи теперь до завтра твоя невеста. Я надеюсь, что завтра ты придёшь на свадьбу. Я слышал, что
русские железно держат слово».
Получив на следующий день в уже упомянутом центре стипендиатов свою первую зарплату — десять тысяч
франков наличными — Васечкин в ночной клуб не по-
121шёл, — стало жалко денег. Однако он позволил себе другое, более скромное, развлечение, обошедшееся всего
в триста франков, — оттрахал (из чистого любопытства)
угольно-чёрную негритянскую проститутку с улицы СенДени.
Она, — жирноватая и лоснящаяся от пота, — дышала
прерывисто и двигалась под ним в регулярно высоком
темпе, как проворный зверёк, — так, что Вася быстро
кончил, не получив никакого удовольствия. А потом ему
стало дико противно, и, придя домой, он долго отмывался под горячим душем.
На следующий день в голове у Васечкина зациклилось. Он стал думать, что заразился СПИДом, — несмотря на то, что накануне трахался с презервативом. В течение нескольких последующих дней, мрачное сознание
болезни не давало нашему герою покоя. По-видимому,
прошедший уже было невроз навязчивых страхов, снова
вернулся к нему.
В один из вечеров после работы, отчаявшийся Вася
был вынужден пойти в специальный медицинский центр
для бесплатной проверки на СПИД. Там ему сообщили,
что для того, чтобы сделать анализ крови и получить достоверный результат, необходимо выждать как минимум
три месяца с момента риска заражения. Впрочем, —
и это несколько успокоило мнительного физика, — в его
случае риска не было, так как он пользовался презервативом.
Васечкин всё же решил провериться на СПИД через
три месяца, — для большей уверенности… Конечно же,
никакого СПИДа у него не оказалось.
122II
Лаборатории мадам Лю и профессора Чеснокова чемто были похожи. Да, и все научные лаборатории, наверное, чем-то напоминают друг друга. Их роднят не только
однотипные измерительные приборы и химическая посуда, но, и — это в первую очередь, — населяющие эти
учёные заведения одарённые и своеобразные личности.
Да, мы уже знаем, что много талантов работало с покойным Никитой Никитичем, — но и в окружении мадам Лю в них недостатка не имелось!
Прежде всего, сама профессор Моник Лю была
во многом незаурядна. Обладая добрейшим и отзывчивым характером, она умела на удивление хорошо ладить
с самыми разными людьми. Эта способность помогала
ей вести обширную околонаучно-организационную работу: устраивать симпозиумы и конференции, заседать
в многочисленных учёных комиссиях и состоять членом
редколлегий нескольких солидных физических журналов.
И в науку Моник Лю внесла довольно весомый вклад,
и была известна далеко за пределами Франции как маститый специалист в своей области.
В один из первых дней Васиной работы в Париже
Моник пригласила его к себе домой ужинать. Семья Лю
обитала в одном из южных пригородов, куда Васечкин
добрался на весьма комфортно-обустроенном поезде системы «RER», — аналоге русских электричек, отходящих
не с вокзалов, а прямо из метро.
Двухэтажный дом Моник с черепичной крышей и просторной застеклённой верандой утопал в растительности
сада, — даже зимой в окрестностях Парижа немало зелени!
Васечкин был представлен многочисленному семейству: месье Лю — седовласому, очкастому профессору
123математики — и четырём их дочерям — миловидным барышням в возрасте от пяти до семнадцати лет. В кругу
этих приятных людей Вася безошибочно почувствовал,
их взаимную любовь и витающее вокруг них счастье.
От всего в этом доме исходили домашние тепло и уют!
А вот ещё пара примеров ярких личностей, непосредственно работавших с мадам Лю.
Марокканский аспирант Мухаммед Хушиш, которого
все в лаборатории называли просто Мумми, — мелкорослый, всегда неряшливо одетый юноша, — по слухам, тем
не менее, очень талантливый физик.
Васе так и не представился случай по достоинству
оценить научные способности Мумми, однако, его музыкальное дарование он отметил. Дело в том, что Мухаммед беспрерывно насвистывал различные мелодии. Свистеть он переставал только тогда, когда кому-нибудь чтонибудь с умным видом объяснял по науке, или, если слушал своего собеседника. После вынужденных перерывов
в свисте Мумми возобновлял свои трели с новой силой.
Честно сказать, Васечкину вся эта музыка действовала на нервы, и он даже поначалу пытался урезонивать
одарённого аспиранта, — чтобы тот хоть ненадолго заткнулся. Мумми всегда охотно, с широкой улыбкой, обещал больше не свистеть, но почти тот час же заливался
ещё задушевнее и громче. По-видимому, свист для него
был также, как и дыхание, необходимой рефлекторнофизиологической функцией организма.
Аспирантка Джума Джумалашма — смугленькая, как
перезрелый жёлудь, девушка, с округло-огромными,
ослепительно белыми глазными яблоками, — отличалась
по всеобщему мнению невероятной трудоспособностью.
Действительно, на работу она всегда приходила в восемь
часов утра, а уходила в одиннадцать вечера.
Джума, как было всем известно, мечтала выйти замуж
за какого-нибудь европейца и остаться на этом спокой-
124ном и цивилизованном континенте. У предусмотрительной индуски уже имелся подходящий кандидат на роль
мужа, — её бойфренд Боб, — белобрысый, жирный австриец, — иногда заходивший в лабораторию проведать
свою подругу.
Джума и Боб говорили между собой по-английски.
С сотрудниками же лаборатории индуска довольно бойко
объяснялась на ломанном французском, коверкая почти
все слова добавлением окончания «а», — так, что получалось нечто вроде: «физика;, Мухаммеда;,..» вместо «физик,
Мухаммед,..»
Джума всячески старалась чему-нибудь научиться
в лаборатории мадам Лю. В связи с этим она часто задавала окружающим её коллегам разные учёные вопросы
и проявляла незаурядный интерес к ведомым ими научным исследованиям. Главным учителем и наставником
любопытной индуски, несомненно, был Мумми. Для
Джумы маленький марокканец являлся непоколебимым
научным авторитетом. Она слушала его учёные речи, открыв рот, и в особо малопонятных местах сосала от умственного напряжения указательный палец.
* * *
В самом начале Васиного пребывания в лаборатории
профессор Лю обрисовала ему в общих чертах научную
задачу, касающуюся экспериментов с мыльными плёнками, которую тот принялся, не теряя времени, решать.
И полетели для нашего героя один за другим трудовые
будни…
Васечкин всё время копошился в выделенной для его
экспериментов затемнённой полуподвальной комнате
(в которой работали также Мумми и Джума), сооружая
высокоточную установку для исследования мыльных
плёнок. Установка была собрана довольно быстро, но те-
125стовые эксперименты шли с трудом. Мыльные плёнки
всё время капризничали, лопались, и никак не давали
достаточно времени, для того, чтобы померить их толщину и давление жидкости в них.
Моник же, как всегда, была загружена организационной работой и лишь изредка интересовалась у Васи, как
продвигаются его дела, предоставляя своему подопечному полную независимость и полагаясь на уже имевшийся
у него солидный профессиональный опыт.
Нужно сказать, что мадам Лю была довольна работой
Васечкина. Однажды наш герой даже услышал, как она
ответила одному коллеге, сообщившему ей, что Вася часто поздно приходит утром в лабораторию (среди французов тоже встречаются стукачи): «Это не так важно…, —
зато этот русский стоит троих французов!»
Даже в самом начале своего пребывания в лаборатории Моник Вася неплохо понимал по-французски
(не прошло даром изучение этого языка с репетитором
в студенческие годы) и с самых первых дней в Париже
стал пытаться говорить. Однако иногда он думал, что
лучше бы не знал французского языка, а обходился бы
себе английским. Например, в один из первых дней он
должен был делать доклад на лабораторном семинаре
о своих российских работах по жидким кристаллам. Моник, используя всю свою активность, пыталась затащить
на семинар как можно больше народу. Васечкин слышал,
как она особенно настойчиво уговаривала поприсутствовать на его докладе одну очкастую, солидную профессоршу, занимающую крупную должность во французской
Академии наук. Та отнекивалась, как только могла, и, наконец, считая, по-видимому, что Вася не понимает пофранцузски, заявила во весь голос: «Нет, не пойду. Некогда мне. Да и что серьёзного можно услышать от этих
русских?»
Нашего героя, конечно, задели её слова.
126Да, и вообще, он не встретил в парижской лаборатории того приёма, которого ожидал. Он думал, что все сотрудники отнесутся к нему с любопытством и интересом,
как к желанному гостю, — всё-таки человек приехал издалека. Так было во время его недавней полугодовой командировки в Италию. Но нет, все, как ему казалось,
оставались к нему абсолютно равнодушными. Возможно,
в этом была и доля его вины, — Васечкин всегда трудно
сходился с новыми людьми. Но, — что факт, то факт, —
и это впоследствии подтверждалось неоднократно: французы оказались не любопытны и опасливы в отношении
чужестранцев.
* * *
Итак, с местным населением у Васи контакты налаживались с трудом. Однако в скором времени у него появился хороший товарищ из соотечественников.
В один прекрасный день Васечкин столкнулся нос
к носу в коридоре своей лаборатории с уже небезызвестным нам физиком-теоретиком Аркашей Разумовичем. Оказалось, что Разумный прибыл в Париж сразу же
после окончания сентябрьской школы молодых жидкокристальщиков. Он заполучил годовую стипендию
от нефтяной фирмы Тоталь и стажировался по соседству
в теоретическом отделе Высшей инженерной школы.
Работой своей Аркаша был доволен, говоря, что его
шеф — маститый профессор Грегуар Пруст — предоставляет ему полную творческую свободу.
За несколько месяцев своего пребывания в Париже
шустрый и общительный Аркаша уже окончательно
освоился с местной жизнью. Он завёл немало контактов в среде молодых еврейских эмигрантов из России, — в основном представителей разных богемных
профессий. Немало успехов было у Разумного
127и на амурном фронте. Он имел сразу три любовницы
одновременно!
Первая — черноволосая, кругленькая, очкастая Сарочка (ровесница Васи и Аркаши), театральный критик
по профессии, — из круга еврейской богемы.
Вторая — молоденькая, восемнадцатилетняя, веснушчатая и русоволосая русская девчушка Наташа, —
студентка Сорбонны, жившая с Аркашей в одном подъезде, и с которой тот случайно познакомился на лестничной клетке.
Третья — маленькая, изящная шатенка, француженка
Анн-Сесиль, — весьма сексопильная (как, впрочем,
и многие её соотечественницы) дамочка лет тридцати пяти. Она сама сделала первый шаг к знакомству с Аркашей, услышав, как в раздевалке городского бассейна он
напевал что-то по-русски. Анн-Сесиль прикинулась
большой любительницей России и выразила желание
изучать с «Распути;н жуниор» («юным Распутиным»), —
так она называла Разумного, — русский язык. И они изучали…, — раза два в неделю. Однако, пикантная французская дамочка кроме нескольких матерных слов и фразы «Ты — русский, я — французская» ничего путного так
и не могла выдать.
Только что упомянутый бассейн находился совсем
недалеко от обоих научных заведений, в которых работали Вася и Аркаша, — в Латинском квартале, сразу
за Пантеоном. Наши друзья часто ходили туда поплавать
после работы. Бассейн был двадцатипятиметровым
и крытым, — и, конечно, не шёл ни в какое сравнение
с чудесным пятидесятиметровым открытым бассейном
«Чайка», который Вася регулярно посещал в Москве.
Однако, за большим застеклённым окном, тянувшимся
вдоль всей ванны парижского бассейна, виднелись прелестные, зелёные лужайки, усыпанные кустами роз,
а над ними тяжёлой, серой массой возвышался гармо-
128ничный купол Пантеона. Красиво! Плаваешь в самом
сердце Парижа…
И ещё, — в этом бассейне всегда плескалось множество молоденьких студенток (в Латинском квартале —
масса высших учебных заведений), изящные фигурки
которых радовали глаз.
В свободное от работы время Васечкин помимо бассейна, посещал и интеллигентские сборища Аркашиных
друзей, которые обычно проходили на квартире у Сарочки. Богемная молодёжь много пила, курила и обсуждала
самые разные интеллектуальные вопросы. Нужно сказать, что от их бесконечных дискуссий и табачного дыма
у нашего героя часто болела голова. Так, что он стал всё
более и более предпочитать шумной Аркашиной компании спокойные прогулки в одиночестве по Парижу.
Париж очаровывал и притягивал его… Вася не был
ещё пресыщен его древне-юной прелестью. Он уже
осмотрел основные достопримечательности, входящие
в программу беглого туристского визита, и теперь выискивал разные интересные, но не очень броские, а иногда,
и совсем потаённые уголки этого города.
Каждые выходные он открывал для себя что-то новое. То набрёл на кладбище Пер-Лашез на скромную
могильную плиту Модильяни, сделанную на деньги, собранные его друзьями художниками. А потом нашёл маленькую улочку около бульвара Монпарнас, где была
мастерская гениального итальянца. То наткнулся
на вход в катакомбы, что на площади Данфер-Рошро, —
и в сырости и полутьме подземных лабиринтов изучал
философские надписи, развешанные над грудами человеческих черепов, — останками жертв чумных эпидемий, свезёнными сюда с парижских кладбищ после
Французской революции. То в часовне, у входа в собор
Сен-Сюльпис, обнаружил фрески Делакруа, а совсем
неподалёку от собора — дом, в котором жил художник.
129То в церкви Сорбонны, над могилой кардинала Ришелье, увидел его пыльную, красную шляпу, подвешенную
к потолку на длинном шнуре…
III
В работе и городских экскурсиях довольно быстро
пролетели для Васечкина три месяца. Приближалось
время приезда Вики и Антоши…
Через лабораторных коллег Вася нашёл для своей семьи квартиру, — в одиннадцатом округе Парижа,
на бульваре Вольтер. Место было симпатичное. Длинный, прямой бульвар с одной стороны выходил на площадь Нации, а с другой, через площадь Республики, —
постепенно переходил в Большие бульвары: Монмартр,
Капуцинов, Османа… Площадь Бастилии и кладбище
Пер-Лашез также располагались неподалёку. А платаны
и липы, высаженные ровными рядами вдоль обеих сторон бульвара, приятно радовали глаз в любое время года,
да, вдобавок, ещё давали живительную тень асфальтовораскалённым парижским летом.
Сам же одиннадцатый округ (Париж делится на двадцать округов) был заселён довольно смешанной публикой: примерно на половину неграми и арабами и на половину белыми французами, — то есть являлся «средним»
кварталом по отношению, скажем, к двадцатому округу,
где жили преимущественно африканцы, или к шестнадцатому, — буржуазному, — населённому почти одними
белыми.
Квартира помещалась на шестом этаже в старинном
доме конца прошлого века, построенном в стиле префекта парижского региона, барона Османа, — то есть
с чердачными окнами на крыше. Даше по скромным то-
130гдашним московским меркам она была крохотной. Две
малюсенькие комнаты: столовая и спальня, разделённые
миниатюрным коридорчиком, кухонька, в которой вдвоём не развернуться, и совмещённый санузел — ванная
с туалетом.
Вода для кухни и для ванной нагревалась с помощью
электрического титана, ёмкости которого хватала как раз
на одну ванну. Таким образом, каждый раз после принятия ванны запас горячей воды в квартире исчерпывался,
и нужно было ждать не меньше двух часов, пока вода
снова нагреется.
Лифта в доме не было, — так что приходилось давать
себе порядочную физическую нагрузку, поднимаясь
по крутой, извилистой лестнице. Центральное отопления также отсутствовало, а два камина, имевшиеся
в квартире были напрочь засорены, и пользоваться ими
не разрешалось.
Для обогрева комнат Васечкину пришлось купить два
переносных электрических радиатора, потратив на это
драгоценные франки. Он приобрёл также и небольшой
телевизор. К счастью, квартира была меблированной,
и все остальные необходимые вещи: кровати, стол, стулья, посуда на кухне… в ней имелись, — так, что больше
тратиться не пришлось.
Хотя новое жильё Васиной семьи было совсем скромным, — платить за него приходилось невероятно дорого.
Что вы хотите, — Париж!
Все окна нового квартиры выходили в глухой, каменный, колодезный двор, на глубоком дне которого теснились помойные баки. Во дворе соседнего дома помещалась школа, кусочек спортивной площадки которой с резвившимися на нём ребятишками был также виден из окон.
В эту школу наш герой и надумал поместить Антошу.
Хозяин квартиры, месье Жиду, был довольно симпатичным пожилым человеком. Весь облик его излучал
131некую благопристойность, и пахло от него необъяснимоприятным одеколоном. Составляя контракт о сдаче Васечкину квартиры, он с дотошной вежливостью расспрашивал того о жизни в Москве, о семье и о работе.
Что-то, однако, странно-знакомое почудилось Васе
в облике этого почтенного француза. Появлялся у него
временами такой же, как и у хорошо нам известного психотерапевта Кубышки, бутылочный блеск во взгляде. Хотя, может быть, это у нашего героя рябило в глазах…
Напоследок, вручая Васечкину ключи от квартиры,
месье Жиду пожелал ему приятного пребывания в Париже и заметил: «Не стройте радужных иллюзий. Жизнь
в Париже для иностранца трудна. Но и не поддавайтесь
безысходным настроениям!»
* * *
Васечкин поселился теперь во вновь снятой квартире, и все вечера посвящал уборке и наведению в ней
должного порядка. Он соскучился уже по Вике и Антоше
и с нетерпением считал дни, оставшиеся до их приезда.
Вася всё чаще надевал дома весёленькую, жилетку из зелёной шерсти, связанную ему женой; и всё чаще смотрел
на маленького оловянного солдатика, подаренного ему
сыном перед отъездом. Солдатик всегда стоял на тумбочке у изголовья Васиной кровати. Через эти два предмета
наш герой как бы осуществлял некий телепатический
контакт с семьёй.
За несколько дней до прибытия родных Васечкин
ухитрился где-то подхватить грипп. Поднялась температура, — под сорок, — перед глазами всё плыло, и тело ломило. О том, чтобы идти на работу, — не было и речи, —
и Вася залёг пластом на двуспальной кровати в ещё
не обжитой и поэтому не уютной квартире. Ему было
жалко себя. Он думал, что, если сейчас умрёт, то его ис-
132чезновения даже никто не заметит, и его разлагающийся
труп найдут уже через довольно долгое время.
Наш герой не забывал, однако, о неминуемо-скором
приезде семьи. И это давало ему стимул к жизни.
* * *
Васечкин не умер. И ко дню прибытия Вики с Антошей более или менее пришёл в себя и смог подняться
на ноги, несмотря на державшуюся ещё небольшую температуру.
Стояло чудесно-солнечное, весеннее утро, — начало
апреля. Открыв окно и выглянув в колодец двора, Вася
вдохнул ароматное тепло прозрачного воздуха, и слух его
порадовали ребячье многоголосье, доносившееся
со школьной спортплощадки, и отдалённый рокот города.
Умывшись и позавтракав, наш герой отправился
в аэропорт встречать семью. В душном поезде RER его
вдруг начало тошнить. Наверное, грипп дал осложнение
на желудок. Вася колебался, — вылезти ли на какой-нибудь остановке и блевануть, потеряв, таким образом,
драгоценное время (поезда ходили не слишком часто)
или терпеть до приезда в аэропорт? Однако тошнило
не очень сильно, и он решил потерпеть… А в аэропорту
пулей бросился в туалет, где заблевал остатками непереваренного завтрака блестящий, душистый унитаз фирмы
«Якоб Делафон», получив при этом не только физическое, но и большое моральное облегчение.
Проблевавшийся и воспрянувший духом Васечкин
подоспел как раз к выходу сына и жены из контрольной
зоны аэровокзала. Вика и Антоша, не выяснив, что в Париже в апреле уже почти по-летнему жарко, — были одеты тепло: она — в плотную кожаную куртку поверх красного шерстяного свитера (вещи, привезённые Васей
133из Италии), а он — в стёганное демисезонное пальтишко.
Антоша заметно подрос и, уже немного отвыкнув от отца, стеснялся его.
Вася был очень рад приезду семьи и исполнен надежд, что они все втроём теперь отлично заживут в Париже: в отдельной квартире, независимо, — без бабули
и Томочки.
* * *
Как ни странно, но на Вику Париж не произвёл большого впечатления. Вернее, так: архитектура города, музеи, изобильные магазины, — это, конечно, понравилось. Парижский же быт: теснота жилья, ограничения
с горячей водой, отсутствие отопления и, конечно же,
ужасная (по сравнению с Москвой) дороговизна, —
удручили.
Антошу отдали в первый класс уже упомянутой школы, рядом с домом. Для Вики это было удобно: не надо
было далеко его водить по утрам и, вдобавок, из окна
можно было наблюдать, как на переменах Антоша носится с другими детьми на спортплощадке.
Самому Антоше школа не понравилась. Во-первых,
несмотря на интенсивные занятия с преподавателем перед отъездом, возникли некоторые трудности с французским языком. А во-вторых, чему, наверное, отчасти тоже
был причиной язык, мальчугану было непросто сойтись
со своими сверстниками-французами. Например, Антоша жаловался, что к нему пристаёт учащаяся в их классе
негритянка по имени Бумба. До этого, в Москве, он никогда не видел негров и поэтому боялся их… Вика
несколько раз наблюдала из окна, как здоровенная
(на голову выше Антоши), весёлая Бумба, наверное, для
прикола, пыталась забороть его на спортплощадке, —
а он пугался, визжал и бежал к учительнице жаловаться.
134* * *
За время, пока Васечкин жил в Париже один, он
сэкономил немного денег. Это позволило ему с семьёй
попутешествовать по Европе. Они побывали в Германии,
странах Бенилюкса, Австрии, Швейцарии, Италии… Антоша был, конечно, ещё очень мал, и вряд ли эти поездки
оставили в его душе какой-нибудь заметный след. Мало же видевшие до того Вика и Вася получили массу впечатлений и положительных эмоций. Эти путешествия,
однако, были коротки. Каждое заняло всего по нескольку дней, так как Вася был загружен работой и не мог позволить себе длительных каникул.
В выходные дни Васечкины чаще всего старались выехать из пыльной сутолоки Парижа куда-нибудь на природу. Гуляя в стерильных французских лесах и парках
оба, — и Вика и Вася, — часто переносились мыслями
в Россию. Вспоминали русскую природу, Москву, а более
всего, — тамошнюю беспокойную, но интересную
жизнь. Всё здесь в Европе им казалось таким невыносимо-равномерно скучным. Это была, наверное, ностальгия.
Васе удавалось по большей части бороться с этим
недугом, — работа захватывала его и отвлекала от дурных мыслей. Вика же всё время, когда муж находился
на службе, сидела дома, ходила за Антошей, занималась
хозяйством: закупала продукты, готовила еду… Такой
образ жизни был для неё непривычен. В Москве по хозяйству много помогала бабуля, а Вика посвящала себя
преимущественно науке. И сейчас от вынужденного домоседства она всё больше поддавалась ностальгическим
настроениям, скучала и рвалась работать.
135IV
Профессор Буркевич дал Васиной жене несколько
рекомендательных писем к своим знакомым французским экономистам-советологам. Среди них оказалась
весьма симпатичная дама — профессор Надин Блюмштейн-Омри, — шустрая блондинка, лет сорока пяти,
родители которой были русскими евреями, депортированными в Германию во время Второй мировой войны
и оставшимися затем во Франции. Мадам БлюмштейОмри не забывала свои корни и неплохо (хотя и с акцентом) говорила по-русски. А в её квартире на Монмартре (по рассказам Вики) царил русский стиль: вместо стульев использовались деревянные скамьи и ели
из расписных деревянных мисок такими же ложками…
Увидев в Вике подающего надежды, молодого специалиста в области советской политической экономии, настроенная по-руссофильски профессорша взялась выхлопотать для неё стипендию, для того, чтобы Вика
смогла поработать хотя бы несколько месяцев у неё
в советологическом исследовательском центре. По-видимому, мадам Блюмштейн-Омри обладала весомым
влиянием в административных кругах, — так как стипендию дали очень быстро. Вся бюрократическая волокита заняла не более месяца.
* * *
Итак, довольная Вика начала ходить на работу в советологический институт. Там она продолжала исследования по своей излюбленной теме (которая была и сюжетом
её кандидатской диссертации), — «О сфере бесплатных
услуг при социализме», — и писала параллельно монографию, освещавшую этот же вопрос.
136Антоша теперь не приходил, как это было раньше,
есть домой во время обычного для французских школ
длинного обеденного перерыва (с полудня до трёх часов), — а оставался в это время в школе, где кушал и отдыхал вместе с другими детьми, родители которых работали.
По рассказам Вики в институте её теперь окружал
прекрасный коллектив, — очень талантливые люди. Помимо профессора Блюмштейн-Омри, она непосредственно работала ещё и с доцентом Пьером Гулю, числившимся на полставки в советологическом центре,
а на полставки преподававшем в Сорбонне. По отзывам
Вики, этот доцент был почти что гением.
Васе удалось познакомиться с обоими вышеупомянутыми столпами французской науки. Мадам БлюмштейнОмри как-то пригласила Вику и Васю к себе ужинать.
На славянофильской трапезе кроме самой мадам, её мужа, переводчика русской литературы и наших героев
присутствовали и супруги Гулю.
Доцент Гулю оказался невысоким, кругленьким мужичком лет сорока, с бесцветной, лысеющей шевелюрой
и невыразительными глазами под овальными стёклами
очков, одетым в ярко-канареечный пиджак и тщательновыглаженные чёрные брюки. Жена же его — худенькая
брюнетка-мексиканка, несколько моложе его, представляла существенный контраст блеклой внешности мужа
знойной яркостью своих черт. До приезда во Францию,
как выяснилось, у себя на родине она была танцовщицей
в Национальном фольклорном балете.
* * *
В начале сентября Вика с другими коллегами из советологического центра отправилась на недельную экономическую школу-конференцию в город Нанси. Там она
137сделала доклад по своей работе в соавторстве с профессором Блюмштейн-Омри и доцентом Гулю.
Вика вернулась со школы-конференции в некотором
окрылённом возбуждении и рассказала Васе, что её доклад имел огромный успех, и, что, по-видимому, работая
в Париже, она совершила крупное научное открытие.
Немаловажную роль в подготовке почвы для своего открытия она отвела прошлому общению с профессором
Буркевичем и нынешним контактам с Пьером Гулю.
Впоследствии Вика всё больше и больше говорила
об этом открытии, подчёркивая его необычайную важность для дальнейшего экономического развития России. Васечкин несколько раз просил жену обрисовать
ему хотя бы в общих чертах сущность сделанного ей
вклада в экономическую науку. Вика тогда начинала объяснять быстро и сумбурно, и до Васи толком ничего
не доходило; — а она злилась на него за это и говорила,
что такому тупому дереву и посредственности, как он,
этого всё равно не дано понять.
Наш герой немного обижался, так как не считал себя «тупым деревом» и «посредственностью», но, напротив, — далеко не дураком в науке. В результате, всегда
существовавшая между Васей и Викой своего рода научная конкуренция, резко обострилась. Васечкин не думал, что сделал какое-либо открытие, однако, с усердием продолжал свои эксперименты, писал учёные статьи
и, не уступая жене, тоже начал работать над монографией. Он также теперь при возможности подтрунивал над
«учёной бубой» и нередко сравнивал «главную науку» —
физику с «совсем и не наукой» — экономикой. Вика же,
в свою очередь, работала без остановки и с упоением.
Она довольно быстро закончила монографию и отправила её для публикации в Москву, — в издательство
«Красная наука». Она также писала большую обзорную
статью вместе с профессором Блюмштейн-Омри и до-
138центом Гулю, где излагала в популярной (по её выражению) форме сущность своего открытия.
Благодаря погружению в науку Викина ностальгия
совсем прошла. Теперь она всегда находилась в оживлённо-приподнятом настроении, что, с одной стороны, радовало Васечкина. Однако, с другой стороны, его
несколько беспокоило то, что жена всё более и более
укреплялась в высоком самомнении и считала себя уже
чуть ли гением.
* * *
В конце сентября позвонила Маша Куропаткина
и сообщила, что они с мужем приедут через неделю
на несколько дней в Париж. Как выяснилось, Косте удалось подписать договор о научном сотрудничестве с людьми из одной из лабораторий того же советологического
центра, где работала Вика. Так что теперь друзья Куропаткины будут ездить в Париж довольно регулярно для
обмена мнениями по разрабатываемой теме и обсуждения результатов исследований.
Заключая телефонный разговор, Маша сообщила,
что у них для Васечкиных есть сюрприз… Они приедут
не одни, а вместе с Томочкой! И в трубке тут же зазвенел
весело-томный голосок Викиной сестры. Она, наконец,
собралась в Париж, получила визу и купила билет
на то же рейс, что и Куропаткины… — по просьбе жены
Вася оформил ей приглашение ещё в самом начале своего здесь пребывания…
Вася был рад намечавшемуся дружественно-родственному визиту. Он уже предвкушал то удовольствие,
которое получит, показывая Париж Томочке. Ведь она
никогда в нём не была! Вика тоже радовалась приезду
сестры, однако странно отреагировала на весть о прибытии друзей-Куропаткиных. Она собиралась дать им ре-
139шительный научный бой и разгромить все их несостоятельные экономические теории!
* * *
Встреча с Куропаткиными и Томочкой в аэропорту
была для наших героев весьма приятной, — как будто кусочек чего-то неупорядоченно-русского неожиданно
вторгся в их монотонно-иноземное существование…
В поезде RER, по дороге из аэропорта в Париж, Вика
и Вася засыпали вновь прибывших вопросами о московской жизни, стараясь узнать мельчайшие детали. Антошу
(его тоже взяли с собой), по-видимому, московская
жизнь мало интересовала, и он сосал выданный ему Костей леденец на палочке и смотрел в окно.
Куропаткины поселились в небольшой, уютной,
но достаточно дорогой гостинице в районе бульвара
Монпарнас, неподалёку от советологического центра,
который помещался на бульваре Распай. Томочку же разместили в квартире Васечкиных.
Следующим вечером (в субботу) они ужинали все
вместе дома у Васечкиных. Куропаткины теперь рассказывали наперебой о своей недавней деловой поездке
в Америку. Оказалось, что там они встретились с цветущей Аидой Михельсон, которая уже успела развестись со своим мужем и выйти замуж за какого-то
местного миллионера. По словам Аиды Абрам Михельсон, впрочем, тоже неплохо устроился, — получил позицию профессора математики в престижном Гарвардском университете. А Томочка хвасталась своей новой
(дополнительной к аспирантуре) денежной работой, —
переводчицы в русско-американском информационном
агентстве, — и делилась своими планами поехать следующей весной кататься на горных лыжах в австрийские Альпы.
140Таким образом, к радости Васи, застольный разговор
не касался острых политических и экономических российских проблем, и у его жены не было повода завязать
экономический диспут с Куропаткиными. Впрочем, Вика в этот вечер была спокойна и добродушна и, казалось,
забыла, что серьёзно собиралась громить Куропаткинские экономические теории.
Антоша же, наевшийся и осоловевший, разбирал
привезённый Томочкой свёрток с русскими конфетами:
мишками, сливочной помадкой, лимонными дольками… — от Васиных родителей, — и румяными бабулиными пирожками.
После ужина Вике пришлось изрядно потрудиться,
чтобы уложить возбуждённого Антошу в соседней комнате спать. И, когда он, наконец, заснул, все взрослые
спустились на бульвар, — немного пройтись и проводить друзей-Куропаткиных. В пыльно-прохладной,
осенней тишине парижского бульвара Васечкиным
и Куропаткиным почему-то одновременно вспомнился
другой осенний вечер, — почти год назад в Москве, —
когда Куропаткины провожали Вику с Васей до метро
«Парк культуры», и Костя испробовал свой газовый
баллончик. Теперь Костя с удовольствием, в красочных
деталях, рассказывал об этом происшествие Томочке,
которая уже, впрочем, слышала в общих чертах эту историю от Вики и Васи…
А потом раздобревший Костя с гордостью сообщил,
что в последнее время у них в семье стали водиться
деньжата, — он работал по совместительству консультантом на датской экологической фирме, где иногда находилась «халтура» (по его выражению) и для его супруги. Чтобы не быть голословным, щедрый экономист
пригласил всех посидеть в симпатичном баре, оказавшемся у них на дороге. Вика, Маша и Томочка заказали
по бокалу бордо, тогда как мужчины взяли по солидной
141литровой кружке тёмного пенистого французского пива
Адельскотт.
В баре было малолюдно, и царил приятный полумрак,
подкрашенный в разные оттенки цветными стёклами
оконных витражей. Два пузатых музыканта в широкополых сомбреро, взгромоздившись на неказистые, высокие
табуретки, которые стояли на небольшой эстраде, тихонько наигрывали на гитарах латиноамериканские мелодии.
Когда уже достаточно принявшие до этого спиртного
Вася с Костей выпили по кружке пива, их сразу заметно
развезло. В результате они начали довольно регулярно
нетвёрдой походкой курсировать между столиком и туалетом.
Приближалось время закрытия метро, — час ночи, —
и наши друзья, как им этого и не хотелось, были вынуждены покинуть уютное французское питейное заведение, — тем более что Вика беспокоилась за Антошу,
оставленного без присмотра в квартире.
По дороге к метро Вася и Костя ещё пару раз останавливались и отливали прямо под деревья, высаженные
вдоль бульвара, в землю, прикрытую чугунными решётками. Этим они несколько смущали бывших с ними дам,
но в то же время и забавляли их…
V
Супруги Куропаткины пробыли в Париже всего три
дня, — спешили вернуться в Москву, где их ждала срочная работа на датской экологической фирме. Томочка тоже погостила недолго — только неделю, — на такой срок
дали визу…
С их отъездом потянулись опять для Васечкиных
немного тоскливые, но загруженные будни… Вика всё
142больше и больше времени проводила на работе, — так,
что теперь Васе часто приходилось (несмотря на его
не меньшую занятость) забирать Антошу вечерами
из школы. Жена возвращалась с работы домой всё позже
и позже и часто бывала не в благостном расположении
духа, — и тогда упрекала мужа в том, что он ничего
не понимает и не пытается разобраться в её научных занятиях, а также не разделяет её интересов.
Однажды вечером, когда Вика в очередной раз тщетно пыталась объяснить Васе сущность своего экономического открытия, а тот, как обычно, не врубался, — на неё
нашло некоторое подобие приступа ярости, и она заявила: «Нет, не могу я больше жить с такой ограниченной
посредственностью! Славу богу, что есть хоть один человек, который меня понимает…»
Вася язвительно поинтересовался: «Уж, не Пьер ли
Гулю — этот человек?»
— Да, он меня понимает и ценит, и я люблю этого
человека! Да, что ты понимаешь в любви?! Разве с тобой когда-нибудь бывало, что при виде любимого человека тебе хотелось бежать в туалет и заниматься онанизмом?
Такого поворота событий Васечкин никак не ожидал
и на несколько мгновений застыл, открыв рот. А потом
только и нашёл, что сказать в ответ: «Не говори глупостей. Гулю старше тебя как минимум лет на пятнадцать.
Я давно уже замечаю, что этот женатый по****ун пудрит
тебе мозги и хочет с тобой переспать. Ты же знаешь, — я
не очень ревнивый. Я ведь закрывал глаза на ваши шашни с ****омом Бурундуковым. Но в данной ситуации измены я не потерплю. Я привёз тебя в Париж, и ты должна меня поддерживать!»
— Ничего я не должна, — с деланным спокойствием
ответила Вика, — и никакой измены не было. Но с тобой
я жить больше не хочу. Ты — зануда и ограниченный че-
143ловек. Сегодня же собираю вещи и перебираюсь пока
в гостиницу!
Разразился небольшой скандал, и посыпались груды
взаимных обвинений. Антоша был здесь же, в комнате, — то есть присутствовал при этой неприятной сцене.
Он даже попытался было вступиться за папу. Но Вика
резко оборвала его: «Молчи, — ты ещё маленький. Это —
не твоё дело!»
Рассвирепевшая вконец Вика быстро собрала самый
необходимый минимум вещей для себя и Антоши,
и в тот же вечер переселилась с сыном в ближайшую гостиницу, находившуюся здесь же на бульваре Вольтер,
в пяти минутах ходьбы. Вася был рассержен и оскорблён
в лучших чувствах так, что даже не пытался удержать супругу. Будучи джентльменом, он, однако, помог ей донести чемодан с вещами до двери отеля.
А потом наш герой до поздней ночи бродил по затихшему бульвару, раздумывая о произошедшем. И внезапно тяжело ощутил нависшую над ним перспективу
остаться в этом огромном и чужом городе в полном одиночестве…
* * *
Вика и Антоша прожили в гостинице дней пять. Как
потом выяснилось, — за отель платил доцент Гулю.
За это короткое время мадам Блюмштейн-Омри помогла Вике найти новую квартиру. Это были симпатичные двухкомнатные, меблированные апартаменты, помещавшиеся на первом этаже старинного дома и смотрящие
окнами на парк Бют-Шомон.
Теперь Вика перевезла на такси (с Васиной помощью) все свои вещи с их квартиры на бульваре Вольтер
в новое жилище. И началась для нашего героя, в его опустевшем доме, холостяцкая жизнь…
144Сначала он тосковал и находился в депрессии. Трудно
было менять устои существования, сложившийся за почти двенадцать лет, прожитых вместе с Викой. Но дни
неумолимо шли, и Васечкин начал понемногу свыкаться
со своим новым положением и стал даже подумывать,
что оно — не так уж и плохо, — в конце концов, теперь
он сможет спать с разными женщинами… Действительно, слишком рано женившийся Васечкин, по-видимому,
не нагулялся.
Единственное, что ему не хватало, — это присутствия
сына. Однако, Вика, сохраняя холодные, но корректные
отношения с нашим героем, не запрещала ему встречаться с Антошей. Мальчуган по-прежнему продолжал ходить в ту же школу, и Васечкин периодически забирал
его вечером с продлёнки, кормил ужином и отвозил
к матери. Он также брал сына к себе на субботу и воскресенье. Антоша любил оставаться с папой и говорил ему,
что мама стала сердитой и часто его ругает.
* * *
Покинутый Викой Васечкин вновь стал придерживаться Аркашиной еврейской кампании. Впрочем, с Аркашей он и не прекращал общаться. Разумный был
в курсе происшедшего с Васей и сочувственно относился
к своему приятелю. Они регулярно ходили вместе в бассейн, и наш герой также часто посещал неунывающего
физика-теоретика в его «теоротделе». Во время своих визитов Васечкин нередко обсуждал с Аркашей различные
тонкости своей работы по мыльным плёнкам. Разумный
соответствовал своему прозвищу и был действительно
не глуп, — поэтому мог посоветовать много дельных вещей.
Однажды (это было в ноябре, в один из будних дней),
выходя из Аркашиного кабинета, Вася буквально наско-
145чил в полутёмном коридоре на своих московских коллег:
Поросёнкина и Конькова. Удивлению нашего героя
не было предела…
Оказалось, что в то время, когда он был во Франции,
Алексей Платонович (оправившийся уже от полученной
им травмы, развёдшийся с женой Розой и, после недавней защиты докторской диссертации, утверждённый директором института в должности завлаба) и философ
Федя поехали поработать немного в Германию. Теперь,
перед возвращением в Москву, они заскочили
на несколько дней в Париж, — вести переговоры о заключении договора о совместных исследованиях между
жидкокристаллической лабораторией Кристаллологического института и одной из экспериментальных лабораторий Высшей инженерной школы.
Васечкин был рад увидеть старых коллег, даже,
несмотря на то, что (как мы знаем) терпеть не мог Поросёнкина. Он пригласил их к себе домой ужинать в следующую субботу, в последний их вечер в Париже перед отлётом в Москву. Для организации достойной трапезы
нужно было не только закупить продукты и выпивку,
но и устроить каким-то образом присутствие заблудшей
супруги, — так как в московской лаборатории было известно, что Вася живёт в Париже с семьёй.
Для того чтобы уговорить Вику быть на его званом
ужине у Васи оставалось ещё несколько дней, — и он
сильно надеялся уломать жену. К его удивлению, когда
он объяснил ей по телефону суть дела, Вика сразу же согласилась и даже вызвалась приготовить еду при условии,
что Васечкин купит все продукты.
* * *
Ужин с Поросёнкиным и Коньковым прошёл неплохо. Вика была на высоте, — чрезвычайно любезна с го-
146стями и оживлена. Вася заметил, что она даже как бы похорошела. Возможно, от любви к своему толстопузому
Пьеру.
Алексей Платонович и Федя много пили и наперебой
расхваливали приготовленные хозяйкой деликатесы
и саму хозяйку…
Антоша же, быстро наевшись, расположился на напольном коврике и увлечённо занялся сборкой «Города
будущего» из только что купленного ему папой набораконструктора «Лего» и не отвлекал на себя внимание
взрослых.
Гости собрались уходить, когда было уже за полночь,
и Вася спустился вместе с ними на улицу, — проводить
их до метро. Вика же осталась с Антошей и принялась
укладывать разыгравшегося мальчугана спать.
Трое мужиков хотя и нетвёрдой походкой, но чётко
двигались по ночному бульвару в сторону станции метро
«Вольтер».
— Хорошая у тебя жена, Васечкин, — заметил Поросёнкин лелейно-пьяненьким голоском и добавил, — я,
признаться тебе, брат, раньше грешным делом думал, что
ты — непутёвый человек, — и ничего из тебя в жизни
не выйдет… Но, пожалуй, с такой супругой ты не пропадёшь и многого добьёшься.
Васе показались неприятно-странными рассуждения
Поросёнкина, и он поспешил сменить тему разговора,
задав давно уже вертящийся у него в голове вопрос: «Расскажи-ка мне лучше, Алексей Платоныч, — как похоронили профессора Чеснокова?»
— Я-то сам на похоронах не был по болезни,
но мне коллеги рассказывали, что — всё прошло нормально, — похоронили его вместе с покойной супружницей. Так, что теперь их души, — если они существуют, — вместе обитают… — как-то вяло ответил Поросёнкин.
147В этот момент Федя Коньков поскользнулся на куске
собачьего дерьма и еле удержался на ногах.
— Ёб-тать! — воскликнул он, — почему в Париже все
тротуары усеяны собачьим говном?!
— Кстати, по этому поводу приходит в голову одна
интересная мысль, — продолжил философ Федя. —
Спросите меня: «Чем отличается человек от собаки или
от любого другого животного?» И я вам отвечу: «Человек
только нюхает говно, тогда как животные его и нюхают,
и едят. Хотя, впрочем, отдельные извращенцы тоже жрут
говно…»
Вернувшись к себе, Вася поблагодарил свою пропащую жену и отправил её домой на такси, пообещав привести Антошу завтра к вечеру.
VI
Приближалось Рождество, и Париж украсился гирляндами цветных лампочек, а на улицах и в магазинах
стало как-то веселее и праздничнее.
Среди такой атмосферы грустно было быть одному, — и Васе, к счастью, повезло: он познакомился
с весьма приятной особой женского пола — двадцатипятилетней полячкой Магдаленой, студенткой Сорбонны. Знакомство это случилось благодаря Аркаше и Сарочке.
Дело было так. Испытывая к нашему герою солидарно-дружеские чувства, Аркаша уговорил свою еврейскую
любовницу представить Васю кому-нибудь из её подруг.
Шустрая Сарочка организовала всё в лучшем виде. Васечкин был приглашён на концерт органной музыки
в церковь Сен-Северин, куда Аркаша явился в сопровождении Сарочки и Магдалены.
148Магдалена понравилась нашему герою, так как была
стройна, синеглаза и белокура. Только, как она сама
не замедлила сообщить, — волосы её были крашенные.
Магдалена сказала, что все думают, что в Польше полно
блондинок. Но это — неправда, — блондинки сейчас стали редкостью. Однако быть блондинкой модно, поэтому
многие полячки красят волосы в светлые тона.
После концерта Вася проводил Магдалену домой.
А потом, выждав для приличия пару дней, позвонил ей и,
не теряя времени даром, начал активно за ней ухаживать.
Он дарил прекрасной полячке цветы, коробки конфет,
и приглашал её два раза в рестораны. Короче, ухлопал
на своё любовное увлечение за очень недолгий срок кучу
денег, — но, тем не менее, нечего не добился, — полячка
не хотела с ним спать. Магдалена говорила, что Васечкин
всё равно её бросит, а она ищет либо серьёзных отношений, либо вообще предпочитает оставаться одной, и, что
в её парижской жизни было и так уже много негативного
опыта с мужчинами.
Рождественский вечер Вася всё же провёл в компании Магдалены, в её небольшой квартирке на чердачном
этаже, за окном которой, на фоне чёрного ночного неба
горела гипнотически-жёлтым светом громада Эйфелевой
башни.
Вначале полячка и наш герой были одни. Вася явился
выряженным в новую одежду, купленную только что специально для того, чтобы нравиться Магдалене. На нём
были пиджак цвета детского поноса, рубашка в синюю
клетку, розовый галстук, усыпанный разноцветными фигурками верблюдов, и тщательно отутюженные тёмнозелёные шерстяные брюки. Васечкин принёс с собой бутылку шампанского и огромную коробку шоколадно-ликёрных конфет «Мон Шери».
В то время как наш герой, уже в который раз, пытался склонить неумолимую пани к интимной близо-
149сти, в дверь постучали. Обрадованная полячка ловко
вывернулась из его неуклюжих рук и побежала открывать… В комнату, в сопровождении Магдалены, вошла
незнакомая Васе пара: высокий, толстый молодой человек, лет двадцати пяти, в длинном пальто из чёрной
кожи и тоже высокая, но худая дама, старше его лет
на десять — темноволосая и коротко постриженная,
в джинсах и стёганой курточке-ватнике с капюшоном.
Магдалена представила их Васечкину, как своих хороших знакомых. Он — Мишель, электромонтёр, — то
есть представитель французского пролетариата; она —
Лена, медсестра по профессии, — прибыла не так давно из России, а точнее из Сибири, искать во Франции
своё женское счастье…
Таким образом, Рождественский вечер они продолжили уже вчетвером. Много пили, курили (обкуривая
некурящего Васю) и болтали о самых разных разностях.
Васечкин обрадовался встрече с соотечественницей, —
тем более, что эта русская дамочка была весьма недурна
собой. Если вначале беседа была общей и на французском, то по мере выпитого макро-компания разделилась
на две микро-. Мишель теперь жарко спорил о чём-то
с Магдаленой на французском, а наш герой полностью
отдался общению на родном языке с Леной, которая всё
более и более ему нравилась.
Она рассказывала Васе о своей жизни. О том, как
развелась в Красноярске с мужем, — дебоширом и пьяницей; о том, как приехала в Москву, а оттуда — в Париж, — и познакомилась по объявлению в газете со «своим французом».
Оказалось, что Лена в последнее время часто ссорилась с Мишелем на материальной почве. Он, будучи её
любовником, раньше платил за её однокомнатную квартирку («студию») на бульваре Монпарнас, а теперь стал
жадничать. Так что, по-видимому, ей придётся расстать-
150ся с французским пролетарием и искать себе другое более дешёвое жильё…
Когда наши друзья прилично захмелели, между Мишелем и его подругой внезапно вспыхнула очередная
ссора. Это произошло так. Разговор снова стал постепенно общим (на французском) и закрутился вокруг работы
Лены и Магдалены. Оказалось, что вечерами (три раза
в неделю) обе они служили официантками в небезызвестном в Париже русском ресторане «Комаров». Лена
жаловалась на то, что работа эта слишком утомительна;
и заявила, что очень бы хотела как-нибудь вечером прийти в «Комаров» не в виде официантки, а в качестве посетительницы с солидным кавалером, — «Вот тогда бы наш
патрон язык бы себе со злости откусил».
— Но разве с жадиной-Мишелем возможно выкинуть
подобную штуку? — полушутя, полусерьёзно продолжала
Лена.
Её любовник при этих словах не на шутку надулся
и начал лезть в бутылку. И, как это обычно бывает в семейных ссорах, — полились потоки взаимных упрёков
и оскорблений… В конце концов, Мишель окончательно
взбеленился, стал красным, как рак, порывисто вскочил
со стула, сорвал с вешалки в коридоре своё кожаное
пальто, и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
Магдалена, было, принялась успокаивать подругу, говоря, что это — ничего, что Мишель немного разнервничался, — остынет и сегодня же вернётся. Но, как оказалось, Лена была рада уходу «осточертевшего любовника»
и ничуточки не переживала.
Рождественский вечер был, тем не менее, омрачён
только что произошедшей неприятно-скандальной сценой, и Лена засобиралась домой. Вася вызвался проводить соотечественницу.
151* * *
Новый год Вася отмечал в компании Аркаши и его
многочисленных друзей. Он был зол на Магдалену, которая только что дала ему окончательный отлуп, — и решил
напиться.
Сбор компании запланировали на бульваре Сен-Мишель, около фонтана, за пятнадцать минут до полуночи.
Каждый должен был принести с собой по бутылке шампанского с тем, чтобы проводить старый и встретить Новый год тут же на бортике фонтана. Затем намечалось гуляние в шумной парижской толпе с заходом на квартиры
к некоторым еврейским товарищам и выпивкой там.
Около одиннадцати вечера Вася заскочил за Аркашей, который жил в небольшой двухкомнатной квартире
в районе метро «Порт-д’Орлеан»; и друзья тут же поспешили на условленное место общего сбора, — так как время уже поджимало, и им очень не хотелось встретить Новый год где-нибудь в дороге.
В метро было пустовато, — только несколько отдельных индивидов и группок людей, как правило, уже не совсем трезвых, ждало поезда. Его, как назло, долго не было, — так что по прибытии на станцию «Сен-Мишель»,
Васе и Аркаше пришлось бежать, чтобы успеть к месту
встречи хотя бы к полуночи.
На площадь перед фонтаном наши друзья выскочили
за несколько минут до наступления Нового года. Там царило невероятное оживление. Пёстрая и голосистая публика, — преимущественно молодёжь, — с диким хлопаньем откупоривала бутылки. Аркашина кампания, — человек двадцать, — теснилась у самого фонтана. Молодые
люди уже чокались пластиковыми стаканчиками, наполненными бьющим через край, пенистым шампанским.
Среди собравшихся у фонтана Вася сразу заметил
самую молодую любовницу Разумного — Наташу. В по-
152следнее время, как было известно Васечкину, Анн-Сесиль покинула Аркашу и уехала жить к маме в провинцию, а не блещущая красотой Сарочка совсем перестала
нравиться еврейскому ловеласу, но, тот, тем не менее,
продолжал с ней изредка встречаться, а она регулярно
устраивала ему неприличные сцены ревности. В связи
с этим, а, может быть, и нет, — между Разумным и Наташей разгорелась большая любовь. Аркаша даже начал
подумывать, — уж не жениться ли ему на юной и очаровательной соотечественнице…
Нашим друзьям в спешном порядке налили шампанского, и они выпили его как раз вовремя — в полночь.
Вася даже успел загадать желание, — как это он всегда
делал в Новый год. Обычно его желания были весьма
конкретными, например, — добиться взаимной любви
у гражданки такой-то или съездить в туристическую поездку в такую-то страну… В этот же раз он не смог придумать ничего более оригинального, как абстрактно пожелать, чтобы в следующем году его жизнь стала лучше.
Аркаша же чокнулся за Новый год с Наташей, и они
романтично поцеловались.
А затем все стали чокаться друг с другом, и посыпались многочисленные взаимные поздравления. А потом
вся компания двинулась гулять по празднично-ночному
Парижу.
Все улицы были запружены народом, — по большей
части молодыми людьми. Тротуар уже закидали пустыми бутылками и пивными банками, и под ноги то и дело летели разрывающиеся с диким грохотом хлопушкипетарды. Очень часто совсем незнакомые между собой
люди останавливались и обнимались, поздравляя друг
друга с Новым годом. Многочисленные юнцы пользовались такой возможностью, чтобы целовать молодых девиц. В общем, — по улицам текла радостная, пьяная
толпа.
153Наши друзья двигались в направлении Елисейских
полей. На бульваре Сен-Жермен Аркаша заметил Марка
Куцермана — ведущего известной политико-публицистической программы российского телевидения. Это был
седовласый мужчину в роговых очках, одетый в шикарный бежевый плащ, идущий под руку со сногсшибательной молодой блондинкой, также облачённый в бежевый
плащ — совсем умопомрачительного покроя. Шустрый
Разумный окликнул телевизионного комментатора
по имени-отчеству и пригласил присоединиться к своей
компании. Куцерман выразил приятное удивление
встрече столь многочисленных соотечественников в Париже, однако, примкнуть к компании отказался, сказав,
что его с женой ждут в гости друзья.
По дороге Аркашины товарищи решили навестить
супругов Робинсон, живших как раз на бульваре СенЖермен. Дверь их квартиры открыл пухлый, рыжебородый очкарик, — сам Миша Робинсон, — литературный
критик. Он был рад подвалившему народу. Оказалось,
что у него уже собралась, по случаю Нового года, небольшая компашка, — человек пять–шесть, — а теперь с приходом ещё двадцати человек в его двухкомнатной квартире стало просто не развернуться, — но зато прибавилось
шумно-праздничной атмосферы.
Мишина супруга, — тощая, рыжая Тонечека, — суетилась на кухне, и, казалось, была, в противоположность
мужу, не слишком-то рада наплыву новых гостей, прибавлявшему ей работы.
Стульев на новоприбывших друзей, естественно,
не хватало, и они расселись в картинных позах прямо
на полу салона, устланном синтетическим паласом. Общительный Аркаша знал всех гостей Робинсонов. Однако
его сильно смутил тот факт, что среди них по стечению
каких-то случайных обстоятельств оказалась Сарочка.
Разумный совсем не рассчитывал встретить её у Робинсо-
154нов и тщетно надеялся, что та не заметит его в толпе
вновь прибывших. Он специально уселся на полу в самом
отдалённом углу комнаты, на равно-максимально-возможном расстоянии от своих обеих подруг. Юная Наташа, не понимая его поведения, потихоньку прокралась
на четвереньках к Аркаше и обняла его за шею. Как раз
в этот самый момент зоркий, совино-очкастый взгляд Сарочки упал на незадачливого ловеласа… Её лицо удивлённо вытянулось, а затем побледнело и сразу же после этого
покраснело. Сарочка вскочила со стула, на котором сидела, и порывисто направилась к выходу из Робинсоновской квартиры. Через несколько мгновений за ней,
с треском, захлопнулась входная дверь.
К счастью для Разумного его юная подруга, увлечённая созерцанием мужественного, залупо-образного профиля своего возлюбленного, ничего не заметила.
* * *
До Елисейских полей Аркашина компашка так
и не дошла, — все заторчали в гостях у Робинсонов… Вася, как и предполагал, крепко надрался, и к утру уже
практически ничего не соображал, мягко плавая по голубому табачному дыму в кривосплетении голосов, застилавших комнату.
Новогодняя ночь пролетела быстро, и часов с шести
утра, — с началом работы метро, — гости начали потихоньку расходиться.
Пошатываясь, Васечкин вышел из жаркой квартиры
на промозглый и ещё тёмный утренний бульвар и побрёл
пешком, — чтобы проветриться, — в сторону своего дома. На душе было тошно. Он не хотел возвращаться в пустую и, наверняка, вымерзшую за ночь при выключенных калориферах квартиру, в которой его никто не ждал.
155VII
Проснувшись часа в четыре пополудни первого января, Вася набрал номер своей непутёвой супруги. Она
была дома, и Васечкин попросил её отпустить к нему
Антошу на сегодняшний вечер и на весь завтрашний
день, попадавший на воскресенье. Вика была в умиротворённо-благодушном настроении и охотно согласилась.
Когда Васечкин приехал за сыном, Вика даже угостила его на кухне чаем. Она рассказала, что Новый год, вынуждена, была провести одна с Антошей. Её французский любовник не мог уйти в Новогоднюю ночь от своей
семьи. Но Вика не была на него в обиде, а отнеслась
к произошедшему «с должным пониманием».
Ещё она сообщила Васе, что в конце января в Москве
должен состояться
планирует поехать вместе со своим новым возлюбленным в составе французской делегации. На те десять
дней, что она пробудет в Москве, Вика собиралась оставить Антошу Васе. Наш герой обрадовался возможности
побыть с сыном и обещал Вике взять по этому поводу
в конце месяца небольшой отпуск.
* * *
В воскресенье, второго января, Вася и Антоша отправились с утра на поезде RER в недавно открывшийся
в парижском пригороде Марн-ля-Вале Диснейленд.
Целого дня никак не хватало для того, чтобы посетить все многочисленные аттракционы этого увеселительного парка, поэтому они старались охватить, как минимум, самое интересное. Васе особенно понравилось
путешествие на старинном кораблике по каналам в городе пиратов. Ты плывёшь себе под парусами, а огромные,
156криворожие куклы-пираты палят в тебя из всего, что попало, и дым стоит коромыслом… Антоша же был в восторге от американских горок. Стремительно падая в раскрашенном в весёлые цвета, стальном вагончике вниз
и так же быстро взлетая в поднебесье, теперь уже восьмилетний колобок, облачённый всё в ту же московскую,
меховую шубку, визжал от удовольствия и захлёбывался
слюной. А у его папы при каждом новом взлёте и падении ёкало сердце, и тошнота подступала к горлу…
На американской горке к Васечкину опять пришло
странное видение. Соседний вагончик, движущийся прямо перед ними, был до отказа набит пьяными, толстыми
немцами и немками, которые мощным, многоголосым
хором взвизгивали на каждом головокружительном вираже. Широкая спина одного из немцев, облачённая в дублёный тулуп, маячила прямо перед Васиными глазами. Её
обладатель показался Васечкину чем-то знакомым. Действительно, квадратная голова этого мужчины, с ёжиком
густых, коротко постриженных волос сзади весьма походила на голову доктора Кубышки…
Как раз в тот момент, когда наш герой приметил это
сходство, немец на секунду полуобернулся в его сторону
и сверкнул на него бутылочным глазом… Нет, — это был
не психотерапевт, — но почему же тогда стеклянный
взгляд? В этот момент в мозгу Васечкина голос Кубышки
отчётливо произнёс: «Хорошо проводите время, мой
друг! Я вижу, что невроз вас больше не посещает».
Тут вагончик резко полетел вниз, и Васино сердце
скакнуло к горлу, расколов странный голос на мелкие кусочки.
* * *
В конце января, как и планировалось, Вика отправилась в Москву. Антоша остался с Васей, который был
157чрезвычайно этому рад, взял отпуск, и всё время посвящал общению с сыном. Днём он гулял с Антошей
по Парижу водил его в разные музеи, которые подходили мальчику по возрасту: «Дворец научных открытий»,
старинный водопровод, катакомбы; или ездил с ним
в живописные пригороды: Версаль, Фонтенбло,..
Вечерами они часто бегали вместе трусцой в небольшом парке, находившимся между Васиным домом
и кладбищем Пер-Лашез. Васечкин старший старался
бежать как можно медленнее, а Антоша, — как можно
быстрее, — чтобы поспеть за папой, — напрягал свои
детские силёнки и пыхтел. Антоша видно тоже был рад
остаться с отцом. Когда Вася спрашивал у него о том, как
он живёт теперь с мамой, — мальчуган отмалчивался.
Изредка он всё же жаловался на то, что мама часто запирается одна у себя в комнате, слишком много работает
и мало уделяет ему внимания. Подобное Викино поведение беспокоило Васечкина. В один из вечеров, когда Вася и Антоша ужинали, позвонила из Москвы Васина мама. Беспокойная Флора Павловна «была в ужасе».
— Как же так, Васечка, — ты нам ничего не сказал
о том, что вы с Викой разошлись! Ты всегда всё скрываешь от родителей! — причитала она жалобным, болезненным голосом на другом конце телефонной линии.
Флора Павловна рассказала Васе о недавнем визите
Виктории, — о том, как, придя к ним с Владимиром
Петровичем домой, Вика вела себя дерзко и вызывающе: заявляла, что не может больше жить с «таким ничтожеством и бездарностью, как ваш сын»; хвасталась,
что сделала замечательное открытие, которое по достоинству оценено во Франции; что ей скоро дадут постоянное профессорское место в Париже и, что у неё есть
человек, который, «не в пример вашему сыну», любит её
и понимает.
Васечкин, как мог, успокаивал нервную маму.
158* * *
Вернувшись из Москвы, Вика забрала Антошу к себе,
и снова потянулись для нашего героя тоскливо-безрадостные дни. Привыкший за долгие годы семейной жизни на квартире у Таисии Петровны к перманентному,
оживлённому людскому окружению Васечкин теперь
страдал от одиночества. Частых встреч и общения с Аркашей и некоторыми людьми из его компании было для
Васи недостаточно. Он ощущал теперь мощную, инстинктивную потребность в постоянном присутствии
около себя женщины, в её ласках и тепле. Так уж был
устроен наш герой, — для поддержания душевного равновесия ему нужно было, хоть иллюзорно, кого-нибудь
любить и быть любимым.
Одиночество подвинуло Васю позвонить своей
недавно приобретённой знакомой — сибирячке Лене. Он
пригласил её посидеть с ним в кафе, — в результате чего
(так как Мишель больше не объявлялся) у них начался
небольшой роман…
Лена довольно быстро перебралась жить к Васечкину,
потому что со старой квартиры её уже выгоняли, как
неплательщицу. Однако их совместная жизнь продолжалась не более двух недель. В один прекрасный вечер она
не вернулась в свой новый дом и больше не появлялась.
Её личных вещей у Васи на квартире почти совсем
не было, — всё своё барахло она на время свезла к каким-то «друзьям». Осталась у нашего героя на память
о красивой сибирячке только её матерчатая сумочка
с туалетными принадлежностями, — вкусно пахнущая, —
так же, как и сама её владелица…
Васечкин вначале переживал, — уж очень ему нравилась фигуристая соотечественница. Пытался навести
справки о местонахождении Лены у Магдалены, — но та
прикидывалась, что ничего не знает, а может быть и дей-
159ствительно не располагала нужной ему информацией.
Заходил он и в «Комаров». Но там ему сказали, что обе
дамы — Лена и Магдалена — недавно уволились.
Время шло, и Вася переживал всё меньше и меньше.
А однажды вечером ему домой позвонил французский
пролетарий Мишель. Наш герой был до крайности удивлён и озадачен этим звонком. Мишель был очень вежлив, извинялся за беспокойство и объяснил, что Васин
телефон ему дала Магдалена. Как выяснилось, он тоже
разыскивал Лену. Он много думал о том, что произошло,
и понял, что любит её и хочет любой ценой вернуть.
Васечкин в этом деле помочь незадачливому французу ничем не мог, — да и вряд ли бы сказал ему, если бы
даже и знал, где находится коварная сибирячка. Только
промелькнула у Васи в мозгу успокоительно-злорадная
мыслишка о том, что не ему одному причинила боль красивая Лена.
* * *
Через некоторое время, в один из тоскливых, зимних вечеров, когда Васечкин снова почувствовал себя
одиноко в своей неуютной, плохо отапливаемой квартире, ему опять позвонил Мишель. Он снова стал расспрашивать нашего героя про Лену, — в поисках которой Вася ничем ему не мог помочь. А потом Мишель
стал жаловаться на одиночество, дав Васечкину опять
почувствовать, что не одному ему плохо живётся на свете, и, вселив тем самым в его душу небольшой заряд оптимизма.
В конце концов, Мишель пригласил Васю сходить
вместе с ним в следующую субботу вечером в один,
по его словам, «весьма недурной» ночной клуб (дискотеку). Общество несколько нудноватого электромонтёра
не особенно радовало Васечкина, да и, вдобавок, наш
160мнительный герой подозревал в каждом французе
(включая и Мишеля) либо «пед;» (то есть — педика), либо «бисекса» (то есть — бисексуала) … Тем не менее, Васечкин согласился составить компанию французскому
пролетарию, подумав, что в клубе сможет, по-видимому,
познакомиться с какой-нибудь дамочкой.
В субботу, в районе десяти часов вечера, Вася ждал
Мишеля на площади, напротив собора Нотр-Дам. Французский пролетарий запаздывал, и влажный ночной холодок, характерный для парижской зимы, изрядно пробирал нашего героя, одетого в не слишком тёплые парку
и шерстяные брюки.
Наконец, после почти уже получасового ожидания
раздалось ненавязчивое, но довольно резкое громыхание, и к тротуару подкатил весьма раздолбанный автомобиль, — белёсо-рыжий Ситроен старой модели — «Де
шво», то есть — «Две лошади», — из окошка которого
вылезла округло-румяная физиономия Мишеля. Он извинился за опоздание, вызванное, по его словам, «обычными для Парижа пробками».
Действительно, Васечкин уже не раз обращал внимание на то, что по сравнению с Москвой того времени
уличное движение в Париже было до крайней степени
насыщенным.
Подогнув длинные ноги, наш герой кое-как разместился в крохотной машине рядом с водителем, и они
поехали искать дозволенное в глазах недремлющих парижских полицейских (или «фликов», как их здесь любовно называют) место стоянки. Естественно, что из-за
обилия машин, понатыканных повсюду вдоль тротуаров,
задача парковки значительно усложнялась.
Ещё в течение почти целого получаса они крутили
по лабиринтам узких парижских улочек в поисках свободного места и, наконец, втиснулись в одном из переулков на противоположном от Нотр-Дама берегу Сены
161в крохотный просвет, оставленный между двумя габаритными Мерседесами.
Мишель был доволен. Заведение, в которою он собирался отвести нашего героя, находилось совсем близко, — метрах в трёхстах, — в соседнем переулке. Над окованной железом дубовой дверью клуба помещалась
неброская вывеска в виде волнистой гипсовой ленты,
на которой витиеватыми буквами было выгравировано:
«Белый голубь».
Мишель пояснил, что название дискотеки символично. Её прежние хозяева состояли в ультраправой партии
Ле Пена, — и вход представителям всех цветных национальностей в клуб был категорически запрещён. Теперь
хозяева поменялись, и расистские предрассудки в «Белом голубе» оказались не в чести. Название же заведения
сохранили для экзотики.
Мишель позвонил в изящный бронзовый колокольчик, подвешенный у входа в клуб. Несколько мгновений
спустя тяжёлая дверь со скрипом открылась. За ней оказался здоровенный, подстриженный на лысо детинаохранник, который пропустил наших друзей в прокуренную залу, предварительно пройдясь по ним неспешным,
безразлично-внимательным взглядом.
Осмотревшись в розоватом дискотечном полумраке,
Васечкин сразу же обнаружил среди танцующих несколько представителей далёкой Африки, своим присутствием
убедительно подтверждавших демократические порядки,
прочно установившиеся теперь в «Белом, голубе».
Они с Мишелем уселись на высоких, неудобных табуретах у стойки бара и взяли по положенному за входную
плату коктейлю. Каждый вечер в «Белом голубе» был посвящён преимущественно какому-нибудь одному танцевальному стилю. Сегодня многочисленная публика лихо
отплясывала Рок-н-ролл, перемежавшийся с удобными
для обжиманий медляками.
162В пёстрой толпе танцующих Васе приглянулась высокая, изящная «негресса» (то есть — негритянка), стройное, цвета молочного шоколада, тело которой казалось
выточенным из твёрдого, экзотического дерева. Она,
одетая в платье из блестяще-синей материи, удачно оттенявшее её знойную красоту, ловко виляла немереным задом перед своей подругой, — тоже негрессой, но мелкорослой и чёрной, как уголь…
— Эй, Мишель, послушай, — давай пригласим вон
тех двух девиц! — обратился наш герой к своему напарнику. — Только, чур: мне — шоколадная, а тебе — чёрная!
Электромонтёр лениво повернул увесистую голову
в сторону зазывно танцующих негресс, поглядел на них
тускло-рыбьим взглядом, и устало молвил:
— Нет, Вася, неохота мне, да и не умею я танцевать…
Иди сам.
Васечкин также не слыл заправским танцором.
Впрочем, будучи ещё студентом, он целых два года посещал танцевальную студию Московского дома учёных,
куда его записал отец. Являясь самым молодым учеником студии, Вася страшно стеснялся посещавших её солидно-престарелых научных дам и кавалеров, —
но в ещё большее замешательство его приводила собственная музыкальная отсталость, выражавшаяся в полнейшем отсутствии чувства ритма. Что бы хоть как-то
заставить нашего героя двигаться в такт музыке его
партнёршам приходилось шёпотом считать ему в ухо:
«Раз, два, три… раз, два, три…»
Набравшись храбрости, Вася решил тряхнуть стариной и бодро-уверенной походкой отправился приглашать
«шоколадку».
163* * *
— Как вы смешно танцуете…, — прошептала прелестным голоском Сандра (так звали шоколадную негрессу)
в Васино ухо.
Действительно, наш герой не очень удачно попытался
применить на практике в «медляке» несколько уже подзабытых со студенческих времён па, — в частности, вести
за собой партнёршу, двигаясь вперёд спиной.
Негресса оказалась довольно общительной и без комплексов, — что несколько ободрило поначалу стеснявшегося её Васечкина. Она сильно понравилась нашему герою, так как вблизи оказалась ещё лучше и свежее, чем
это было видно от стойки бара. Вдобавок, выяснилось,
что «шоколадка» на целых десять лет младше Васечкина, — что, несомненно, прибавило ей ценности в его глазах.
Васечкин несколько раз танцевал с Сандрой и угощал
её коктейлями. Он позабыл совсем о затосковавшем
в уголке, у стойки бара, французском пролетарии.
Негресса же оставила свою подругу, которая, правда,
не скучала, — а активно флиртовала с солидным, толстым и слегка престарелым арабом, с весомым именем
«Рашид», на жирные, волосатые пальцы которого было
нанизано множество массивных, золотых перстней.
В конце вечера Вася и Сандра обменялись телефонами. А когда надо было уже уходить, Пьер неожиданно повёл себя галантно, предложив развести по домам
негритянских дам. Подруга Сандры вежливо отказалась, сказав, что её отвезёт Рашид; сама же Сандра
с радостью приняла предложение, так как метро уже
не ходило.
164VIII
Вскоре у Васечкина начался роман с шоколадной
негрессой. Сандра приехала из своего родного Камеруна
в Париж не так давно, — всего несколько месяцев назад.
У неё здесь имелась тётка — мадам Бумба, — уже давно
обосновавшаяся во Франции и получившая «валютное»
гражданство. Сандра рассчитывала с помощью тётки также как-нибудь заиметь как минимум французский вид
на жительство.
Мадам Бумба — энергичная, маленькая и чрезвычайно чёрная женщина лет пятидесяти, — имела собственный домик с садиком, оставленный ей её уже умершим
мужем — французом, — в небольшом городке под названием «Сук», в сотне километров от Парижа. Она не работала, а жила в этом домике вольготно, в своё удовольствие, — на деньги, завещанные любящим и небедным,
по-видимому, супругом.
У мадам Бумбы регулярно гостили её дочери от первого (африканского) брака, приезжавшие с мужьями
и многочисленными детьми из Камеруна. Внуки и внучки нередко оставались у неё на несколько месяцев. Так
что мадам Бумбе не бывало скучно. Вдобавок ко всему,
к ней часто приходил любовник, — коренастый, француз-автомеханик, — весьма любивший выпить, на что
неоднозначно указывала его багрово-бурая физиономия,
заросшая синей щетиной. Интересно, — что он был
на двадцать лет моложе своей возлюбленной, — и, может
быть, поэтому она ласково называла его «жён бит», то
есть, в переводе с французского, — «молодым ***м».
Мадам Бумба сильно гордилась своим высоким социальным положением и поэтому, когда Сандра в первый
раз приехала навестить её, с нескрываемым достоинством сообщила: «Я тебе не бог весть что, я — настоящая
165француженка!» — и выписала племяннице чек на пятьдесят франков, чтобы та купила себе десяток билетов
на метро…
В другой раз, когда Сандра прибыла к тётке уже вместе с Васей, та поставила на стол «из уважения к зятю»
красивую хрустальную бутылку, наполненную тёмнокрасной жидкостью, и торжественно заявила: «Это вам
не бог весть что, — это вино я привезла из Швейцарии.
Попробуйте, — это вам не какая-нибудь французская
бурда…»
Васечкин про себя удивился, что мадам Бумба, являясь «настоящей» француженкой, была не в курсе высокой международной репутации именно французских вин…
* * *
Сандра была в меру порочна, что нравилось Васе
и волновало его. Она любила, например, так же, как
и он, смотреть по видику порнографические фильмы,
посещать секс-шопы, и даже однажды затащила Васечкина в одно весьма необычное для него заведение, —
своего рода секс-клуб свингеров, — для того, чтобы он,
по её выражению, «не умер идиотом». Про секс-клуб, носивший совсем невинное название «Дважды два», Сандра узнала от своей подруги, — той самой, которая была
в дискотеке, и новый приятель которой, — Рашид, —
оказался завсегдатаем подобного рода заведений.
Клуб «Дважды два» располагался в одном из тихих
переулков Латинского квартала. В заведение допускались только пары: мужчина и женщина. Необходимым
требованием была корректная одежда, — то есть, как
минимум, — брюки для мужчин и юбка для женщин.
В джинсах и шортах не пускали. Клуб работал каждый
день с полудня до трёх-пяти часов пополуночи, и цена
166билетов зависела от того, когда вы его покидаете: если
до двадцати двух часов тридцати минут, то было почти
в два раза дешевле, чем поздней ночью.
За входной дверью клуба, в полумраке гардероба Васю и Сандру встретили две симпатичные, длинноногие
девушки, — блондинка и брюнетка. Блондинка приняла
верхнюю одежду наших героев, выдав Васечкину блестящий пурпурным лаком номерок в форме миниатюрного
сердечка. Брюнетка же провела их в тускло освещённое
красноватым светом, размещённых на стенах металлических светильников, помещение бара и усадила за один
из стоящих вдоль стен столиков.
Оглядевшись, Вася и Сандра обнаружили по соседству ещё несколько пар, так же, как и они, чинно сидевших за столиками. В основном пары состояли из довольно пожилых мужиков, солидного вида, — наверняка
бизнесменов или хорошо оплачиваемых служащих, —
и дам, гораздо моложе своих кавалеров, — по-видимому, их любовниц. Хотя были и редкие исключения. Так,
прямо напротив наших героев, задушевно беседовали
он и она, — одинаково преклонного возраста. И, что
показалось Васечкину странным, он — толстый, лысоватый мужик — сильно смахивал своей внешностью
на доктора Кубышку…
Солидная публика произвела на Васю благоприятное
впечатление, — тем более что, идя в клуб, он опасался
увидеть там наглую арабскую шпану, — так называемую
«кайру», — столь многочисленную в Париже, да и в других больших городах Франции. Но, очевидно, входная
цена автоматически отсеивала подобный народ.
Атмосфера в баре также была весьма приятна. Загадочный полумрак способствовал располагающе-интимной обстановке, а низкий потолок, сделанный из отражающего, зеркального материала, создавал иллюзию
глубины пространства.
167Заиграла тягуче-мелодичная музыка, и некоторые пары стали переминаться в медленном танце. Та же стройная брюнетка, которую наши друзья видели на входе,
принесла им по стакану с налитым на донышке шотландским виски и по маленькой бутылочке содовой. Добавив
воду в виски и отхлебнув по глотку, наши друзья тоже пошли танцевать…
После дискотеки «Белый голубь» Вася чувствовал себя уже несколько увереннее, — приобретённые в студенческие годы танцевальные навыки стали постепенно
возвращаться к нему. Гладкое тело сладкой Сандры, облачённое в чёрную юбку с глубоким разрезом вдоль ноги и ослепительно-белую блузку с широкими тесёмками, небрежно завязанными на груди, легко скользило
в такт музыке под Васиной рукой; и от Сандры пахло
кокосовым молоком, — она любила кремы на кокосовом масле.
Пожилая пара, только что сидевшая напротив наших
героев, также поднялась со своих мест и затопталась
в медленном танце рядом с Васей и Сандрой. Иногда они
удалялись от наших друзей в противоположный угол,
иногда приближались совсем вплотную; и при этом
длинное, развивающееся платье пожилой дамы касалось
Сандры, и дама как-то странно, зазывно поглядывала
на шоколадную негрессу.
Натанцевавшись, наши друзья снова сели за свой столик допивать виски с содовой. Пожилые дама и кавалер
тоже вернулись на своё место. Изредка бросая взгляды
в их сторону, Васечкин заметил, что дама теперь гипнотически-неотрывно и с каким-то вожделением смотрит
на Сандру, а её спутник, похожий на психотерапевта Кубышку, наоборот, кажется полностью поглощённым своей выпивкой и прячет глаза, глядя в стакан.
Через некоторое время, когда снова заиграла мелодично-медленная музыка, дама встала со своего места
168и решительно подошла к столику Васи и Сандры. Она
обратилась к Васечкину с вежливым вопросом: «Молодой человек, вы не будете возражать, если я приглашу
на танец вашу даму?»
Наш герой был несколько удивлён и озадачен подобным предложением, однако степенно кивнул головой,
выражая согласие.
Танцуя с Сандрой, пожилая дама о чём-то много
и оживлённо ей рассказывала. Вскоре «шоколадка» вернулась на своё место с весьма довольной физиономией, — было видно, что она неплохо позабавилась. Оказалось, что дама была с лесбийскими наклонностями,
признавалась Сандре в любви и просила провести с ней
ночь один на один.
Посидев ещё немного в баре и допив свои коктейли,
наши друзья решили спустить в подвальный этаж. Туда
вела довольно широкая лестница с изящными, резными
перилами. Прямо перед началом спуска в подвал располагался туалет, куда Васечкин не преминул по своему
обыкновению заглянуть. Действительно, наш герой часто испытывал в публичных местах желание удовлетворить либо маленькую, либо большую нужду. Наверное, — это от нервности. Поэтому он знал все туалеты,
и в особенности бесплатные, — во всех городах, в которых ему приходилось проводить какое-то время.
Туалет был роскошный, — весь облицованный мраморными плитами и с писсуарами из того же материала.
Писая на розоватый мрамор одного из них, Вася испытывал вожделенно-приятное ощущение. Кроме писсуаров в туалете имелись также отгороженный матовым
пластиком уголок с душем и биде и несколько кабинсрален. Наш герой обратил внимание на то, что сральни были платные, — для того чтобы проникнуть туда,
необходимо было опустить в специальную щель около
замка двухфранковую монету. «Мало им четырёхсот
169двадцати франков за вход!» — со злобой подумал Васечкин.
В это время в туалет, пыхтя, вошёл тот самый толстый, краснокожий мужик, похожий на доктора Кубышку. Он дёрнул дверь сральной кабинки. Она не поддалась. Тогда мужик стал отливать в соседний от Васечкина
писуар, приговаривая себе под нос: «Да, — понятно, —
значит если куском, — то надо платить. А если жидкостью, — то бесплатно…» Писая, мужик негромко, но ароматно попёрдывал, да и изо рта испускал вдобавок крепкий чесночно-спиртовый запах.
В подвальном помещении ощущалась прохлада, пахло сыростью, и было ещё темнее, чем в баре, наверху.
Когда глаза наших героев привыкли к мраку, разбавленному лишь слабым светом немногочисленных тусклокрасных светильников, — они разглядели несколько пар
обнимающихся в полураздетом виде на небольших, кожаных лежанках, расставленных по всему периметру
массивных подвальных стен, сложенных из нетёсаного
камня.
Вася с Сандрой примостились на свободное место
и тоже начали обниматься и целоваться. Следуя примеру
других, находившихся в подвале дам, Сандра расстегнула
брюки своего спутника, достала оттуда член и принялась
его с усердием дрочить.
Вскоре в подвал спустились уже знакомые нам — пожилые дама и кавалер и уселись рядышком с Сандрой
и Васечкиным. Кубышка-образный мужик незамедлительно стал липнуть к Сандре, — расстегнул её блузку
и принялся массировать её крепкие груди, в то время,
как его спутница с усердием обсасывала его член, выпадавший толстой сарделькой из ширинки брюк. Лапая
Сандру, мужик сказал сладко-блудливым голоском, испуская чесночно-спиртовый дух: «Я хочу вас есть, молодая госпожа». Сандра не поняла, что это значит, и тогда
170он вкрадчивым шёпотом пояснил, что просит её насрать
ему в рот. Естественно, что Васина подруга категорически отказалась удовлетворить странное желание старого
извращенца.
В то время как жирный мужик обхаживал Сандру, Вася залез всей пятернёй левой руки в трусы к его спутнице
и ухватил её за дрябловатую задницу. Правой рукой Васечкин хотел потрогать сардельковидный член мужика,
аппетитно двигающийся взад и вперёд во рту пожилой
дамы, — но подавил в себя гомосексуальные наклонности.
Мужик, по-видимому, прочитал мысли нашего героя,
сверкнул на него из темноты ярко зелёным светом ставших вдруг стеклянно-бутылочными глаз и произнёс порусски: «Не балуйте, Вася, не впадайте в искушение, —
подумайте лучше о душе…» Естественно, что кроме обалдевшего от этих слов Васечкина его никто не понял. А,
может быть, нашему герою это просто послышалось…
IX
Шоколадная негресса вскоре поселилась у Васечкина. До этого она жила в большой компании соотечественников, — она и ещё три её подруги снимали две
комнаты в четырёхкомнатной квартире в одном из ближайших парижских пригородов. Кроме них там обитали
и хозяева жилища, — тридцатилетние брат и сестра, которых звали Джо и Бьенвеню, — тоже камерунцы. Они
не были хозяевами квартиры в прямом смысле, а сами
снимали её у какого-то белого француза. Половина
арендной платы возвращалась этим предприимчивым
молодым людям через постояльцев, что весьма подкрепляло семейный бюджет. Подобная вторичная пересдача
171жилья была запрещена по французским законам, —
но Джо хотел плевать на эти законы по двум причинам.
Во-первых, из-за материальной выгоды. А во-вторых, изза сознания того, что, давая приют бедным соотечественницам, он осуществляет благородное и богоугодное дело.
Бьенвеню, в принципе, была согласно с братом. Однако,
в последнее время, юные квартиросъёмщицы, испытывавшие, очевидно, материальные трудности, стали оплачивать аренду нерегулярно. И это обстоятельство, весьма
раздражало Бьенвеню, — о чём она не раз заявляла Джо.
Джо был холостяком, и женское общество манило
его. Видя денежные затруднения своих квартиросъёмщиц, которые были молодыми и прехорошенькими, он
стал поочерёдно предлагать каждой из них вступить
с ним в интимную связь «взамен квартирной платы». Однако, четыре гордых девушки, словно сговорившись
между собой, отказывали незадачливому ухажёру, обещая выплатить в ближайшее же время все те суммы, которые они ему задолжали.
Обладающая довольно сварливым характером, Бьенвеню никак не могла понять снисходительности брата
к «четырём нахалкам» и решила начать активную кампанию по их выдворению. Прежде всего, она объявила
неплательщицам полнейший бойкот, — не говорила
с ними ни слова, не отвечала даже на их приветствия
и всем своим видом выказывала к ним глубоко-презрительное равнодушие.
Подобное поведение Бьенвеню, усугублявшееся, вдобавок, нескончаемыми сексуальными домогательствами
Джо, стало сильно досаждать девушкам, — и они волейневолей начали подыскивать себе новое жильё.
172* * *
Так как Сандре без вида на жительство во Франции
очень непросто было найти стабильную работу, — то трудилась она нерегулярно, — в основном, убирая квартиры
денежных французов. В результате, немало времени
негресса проводила в Васиной квартире. Ей нравилось
у Васечкина. Она с удовольствием пользовалось купленной им в Париже, электронной техникой и имевшейся
у Васи неплохой мебелью. Она проводила время, смотря
видик, валяясь на широкой двуспальной кровати с комфортным матрасом фирмы «Эпед;»; или сидя за Васиным компьютером и пытаясь писать роман о своей жизни. Она также разоряла Васечкина звонками и факсами
в Камерун.
Справедливости ради нужно сказать, что «шоколадка» существенно помогала нашему герою по дому. Убиралась в квартире, стирала и гладила бельё, готовила
пищу, мыла посуду. Она также занималась украшением
жилища, — например, приобрела на Васины деньги
красивые, голубые шторы, расписанные жёлтыми колокольчиками, и несколько горшков с густолистными домашними пальмами.
Присутствие Сандры в доме обволакивало Васечкина
некоторым успокоительным комфортом, — и состояние
духа нашего героя, в результате, постепенно пошло
на поправку.
* * *
Непутёвая Васина жена в последнее время куда-то запропастилась. Васечкин ежедневно по нескольку раз
в день звонил ей, но трубку никто не брал. Так длилось
недели две-три, и Вася стал порядком нервничать, —
в большей степени беспокоясь за Антошу.
173Однажды, после работы, наш герой, уже было, собрался ехать к Вике на квартиру, чтобы попытаться
на месте разобраться в том, что произошло. Одевшись,
он позвонил жене, не надеясь даже, что кто-нибудь возьмёт трубку. На другом конце провода Викин голос томно
произнёс: «Алло».
— Как же так?! — вознегодовал Васечкин. — Уже почти целый месяц по нескольку раз в день я тебе звоню,
и никто не берёт трубку! Я уже собрался, было, сам ехать
к тебе — проверять, — что случилось? Объясни мне, —
что происходит?
— Да, ничего не происходит, — как-то сонно-вяло ответила Вика. — Просто телефон сначала несколько дней
не работал. А потом, когда его починили, у меня не было
охоты ни с кем разговаривать.
— У неё, видите ли, не было охоты ни с кем разговаривать! А я тут нервничал, переживал, думал, — может,
какие-то проблемы? — не остывал Вася. — Как там Антоша? С ним-то всё в порядке?
— Всё с ним нормально, — ходит себе в школу…
Но его ты больше не увидишь, пока не начнёшь платить
алименты, — четыре тысячи франков в месяц.
— Это ещё что за новость, — ведь мы даже не разведены?! — удивился Васечкин.
— Не разведены, но разошлись. А деньги эти нужны
Антоше. Это нормально, — что ты должен материально
поддерживать своего сына.
— Ты меня шантажируешь, связывая выплату денег
с возможностью видеться с Антошей! Мне не нравится
всё это!!! — внезапно-импульсивно разозлился наш герой
и повесил трубку.
Таких больших (для него) денег он платить никак
не мог, а с Антошей, во что бы это не стало, хотел встречаться. Нужно было остыть и обдумать сложившуюся ситуацию.
174* * *
Васечкин решил подождать некоторое время
и не звонить пока Вике. Он надеялся, что она образумится, и сама вскоре объявится.
И, действительно, — через несколько дней Вика позвонила. Говорила она теперь спокойнее и веселее
и не поднимала вопроса о деньгах. Они договорились
увидеться на следующий день в Макдоналдсе на Елисейских полях, — чтобы всё детально обсудить.
В вечер их встречи шёл мелкий, холодный дождь,
и Елисейские поля, обычно кишевшие людскими толпами, были не столь людны, — хотя народу всё равно хватало. Васечкин пришёл в Макдональдс раньше Вики, взял
себе чай со сладким, горячим пирожком с яблочной начинкой, называемый по-французски «бен; о пом», уселся у окна и стал дожидаться жену.
За забрызганным мелкими водяными каплями огромным оконным стеклом, по мокрому тротуару, в синей
ночной мгле, нескончаемо скользили прохожие, кутавшиеся в плащи, куртки и длинные пальто. Вася вглядывался в их неясные силуэты, стараясь различить Вику, —
но она всё не появлялась.
Ждать ему пришлось долго, — минут сорок. И, наконец, она, — промокшая и растрёпанная, одетая в чёрное,
блестящее от влаги пальто, — возникла как-то внезапно
на пороге заведения.
Он взял для неё меню «Бест оф Биг Мак» за тридцать
франков, так как она была голодна.
Разговор как-то не клеился. Васечкин чувствовал перед Викой некоторое стеснительное затруднение, да
и она, по-видимому, испытывала тоже по отношению
к нему. Очевидно, — что они уже отдалились друг
от друга и стали почти чужими. Он расспрашивал её
об Антоше, об их жизни, стараясь не спровоцировать
175снова вопрос о деньгах; а она отвечала как-то замкнуто,
немногословно, и в её словах проскальзывало холодноватое равнодушие.
Он спросил и про роман с доцентом Пьером Гулю.
Оказалось, что Вика уже давно ничего общего
не имеет с этим «гнусным типом», который всего лишь
хотел сделать её своей любовницей и не собирался жениться.
Вася, впрочем, никогда и не сомневался, что толстый
доцент не женится на его непутёвой супруге. Зачем ему
было оставлять свою мексиканку и двух симпатичных ребятишек?
— Ну, так что, — ты теперь снова одна? — задал он
Вике идиотский вопрос. И хотел, было, уже спросить
у неё (но из вежливости, — не было у него такого глубокого желания, — да и хорошо было ему с негрессой…) —
не собирается ли она снова переселиться к нему?
Но Вика, как бы прочитав его мысли, опередила его,
сказав: «Да я одна, но снова вернуться к тебе я пока
не готова. А Антошу ты, конечно, можешь, если хочешь,
брать иногда к себе».
X
И всё пошло по-старому. Антоша снова стал бывать
у отца. Васечкин забирал его теперь к себе каждый вечер
в пятницу — на выходные. Антоша поначалу не ладил с Васиной негрессой, — не разговаривал с ней, бычился и дулся, — но постепенно попривык и стал проявлять к добродушной Сандре более общительный интерес. А она, приятно польщённая смягчением к ней Антошиных чувств,
иногда даже покупала ему на зарабатываемые ей гроши
какие-нибудь игрушки, — наборчики «Лего», например.
176* * *
Однажды, воскресным вечером, — это было уже
в начале весны, — Вася, как обычно, привёз Антошу
(после проведённых вместе с ним выходных) на квартиру к Вике. Позвонив несколько раз в изящный, медный
звоночек, прикреплённый на покрытой тёмно-вишнёвым лаком двери Викиных апартаментов, наш герой
с удивлением констатировал отсутствие каких-либо
признаков жизни за дверью. «Странно», — подумал
он, — «ведь мы же ещё вчера днём договорились с Викой, что я приеду… Возможно, она вышла куда-нибудь
ненадолго. Ну что ж, — придётся подождать…» И они
с Антошей уселись на деревянную ступеньку лестницы,
покрытую потёртой ковровой дорожкой.
Минут через десять входная дверь подъезда со скрипом растворилась, впустив в затхлый полумрак лестничной клетки изрядные порции мягкого весеннее-вечернего света и прозрачно-воздушной свежести, — а вместе
с ними и необъятно-толстую женщину средних лет, —
брюнетку южной наружности, — передвигавшуюся с заметной одышкой.
Подойдя к Васечкину, женщина вежливо, но строго
сказала почти мужским басом: «Здравствуйте, молодой
человек. Я — консьержка этого дома. Могу я у вас спросить — кого вы здесь с мальчиком дожидаетесь?»
Полная дама говорила с явным португальским акцентом. «Странно, — но, почему-то, в Париже почти все
консьержки — португалки…» — подумалось нашему герою.
— Я жду мою жену, — то есть маму «мальчика», — Вику Васечкину, — ответил он. — Вы не видели её сегодня,
случайно?
— Ну как же, как же, — живо отреагировала консьержка, — как не видела? Видела, конечно… Её вчера
177вечером отвезли в больницу. Скорую помощь я сама вызывала. Ну и дела!
— Да что же это такое?! Расскажите быстрее, — что
произошло?! — заволновался Васечкин.
— Да, ничего страшного, — вылечат её. На её счастье
всё это дома случилось, а не где-нибудь на улице! — спокойно отвечала толстая дама. А потом призадумалась
ненадолго и с сомнением посмотрела на Васю.
— А вы и вправду её супруг будете? — спросила она.
— Вправду, вправду, — хотите, даже документ покажу? — заверил её Васечкин.
Документа бдительная консьержка, однако, смотреть
не стала и доверительно сообщила нашему герою некоторые подробности госпитализации его супруги. Викина
квартира располагалась на одной лестничной клетке с жилищем консьержки, — а последняя имела привычку регулярно прислушиваться к тому, что происходит на лестнице: не пришёл ли кто чужой, не хулиганит ли кто?
Вчера около восьми часов вечера, — как раз сразу же
после ужина, — португалка услышала странный шум
на лестнице, — как будто кто-то бросает тяжёлые тюки.
Выглянув наружу, она увидела Вику, — всю растрёпанную, в порванном халате, — вытаскивавшую из открытой
двери своей квартиры стопки книг, охапки одежды и всякого другого тряпья, и кидавшую всё это прямо на пол
лестничной площадки.
На вопрос консьержки: «Что это она здесь такое вытворяет?», Вика как-то невнятно отвечала, — что пытается «избавиться от гнетущих её вещей. Особенно —
от чёрных вещей».
Действительно, — среди выкидываемого ей хлама было немало книг в чёрных переплётах и одежды чёрного
цвета.
Португалка попыталась, было, урезонить чокнутую
жиличку и предлагала даже помочь ей занести всё вы-
178брошенное имущество обратно в квартиру. Но Вика
с настойчивым упорством отвергала все её увещевания
и не давала трогать разбросанный по полу хлам. А потом вдруг начала крутиться на месте, приговаривая:
«Обратите внимание, в каком направлении я вращаюсь, — по часовой стрелке, — только так можно прогрессировать, и так устроен мир!» А затем, в довершении всего, вынесла из квартиры большой кусок клейкой
ленты, подскочила к одному из прилепленных на стене
старинного подъезда алебастровых украшений, в виде
голов каких-то бородатых мужиков из греческой мифологии и залепила голове глаза, сказав, что ей «уже давно
не нравится, как этот тип на неё смотрит…»
Посоветовавшись с мужем, который также констатировал явное безумие жилички, консьержка вызвала скорую психиатрическую помощь. Врачи приехали на удивление быстро и забрали Вику в больницу.
На вопрос Васечкина: «В какую же больницу её отвезли?» — консьержка ответить не могла, потому что
«от расстройства даже и не подумала спросить», — так ей
«было жалко тихую и добрую Вику» с которой она «уже
успела сдружиться».
* * *
Вася и Антоша поспешили вернуться к себе домой.
Мальчик испугался за маму и всю дорогу беспрерывно
всхлипывал. Папа, как мог, старался его успокоить и обнадёжить, — хотя и у него самого сердце было не на месте.
Придя домой, Васечкин немедленно стал рыться
в парижском телефонном справочнике, где и нашёл номер центральной службы психиатрических больниц. Позвонив по нему и сообщив дежурной нужные сведения
о Вике, Вася, к своему удивлению, был довольно быстро
179уведомлён о том, что мадам Виктория Васечкина находится в загородной психиатрической больнице святого
Лаврентия. Нашему герою удалось дозвониться до этого
медучреждения, где дежурный врач безразличным тенором сообщил ему, что пациентка Васечкина чувствует себя уже лучше, но, что пока посещать её не разрешается, — надо подождать ещё несколько дней. Тем не менее,
можно звонить ежедневно и справляться о её здоровье.
Визит разрешили только в следующую субботу.
Оставив сына с Сандрой, которая, к счастью, в этот
день не работала, Васечкин заскочил в близлежащий супермаркет, купил для Вики большую, розовую коробку
конфет «Мон Шери», которые она обожала, и отправился в больницу святого Лаврентия. Туда нужно было добираться больше часа на RER. Народу в поезде, как и всегда выходным днём, было полно. Пришлось стоять, —
но давки, какая часто бывает в подмосковных электричках, всё же не было, — и в вагонах было комфортнее.
Вдобавок, во время путешествия случился и небольшой
развлекательный спектакль. Какой-то бородатый мужик,
своей пухлой физиономией чем-то напоминающий доктора Кубышку (что же это за наваждение? — всюду мерещился теперь нашему герою московский психотерапевт),
натянул поперёк вагона пёструю шторку на верёвочке,
спрятался за ней и выставил наружу куклу, — то же бородатую, — ну, — точную уменьшенную копию хозяина!
И кукла эта в течение почти всей Васиной поездки развлекала его и других пассажиров забавными кривляниями и мелодичным оперным пением звонко-козлиным голоском.
* * *
Сойдя с поезда, Васечкин сразу же увидел высокий,
мрачный, каменный забор с витой колючей проволокой
180наверху, тянувшийся вдоль железнодорожного полотна.
Он сразу и без сомнения понял, что это была психиатрическая больница святого Лаврентия.
Васечкин нажал кнопку звонка прикреплённого
к стальным, покрашенным в блекло-зелёный цвет, воротам, отделяющим психушку от внешнего мира. В результате, почти что мгновенно, распахнулось небольшое
квадратное окошко, расположенное на воротах прямо
под звонком. Из него высунулась носатая голова неопределённого пола и с любопытством поглядела на Васечкина. Вася объяснил голове, что идёт в корпус номер шесть
к пациентке Васечкиной. Голова кивнула и скрылась
за окошком, а ворота затем со скрипом отворились.
Идя по обширной территории психиатрической больницы, наш герой обратил внимание на то, что все улицы,
проходящие между больничными корпусами, были названы в честь знаменитых людей, страдавших в тот или
иной период своей жизни умственными расстройствами.
Были здесь, например, улицы Ван Гога, Бодлера, Мопассана, Гоголя, Эдгара По…
Корпус номер шесть представлял собой длиннющий
барак, построенный из облезлого жёлтого кирпича, —
с заросшей мхом жестяной крышей и зарешёченными,
грязно-стекольными окнами. Одной стороной барак выходил на улицу Бодлера, а другой — в небольшой скверик, засаженный развесистыми дубами, под которыми
располагалось несколько блекло-зелёных лавочек.
По скверику неспешно, заложив руки за спину и мечтательно глядя в небо, прогуливались бок о бок два молодых психа мужского пола, — в длинных чёрных плащах, из-под которых неряшливо торчали грязноватые
полы больничных халатов. А ещё один совершенно заросший бородой сумасшедший сидел на лавочке под дубом и задушевно мурлыкал себе под нос какую-то весёлую песенку.
181— Счастливые, всё-таки, люди психи! — подумал Васечкин, пересекая скверик и направляясь к входу в корпус.
В вестибюле его встретили две симпатичных, молоденьких медсестры, охотно объяснившие ему, как найти
иностранную пациентку.
Палата Вики находилась на втором этаже, и окна её
смотрели в скверик, на пышную крону дуба. Вика, облачённая в слишком длинный для неё байковой больничный халат, неопределённого цвета, сидела, повернувшись
к нашему герою спиной, на кровати, расположенной прямо около двери, и вязала из зелёной шерсти довольно
нелепый, разлапистый берет.
Васе стало как-то грустно, глядя на Вику. Зелёная
шерсть берета напомнила ему о той жилетке, что жена
связала ему в старые, добрые времена, и которую он взял
с собой во Францию. «Много было хорошего в той жизни, в Москве! Теперь — совсем другая жизнь… — но лучше ли она?» — подумал Васечкин.
Вика обернулась, услышав, по-видимому, скрип двери и шаги вошедшего. Она посмотрела на мужа, и на её
бледном лице не отразилось ни радости, ни раздражения, — только — тихое равнодушие.
— Как дела? — спросил у неё наш герой, чувствуя, однако, некоторую нелепость этого вопроса.
— Вот видишь, — я заболела, — ответила Вика чуть
слышным голосом. — Но — ничего, я — уже лучше.
Они вышли в коридор, чтобы не беспокоить пожилую
Викину соседку, лежавшую на второй кровати у окна.
Эта женщина, как Вася потом узнал от Вики, была в перманентной депрессии. Васечкины уселись в просторном
холле в кондовых креслах с протёртой плюшевой обивкой. Кроме них в этом помещении было ещё несколько
пациентов больницы. Одни смотрели телевизор, другие
играли в шахматы, а двое молодых негров с усердием ре-
182зались в пинг-понг на установленном в центре холла специально-оборудованном столе.
Вася хотел разобраться, — что же всё же происходит
с Викой. В душе его мешались сложные чувства жалости к своей жене и непонимания её. Но ему было
неловко вдаваться с ней теперь в присутствии вокруг
стольких посторонних людей, да, к тому же, и нездоровых психически, в детальные обсуждения, — пусть даже и на непонятном для них русском языке. Вдобавок,
атмосфера сумасшедшего дома давила на него… Поэтому они ели конфеты и говорили о разных вещах, никак
не касающихся Викиной болезни. Васина жена теперь
совсем не казалась душевнобольной, только была
немножко заторможена и слаба, — наверное, от лекарств, которыми её здесь пичкали. Она много спрашивала об Антоше и была сильно обеспокоена, справляется ли с ним Вася? Наш герой заверял её, что всё
в порядке, что с Антошей нет проблем и, что, как
только Вика выпишется, он сразу же привезёт сына
к ней.
Когда они провели вместе примерно часа полтора,
и Васечкин собирался уже уходить, она неожиданно поинтересовалась, — почему он принёс ей её любимые конфеты? Он ответил: «Ну, надо же было как-то тебя подбодрить!»
— Значит ты не в обиде на меня? — спросила Вика.
— Вроде нет, — ответил Вася, — ведь жизнь — сложная штука.
183XI
Ровно через неделю после Васиного посещения Вика
вышла из больницы. По-видимому, весеннее пробуждение в природе, благоприятным образом действующее
на настроение мнительного Васечкина, ускорило и Викино выздоровление.
Нашему герою было жалко расставаться с Антошей.
За те полмесяца, что Вика провела в больнице, он снова
привык и привязался к сыну. Но делать было нечего, —
Васечкин отвёз его к маме.
Вика теперь несколько успокоилась и посвежела.
К Васе она возвращаться не собиралась, — и не только
из-за негрессы, про существование которой узнала
от Антоши, — а просто хотела пожить одна: «надоели мужики!» Но и разводиться с Васечкиным не собиралась.
Впрочем, он и не настаивал, — хотя смирился уже с мыслью, о том, что им с женой уже больше не жить вместе.
* * *
Контракт нашего героя в лаборатории мадам Лю заканчивался. Однако, чувствуя, что Васечкин хочет
по возможности дольше задержаться во Франции, добродушная Моник подыскала ему новую работу (правда, — опять времянку), — в Университете Монпелье,
на юге Франции. Васе никак не хотелось уезжать из Парижа, отдаляться от Антоши… Но делать было нечего.
Денег не было, и нужно было работать, чтобы как-то
жить. К счастью, Сандра, которой уже удалось получить
временный вид на жительство при содействии тёти Бумбы, согласилась ехать с ним, — а иначе бы было уж совсем тоскливо.
Тёплым апрельским вечером, во время благоуханномягкого цветения весны, накануне отъезда в Монпелье,
184Вася и Сандра вышли в последний раз прогуляться
по Парижу. Васечкин уже попрощался накануне с Антошей, обещав ему приезжать как можно чаще, и теперь он
хотел сказать «до свидания!» полюбившемуся ему городу…
Наши герои вышли из метро на станции «Порт Дофин» и отправились пешком по бульвару Лан, мимо
российского посольства, по авеню Анри Мартен к Трокадеро. Васечкин любил этот маршрут, проходящий
в буржуазном, шестнадцатом округе Парижа. Идя мимо
солидных пяти-шестиэтажных домов, построенных
в конце девятнадцатого века, — каменных и с лепными
украшениями, — наши друзья заглядывали в освещённые, широкие окна квартир и видели массивные бархатные занавески, картины на стенах, бронзу, хрусталь,
комнатные пальмы…
У каждого здания имелся свой собственный садик,
отгороженный от проезжей части витиеватыми, металлическими решётками; а подъезды домов сияли мрамором
и чистотой напольных ковровых дорожек.
— Да, — это не наш засранный район…, — мечтательно вздохнул Вася.
Но богатство часто притягивает бедность… — это своего рода «единство и борьба противоположностей». Заглядевшись на величественные особняки, Вася с Сандрой чуть было не наткнулись на нищего, лежащего прямо
на тротуаре, на решётке, прикрывающей трубопровод
с горячей водой. Из-под решётки валил пар и согревал
его, — небритого мужика неопределённого возраста, —
закутанного в дырявый, грязный плащ. Нищий готовился к отходу ко сну, рассматривал затасканный порнографический журнал, придерживая его серой от грязи рукой, а другой, — такой же грязной, — дрочил…
Бросив с площадки перед дворцом Трокадеро прощальный взгляд на горящую огнями бесчисленных про-
185жекторов, закреплённых на её теле, Эйфелеву башню,
наши герои отправились в обратный путь. Проходя снова мимо нищего, они застали его уже отдрочившим
и мирно спавшим. Порнографический журнал теперь закрывал лицо бродяги, и страницы его шелестели каждый
раз, когда тот сипловато похрапывал.
Огибая российское посольство со стороны Булонского леса, Вася и Сандра обратили внимание на стоящих
в большом количестве вдоль дороги педиков, ожидающих клиентов: либо других мужиков, либо пары. Завидев
наших друзей один из них — здоровенный, молодой
негр — вынул из заранее расстёгнутой ширинки свой
член (таких размеров, — что Вася поначалу подумал, что
это — палка) и стал зазывно потрясать им в воздухе. Васечкина это несколько смутило, а Сандре член понравилась своей величиной. «Вот, смотри, Вася, это — настоящий негритянский ***!» — прокомментировала она.
Пенис подобного размера Васечкин видел в своё время на выставке «Эротика в искусстве», проходившей
в парижском центре Жоржа Помпиду: на большой, чёрно-белой фотографии 1930-х годов гарлемский негр доставал его из ширинки своих хорошо-отутюженных
брюк…
XII
На следующий день наши герои отправились на скоростном поезде почти за девятьсот километров на юг,
к Средиземному морю — в Монпелье.
Там Васечкин и Сандра довольно быстро нашли
большую двухкомнатную квартиру на нижнем этаже
изящного современного домика. Квартира эта обходилась в месяц существенно дешевле, чем та, которую они
186снимали в Париже, — и была гораздо лучше. У них теперь имелся даже собственный садик, в котором можно
было отдыхать, развалившись на шезлонгах и наслаждаясь ароматной мягкостью средиземноморского климата,
а также поджаривать на углях картошку или острые сосиски — мергезы…
Сандра, не любившая шумную сутолоку больших городов, чувствовала себя в тихом Монпелье прекрасно.
Занималась домашним хозяйством, гуляла, и даже довольно быстро нашла себе с помощью объявления
в местной газете несколько небольших приработков:
уборка в квартирах, глажение белья, слежение
за детьми… Параллельно она записалась студенткой
в местный университет, и с сентября месяца должна была
приступить к занятиям.
Поначалу Васечкин скучал в Монпелье, и этот город
производил на него подавляющее впечатление, — некий
душный, захолустный, каменный мешок. Однако понемногу наш герой также стал приобретать вкус к провинциальной жизни. Находясь всё дольше в Монпелье, он
постепенно приспосабливался к неспешному ритму этого города. Начал Вася уже чувствовать шарм его пропылённых, тенисто-каменных средневековых улочек, скрывающих прохожего в душный полдень от безжалостной
средиземноморской жары. Улочек, — по которым наверняка когда-то бродили Нострадамус, учившийся в местном университете, и Рабле, посещавший город.
И условия работы у Васечкина в Монпелье были лучше, чем в Париже. В местном университете было не так
тесно, как в лаборатории мадам Лю, и ему даже смогли
выделить отдельный кабинет.
Вдобавок, Васечкин недорого купил старенькую, подержанную машину «Рено 5», — с немного помятыми
дверьми и уже тронутым коррозией корпусом. С её помощью он стал понемногу восстанавливать утраченные
187за несколько лет, прошедших после сдачи в Москве экзаменов на права, водительские навыки. Вася и Сандра часто устраивали автомобильные экскурсии по окрестностям Монпелье. Разглядывали местные живописные
пейзажи и сохранившиеся здесь в большом количестве
древнеримские развалины и средневековые церкви и монастыри.
А ещё Васечкин, всю жизнь проведший до того далеко от больших водоёмов, был заворожён морем. Он часто
приезжал на своём Рено на немноголюдные окрестные
пляжи любоваться гипнотической силой волнующегося
водного пространства: свинцово-серого — в непогоду;
прозрачно-изумрудного — в солнечный день; серебристо-мглистого — ночью, — с висящей над волнами
огромной, зеленоватой луной…
В тёплом Средиземном море можно было купаться
до самой поздней осени. И Вася со своей негрессой наладились ездить в выходные на имевшиеся здесь в немалом
количестве нудисткие пляжи. Как приятно было купаться голышом, — вода так нежно обнимает тело и ласкает
попу. Извращенец-Васечкин любил заплыть подальше,
к буям, — и там помочиться в солёно-тёмную морскую
воду, — и даже однажды туда посрал. Кусочки бурого говна моментально всплыли на поверхность и были быстро
разнесены в разные стороны волнами.
Единственное, что огорчало Васю, — это отсутствие
рядом сына. Он скучал по Антоше, звонил ему почти
каждый день, — но телефонные контакты не могли заменить живого общения. А для того, чтобы отправиться
в Париж, — навестить сына, — нужны были деньги, с которыми у Васечкина, как всегда, было туго. Теперь наш
герой стал понемногу откладывать на эту поездку, надеясь к середине лета скопить нужную сумму.
188* * *
Однако Васе так и не пришлось отправиться в Париж
к Антоше. Вика снова вдруг внезапно исчезла, — перестала подходить к телефону. Нашего героя это, конечно,
очень обеспокоило, так как он стал сразу же думать, что
к его жене опять вернулось психическое заболевание.
Но неясность длилась недолго, — всего несколько дней.
Однажды, субботним, майским вечером Васечкину
позвонила Флора Павловна и испуганным голосом заверещала в трубку: «Как же так?! Ты там сидишь в своём
Монпелье и ничего не знаешь… Вика с Антошей вчера
вернулись в Москву!»
Для Васи это был удар. Теперь, значит, — он никак
уже не сможет увидеть Антошу. А он так уже надеялся
на скорую их встречу…
Флора Павловна рассказала, что Вика прибыла в каком-то странном агрессивно-депрессивном состоянии.
Она привезла с собой кучу вещей, включая компьютер
и телевизор. И было совершенно непонятно, как они
с Антошей всё это дотащили.
Сейчас они живут у Таисии Петровны. Флора Павловна настоятельно рекомендует Вике сходить к психиатру, — так как поведение её невестки, действительно,
кажется ей странным и вызывающим. О Викиных
странностях она уже говорила с Таисией Петровной, —
но та относиться ко всему этому как-то равнодушно
и утверждает, что «увремя и родные стены усё вылечат».
XIII
Итак, — снова потекли для нашего героя тоскливые
дни. Присутствие негрессы, конечно, скрашивало его существование. Но сознание того, что Антоша теперь дале-
189ко и, что — неясно, когда удастся его увидеть, — нагоняло печаль.
Из телефонных разговоров с родителями Вася вскоре узнал, что Вика немного оклемалась и стала лечиться. Её врачом теперь был небезызвестный нам психотерапевт Кубышка, которого порекомендовала Васина
мама. Он заверял беспокойную Флору Павловну в том,
что у Вики ничего страшного нет, и, что причиной её
нервного расстройства является чрезмерные ответственность и перенапряжение, свалившиеся на неё
в Париже. Доктор Кубышка также, при каждой возможности, не забывал передавать приветы Васечкину, — как своему бывшему пациенту.
Нашему герою довольно легко удалось наладить телефонные контакты с Викой. Иногда она давала ему поговорить и с Антошей, но тот, по-видимому, из-за малости
возраста был не особо словоохотлив по телефону.
Обычно голос Вики звучал в телефонной трубке вяловато, но чувствовалось, что она вполне сознательно отвечает на все вопросы. Единственное, что она толком
не могла объяснить, — это причину своего внезапного
отъезда из Парижа.
Почти в каждом разговоре Вика сообщала Васечкину,
что её книжка скоро будет опубликована, — ей обещали
на днях прислать гранки. Однако она жаловалась, что пока из-за своей болезни не может выйти на работу и из-за
этого скучает.
Вика рассказывала Васе и о своей жизни в Москве.
Несмотря на то, что она не работает, — материальных
трудностей они с Антошей не испытывают. Таисия Петровна каждый день выдаёт ей в рублях сумму, эквивалентную пятнадцати долларам. Это — больше, чем достаточно, чтобы жить в Москве нормально. Бабуля теперь
немного разбогатела, — не носит уже свою шубу в ломбард, — занялась «бызнэсом». Продаёт с лотка в переходе
190напротив Красной площади сувениры иностранным туристам: матрёшки, деревянные, расписные ложки, шкатулки, брошки… Этот товар Таисия Петровна закупает
оптом у художников, производящих его. Интуристы платят бабуле твёрдой валютой. Её она укладывает в пачки
по странам: доллары — к долларам, фунты — к фунтам,
лиры — к лирам… Пачки эти бережливая бабуля оборачивает в «целохфан» и рассовывает в разные укромные
уголки: под диванный матрас, вовнутрь рваной обивки
кресел, в платяной шкаф — среди одежды и нижнего белья…
Вообще, подобный бизнес в Москве запрещён, и милиция гоняет лоточников. Однако изворотливая Таисия
Петровна отстёгивает ментам, патрулирующим участок
её торговли, некоторый процент от своей прибыли. Так
что, те её не трогают, а, наоборот, — служат ей «крышей».
Вася часто становилось стыдно, что Таисия Петровна
содержит его жену и сына, а он из-за бедности не может
прислать никаких денег. «Надо экономить», — думал
он, — «И помогать им, всё же…» В результате, Васечкин
пообещал Вике, что, как только его финансовая ситуация немного стабилизируется, он, конечно же, будет
присылать деньги для Антоши.
* * *
Примерно через два месяца после отъезда из Франции Вики и Антоши наш герой скопил немного денег
и договорился по телефону с отцом, что тот приедет
недельки на две — на три в Монпелье с внуком. Вася обещал финансировать их поездку. Владимир Петрович был
рад съездить во Францию, так как ещё никогда в жизни
не был в капиталистической стране, и сказал сыну, что
постарается убедить Вику отпустить с ним Антошу.
191В свою очередь, в телефонных разговорах с женой
Васечкин вежливо и тактично начал упрашивать её
разрешить Антоше приехать к нему в гости вместе
с Владимиром Петровичем. Поначалу чувствовалось,
что Вика колеблется. Очевидно, она боялась, что Вася
захочет оставить сына у себя. Но, постепенно, Вика
склонилась к здравому решению, — отпустить Антошу
повидать отца.
Параллельно Васечкин настроился окончательно
на развод с Викой и стал уговаривать тётю Полю заняться этой малоприятной процедурой, — так как сам не мог,
находясь во Франции. Хотя и с неохотой, но тётя Поля
всё же согласилась и через некоторое время выяснила,
что Васе необходимо будет прислать ей заявление о разводе и доверенность на ведение дела в суде. Так как есть
ребёнок, придётся разводиться по суду. Желательно также будет, для упрощения процедуры, получить и согласие
на развод у Вики.
* * *
Приезд Владимира Петровича и Антоши намечался
только на середину января следующего года, — оформление заграничных паспортов и виз заняло некоторое
время.
Незадолго до их прибытия, — это было вечером тридцать первого декабря, — Васечкину позвонила Вика.
Звонок застал его в дверях, — они с Сандрой собирались
идти праздновать Новый год к знакомым. Васю удивило
то, что Вика звонит сама, так как он в прошлый их разговор обещал ей позвонить тогда, когда в Москве Куранты
пробьют полночь.
Поздоровавшись, Вика спросила: «Ты ничего не хочешь мне сказать?»
192«Странный вопрос», — подумал Васечкин, а вслух
произнёс: «Я поздравляю тебя и Антошу с наступающим
Новым годом!»
— Ах да, конечно. И тебя — тоже… — как-то рассеянно ответила на другом конце провода Вика и снова спросила: «Но ты всё же ничего больше не хочешь мне сказать?»
— Нет… Впрочем, как там Антоша?
— С Антошей всё в порядке, — он сейчас у бабушки
с дедушкой. Но ты, ты-то что затеял? Ты что, в самом деле, хочешь разводиться?
— В принципе да, — ведь мы же уже давно не живём
вместе. А ты, что собираешься ко мне вернуться, снова
приехать во Францию?
— Ну, приеду я, и что здесь буду делать? Сидеть у тебя
на шее? Да? — задумчиво отвечала Вика. — Но разводиться не надо. Подумай об Антоше. Мы должны воспитать его вместе…
— Хорошо, я подумаю… — сказал Васечкин.
На вопрос Сандры о том, — кто звонил, — он соврал, что это был Антоша. Сандра знала, что Васечкин
разошёлся со своей женой, и, что они поддерживают
нормальные отношения, — но ему, всё же, не хотелось
говорить, что это звонила Вика из опасения возбудить
ревность негрессы.
* * *
Васечкин встретил Владимира Петровича и Антошу
в Марсельском аэропорту — ближайшем от Монпелье,
куда прибывали самолёты из Москвы. Он приехал
на своём задрипанном «Рено 5», который с честью выдержал длительное путешествие. Как-никак, — а примерно сто шестьдесят пять километров разделяют Монпелье и Марсель!
193Наш герой по своему обыкновению немного опоздал
и увидел Антошу с Владимиром Петровичем, уже ожидавших его в холе аэропорта. Владимир Петрович, конечно, нервничал… и отчитал Васю за опоздание. Васечкин был, тем не менее, очень рад снова увидеть своего
(хотя и несколько рассерженного) отца.
Антоша поначалу стеснялся Васю, так как, по-видимому, уже несколько отвык от него, — и прятался за спину деда. Но очень быстро, уже через несколько минут, он
перестал смущаться и начал взахлёб рассказывать папе
о своей московской жизни.
Владимир Петрович за ту пару лет, что Вася его не видел, заметно постарел. Все волосы у него на голове поседели, да и количество их поубавилось, — на макушке уже
чётко проглядывала блестящая, розоватая лысина. Антоша подрос и, вследствие этого, немного похудел
и несколько утратил свою округлость в щеках, — но оставался таким же свежим и красивым мальчиком.
Увидев Васину машину, Владимир Петрович посмеялся над ней, сказав, что московское ГАИ отказалось бы
регистрировать такую мятую консервную банку.
В дороге Васечкин боялся, что Антошу начнёт тошнить. Раньше такое с ним случалось, — он плохо переносил автомобильную тряску. Так, однажды он заблевал
весь салон Жигулей друзей Куропаткиных… Но мальчик
прекрасно перенёс дорогу, — по-видимому, с возрастом
«автомобильная болезнь» у него прошла.
Уютная Васина квартира, напротив, понравилась
Владимиру Петровичу. Однако и тут он нашёл изъян, —
был удивлён почти полным отсутствием в ней мебели.
Действительно, Васечкин купил по дешёвке только самое
необходимое: двуспальную кровать, скромные стол
и стулья, галогеновую лампу, телевизор… (Изначально
в квартире кроме электрической плиты и холодильника
на кухне совсем ничего не было!)
194Наш герой не обижался на отца. Он знал, что Владимир Петрович был большой критикан.
* * *
Незаметно быстро пролетели для Васечкина те две
недели, в течение которых у него гостили отец и сын.
Первые десять дней они провели в Монпелье, разъезжая
вчетвером (Сандра неизменно их сопровождала) на «Рено 5» по его историческим и природным окрестностям.
Владимиру Петровичу понравились провинциальное
спокойствие и комфортность жизни этого южного города. И он даже однажды сказал Васе, что если бы
не Москва, то он бы с удовольствием поселился в Монпелье и писал бы здесь свои научные книги.
Васечкин вначале опасался, что Владимир Петрович
и Антоша не будут ладить с его шоколадной негрессой.
Однако всё обошлось, как нельзя лучше. Васин папа относился к Сандре с особенной почтительностью, всячески стараясь показать, что он благодарен ей за заботу
о своём сыне. Единственное только, — что он мог общаться с негрессой исключительно через переводчикаВасю, так как был не силён в иностранных языках.
Васечкин-старший и Сандра даже нашли общую тему
околонаучных разговоров. Сандра интересовалась астрологией, гаданием по руке и прочими видами предсказаний. Поэтому она с интересом слушала переводимые Васечкиным рассказы Владимира Петровича о некогда
учившемся в Монпелье Нострадамусе. Васин папа как
раз заканчивал писать большую научно-популярную статью об этом средневековом провидце.
Антоша, уже бывший до этого хорошо знакомым
с папиной подругой, но уже отвыкший от неё, снова
быстро с ней освоился и часто не давал Сандре покоя
просьбами поиграть с ним в огромный средневековый
195замок с рыцарями, собранный из конструктора «Лего»,
купленного ему Васей.
Последние четыре дня Антоша, Владимир Петрович
и Вася провели в Париже, куда они добрались на скоростном поезде. Сандра с ними не поехала из экономии.
Васин папа был поражён красотой парижских архитектурных перспектив. Однако его шокировало обилие
собачьего дерьма на тротуарах, засранное метро и задрипанные парижские пригороды — «банльё», заселённые преимущественно выходцами с африканского континента.
Именно в одном из таких «банльё» они жили в недорогом сетевом мотеле «Формула 1». Вася с Антошей
спали в одной двухместной кровати, а Васиного отца
поместили на ввинченной в стену на ними одноместной
койке. Эта койка располагалась перпендикулярно нижней кровати. Василий Петрович по своему обыкновению дико и заливисто храпел, — так что и Васечкину,
и Антоше приходилось затыкать на ночь уши специально купленными в аптеке берушами.
Парижские архитектурные красоты не трогали Антошу. Мал он ещё был, — да и знал уже хорошо Париж,
прожив там до этого больше года. Единственное от чего
он приходил в восторг, — так это от необъятного музея
оружия, в который сумел затащить деда целых два раза.
В первый раз Васечкин их сопровождал, однако, во второй — уже остался на улице дышать свежим воздухом…
XIV
Распрощавшись в аэропорту Шарль де Голь с Антошей и Владимиром Петровичем, Вася ощутил внезапно
безумно тяжёлую тоску и пустоту. Почувствовал резко он
196своё одиночество и беспомощность, и непонятно стало
ему, — что же он делает один так далеко от Москвы?
Вернувшись в Париж, он долго и бесцельно бродил
по серокаменным улицам этого города и размышлял
о смысле своего существования, — но ни к каким глубоким выводам не пришёл. А вечером, от тоски, оттрахал
пожилую проститутку, — что добавило к его и без того
депрессивному настроению чувство гадливости по отношению к собственной персоне.
А затем он позвонили из уличного телефона-автомата
Вике. Та сообщила, что Антоша и Владимир Петрович
прибыли благополучно, и что она как раз только что уложила сына спать. По её голосу чувствовалось, что Вика
была очень рада возвращению Антоши.
Когда уже в конце разговора Вася (сам не зная почему) спросил её: «Так ты не хочешь разводиться?» Она ответила так же, как и прежде: «Нет, — нам надо вырастить
Антошу вместе…»
Поздно вечером того же дня Васечкин отправился
на скоростном поезде в Монпелье.
* * *
Прошла неделя после отъезда Антоши и Владимира
Петровича. Вася постепенно уже вошёл в прежний ритм
жизни: работа, а вечером пробежки в специальном спортивном лесопарке — паркуре, либо бассейн.
Было четырнадцатое февраля, — день святого Валентина, — праздник влюблённых. Целый день стояла
хмуро-тоскливая, дождливая погода, и у метеопата Васечкина, поэтому, на душе было тоже грустновато. В лаборатории сегодня нашему герою не работалось, и он
с большой радостью использовал малейшую возможность, чтобы отвлечься от дел. В частности, позвонил
дедушке Павлу Васильевичу и поздравил его с днём
197рождения, которое по странному стечению обстоятельств выпало именно на праздник святого Валентина.
Возвращаясь на своём «Рено 5» с работы, наш герой
купил предварительно для Сандры букет алых роз
и небольшой подарочек — жёлтый шерстяной свитер.
Было ещё не очень поздно, — семь часов вечера, — поэтому он решил поплавать немного в бассейне. Вася
с трудом нашёл место для парковки машины, — несмотря на дождь, а может быть, благодаря ему, — в бассейн
этим вечером понаехала куча народу.
Выйдя из бассейна, Васечкин обнаружил, что не может отъехать от места своей парковки. Его «Рено» передом стояло к стене дома, с каждого её бока расположилось по машине, а сзади кто-то припарковал огромный,
роскошно-чёрный «Мерседес». «Чёрт побери! Только
этого ещё не хватает!» — подумал Васечкин и принялся
изо всех сил давить на клаксон.
На шум, к счастью, довольно быстро появился хозяин «Мерседеса». Это был солидный и пузатый мужчина,
облачённый в длинный, чёрный плащ и широкополую,
чёрную шляпу. Он прикрывался от дождя широченным,
чёрным же зонтом. Мужчина оказался необычно вежливым. Подойдя к Васиной машине, он легонько постучал
жирным пальцем в огромном, золотом перстне в дверное
стекло с противоположной стороны от места водителя.
Вася опустил стекло, и мужчина почтительно согнувшись, снял шляпу и просунул свою лысоватую голову
в кабину.
— Извините меня, молодой человек, — сказал он пофранцузски, пахнув на Васю перегаром дорогого коньяка, — я сейчас же убираю мою машину.
— Ничего-ничего, месье, — также проявил вежливость наш герой, и, улыбнувшись, посмотрел на мужчину. Тут же Васю поразило странное сходство его собеседника с доктором Кубышкой.
198По-видимому, заметив удивление Васечкина, мужчина хитро подмигнул ему и вкрадчиво произнёс уже порусски, растягивая слова: «Плохие вещи сейчас происходят далеко отсюда… Подумайте о душе, Вася! — а потом
резко отошёл от Васиной машины, сел в свой «Мерседес»
и уехал.
Чёрт побери, — подумал Васечкин, — этот Кубышка
меня повсюду преследует. Но, скорее всего, — я просто
схожу с ума. И на душе у нашего героя сделалось совсем
скверно.
XV
На следующее утро Вася проснулся поздно, — один
в широченной двуспальной постели… — Сандра уже ушла на приработки. Нежное солнышко настойчиво пробивалось через голубые, тюлевые занавески. На улице распогодилось, — не осталось и следа вчерашнего ненастья.
Васечкину не нужно было идти сегодня на работу. Он
взял день отпуска, — для того чтобы съездить в Марсель
за немецкой визой. Ему через несколько дней предстояло
отправиться в Германию на одну химическую фирму, куда его пригласили на собеседование. Наш герой очень
надеялся получить работу в исследовательском центре
этого крупного концерна.
Вася сладко потянулся и собирался уже, было,
с большой неохотой выбираться из кровати, — как
вдруг пронзительно зазвонил стоявший на тумбочке телефон. Он протянул руку и взял трубку. На другом конце провода послышался напряжённый голос тёти Полины.
— Вася, у вас с Антошей большое горе, — выпалила
она, — Вика сегодня ночью скончалась!
199Васечкин не верил своим ушам. Как так скончалась?
Как это могло произойти?
Тётя Полина коротко рассказала о том, что произошло. Позавчера вечером Вика вместе с Антошей, зашла
к ним поздравить дедушку Павла Васильевича с днём
рождения. Они посидели немного, перекусили, попили
чаю… Вика, казалось, была чем-то встревожена…, и они
довольно быстро засобирались домой.
На следующий день, около полудня, тёте Поле позвонила Томочка. Она сообщила, что, вернувшись вчера вечером от них, Вика уложила Антошу спать, и сама вскоре
за ним легла.
Наутро, когда надо было вести Антошу в школу, Вику не могли добудиться… Томочка обнаружила на кухонном столе стакан, на дне которого было немного воды, а также два пустых пузырька от таблеток, которыми
(по назначению доктора Кубышки) лечилась её сестра.
Это были антидепрессант и успокаивающее средство.
Несколько этих таблеток нашли также под столом. Повидимому, Вика накануне вечером выпила большую дозу лекарства.
Вызвали скорую помощь, которая доставила её в Институт неотложной медицинской помощи.
В спасение Вики моментально включился Васин дядя, — судебно-медицинский эксперт Всеволод Павлович
Резаков. Он поднял на ноги всех своих многочисленных
знакомых врачей в реанимационном отделении этого солидного медицинского учреждения, умоляя их сделать
хоть что-нибудь для жены своего «любимого и единственного племянника». Были пущены в ход аппараты
искусственной почки и вентиляции лёгких в комбинации с новейшими медикаментами…
Но, несмотря на это, вывести Вику из коматозного
состояния не удалось. Она скончалась этой ночью.
200* * *
Васечкин долгое время боялся покончить с собой, —
но не сделал этого. Всё случилось с его пропащей женой,
которую он так периодически донимал своими, по выражению доктора Кубышки, «суицидными опасениями».
Поначалу Вася даже не осознавал ужаса всего произошедшего. Ощущал только, что жизнь его сделала резкий зигзаг.
Васечкин долго сидел на кровати у телефона, не зная,
что предпринять. Но потом вдруг решил, — что надо,
всё же, отправляться в Марсель за паспортом. В Германию он, конечно, не поедет, — отложит на потом.
Но паспорт понадобится. Надо будет ехать в Москву
на похороны.
Он, наконец, решил позвонить Таисии Петровне.
Трубку взяла Томочка. Васе не приходило в голову, о чём
с ней говорить… — он только сказал: «Я всё знаю». И Томочка передала трубку своей матери.
Обычно бодро-звонкий голос бабули теперь был заметно осипшим и прерывался всхлипываниями.
— Вася, хоть на похороны-то приезжай! — попросила она.
— Я приеду, — пообещал Васечкин.
* * *
Наш герой чувствовал, что, находясь под впечатлением страшного известия, не сможет сегодня сесть за руль.
Поэтому он решил ехать в Марсель поездом.
Он вышел на улицу и пешком отправился на вокзал.
Стояла чудесная, солнечная погода. Мальчишки гоняли
мяч по травяному футбольному полю, отгороженному
от проезжей части высоким плетёно-проволочным забором. На острошпилей церковной колокольне звонко-
201зычно бил колокол, призывая прихожан на службу.
В прозрачном воздухе уже начинало робко пахнуть весной. Всё вокруг дышало жизнью, — и никак не ощущалось исчезновение ещё одного индивида. Природа
не снисходила до траура.
* * *
В тот же день, вернувшись из Марселя, Васечкин купил в трансагентстве авиабилеты до Москвы и обратно
на рейс голландской компании «KLM». Вылетать нужно
было из Парижа завтра вечером, а возвращаться через
неделю в Марсель, — оба полёта с пересадкой в Амстердаме. Это был самый дешёвый вариант, однако и он обошёлся довольно дорого из-за необходимости срочного
вылета. Но делать нечего, — ехать было нужно!
На следующий день, сидя уже в Парижском кафе напротив центра Жоржа Помпиду и глотая крепкий чай
с хрустящим шоколадным хлебцем, Вася думал обо всех
тех годах, которые они прожили вместе с Викой. Этих лет
было много, — целых двенадцать, — но в памяти они
спрессовались в небольшой и жёсткий комочек выжатой
квинтэссенции. Плохое почти уже полностью забылось,
а вспоминались только яркие и счастливые моменты: их
поездки по России и загранице; праздники, проведённые вместе с друзьями; посещения театров и музеев;
и Антоша — сначала маленький, а потом — всё более
и более взрослевший… И понял Васечкин, что, несмотря
на своё недовольство и неврозы, был он всё-таки счастлив все эти годы.
202XVI
Неприветливой, морозной влажностью пахнул на Васю, сошедшего с борта самолёта, ночной московский
воздух. Липкий снег летел в лицо из непробиваемой
тусклыми фонарями мглистой тьмы…
В вестибюле аэропорта среди скученных, неважно
одетых встречающих граждан его ждала тётя Поля, державшая в руках ондатровую шапку, предназначенную,
очевидно, для отвыкшего от русских морозов племянника. Вася про себя удивился тому, как поседела тётя за те
два года, что он её не видел.
Они долго ехали от аэропорта до метро в тряском, полупустом автобусе со зловещим номером «тринадцать», —
наверное, в том же самом, в котором два года назад Вика
и Владимир Петрович провожали его во Францию. И Антошин талисман — оловянный солдатик, — так же, как
и тогда, лежал во внутреннем кармане Васиной куртки.
За окном автобуса чёрной стеной тянулся лес, изредка прерываемый белёсыми, снежными полянами. В салоне было зябко, и Васечкин натянул ондатровую шапку
глубоко на голову, — по самые глаза.
Тётя Поля информировала своего племянника о том,
что доктор Кубышка обнаружил у Вики (уже упоминавшееся ранее) опасное психическое заболевание — маниакально-депрессивный психоз (МДП), или биполярное
расстройство. Эта болезнь характеризуется чередованиями маниакальных, эйфорических периодов и периодов
глубокой депрессии. По-видимому, Вика покончила
с собой в состоянии депрессии. МДП может быть наследственным генетическим заболеванием. Возможно,
Вика приобрела предрасположенность к нему из-за того,
что её отец был алкоголиком. Диагноз Вики скрывали
от чувствительной Флоры Павловны…
203Тётя Поля также рассказала Васе о приготовлениях
к похоронам, которые были назначены на послезавтра,
а потом стала в деталях описывать свою и Васиных родителей жизнь в Москве. Наш герой не особенно был настроен на беседу, но старался слушать тётю и не упускать
логическую нить её многословного повествования. Хотя,
всё же, один раз он на какое-то время отключился, и тогда, наверное, под влиянием проникающего под одежду
холода, он вдруг явственно представил себе хрупкую
мёртвую Вику, еле различимую во тьме, — она лежала,
прикрытая простынёй, на металлическом столе в холодном подвале морга… И сердце его насквозь проколола
ледяная игла; и чей-то знакомый мужской голос шепнул
в самое ухо: «Ну вот, Вася, — я ведь вас предупреждал,
что бы вы подумали о душе…»
* * *
Антоша находился у бабушки Флоры и дедушки Володи и ждал с нетерпением папу. Когда Васечкин в сопровождении тёти Полины появился на пороге квартиры, он бросился к отцу со словами: «Хорошо, что ты
приехал, папа, ты ведь знаешь, что мама серьёзно заболела, и её забрали в больницу!?»
(Тётя Полина предупредила Васечкина во время поездки до дома, что его родственники не решаются сообщить Антоше о смерти Вики, — и, что Васе нужно будет
подумать, как сказать ему об этом).
— Я знаю, Антоша, — отвечал Васечкин, обняв сына, — поэтому я и приехал.
204* * *
На следующее утро Вася собрался поехать в морг Института неотложной медицинской помощи, где находилось тело его жены, чтобы наедине попрощаться с ней.
Но родители, да и Томочка (по телефону), заверили его,
что в морг не пускают.
Тогда Васечкин взял Антошу и пошёл с ним прогуляться по залитым сегодня нежным солнышком и припорошенным голубоватым снежком московским улицам.
И здесь уже, как и в Монпелье, чувствовалось приближение весны, но морозец ещё не собирался уступать свои
права.
Москва — совсем другой мир…, — соскучился Вася
по своему городу. И новая встреча с ним несколько вывела нашего героя из мрачно-упадочного настроения.
Проходя по Большому каменному мосту, Васечкин
бросил взгляд вниз на скованную льдом реку.
— Ух, как высоко, — даже голова закружилась! — подумал он. — А я ведь раньше всё время боялся покончить
с собой, бросившись вниз… А ушла из жизни Вика.
А у меня всё это — фантазии…
Здесь Вася и сказал крепко держащему его за руку
Антоше, о том, что мама не вернётся из больницы, —
«умерла она… улетела на небо…» Мальчик как-то немного даже равнодушно воспринял это известие только
всхлипнул один раз. Наверное, мысленно он уже предчувствовал плохой исход и успел к нему приготовиться,
как маленький мужчина.
* * *
Все родственники были признательны Васечкину
за то, что он сумел сообщить Антоше о смерти мамы. Однако они решили, что мальчик на похороны не поедет,
205так как это может травмировать его ещё несформировавшуюся психику. Вася, тем не менее, сомневался, что
это — правильное решение…
На следующее утро, в день похорон, Васечкину предстояла большая работа, — он должен был ехать с Ваней
Мышонкиным в ателье траурных принадлежностей
за гробом. Вася прибыл на перрон закованной в мрамор
станции метро Новослободская ровно в восемь часов
утра. Часто зевающий, — явно не выспавшийся, — Ваня
Мышонкин, — в шапке-ушанке, надвинутой почти
на глаза, в сером пальто с поднятым каракулевым воротником, — уже ждал его у самого эскалатора.
И без того неразговорчивый Ваня был в это утро особенно молчалив. Чтобы завязать хоть какой-то разговор,
Васечкин передал ему пожелание своих родственников
насчёт похоронных принадлежностей, — гроб надо взять
обтянутый не белым сукном, и не фиолетовым, а непременно красным, и, что пластиковых венков покупать
не нужно.
— Не беспокойся, — деловито отвечал Мышонкин, —
сделаем всё в лучшем виде, — гроб будет с красным сукном, а искусственных венков не будет.
Чувствовалось, что Ваня получает некоторое удовлетворение от исполняемой им сейчас хотя и очень грустной, однако, наполняющей его сознанием собственной
значимости, роли.
Ателье похоронных принадлежностей представляло
собой длиннющий барак, сколоченный из грубо-отёсанных досок. По-видимому, из тех же, что шли и на изготовление гробов. Земляной пол сарая был весь усыпан
рыжеватой, сосновой стружкой и лоскутами цветной
ткани. В центре помещения трудились рабочие, — мужики в ушанках и серых ватниках (внутри было холодно).
Они отрезали на верстаках нужного размера доски
и плиты из прессованных опилок, а затем сколачивали
206из них гробы и обивали их сукном. А вдоль стен стоймя
были размещены их уже готовые изделия, — как армия
солдат в весёленьких, разноцветных мундирах…
Ваня освободил нашего героя от каких-либо телодвижений. Он тут же с необычайно серьёзным видом начал
переговоры с администраторшей заведения, — жирной
бабой средних лет, голова и шея которой были закутаны
в грубый, шерстяной платок, а увесистое тело облачено
в такой же, как и у рабочих, серый ватник, из-под которого ярким пятном торчала багровая юбка. Васечкина
удивило то, что, несмотря на столь ранний час, от администраторши весьма крепко разило алкоголем. Да и, вообще, — повсюду, в сыро-мёрзлом воздухе похоронной
мастерской, — вместе с парами хвои, исходившими
от сосновых стружек, витал резкий перегарный дух.
Администраторша, немного поломавшись, выделила
красно-суконный гроб. Решающую роль в этом сыграла
мятая сторублёвая бумажка, которую Мышонкин незаметно сунул ей в руку. С помощью двух рабочих ателье
наши друзья вынесли гроб, оказавшийся очень тяжёлым,
из барака на улицу и стали там дожидаться похоронного
автобуса, который потом отправится в морг. На нём
должны были прибыть, Томочка, Маша Куропаткина
и ещё четверо мужчин: доцент Резаков, Владимир Петрович, Арамчик и Костя Куропаткин. Таким образом,
с Ваней и Васей теперь будет как раз шесть мужиков, —
количество, нормативно требовавшееся для переноса
гроба с покойником.
Ждать пришлось недолго, — не больше получаса.
Но и за это время тонкая французская куртка на ватной
подстёжке, надетая на Васечкина, успела одеревенеть
от мороза так, что её рукава теперь сгибались с трудом.
Выкрашенный в весёленький какашечный цвет похоронный автобус, шумно громыхая и пыхтя, вкатил
во двор мастерской. Ваня и Вася принялись здороваться
207с выходящими из автобуса людьми… За то время, что Васечкин не видел дядю Севу, тот заметно похудел и осунулся. Костя же, напротив, поправился, однако его волосы на висках немного поседели. Его жена же ничуточки
не изменилась…
Вася более всего был рад снова увидеть старых друзей
Куропаткиных. Однако в этой ситуации он даже не знал,
что им сказать. Так что, обнявшись с ними, наш герой
выпалил первое, пришедшее ему на ум: «Ну, вот и встретились!»
— Да уж лучше бы так не встречались… — мрачно отвечал Костя.
Когда мужики втаскивали гроб в автобус, доцент Резаков не мог удержаться от профессионального комментария: «Тяжёлый гроб. Сразу видно, что он сделан
не из сосновых досок, а из плит прессованных опилок».
— А какой гроб лучше, — дощатый или опилочный? — поинтересовался Васечкин.
— Не вижу большой разницы, Вася, — отвечал дядя
Сева. — Однако, опилочный дешевле.
* * *
У входа в морг Института неотложной медицинской
помощи автобус встретили уже прибывшие остальные Викины родственники, друзья и коллеги, — весьма внушительная плотно-толпящаяся людская масса, — человек
тридцать. Васечкин знал практически всех присутствующих, и со всеми ему теперь пришлось раскланиваться, пожимать руки и обниматься… — даже и с прибывшим на похороны Викиным любовником (под вопросом) — ****омом. Тот как раз сейчас был по семейным делам в Москве,
и кто-то (скорее всего — Томочка) сообщил ему о смерти
Вики… И от всех надо было выслушивать банальные соболезнования и слова утешения и поддержки…
208Томочка теперь поддерживала покачивающуюся Таисию Петровну, одетую в подаренное ей Викой финское
стёганное «увалютное» пальто, — то самое, в котором бабуля фотографировалась с семьёй на Красной площади
перед Васиным отъездом. Несчастная женщина рвалась
в морг, но Томочка и присоединившаяся к ней Маша Куропаткина её туда не пускали, оберегая её пошатнувшуюся нервную систему.
Мужчины внесли Викин гроб в морг, и дядя Сева
вместе с Томочкой, оставившей маму вместе с Машей,
спустились с ним на лифте в подвальное помещение
за телом… Все собравшиеся в церемониальном зале морга затаились в ожидании появления того, что осталось
от Вики. Зал был довольно тесным и кроме Викиных
родственников и друзей в нём собрались ещё две кучки
людей, сгрудившиеся около стоящих на специальных постаментах двух открытых гробов с покойниками, — пожилыми мужчиной и женщиной. Родственники этих
двух усопших вяловато суетились, поправляя саваны
и цветы в гробах.
Всё вокруг: стены, покрытые уже облупившейся
во многих местах желтоватой краской, пол, застланный
двумя пересекающимися крест на крест запятнанными
ковровыми дорожками, несколько облезлых стульев… —
источало тошнотворно-сладкий трупный запах, такой же,
как в дяде Севином Бюро, — только гораздо более сильный. Васе нестерпимо хотелось убежать от этого зловония
на улицу и набрать в лёгкие побольше свежего, февральского воздуха… Но нужно было ждать выноса тела.
Примерно через десять нескончаемо длинных минут
лифт поднялся. Дядя Сева и молодой парень с длинными, свалявшимися волосами, — работник морга, — вытолкали из лифта на металлической каталке гроб с Викиным телом. За ними шла Томочка… Бледное личико
молодой покойницы было натурально и неброско под-
209крашено, а голова покрыта по православному обычаю
платком. Нижняя часть тела по пояс скрывалась саваном, — так, что видны были только сложенные на груди
восковые руки. На Вике была та самая привезённая Васечкиным из Италии чёрная водолазка, в которой она
защищала кандидатскую диссертацию.
* * *
Закрытый гроб с Викиным телом, установленный
на полу автобуса, в проходе между сиденьями, вздрагивал
при наезде на бугры асфальта. Гроб придерживали руками несколько сидящих рядом людей.
Несмотря на то, что Вика покончила с собой, её можно было отпевать в церкви, так как сделала она это в состоянии душевной болезни. В первой церкви, — большом и красивом храме в Измайлово, — куда привезли
Вику, её отказались отпевать, так как батюшка, видите ли, ушёл обедать, и неизвестно было, когда он соизволит вернуться. Этот инцидент оставил неприятное чувство у провожающих Вику людей.
Однако во второй небольшой, барочного стиля церквушке, в районе метро «Юго-Западная», куда затем направился шофёр, всё обошлось благополучно. Служительница церкви — сердобольная, сутуловатая старушка
с прядями седых волос, выбивающихся из-под покрывающего её голову тёмного платка, — приняла Викино тело
для отпевания без каких-либо расспросов. Гроб установили в центре церковной залы, под куполом, на постаменте и сняли с него крышку.
— Какая молодая и красивая! — воскликнула старушка, всплеснув сморщенными руками. — И такая свежая, — лежит, будто живая…
— Крестик-то вы на неё надели? — спросила она Томочку.
210— Конечно, бабушка, — не волнуйтесь, — отвечала та.
— И надо обязательно иконку в руки ей вложить! —
продолжала беспокоиться старушка.
Томочка купила в церковной лавке картонную иконку божьей матери с младенцем и передала её старушке;
а та бережно втиснула её между Викиными пальцами.
Священника пришлось немного подождать. Родственники и друзья, переминаясь с ноги на ногу, толпились возле гроба. Васе, как это часто бывало с ним от холода, нестерпимо захотелось писать. Ему было неудобно
выйти на улицу, — момент уж совсем не подходящий для
отправления естественных потребностей. Но терпеть он
уже больше не мог, — и бочком, потихоньку, протиснулся между публикой, и незаметно выскользнул из церкви
в морозный, солнечно-синенёбый день. Струйка источающей пар мочи окрасила чистый снег в жёлтый цвет.
Стало легче…
Вернувшись в церковь, Васечкин застал всё то же томительное ожидание… Наконец, скрипнула, открываясь,
массивная дубовая дверь, ведущая в ризницу, и оттуда
степенно выплыл молодой поп, — в чёрной рясе, с окладистой рыжей бородой. Засветив кадило, он начал службу: «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленного рабы Твоей, Валерии…»
Чувство неуютной жалости наполняло постепенно
Васину душу по ходу молебна, и по щекам его поползли
слёзы. Наверное, то же самое испытывали и стоящие рядом с ним люди. Многие из них плакали, а Таисия Петровна, снова поддерживаемая с двух сторон Томочкой
и Машей Куропаткиной, разразилась хриплыми, удушливыми рыданиями.
211* * *
В облицованном чёрным мрамором церемониальном
зале крематория на загородном кладбище, всем распоряжалась энергичная, полная женщина с аккуратно забранным на затылке пучком иссиня-чёрных волос и ярко
напомаженными губами. Она была одета в строгий костюм — юбку и пиджак серого цвета. На отвороте пиджака, над её монументальным бюстом, красовался значок
в виде красного флажка, — похожий на депутатский.
На флажке золотыми буквами было выгравировано: «Работник крематория».
«Я глубоко соболезную вашему горю, товарищи», —
сказала женщина глубоким, грудным сопрано. —
«Но у нас с вами, к сожалению, очень немного времени, — только пятнадцать минут. За нами уже выстроилась очередь из усопших. Так что, я попрошу вас прощаться с покойной…»
Все стали подходить к открытому гробу с Викой и целовать её в прикрытый платком лоб. Целуя холодный лоб
жены, Вася почувствовал, что голос доктора Кубышки
отчётливо шепнул ему на ухо: «Ну вот, — мои предсказания сбылись. А вы не верили многочисленным признакам. И то ли ещё будет… Пользуйтесь пока жизнью, Вася».
— Я схожу с ума, — подумал Васечкин, и на лбу у него
выступили капли липкого пота.
А потом гроб закрыли, и женщина-церемониймейстер нажала на большую красную кнопку на возвышавшемся над полом на цилиндрической ножке пульте
управления. Металлические двери, вмонтированные
в стену, плавно разъехались в стороны, и гроб медленно
пополз с постамента по специальной конвейерной дорожке в образовавшуюся чёрную дыру.
212XVII
На том же автобусе поехали на поминки, на квартиру
Таисии Петровны. Народу здесь собралось ещё больше, — появились не бывшие на похоронах из-за занятости на работе супруги Буркевич, а также некоторые другие Викины коллеги — в частности, старший научный
сотрудник Бим. Здесь уже находилась и слабонервная
Флора Павловна с Антошей.
Гости поначалу толпились в коридоре, избавляясь постепенно от верхней одежды, которую, Томочка, Рита
и Васечкин развешивали в многочисленных платяных
шкафах. Когда наш герой брал из рук Аризы Арамовны, — дяде Севиной жены, — её тяжёлую норковую шубу, эта достойная дама как-то не совсем кстати пощупала
добротную материю Васиного пиджака и сказала с тоской в голосе: «Ах, Вася, — чувствуется, что на тебе вся
одежда из Парижа. Да и одеколоном от тебя пахнет хорошим, французским».
А потом гости уселись за стол, который ломился
от яств и бутылок, — не хуже, чем это было в своё время
на Викиной защите. Расстарались на этот раз специально оставшиеся дома Рита Мышонкина и её дочка Светочка. По русскому обычаю на буфете, рядом со столом
была поставлена Викина фотография, а около неё —
рюмка с водкой, накрытая кусочком чёрного хлеба.
Замёрзшие и мрачные гости не заставили себя долго
просить и живо уселись за стол, — выпили «не цокаясь»
(как предупредила всех, казалось, чуточку пришедшая
в себя, Таисия Петровна) за упокой Викиной души и закусили, — и ещё выпили и закусили… И стало всем както менее холодно и не так отчаянно грустно. И почувствовали все себя в некоторой относительной безопасности. И солидные мужчины стали произносить тосты.
213Профессор Буркевич подытожил Викину карьеру и её
вклад в науку. Сказал, что книга, которую она написала, — это конечно большое дело, — но это — только начало. Ну что же теперь делать, если сердце подкачало, —
продолжения больше не будет…
Буркевич говорил о Викином сердце потому, что о реальной причине её смерти знали только самые близкие
родственники, — всем друзьям и коллегам сообщили,
что Вика умерла от приступа сердечной недостаточности.
Также решено было сказать и Антоше. Эту же причину её
кончины удалось указать и в свидетельстве о смерти. Васин папа, очень любивший свою невестку, предложил
выпить за Таисию Петровну. Что бы бог дал ей мужества
всё это перенести. Ведь нет ничего страшнее для родителя, чем смерть собственного ребёнка.
* * *
В перерыве, перед чаем с традиционными в бабулином доме тортами «Птичье молоко» и лимонником, испечённым Томочкой накануне, Вася, Томочка, супруги
Мышонкины и Куропаткины уединились в Викиной
комнате.
Вася хотел найти среди Викиных бумаг хоть какуюнибудь запись, объясняющую её самоубийство. Присутствие Викиных сестёр стесняло его. И, чтобы выйти
из щекотливого положения, он вежливо попросил Томочку разрешить ему просмотреть немного Викины бумаги.
Вася подошёл сначала к письменному столу покойной супруги (бывшему своему), стоящему по-прежнему
у окна, и порылся в куче разложенных на нём листков.
А потом — к книжному шкафу, — и перелистал несколько стоящих на его полках тетрадей с Викиными записями. Одна из них, по-видимому, служила его жене днев-
214ником. Там на последней странице наш герой нашёл
изображение удава боа, проглотившего слона (как
в «Маленьком принце» Сент-Экзюпери), и надпись под
ним, датированную четырнадцатым февраля: «Похоже
на человека. Человек — карлик, — но вмещает в себя гиганта».
Но ни рисунок, ни надпись ничего ему не объяснили… А, помещённая на одну из полок книжного шкафа
семейная фотография, сделанная на Красной площади
перед его отъездом в Париж, разбудила в нём воспоминания о первых месяцах их с Викой и Антошей спокойной
жизни втроём до Франции. И плохо и неуютно почувствовал себя Васечкин в своей бывшей комнате. И показалось ему, что Викин дух витает где-то рядом.
Томочка стала рассказывать о том, как Вика жила
в этой комнате с Антошей все эти последние месяцы.
Как она мучилась от того, что не могла работать из-за
несобранности в мыслях. О том, как доктор Кубышка,
наблюдавший её, однако, всё время обнадёживал их с Таисией Петровной, говоря, что дело идёт на поправку,
и что Вика, несмотря на наличие у неё МДП, никогда
ничего не сможет с собой сделать…
— А где он сейчас, — этот чёртов Кубышка? — спросил Васечкин.
— Мы звонили ему уже несколько раз после смерти
Вики, — отвечала Томочка, — но трубку никто не берёт.
* * *
Вася возвращался с поминок вместе с друзьями Куропаткиными. Стоял морозный февральский вечер, и большая, круглая луна освещала искристые сугробы зеленоватым светом. Они шли по извилистым переулкам мимо
Меньшиковой башни к метро «Чистые пруды». Костя
и Маша вспоминали, как они в последний раз видели
215Вику. Это было примерно месяц назад, когда Вика приходила к ним в гости.
Куропаткиных тогда удивило, что на голове у неё был
надет странный, аляповатый берет из зелёной шерсти,
который, как она с гордостью им сообщила, Вика связала сама…
«Это — тот самый берет, что она вязала в парижской
психушке», — сразу сообразил Васечкин.
Вика принесла с собой в футляре скрипку. И исполнила им тем вечером несколько классических вещей.
Но играла она плохо, фальшивила, — так, что Куропаткины чувствовали себя даже неловко. А, уже собираясь
уходить, Виктория сказала, что намеревается в скором
времени снова приступить к работе и попросила Костю
написать ей программу исследований, объяснив, что самой ей это сейчас сделать трудно, так как у неё постоянно болит голова.
Костя, конечно же, согласился, и готовая программа
была послана Вике по почте дней десять назад…
Куропаткины знали, что Вика была больна нервами
и, поэтому наверняка могли подозревать об истинной
причине её смерти. Но, к счастью, будучи людьми тактичными, они никаких вопросов Васе не задавали.
* * *
Васечкину не очень хотелось возвращаться сразу домой. Всё равно, Антоша, которого дедушка и бабушка
увезли пораньше, наверняка уже спал в их квартире в доме на набережной. Поэтому он вышел из метро вместе
с Машей и Костей на их станции Парк Культуры, чтобы
ещё прогуляться.
Оказавшись со своими друзьями на Комсомольском
проспекте, Вася вспомнил, как чуть больше двух лет назад они вчетвером проходили здесь же, и, как Костя ис-
216пытывал свой японский баллончик со слезоточивым газом. Не вернуться уже больше в то время!
Распрощавшись с Куропаткиными, Васечкин отправился домой к своим родителям. Идя по запорошенному
мягким, искристым снежком тротуару Большого каменного моста, на котором ему раньше нередко приходили
в голову суицидальные мысли, он думал о том, почему же
Вика покончила с собой, и почему именно в день святого
Валентина. Может быть — это из-за любви к нему или
к Пьеру Гулю? А, может быть, жизнь стала для Вики
невыносимой из-за того, что она была неспособна работать? Но тогда, причём тут святой Валентин? Кто знает?
Но, скорее всего, это произошло в минуту отчаяния, вызванного психической болезнью…
А ещё Васе снова пришла в голову старая пугающая
мысль, — а не прыгнуть ли ему сейчас с моста? Но, почему-то, совсем не тянуло; и не было прежнего нервозного
страха взглянуть вниз, на реку…
217Эпилог
Шло время… Наш герой продолжал жить с Сандрой
во Франции и забрал теперь к себе Антошу. Вася снова
нашёл работу в Париже, и они втроём перебрались туда
из Монпелье. В столице Антоша стал ходить в школу при
российском посольстве на бульваре Ланн. Благодаря
окружению соотечественников мальчик не чувствовал
себя слишком оторванным от родины. У него появились
хорошие друзья. О маме он почти никогда не говорил,
и Васечкин, стараясь не травмировать его, не вспоминал
в беседах с сыном Вику.
Однажды Вася получил по почте небольшое письмо
от бывшего Викиного любовника Пьера Гулю. Обращаясь к Васечкину довольно официально — «Месье», тот
просил написать ему о том, что случилось с Викой, потому что знать это «для него было важно…». В ответном
письме Вася кратко поведал доценту Гулю, историю последних месяцев жизни своей жены. Для Васечкина было
тоже важно, чтобы Гулю знал о том, что произошло с Викой…
В Васиной душе память о жене присутствовала теперь
всегда, и Викина смерть оставила там глубокий рубец, —
как от хорошо заточенного, длинного ножа. Но с каждым
прошедшим годом этот рубец потихоньку зарастал, залечиваемый текущей по нему струйкой времени.
В Москве всё было, в основном, по-старому. Только
доктор Кубышка окончательно исчез и больше не появлялся. А семья Васечкина постепенно уменьшалась. Сначала умер дедушка Паша, упав с разорвавшимся сердцем
жарким летним днём у себя на дачном огороде, где он
окучивал клубнику. А потом ушла из жизни Таисия Петровна. Энергичная женщина пережила свою дочь только
218на год; и сердце её лопнуло холодным зимним вечером,
когда она торговала матрёшками в подземном переходе
под Тверской.
Иногда Вася и Антоша приезжали в Москву. И тогда
наш герой навещал Викину могилу на старом московском кладбище. Чаще один, но иногда и с сыном.
Таисии Петровне стоило много энергии и денег получить клочок земли для захоронения праха своей дочери
на этом уже практически закрытом для новых погребений погосте. Помогло, наверное, то обстоятельство, что
Викин папа был похоронен здесь же неподалёку.
Над могилой Васиной жены возвышается установленная стараниями бабули чёрная гранитная плита с выгравированной на ней раскрытой книгой и надписью под
ней: «Васечкина Виктория Павловна — кандидат экономических наук»; а ниже — даты начала и конца её 32-летней жизни. Нашему герою не нравилась эта надпись.
«Зачем нужно было помещать на плите эту дурацкую
учёную степень?» — думал он. Но делать нечего, — такова была воля Таисии Петровны.
Урна с прахом бабули зарыта в той же могиле. Её памятник также сделан из чёрного гранита. На нём выгравированы только её имя и даты жизни, и он чуть побольше размером, чем у дочери.
Каждый раз, приходя на кладбище, Васечкин подолгу
стоит у Викиной могилы, и сердце его сжимается от грусти и воспоминаний. С этого места всегда: сквозь листву
деревьев — весной, летом и осенью, или, тем более, через голые ветки — зимой, хорошо видна уютная, белая
церковь с синими куполами. И тихо так, тихо, — не верится, что в сотне шагов, за кладбищенской оградой,
бурлит
огромный
город.
219Андрей Сонин
Кончина века
Роман
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero