Узоры моей жизни. Часть 3

ЧАСТЬ 3

Прошло шесть лет, как брат Виктор переселился в Мир иной (в 2013-м), но и до сих пор каждодневно ощущаю его уход, - по сути был он мне и отцом, и творцом души. Написала и издала в Ридеро о нём повесть «Его путь к Троице», в которой – мои последние телефонные разговоры с ним, записки, воспоминания. А назвала книгу так потому, что Виктор всю жизнь писал роман-эпопею о жизни России начала двадцатого века и до пятидесятых годов под названием «Троицын день».   
 
1983-й
Тогда Виктору шёл пятьдесят пятый год и работал он в заводской многотиражке Брянска. Здесь же была у него кооперативная квартира, в которой жила его любимая Натали с дочкой, но по-прежнему, каждый день уезжал он за сорок километров в Карачев, - там и мама, и огород, с которого они ещё что-то продавали, а самое главное – его роман «Троицын день», который начал писать с двадцати лет.
Первый раз женился на студентке медицинского института, а когда та закончила его и ему надо было ехать с ней куда-то «по распределению» на три года, то он отказался, и они развелись. Помню Женю: красивая была. И длинные, волнистые волосы её помню, - не любила их прятать под шапками, вот и… Вызвали её как-то зимой к больному, а в дороге с машиной что-то и случилось. Простояли долго, а Женя-то без шапки! Вот и простудила голову, и умерла.
Долго брат ходил холостяком, но потом снова женился на местной поэтессе. И сын у них родился, но всё так же, после работы, ездил Карачев к маме и своему роману. Когда же начались нелады с новой женой, то из заработанных с огорода денег, дал ей сумму для вступительного взноса на кооперативную квартиру, и они развелись.

1987-й
Платон ходил на собрание местных писателей.
- И выглядело это жалко, - выдохнул, когда рассказывал.
- А что именно выглядело? – не поняла.
- Да предложил Виктор собранию послать в Москву коллективное письмо с просьбой о создании при Доме творчества отделения, куда писателям можно было бы сдавать свои не опубликованные труды на хранение.
- Ну да, конечно, - поддержала… то ли брата, то ли мужа?   
- А еще, при обсуждении рассказов «начинающего» Шелгунова… о рабочем классе он пишет, твой брат вроде бы хотел защитить его от нападок, но получилось, что разнес в пух и прах. – Помолчал, взглянул на меня: говорить ли, мол, дальше? Но сказал: - Я теперь понял Виктора: он абсолютно не принимает действительности и верит лишь в то, что придумает, что только ему самому и кажется, что нафантазирует. И Платон прав. Жить «тварным миром» Виктор не может и не умеет, - невыносимо скучно! - подавай ему драмы, а, лучше – трагедии. И чтоб мистики – побольше. Он и в роман столько её вписал!..

Из записок. 2013.
«Начало марта, последние морозы. Я приехала в Карачев. Подхожу к родному дому, а он почти по окна заметен снегом. Постучала в дверь раз, другой. Тишина. А вдруг?.. Но услышала постукивание палки по полу. Идет! Ну, слава Богу.
- Галетина, ты?! – Он стоит на пороге бледный, осунувшийся: - Ну, что ж ты не позвонила! Я бы печку протопил, чтоб не мёрзла...
- А сам в холоде лежал, - подхватила.
Да нет, ему, мол, привычно. И тут же стал выгребать из железной печки золу, бросать в нее поленья.
- Сейчас затоплю... Сейчас тепло станет.
И потом до моего отъезда сидели мы у печки, он подбрасывал и подбрасывал в нее полешки, которые рубил тут же, и мои ноги раскалялись от тепла, а спина мерзла. Накинула поверх своей и его куртку.
- Ну что ж ты сразу не сказала? – всполошился: - Возьми тряпку, набрось вон на ту дырку в полу, это из нее дует. И хотел же летом ее, заразу, забить, но так и не собрался. Все время этот паразит... роман отбирает, - сказал с какой-то озадаченной злостью.
И опять всё говорил, как о живущих рядом, героях своего романа, лишь иногда жалуясь на ноги, которые «отказываются ходить», на сердце, из-за которого «одну чурку выходил пилить три раза», на морозы, на чертей и бесов:
- Сволочи! Шубу мою чем-то зарядили. Жжет плечи, все тело корёжит, сердце от этого разболелось. - И смотрит на меня темным взглядом: - Только когда сбросил, прошло, – коротко взглянул: верю ли? - Да и носки зарядили... пришлось и их сменить.
- Вить, ты же в церковь ходишь, в Бога веришь. Нельзя тебе - и в чертей…
Но тут застучали в окно. Захромал открывать. Вернулся.
- Принес ее черт...
- Кого?
- Да эту девку... Побирашку. Опять она с синяком под глазом.
И оказалось, что поберашке этой около тридцати, но она не работает, а только пьет вместе с мужем. А к брату приходит «за хлебцем». В майонезную банку Виктор стал отливать ей подсолнечного масла.
- Ну что ж ты ее привадил? – попробовала вразумить: - Она же молодая, могла бы заработать себе на хлеб и масло, а не просить у пенсионера.
- Да ну ее к чёрту, – махнул рукой: - Может, скорей отвяжется.
Воспользовавшись тем, что отвлекся от своего романа, попробовала убедить:
- Вить, тебе... в таком возрасте надо следить за своим «телесным болваном», ты же пенсию неплохую получаешь.
- Да нет ее, нет! – снова взглянул тяжело: - Сто семьдесят рублей утащили.
- Кто?
- Кто-кто... Они же!
Черти… Вот и сидел последнюю неделю на хлебе и подсолнечном масле.
И что с ним делать, что ответить?            
- Ты знаешь… - посмотрела на него уже без улыбки: – Я всё чаще перестаю тебя узнавать. – Взглянул и он на меня настороженно. – Всю-то жизнь был ты неунывающим, воинственным, всех-то ты побеждал, а теперь перед какой-то тварью... чертями и сдался. Нет, не узнаю тебя, братец. - Снова взглянул. Почувствовала, что зацепила его. – Так что подумай над этим и знай, мама была бы огорчена.
Ничего не ответил».

(А через полтора месяца был такой телефонный разговор с Виктором).
«- Привет, братец! А мы на даче, Агнешка нас привезла и вот сейчас внучку на качелях качаю… Нет, у нас тепло, солнышко светит, а в Карачеве?.. Вот и хорошо… Ага, завтра иду закупать продукты для тебя… Ладно, успокойся, не так уж это и трудно, а для тебя какая-никакая, а радость. Конфет каких купить?.. Ну да, знаю, «Алёнка» называются. А еще каких?.. Хорошо, сама посмотрю. Пресервы из горбуши привозить?.. Хорошо, не буду. Творожку вкусного в банках, шоколадного плавленого сыра и, конечно, котлеты из трески испеку, зельца деревенского куплю, да?.. Ой, аж два килограмма!.. Ну да, если заморозишь… Всё, заказ принят. Но пока выползай-ка на солнышке греться… А ты потихонечку, помаленечку, со своим Кейтом поговорите… Ага, на этот раз я сама всё привезу… Да ладно, возьму сумку на колёсиках, так что не надорвусь… Пока, до вечера, до «спокойной ночи»!
И на другой день поехала в Карачев, вначале позвонив ему: калитку, мол, открыть сможешь? Знала, что вешает на неё замок, спасаясь от пьяниц.
И он сидел у ступенек в коридор, ждал. Пристроилась на перевернутом ведре, вынула пакет с помидорами, клубникой, грушами. Но надо бы их помыть, порезать, а как пройти в дом? Кей привязан у порога, меня не узнаёт, мечется. Из пакета вынула пару курьих лапок, бросила ему. Из-под коридора выглянули кошки, смотрят в глаза. Дала и им, но опять: как пройти в дом?
- Собачка красивая, собачка умная, разреши пройти! - Лает, скалит зубы. - Кейт, ну пожалуйста! – Протянула ему еще пару лапок: - Кейт, разреши, я только за ножом.
И пошла прямо на него, лающего. Вот-вот - за ногу! Но нет, пропустил. Нашла нож, снова смело, - чтоб знал пёс: не боюсь! - прошла мимо всё так же лающего, очистила грушу, порезала, протянула брату. Поддел кусочек ножом.
- Ви, не надо ножом, возьми рукой, а то упадёт.
Нет, снова поддел. Груша упала.
- Ну вот… видишь...
А потом вместе пробирались в хату: я - впереди, он - опершись на моё плечо, медленно переставляя ноги. Но вот и кровать. Присел, прилёг.
- Может, обезболивающее выпьешь? - Ага, выпьет. - А где таблетки?
Не знает «где», а потом:
 - Да утащили. Они их любят. - Черти! Замолчал. Но слышу: - Вон там пакет, в нём поищи. - Поискала. «Кетарола» не нашла. – Вот-вот, его-то и украли.
И пришлось идти в аптеку. Купила и сока яблочного, колбасы, сметаны, творога. Поел, остальное попросил спрятать в ящик рядом с кроватью.
Уже начинало смеркаться, и я сказала:
- Ви, я поеду. Ведь у тебя даже прилечь негде. Но завтра приеду, и пораньше.
А на следующее утро услышала голос Наташи: позвонил сосед Сашка и сказал, что Виктор лежит на полу, на кровать взобраться не может, и она с Максимом на машине друга едут в Карачев, чтобы привезти его к себе.
Когда пришла к Наташе, цепко смотрел потемневшими, бездонными глазами, здоровой рукой не отпускал мою. Что хотел сказать, но не мог?
Врача ждали до четырех. И пришел. Пожилой, низенький, не поднимающий глаз. Взглянул на ноги Виктора, покачал головой, а Виктор - на него. И даже вроде бы улыбка мелькнула, - понравился ему врач, знаю. А тот присел на краешек кровати и на табуретке стал выписывать рецепты, объясняя действие лекарств себе под нос, но вдруг услышала: «И зачем живём? Ведь все равно умираем, умираем. Да и планеты гибнут, в Космосе такое невообразимое творится!» И уходил, - маленький, серенький, - словно извиняясь.
Крик отчаяния - во мне!
И заглушить его, - ничего, рано или поздно все уходят, - не могу.
Только - на балконе, когда со стрижами любимыми…
Или как сейчас: на Красной площади -  двухтысячный хор, зрители под зонтиками, и как поют! Словно бдение соборное.
И снова его взгляд тёмный, бездонный… и уже устремлённый не в этот мир, - в иной!
Но что хочет сказать? Глажу по руке, по волосам: тебе тяжело, но ты не один, мы любим тебя… еще подержишь в руках книгу - роман свой. Смотрит, не отрываясь. Что хочет сказать?!
А перед сном – опять тот хор. И прекрасные песни, и яркие зонтики, и зловеще-яркий закат над башнями Кремля.
 Уже лежит, отвернувшись к стене. Устал бороться. «Ви, ну пожми руку, если слышишь!»
Будто не слышит.»Ви, ну пожалуйста, взгляни на меня, подмигни! Ведь дочке жал руку!»
А Настя прилетела из Испании. Красивая, улыбающаяся Настя. Склонялась над отцом, что-то рассказывала, трепала за руку. И отзывался! Но не мне. Чем обидела?
Незадолго до болезни Натали ездила к нему и, чтобы взбодрить, сообщила:
- Люда обещала в сентябре издать твой роман.
- Какая разница, – манул рукой: - выйдет он со мной или без меня?
И мне как-то - по телефону:
- Всё. Поставил последнюю точку в своей эпопее.
А раз последнюю… Да и жить в Карачеве одному уже не под силу, а без того и другого…
Прислала договор на издание «Троицына дня» Люда Жукова, Наташа объяснила ему, а он и не захотел его подписывать.
- Ви, почему? Ведь Люда три года хлопочет. Нельзя так, братец, нельзя.
Знаю, вижу: слышит, но…   
Посадили в кровати. Натали, поддерживая, прижалась спиной - к его спине, а я водила его рукой с ручкой по договору и, наконец, кое-как вывели: «Сафонов».
Снял нагрудный крест. Почему?!
- Наташ, может, просто мешал?
А, может он: «За что, меня Бог вот так? Я же молился ему!» Нет, не может он так думать, не может!
Или: зря, мол, жизнь положил на роман, а не на семью. Нет, не надо ему и так думать, не надо! Невыносимо, тяжко беспомощному и… с такими мыслями!
День тот был жаркий, наполненный радостной весенней зеленью и солнцем.
Не думала, что на кладбище придут столько… И говорили его ученицы.
И как же искренне, взволнованно благодарили учителя! А я и не знала, что их столько…  Ну да, они же из другой, неведомой для меня жизни брата.
И я: Виктор был мне отцом… лучшее во мне – от него… не встретила человека цельнее, увлечённее, ибо всю жизнь – «Троицыну дню», хотя и не издал… и до праздника Троицы не дожил всего один день… А, может, в этом что-то есть?
Потом - небольшой фильм из его фотографий, смонтированный дочкой и внучкой за ночь.
И песня его любимая: «А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звёзд весенний салют, а на том берегу мой костёр не погас…»

Подарки памяти глумливой,
Вдруг проявляющей - своё:
Крыльцо, еще сырые половицы,
И я, двухлетняя, стою, смотрю
На новые ботиночки и на рукав пальто
Которое всё - в крапинках-узорах
Зелёных, красных, жёлтых.
... Тот нежный возраст...
С подругою корзиной
Мы ловим рыбок серебристых.
Песок прохладный под ногами,
И вьются плети водорослей рядом,
И светлая прохладная вода,
И запахи реки, лугов заречных...
Ах, как давно то было! Как давно.

Я выросшая в окружении Природы, поэтому и до сих пор обожествляю ее, веря, что именно в ней сокрыто таинство Всевышнего, которое нам не дано узнать. Неизменно, хотя бы небольшими абзацами, писала о природе в рассказах, но всё же более ярко остались мои запечатлённые мгновения от когда-то вспыхнувших эмоций при встречи с природой в коротких дневниковых записках, зарисовках, стихах, миниатюрах.   

«Лишь к концу апреля вдруг потянуло теплом, прошли тихие дожди и сразу залохматились деревья, вспыхнула изумрудная зелень трав и весна расцвела каждым листком, былинкой.
Бреду почти сельскими улочками Лубянки, петляющей у Десны. Вдоль улицы тянутся к облакам свечи каштанов, над заборами зазывно выглядывает цветущая сирень, а там, под склоном, глухо ухают лягушки, настраиваются соловьи.
Но уже взбираюсь на горушку, присаживаюсь на пенёк. Рядом - отяжелевшая от недавно прошедших дождей трава клонится к земле, на кочке хлопочут муравьи, на колоске тимофеевки качается слизнячок и, поводя рожками, словно принюхивается к чему-то. И еще – дурманящий запах медуницы!.. Ах, это томящее торжество природы! Цвела бы и во мне неуёмная радость, когда б хоть малая толика обновление досталась и мне, но… И почему так несправедлива природа? Старить «телесного болвана», но не гасить желания любить и жить».

Весёлой листвой бархатились деревья,
лоснилась трава, как зеленые перья, -
весна торопилась, спешила под солнцем
украсить природу, как дивный Эдем.
Но вот всё затихло, готовясь к покою,
туман опустился над сонной рекою...
Лишь свечи каштанов светились, горели,
чтоб не померкли весны акварели.

«Запорошил снежок. Потом завьюжило и вскоре разыгралась упругая, порывистая метель, желанная метель, ведь есть в метелях некая бесшабашная игра, весёлость, - мотивация к действию, сопротивлению? - или эта метущаяся стихия что-то обещает? Момент ожидания…
... Конец апреля, но вдруг - снег! А по площади, по ещё не истоптанному белому ковру, семенит мой друг-композитор. Седенькие усы, бородка клинышком, черный беретик, черное длинное пальто, в руке - футляр со скрипкой. И на белом-белом снегу он - как нотный знак, скрипичный ключ.
... Из магнитофона - мелодия флейты «Одинокий пастух»… А на улице - солнышко, морозец и по крыше дома напротив, по мягкому снегу топает галка, в клюве несёт что-то, за ней – другая: «Дай кусочек!» И вдруг яркой вспышкой в душе – радость! Радость слиянности и с этой мелодией, и с этими птицами, и с солнечными бликами на снегу. Необъяснимые мгновения.
... Снег-то какой пошёл! Впрочем, он не пошёл, а, как в песне: «Снег кружится, летает, летает…»  И снежинки не сразу приземляются, а вначале вспархивают, вихрятся, словно танцуя в хороводе, и уж потом… А деревья как принарядились! Тёмные ветки под сугробиками стали похожи на тени. И почему смотреть на эту порошу так завораживающе отрадно? «И верю я, что скоро по снегу доберутся ко мне твои следы…» Да, есть в покорности падающих снежинок нечто пленительно-чарующее. И, может, потому, что в этом явлении нет даже намёка на агрессию, а лишь тихая покорность своему предназначению. А еще в такие минуты где-то в уголке души, - чётко не проявляясь, - трепещет надежда: вот-вот свершится нечто такое же покойное, чистое, радостное...
... Вечереет. Почти растаяла желтизна закатного неба, сугробы подёрнулись синевой, снежинки послушно падают на темную придорожную решетку, и тени от неё уже выписали затейливые узоры. Всё ярче проявляются огни вспыхивающих фонарей, а пряди березы в ореолах фонарных подсветок, заискрились сапфирами, меняющими цвета при каждом воркующем хрумканье снега под ногами… Ну что ж, унесу всё это с собой в мой долгий вечер. И пусть неожиданно сотканное очарование согревает душу не только сегодня, но и в грядущие дни».

Длиннее тени у ограды,
Всё тише звуки, голоса,
и день в оранжевом закате               
неспешно меркнет, в ночь спеша.               
Но в этих сумерках пугливых,
мне так покойно и легко, -
рой мыслей цепких и шумливых
вдруг скрылся где-то, далеко.
 
Помещая свои тексты на разных литературных порталах, познакомилась со многими интересными людьми и один их них – Александр Мелихов, писатель, публицист. Обычно с опаской «прикасаюсь» к таким, намного образованней меня людям, и даже побаиваюсь их, но всё же как-то…

Я - на его текст о царе Иване Грозном*:
«Александр, отлично написали. Но хотелось бы добавить: да, народ прощает сильным властителям кровь, пролитую ими для сплочения нации и, наверное, этим прощением как бы омывает (или смывает) их грехи. И если бы не эта его способность, то не было бы наций».
И он отвтеил:
«Глубокий вопрос: могла ли сохраниться нация, если бы не романтизировала свое прошлое?»
«Думаю, что нет. Сохраняет доброта, а злая память (злость) разрывает не только личность, но и нацию».
«Очень интересно. Социология недаром учит искать социальную функцию у любого прочного явления. Спасибо».
Я – на его текст о Сальваторе Дали*:
«По-видимому, я слишком старомодна, чтобы любить современное «искусство» (как и Дали)».
«Современным миром правят жулики, и все, что мы можем, - не участвовать».
«Правят людьми дельцы, хапуги, плуты, прохиндеи, хапуны, кидалы... (Сколько же в русском языке синонимов!) но, к сожалению, участвуют в этом многие».
«Когда мне предложили написать для курса Мировой культуры о Дали, я сделал это на полном серьезе, хотя с трудом верилось, что кто-то может быть бессовестным шарлатаном, как он, - таилось опасение: а вдруг я чего-то не понимаю? (Да и сейчас во мне - то же. Ум с сердцем не в ладу.)»
Я - на его текст о романтизме:
«В далекой юности однажды я увлеклась лепкой и, «изваяв» из пластилина ступню, подумала: какая же правильная и красивая! А брат посмотрел, поморщился, потом чуть согнул большой палец ступни моего творения, приподнял мизинец, пятку с одной стороны сделал чуть шире и… И моя «правильная и красивая» ступня ожила! К чему я – это? Греческие скульптуры совершенны и прекрасны, но… Но мне ближе Роден*, у которого скульптуры не так совершенны, как у греков. Да и Лермонтов* в сравнении с Пушкиным*  вроде бы не столь совершенен, но зато более живой, хотя Вы пишите, что Пушкин - романтик в большей степени, чем он. Кстати, а не кажется ли Вам, Александр, что романтизм не позволяет выстоять, а лишь робко подсказывает спасение».
«Так большего и не бывает. Только - надежда».
«Надежда – еще более робкое «существо»... Иногда думается: человечество, объевшись «бургерами», не загремит ли в тартарары с той самой надеждой?».
«Сурово».
«Но пока романтизм (хотя и робкий) спасает!»
«Тянет, тянет... Сказки в нас живы».
Я – на его реплику о жестокости:
«Давно это было: из окна увидела катающийся вокруг дерева маленький огонёк, - ребята облили керосином крысу и подожгли, - но и до сих пор от этого!.. Нет, Александр, не верю, что всё - в прошлом. С ним приходится жить».
«Видно, - так. Но что делалось, то и будет делаться».
«И всё же есть утешение: уже не строят колизеев, довольствуясь «теневой» жестокостью с экранов))».
«Это - да. Оттягиваются в войнах».
 «Но помимо войн по-прежнему в некоторых заложена потребность в садизме, в том числе и в мальчиках, о которых рассказали Вы и я».
«Ну да. И в войнах они дают себе волю».
«Остаётся вопрос: почему?.. как возможность утвердить себя?»
«Боюсь, есть люди, которым страдания другого доставляют удовольствие. И возможно, нечто подобное есть во всех нас, - как возможность убить без наказания».
«Так, может, страдание - спектакль, который иных и тянет смотреть?»
«Похоже».
Я - на его текст о России:
«Александр, может, я - не по теме прочитанного у Вас, но… Вы – человек много знающий, так, пожалуйста!.. ответьте мне, мало знающей, на вопрос… Но вначале: Россия помогала многим создавать свою государственность: Екатерина вторая* – Прибалтам, когда немцы держали их за рабов; Александр первый – полякам и финнам, да и французам, спасая от безумства Наполеона* ; Николай первый* – венграм, защищая от Габсбургов; цари русские пособляли «стать на ноги» Грузии, народам средней Азии… А сколько пролито крови русской при защите интересов Болгарии, Сербии, Франции да и всей Европы от бредовых идей Гитлера*! Впрочем, зачем я всё это – Вам, который столько знает! Так вот, вопрос: почему всё это произошло?.. и почему у России такая судьба? - многое давать, а получать взамен предательство и презрение? Может потому, что у слабого (не согласна с Крыловым?*: «У сильно всегда бессильный виноват». Скорее – наоборот (всю жизнь убеждалась в этом): сильный всегда виноват».
«Одна из важнейших задач психики - прятать слишком уж страшную и унизительную правду. Поэтому все мы склонны свои благодеяния оценивать в рубль, а чужие - в пятак, ибо благодарность слишком ко многому обязывает. У народов же это качество удесятеряется, если не утысечеряется, ибо все живут сказкой о собственном совершенстве (да и нет органа, где благодарность могла бы храниться))). Так было, есть и будет. И рассчитывать на чью-то национальную благодарность - детство. Лучше не обольщаться, чем потом - страдать и ненавидеть».
«Да дело не столько в благодарности, а в забвении и предательстве! Ведь власти должны аккумулировать правду и доносить до потомков».
«Неблагодарность и есть забвение. А дело власти угождать народу, то есть, как правило, концентрировать худшие его качества».
«Можно хотя бы помнить, - не благодарить».
«Однажды я слушал доклад доктора экономических наук об экономической теории счастья, и покуда он пытался увязать счастье и ВВП*, я припоминал, что говорили о счастье наши гении: Лев Толстой: жить естественной жизнью, добывать «жизнь для всех»; Достоевский: всем вместе склониться перед тем, что бесспорно; Пушкин: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Но разве современная экономика хотя бы в идеале замахивается на покой и волю? Она кичится динамичностью, инновациями, конкурентностью, а во имя чего? Добрый король Анри Четвертый мечтал, чтобы у каждого крестьянина была курица в супе, и все подобные мечты с тех пор десять раз выполнены и перевыполнены, - от излишков продовольствия в Европе не знают, куда деваться, - однако ни покоем, ни волей даже не пахнет. Экономика давно превратилась в жернов, перемалывающий людское время и природные ресурсы, а люди - в лошадей, которые крутят этот жернов. И мне пришлось высказаться в том духе, что экономическая теория счастья так же невозможна, как гуманистическая теория казни, и мечтать нам нужно не о свободе для экономики, а о свободе от экономики».
«Да, величие и красота создаются не экономикой, а порывами души. И богатство не делает человека счастливым, но всё же!.. Экономика нужна. Разве Третьяков* собрал бы свои картины, если бы не зарабатывал деньги, а потом не покупал картины, тем самым помогая художникам? Всё связано. Но нужна мудрость, чтобы пройти «по канату», - захлебываться ли в богатстве, забыв о порывах души, или… А мудрость – увы! - редкостное свойство».
(Поставил одобрительный лайк).
Я – на его комментарий о финской писательнице:
«Спасибо за информацию о финской писательнице Софи Оксанен. После знакомства с её «увлекательнейшим» романом начинаешь к своим писаниям относиться с уважением)). А если без юмора… Александр, сочувствую и поражаюсь: как у Вас хватает сил душевных прикасаться к такой белиберде?
И еще часто кажется, что массовому западному читателю и не нужно другое чтиво, - плевать ему на правду, беды земные. А Россия тамошним «творцам» удобна и даже просто необходима для нацарапывания подобного бреда о ней».
«Если не бояться высоких слов, я посчитал изучение этой гадости своим долгом. Как патологоанатом».
«Вы - мужественный Человек! (Без иронии.)»
«Если без иронии... Я становлюсь мужественным тогда, когда занимаюсь делом, в важности которого не сомневаюсь. Но мне кажется, что такова природа всякого мужества».
«Оставайтесь таким же, а то иногда как-то...»
«Спасибо, Вы меня тронули. А одиночество - наш удел».
«Да. Благодарю и Вас.»

Что есть сны? В учении Будды*сказано: «Все существа - наследники поступков и сыновья поступков тех, кто жил раньше». А значит, наша генная память хранит частицы их душ и однажды, воплощаясь в фантазийные образы и одеваясь в современные «одежды», образы ушедших проявляются в наших снах пережитым ими и во снах напоминают о себе.

«Замок ли, дворец ли? Но потолки высоки, стены толсты… да-да, почему-то остро ощущаю их давящую толщину! Но почему я здесь, зачем? И томлюсь меж этих стен, и перебегаю из одной полутёмной залы в другую, из бесконечно длинного коридора - в такой же, но лишь натыкаюсь на огромные двери, не открывающие выхода.
(Но ведь не приходилось мне быть в подобных коридорах, так почему же часто снится похожее?)
И опять - чужой город… и опять тот самый свет, который всегда похож, - вроде бы и сумерки, но неприятные, чуждые, тягучие. И я мечусь меж домов… нет, домов не вижу, только их высокие и крутые... даже очень крутые, похожие на пирамиды крыши, покрытые серой щепой, подернутой зеленоватым мхом… и я прыгаю, перелетаю с одной крыши на другую с отчаянным желанием улететь отсюда.
(Никогда не видела подобных крыш, так почему снятся?).
Я – на окраине незнакомого города. Серо, неприветливо и - ни души. Уже темнеет, а мне надо на вокзал и не знаю, как к нему пройти... Но - какой-то магазин. Зайти, спросить у продавцов?.. И захожу, спрашиваю у одного, другого, но они будто бы смотрят на меня, но не видят. Ну что ж, надо самой… пойду вон туда, кажется, там, за деревьями мелькают машины. И уже передо мной что-то вроде стадиона, но всё поле – в вязкой зеленоватой студенистой массе, только по диагонали – тропка. Иду по ней… а ведь если оступлюсь, то увязну в этой трясине! Но тропа вдруг обрывается и передо мной - кусты… Значит, назад? И опять - тот же магазин, но уже возле него – яма… и я в ней - по плечи… и со мной несколько человек. Кричу: помоги-ите! Хочу, чтобы те, кто рядом, тоже звали о помощи, но они молчат… и передо мной лишь их спины, спины… Нет, не выбраться!
И - отчаяние.
(В таких снах часто – какой-то томящий, неземной свет, которого не приходилось видеть).
... Чужой город с припавшими к земле строеньицами… нет, какими-то гнездовыми поселениями, а над ними – черное небо… бархатно-черное небо, под которым – сумерки, но не земные предзакатные, а тревожащие, - зловещие… для меня зловещие, а для тех, кого вижу, – привычные, потому что разговаривают они с улыбками, смеются, но когда подхожу к ним, чтобы спросить, как пройти к автовокзалу, то, хотя и замолкают, но смотрят мимо меня… словно не слышат, не видят. И тогда с надеждой отыскать вокзал по тропке поднимаюсь на возвышенность, чтобы увидеть знакомые силуэты города, в который стремлюсь и из которого зачем-то ушла, попав в этот, совсем неземной… но не вижу привычного абриса строений, а только до горизонта, под совсем черным небом, при слабом мрачном освещении - всё те же, прижатые к земле гнёзда-строеньица с чуть заметными оконцами, и только несколько прорвавшихся меж них охристо-красных особняков, возле которых суетятся люди, словно у них праздник. И я - в отчаянии! И опять по тропинке - вниз, вниз...
Все сны мои – ночные птицы,
взмахнут крылом и улетят...
Но ведь порою, как зарницы,               
тревожат душу и манят.
Загадочные, странные виденья.
И нет ответа: чем порождены,
какого мира - отраженья?
Но с ними жить обречены.

Когда-то дорога, по которой мы ходили к своему дачному участку, была еще не заасфальтирована, и мы с Борисом зачастую почти с час «месили грязь». Потом до соседней деревни со странным названием «Путёвка», что слева от нашего дачного, протянули асфальт, пустили старенький ЛАЗ, и мы стали ездить на нём.

«Этот автобус был нашей радостью, но и мучителем, - часто ждали его и по часу, и по полтора, а иногда он и вовсе мог не пожаловать. Но когда наконец-то его рыжий лоб медленно всплывал над подъёмом дороги, потом показывались темные глазницы передка и обнажающая моторные внутренности открытая «пасть», (капот почему-то был всегда поднят), а потом он и сам приближался словно побитая и заискивающая дворняжка (вот-вот еще и хвостом завиляет!), то ждущий дачный народ вначале испускал выдох облегчения, - прибыл всё ж! – а потом вдыхал, хватал сумари и устремлялся к нему.
- Во, приполз змей! – помню тихую и незлобную реплику одной старушки: - Что б ты и вовси провалилси! Уж и не надеялися б, а пяшочком, пяшочком, как и всю жисть.
И посмотрела на меня, ища поддержки.
Потом протянули асфальт и до следующего посёлка, заменили ЛАЗ на новый жёлтый автобус с радостно трепещущими на пахучем ветру яркими шторочками, который к тому же и бегает туда-сюда часто.
Но сегодня я припозднилась и успела только к 110-му, который ходит по иному маршруту и подъезжает к моему городу с другой стороны почёхивая, покашливая и издавая перепоясывающей его резиновой гармошкой пронзительно скрипящие звуки. К конечной остановке, от которой не торопясь, с ленивым достоинством повезёт он в город садово-огородное «племя», отработавшее на своих участках, люди начинают сходиться еще за полчаса, и за это время сколько ж интересных загорелых лиц увидится, разговорчиков и реплик услышится!
- Ну такие ранние, ну такие обильные! - лопочет, умиляясь, суховатая бабулька в пёстром платьице: - Только соберу, приду, опять красные!
«Это она о помидорах» - догадываюсь я.
- Ой, что ты! И не говори…
И это ей вторит трубным голосом громоздкая пожилая женщина, «приросшая» к такому же толстому, как и она пню, и который ... похоже, мучается под ней.
Но слышу и другой голос:
- Ну, пришла я, значит, на дачу, копаюсь на грядке, смотрю так-то… сосед мелькнул в своём парнике, - весело рассказывает стоящая напротив меня женщина в пестром платье и пёстрой панамке той, что сидит ко мне спиной: - «Здравствуй, Петрович!», кричу ему по-громче, что б услышал. «Здравствуй», отвечает. – Она смеется, вовлекая этим в свой рассказ ту, что ко мне спиной: – Так вот, буркнул Петрович в ответ, а я и думаю: чтой-то тут не то, голос, вроде бы не его. Только хотела спросить: что, простудился, мол?.. а он выскочил из парника с пакетом огурцов, да скорей-скорей уходить. Понима-аешь? – И снова смотрит на молчаливую подругу, ожидая эмоций, но не дождавшись, завершает: - Ну, тут я и поняла, что это вовсе и не Петрович был.   
Дослушав огуречную истории, вижу старушку, которая, пошатываясь под тяжестью сумок... и всё больше вправо (наверное, та, что тяжелее, и сталкивает её в сторону), подходит… нет, приближается к остановке, и другая женщина, всё это время молча стоящая над своими, изрекает:
- Во, навьючилась, старая! Ну, куда тебе такие сумки таскать-то!
Но «старая», плюхнув их на траву, только ответно улыбнётся и со вздохом присядет на кстати подвернувшийся пенёк.
А вот к остановке быстренько семенит молодайка в обрезанных джинсах, черной обтягивающей майке с оскаленной мордой льва на бюсте («Наверно – почему-то подумаю я - её большим грудям не очень-то уютно под этой пастью») и он, подскакивая и мечась из стороны в сторону, словно норовит выскользнуть из-под под майки. Потом в автобусе усядется она как раз впереди меня, и в моих глазах блеснёт золото, - два массивных кольца в ушах и такая же цепочка на шее, - но мой взгляд всё будет спотыкаться на её упитанные, отливающие гранатом волосы, хищно схваченные «крабом», и мне будет казаться: лишь только ослабит краб свои крабовые щупальца, и её тёмные волосы, погасив золотой блеск колец, «девятым вылом» хлынут и на плечи этой упругой молодайки, и на соседку, и даже мне кое-что перепадёт от их мощной волны. Но тут вдруг услышу:
- Ой, какой зрелый арбуз кондукторша ест! Красный, сочный! У неё даже до локтей сок течёт, - засмеется женщина.
И точно. В кабине, рядом с шофером... вся из себя такая домашняя!.. сидит кондукторша, вгрызаясь в яркие куски арбуза, и запах его тут же долетит до меня, а мои заплечные соседки будут развивать и развивать «тему» арбуза: уже продаются?.. и где же это она его купила?.. ох, а я ж так люблю их, аж слюнки текут!.. а сочный, красный какой!

Итак, через три остановки автобус уже набит по завязку и дачники, судорожно ухватившись за металлические поручни, плотненько стоят даже на вращающейся круглой (жутковатой!) платформе, которую заботливо укрыла та самая чёрная резиновая кишка, соединяющая его с хвостовой частью. Но я - не на этой пляшущей платформе. Я сижу в салоне и, чтобы избавиться от арбузного обаяния, отвожу взгляд от кабины, на которой прилеплены три мордочки щенков, а под ними вначале вижу седой ежик волос над черными бровями, потом «банан» носа, а под ним во весь рот улыбку обладателя этого «банана». Да, сейчас этот симпатичный пожилой мужчина немного пьяноват... «А совсем недавно так-то хорошо копалось ему в земле, так-то отрадно и уютно сиделось с соседом за бутылкой вина и помидорчиками со своей грядки, и так-то не хотелось спешить к последнему 110-му, но и теперь…» Как же весело и открыто смотрит он вокруг, словно призывая всех участвовать в своём маленьком празднике жизни.
Но у меня – свои праздники, а посему возвращусь-ка вон к той пожилой интеллигентной женщине, что - напротив. «Как же к лицу!.. к её тонкому лицу жемчужное ожерелье! И настоящее ли?..  или бижутерия?» - всё бьётся во мне вопрос до тех пор, пока не махну мысленно рукой: «Ну конечно настоящее!.. по наследству переданное от благородных предков: носи, мол, и никогда не снимай, мол… и даже когда поедешь на дачный участок огурцы поливать… чтобы помнила о нас».
И четвертая остановка 110-го. Подталкивая в автобус корзину и ведро с огурцами, по ступенькам, держась за поручни, подтягивается суховатая пожилая женщина, благодарит девочку за уступленное ей место, плюхается со мной рядом на сиденье:
- Что ж вы так нагрузились? - сочувствую ей.
Но она, обернувшись ко мне, светясь загорелыми морщинками лица, лишь рукой махнёт: а, мол, ничего, мы привычные… и тут же, доверительно приподнимет чистую тряпочку, прикрывающую корзину, шепнёт:
- Во, посмотри-ка, какой огурец вырастила!
- Да-а, - удивлюсь: - наверно, сантиметров тридцать.
- А то и больше! – рассмеется.
И на этот её смех с соседнего сиденья обернётся молодайка, заглянет в корзину, ахнет и окликает грудастую толстушку, стоящую впереди:
- Надь, посмотри-ка какой фрукт тётя Настя вырастила!
А та, взглянув, удивлённо взметёт брови, усмехнётся и протянет руку к моей соседке с корзиной:
- Дай-ка, теть Насть, своему покажу.
И с шутливой интонацией крикнет через головы соседок молодому мужчине, стоящему на вибрирующей платформе под резиновым укрытием:
- Вань, видишь какой!..
И Ванька взглянет на огурец, но, словно не услышав, отвернётся, а автобус наполнится смешками, весёлым говорком, намёками, которые будут порхать и порхать аж до следующей остановки.
Когда, засуетившись, наконец-то устоится пятая посадка, то до меня с сиденья, что по другую сторону прохода, долетит:
- Нет, нет! Это совсем и не «Красная шапочка», это вспышкаэ –
«Шапочка, вспышка. Какая связь?» - подумаю, но тут же услышу:
- «Красная шапочка» зреет медленно, а вот «Вспышка» сразу краснеет!
Да это опять та старушка рассказывает о своих помидорах! И захочу взглянуть на неё, но мои глаза наткнутся на голубой джинсовый зад. Испугаюсь: «Неужто напрочь запер меня на моём сиденье?» И потому что левый берег зада упирается в поручни ряда напротив, а правый – моего, и принадлежит молодой блондинке с толстой шеей, которой худенькая женщина с увлечением… «Ах, с каким же блеском в глазах!».. всё рассказывает и рассказывает что-то. И удивительно! Как же запросто сплетаются эти несуетные дачные разговоры с чиханиями старого автобусного механизма, со скрипами и плачем соединяющей его резиновой гармошки, - «Ничего, мол, ничего!.. я хотя и жалуюсь, но всё будет ладненько!»
И как же завораживающе дразнящ этот запах укропа, петрушки, огурчиков, малины, смешанный с бензинным потом разогретого автобуса.
«Ах, как же я хочу вписаться, вплестись в эту автобусную ауру, чтобы стать не только её случайным наблюдателем!» И как же нов, мелодичен многоголосый хор «землепашцев», в который лишь иногда вплетаются отдельные слова или незатейливые мелодии мобильников! Где вы, композиторы, София Губайдулина, Гия Кончели? Загляните из своего зарубежного «прекрасного далёка» в Россию и напишите симфонию моего 110-го, чтобы слушала её не только в эти минуты, но и когда захочу. А еще мне кажется, что в цифре 110 есть что-то старинное и даже древнее, - ушедшее?.. нет, всё еще живущее, и даже цельное, настоящее, - незыблемое, - то, во что верю и на что надеюсь. Так что, давай!.. вывози, 110-й, из лабиринтов дачных улочек, мимо осиротевших участков, мимо садовых домиков с робким взглядом подслеповатых окошек, мимо уверенных в себе особнячков. Вывози в мой шумный город с надеждой и упованием на еще более обустроенную жизнь».
И автобус неторопливо выезжает на трассу, где его пожилое достоинство неожиданно вспыхивает еще ярче, - рядом-то шмыгают пёстрые автомобили и с его высоких сидений они кажутся совсем  игрушечными. И мне опять думается: «Ну, да, да! Те, что у 110-го «под ногами» - так себе, ноль без палочки, а этот автобусный мир с запахами клубники, ранних огурчиков, петрушки, укропа, букетами вызывающе огромных ромашек в натруженных руках усталых тружеников, только что прикасавшихся к земле, как раз и есть моя Россия, её ядро, которое было, есть и будет во веки!»
Итак, я приблизилась к финалу своего фантазийного повествования, как и мой неторопливый герой, незаметно подплывший к автовокзалу. Сейчас из его чрева, цепко придерживаясь за поручни и улыбчиво кивая друг другу, -  до завтра, мол! - неторопливо выйдут с корзинами и пакетами загорелые пассажиры, а он, пустой, поползёт дальше, к своей «конечной остановке», чтобы отдохнув, - как и они, - завтра продолжить своё рутинное, но извечное дело».

Когда слышу эту, в своё время очень популярную песню:               
Какой прогноз, дожди или туманно?
Не ждет ли нас нечаянно беда?
Тебя, как извержение вулкана,
Я предсказать не в силах никогда…
то память проявляет образ паренька, которого тогда взяли в Комитет оператором по монтажу сюжетов, фильмов и который, когда я ушла на пенсию, еще несколько лет звонил мне, поздравляя с днем рождения или с каким-либо праздником.
    
«Теперь он – жокей на одной из радиостанций, а когда взяли его к нам на работу, то часто слышала, как иногда он тихо мурлыкал:
                Главней всего погода в доме,
А всё другое – суета.
Есть я и ты, а всё, что кроме,
Легко уладить с помощью зонта…
Невысокий, плотненький, круглолицый, светловолосый. Да, был он...  словно созревшая слива с ещё сизоватым налетом, но который тут же, под пальцами, - только прикоснись! - может исчезнуть. И за три года спокойно и без видимых эмоций относясь к разным злым всплескам от кого бы те не исходили, нисколько не изменялся, оставаясь в этой своей незащищенности.
Скажи мне всё, а если будет поздно,
          То виноваты будем только мы…
В первый день его работы монтировали мы с ним сюжет и я, больше чувствуя, чем замечая его волнение, старалась быть улыбчивой, не заводиться из-за его ошибок, а когда закончили, то, слегка приобняв, поцеловала в щечку и поздравила с «дебютом». Вот и всё. Но с того дня он вроде как прирос ко мне и монтировать со мной для него стало чем-то вроде праздников, - был готов оставаться у мониторов внеурочно, до полуночи, помногу раз переделывая склейки и лишь приговаривая:
- Ничего страшного... сейчас переклеим, вы только не волнуйтесь.
И, мурлыча своё любимое: «Ва-ажней всего погода в доме, всё остальное - суета» терпеливо принимался, - в который раз! - переделывать.
Когда наши графики работы совпадали, Миша всегда поджидал меня, чтобы вместе идти к троллейбусу, а когда в ожидании эфира я в своём кабинете почитывала, то непременно приходил «поболтать». По поводу этой его привязанности ко мне коллеги переглядывались, перешептывались (знаю!), но я ничего им не объясняла, - если нужна этому пареньку, то отталкивать его ради них не стану, - пусть потешаются. Конечно, странной «парой» мы были, ведь Мише было двадцать, мне за сорок, и когда мы шли с ним к троллейбусу, я, словно со стороны окидывая нас взглядом, - стройную, уже немолодую женщину, одетую «просто, но со вкусом», и присадистого паренька в куртке, - иногда думала: «Ну что между нами общего?» Ан, нет, что-то притягивало его ко мне, что-то получал он от меня, коль иногда говорил: «Я очень Вам благодарен. (За что, Миша?); «Я очень рад, что Вы столько мне дали». (Чего, Миша?). Но не задавала подобных вопросов, - зачем? – ибо раз была ему нужна, раз что-то поселилось в его душе от меня (надеюсь, хорошее), то пусть и остается… сокровенным».

Очень жалею о том, что когда дети выросли, отделились, заведя свои семьи, то стала редко делать записки о встречах с ними, а ведь так интересно прочитать текст, подобный этому.

2012-й.
«Уже в третьем часу по полудни позвонил сын:
- Может, съездим в лес?
- Можно и съездить. Но Глеб, вначале надо бы заехать на дачу за батей, - подсказала: - А то он обед с собой не брал, так что голодный.
И они с Агнешкой заехали за ним, накормили, но позвонила дочка:
- А нас почему не приглашаете?
Когда заехали и за ними, то Галя нарезала бутерброды, жарила яичницу, запасалась молочком для Платошки, так что собрались только к пяти.
А темнеет-то в семь! А ехать-то до леса около часа. Но упорно «стремились к намеченной цели», - Глебу, де, его знакомый начертил маршрут, в конце которого можно нарезать рыжиков.
Проехали Выгоничи, - поля, поля, перелески, - свернули на грунтовку, объехали лужи, проехали ферму, помеченную на плане, по сторонам замелькали молодые елочки, березки. Остановились.
- Ребята, - говорю, - в таком лесу грибы не растут.
Нет, не послушали опытного грибника. Схватили корзинки, ножи, Глеб сунул мне и бате по рации, - «А вдруг заблудитесь!» - и все замелькали меж елочек.
Пробегали с полчаса, - кроме двух червивых сыроежек ничего не нашли. Куда еще ехать, в какой лес? Ведь уже солнышко село, сумерки стали подкрадываться.
И решили возвращаться. Но вначале надо распить коньяк, предусмотрительно купленный сыном в Выгоничах, - инициатива Глеба: раз Галя с нами, значит, назад машину поведет она, и ему можно выпить. Свернули с асфальта, по жнивью поехали к виднеющемуся невдалеке лесочку, остановились на опушке. Пока мы с Борисом шастали меж березок в надежде найти хоть один рыжик, зять Артём с Глебом раздували костерок, моя невестка полька нарезала бутерброды, и когда уже в сумерках мы вынырнули из леса к огоньку костра, то все уже начали отмечать полученный Агнешкой «вид на жительство». Присоединились и мы, а мне подумалось: «Ой, уже через два дня она должна родить дочку, а мы тут, в поле, почти ночью… Ужас!» Но мужики спокойно попивали коньяк, годовалый внук Платошка из коляски заворожено пялился на костер, внучка Машка из мобильника вылавливала «аськи», а я стала всех фотографировать.
Но как-то вдруг сразу потемнело, костерок наш догорел, под куртки начал пробираться холодок, дальние перелески превратились в черные пятна, а справа, над темной полосой ближнего лесочка, вспыхнула одинокая Венера. Надо уезжать. Вот тут и началось: ехали-то сюда по жнивью, дороги назад никто не запомнил и теперь сын, пока сидящий за рулем, сворачивал то влево, то вправо, или ехал напропалую. Нас трясло, бросало друг на друга и все по очереди советовали: «Глеб, держи правее!», «Нет, держи левее!», «Глеб, смотри, фары машины впереди мелькнули, значит, там дорога». И так продолжалось минут десять, а я про себя усмехалась: «Ну, чисто по-русски! Пили, веселились, а вот предусмотреть, как будем выезжать, никто не подумал».
Но вот уперлись в уже зеленеющее поле озимых, Глеб хотел ехать прямо по изумрудным под светом фар всходам, но мы его остановили: «Не надо!» И он послушал, повернул назад, к исходной точке. Доехали до своего костерка, потом взяли от него чуть левее и, - о, чудо! -  минут через пятнадцать уперлись в асфальт, и дочка пересела за руль. Ну, слава Богу, теперь дома будем спать!»

И эти дожди затяжные,
И эта осенняя стынь
порой отрадны мне, -
ведь дум сомненья, мой коварный сплин,
гнетущие наедине,
вдруг растворяются в туманности и влаге.
И – тишина.
И шёпот капель по зонту.
Ии частых луж зигзаги...
О, всё - во мне!
И – не одна -
со мною те, кто дорог.
И даже ближе стали...

Интернет... Еще помню годы, когда велись споры: благо ли это или напасть?
А для меня – благо. И даже чудо. И чудо потому, что через секунды могу смотреть или читать то, что хочу, получить любую справку, найти отличные фотографии, поместить на сайты свои тексты, слушать любимую музыку, перемолвиться с теми, кто близок по мироощущению, да и с теми, кто – не очень... И мои «собеседники» в Интернете: фильмы об истории России, ток-шоу по разным вопросам на канале «Культура», о политике – на других, и в увиденном с чем-то соглашаюсь, додумываю то, что зацепило, для чего снова и снова вызываю в собеседники того самого виртуального Оппа.

«- Да нет, Опп, вся история человечества – трагикомедия, фарс, а не  закономерность, - едучи на дачу в почти пустом автобусе говорю Оппу, сидящему напротив: - Вот, послушай. В восемнадцатом веке Великий Пётр*, пролив реки крови простых смертных «на благо человечества», прорубил окно в Европу, а спустя два века великие Ленин*и Сталин*, опять же пролив кровь простых смертных «на благо», заколотили это окно на хрен.
 - Ну да, так и было, - ухмыляется: - но всё же они - великие люди.
- Ну да, - вторю ему, - если их памятниками и до сих пор утыканы наши города и веси. Но разве это не трагично… и не смешно?
Но он не отвечает, и лишь непонятная улыбка мелькает на его губах.
 - А теперь обернусь к истории Франции, к революции конца восемнадцатого века, – понемногу распаляюсь: – Мараты и робеспьеры*, эти дерзкие, кровавые «борцы за народное счастье», взбунтовали народ и тоже пролили реки крови. Что, разве обязательно надо было отрубать оппонентам головы?
- Подумаешь! Лес рубят – щепки летят, - ухмыляется он, глядя на проносящиеся за окном березы.
- Не щепки, а головы… королю, королеве, а потом и тем, кто посмел выступить против этих борцов за права.
- Но им же самим потом головы отрубили… той же гильотиной. - И, с усмешкой взглянув на меня, хлопает ладонью о ладонь: - Р-р-раз!.. и нет борцов.
- Вот-вот… И взятие Бастилии… то бишь, тюрьмы, у французов до сих пор - всенародный праздник. Что, Опп, не смешно?
- Не-а, - вызывающе разваливается он на сиденье, покачивая ногой.
- Ну, хорошо. Тогда еще один пример. И опять же из французской истории. Наполеон...
- Да-а, - на этот раз лыбится во весь рот: – Наполеон был велик! Даже в России ему поклонялись писатели, поэты…
- Вот-вот… В России их отцы гибли на войне против его армии, а их дети ещё до-олго ему поклонялись. И это не смешно? – Но он опять только разводит руками, непонятно хмыкая. - Да, конечно, Бонапарт был великий человек. От простого воина добраться до императора! Но, возмечтав о мировом господстве, превратил эти самые мечты в кровавый фарс, в котором на орехи досталось и Франции, и Европе, и России.
- Да, досталось... - согласно кивает головой.
И хочет еще что-то сказать, но я перебиваю:
- И тем не менее, остался же он в истории великим, вот и получается: убьешь одного – до конца жизни тюрьма, а миллионы – слава в веках. Значит, всё дело в количестве?
И на это Опп пока не отвечает… его теперь даже и не видно. «Может, пересел в задок автобуса? Ну что ж, тогда продолжу монолог сама с собой и углублюсь в века, вспомню не менее яркий пример славы - подвиг Христофора  Колумба*. Но Опп вдруг плюхается напротив меня:
- Ну… Америка была уже открыта и до него викингами, но всё же Колумб…
- Ага, но всё же Колумб, - не даю ему закончить: - как отважный и беспощадный пират просто проложил к ней путь, после чего туда хлынули авантюристы из Европы и, перебив индейцев, превратили Америку в золотую кормушку, за что Колумбу и его конкистадорам потом поставили памятники.
Но не ответив, мой спорщик опять растворился.
– Где ты? И чего молчишь-то? – тихо бросаю в пустоту: - Вот и молчи, потому что ответить тебе нечего.
И всё же, попробовав отыскать его взглядом, но не найдя, отворачиваюсь к окну и продолжаю думку: «А теперь нырну в века еще глубже, на стык старой и новой эры, в великую Римскую империю*. Да, конечно, империя была великой, но процветала-то за счет грабежа народов и племён, которые покоряла её беспощадная армия-машина».   
 - Слушай, может, хватит тебе нападать на великих вашего мира? - вдруг слышу прямо над ухом: – Ведь всё равно, чтобы ты ни бурчала, а они как были великими, так и останутся, а ты…
- Хорошо, постараюсь... – почти соглашаюсь: - Но прежде немного - к истории Христианства. Хорошо?
- Давай, валяй, - слышу его короткий вздох у самого уха: - Уж в истории Христианства ты непременно найдешь утешение.
И почему-то хихикнул.
- Хотела бы, конечно...
И снова слова эти бросаю в пустоту, потому что его опять не вижу. Играет сегодня со мной? Но ладно, пусть его…  только б совсем не улетел.
– Но вначале, мой невидимый спорщик, сложу-ка я вот так ладони и взмолюсь: Боже правый, Боже бессмертный, пожалуйста, пожалей своего бедного и несчастного сына Иисуса*! Сколько ж его именем католиками было пролито крови по всему миру от Америки, где огнем и мечом крестили индейцев, до Индии, где и до сих пор находят храмы, в подвалах которых сотни скелетов индусов, не пожелавших поверить в твоего сына!
- Ну вот, опять ты… - воочию появляется мой спорщик напротив и его тёмно-синие глаза становятся почти черными: - И в истории христианства утешения не находишь.      
- Да уж… Не нахожу уж, - пробую подхватить его ироничную интонацию: – Но ты всё ж не исчезай, а послушай. Знаешь истории о рыцарях крестоносцах* начала второго тысячелетия? - Зачем спрашиваю? Конечно, знает. – Ведь в то время большинство из них кроме коня и пики ничего от своего отца в наследство не получали, только старший брат имел на это право, а младшим что оставалось делать? Вот и шли в разбойники. И столько их тогда развелось на дорогах Европы!
Да, знает он и это! И усмехается:
- Но Папа Урбан именем Христа направил их на неверных...
- Ну да направил. Надо же было ему из-за разгула пап чем-то утвердить их пошатнувшийся авторитет да и католицизма? Вот и направил бедных рыцарей-разбойников с лозунгом защиты Христианства на богатый Иерусалим*, а они, захватив его, вырезали двадцать тысяч жителей, разграбили, потом настроили вокруг Иерусалима крепостей, стали успешными ростовщиками... кстати, и за счет паломников. Но через сто лет постоянных войн мусульмане выбили их наконец-то из Акры, и последние рыцари… «воины Христа» сбежали к морю через тоннель, который заранее подготовили, уплыли в Европу и снова занялись ростовщичеством.
- И правильно сделали, - хохотнул Опп: – Надо же было им на что-то жить!
- А тридцатилетняя война в Европе*, - не стала отвечать на его циничную реплику: - когда христиане, разделившись на католиков и протестантов, вырезали целые города! А костры Инквизиции*, на которых опять же именем Христа!.. жгли инакомыслящих, женщин-ведьм и даже кошек! Что, разве после всего этого ужаса история христианства не смех… сквозь слезы?
- Ну, может, и смех, может, и слёзы... - Опп рисует пальцем на стекле две дуги: - Но всё же все великие люди строили замки, дворцы, храмы, поддерживали искусство…
- Да, конечно, поддерживали, строили, - на этот раз ехидничаю и я: - И их постройки век от века становились всё шире и выше. Но послушай, Опп, разве эти дворцы и замки вначале не были для них элементарным укрытием? Разве потом по их велению не высекали на их стенах их великие имена? Ведь еще древние египетские фараоны* сообразили, что, хотя они и сыны богов, но всё же надо возвести пирамиды, чтобы смертные не так быстро забыли о них, ну а потом… Потом опыт фараонов переняли европейцы. Во, Карл великий, который тоже прошел путь от воина до короля, принял христианство лишь потому, что монорелигия удобна для покорения завоеванных народов. А потом выстроил один из прекрасных храмов, в котором и упокоились его «великие кости».
- Ну да, великие, - уже без ёрничанья, но почему-то грустно улыбнулся Опп: - Помнишь строки вашего Маяковского*: «Люблю я планов твоих громадьё…»? Вот за «громадьё» и прощаются им щепки, которые летят. И пусть эти «щепки» плывут себе по водам Леты*неизвестными.
И Опп, непонятно улыбаясь, соединил нарисованные им на стекле полу дуги в круг и поставил посреди него точку, давая понять, что подвёл черту под нашим спором. Но я ощетинилась:
- Нет, мой дорогой, я так не считаю. «Щепки» не безвестными булькнули в воды Леты, ибо они-то и творили жизнь, возводя прекрасные строения и храмы.
И именно они достойны поклонения. И именно им по всему миру надо воздвигать монументы наподобие «Памятника неизвестному солдату». – И, распалясь, с пафосом закончила: - Так что не в честь великих злодеев сверкают, светятся вершины пирамид, купола храмов, шпили дворцов, а в память терпеливым труженикам. Скажи, разве не права?
Но ОПП ничего не ответил и только мелькнул непонятной улыбкой его осклабившийся, удаляющийся рот, а я про себя закончила диалог: «Да, история – трагикомедия. И мои мыслишки напрасно мечутся в поисках имени хотя бы одного чистого и непорочного великого... Кроме Иисуса Христа».

Теперь я наблюдая смену времен года с моего балкона или в роще «Лесные сараи» и сквере, которые в пяти минутах ходьбы от дома. А еще приезжая в гости к дочке, - на нашем бывшем дачном участке она с мужем построили дом. Часто делаю фотографии во время таких «прогулок», помещаю их на портале ВКонтакте и делаю в программе Фотошоу-про видеосюжеты со свои текстом. И занятие это весьма увлекательное! Но иногда, - и остро! – так хочется побродить в поле, в лесу, посидеть на берегу реки... Увы, такое теперь мне недоступно и поэтому, возвращаясь к когда-то написанному, заново. переживаю мгновения тех минут

«Середина марта. Иду вдоль аллеи рощи «Соловьи». Посеревшие, уставшие сугробы, лужи с подтаявшим снегом, которые надо обходить, - серая, неопрятная пора. А ведь когда-то… да-да, когда-то и осевшие сугробы с выныривающими из-под них робкими, сверкающими под солнцем ручейками, и потрескивающий ледок на них - к вечеру, и карканье прилетевших грачей, и цвырканье синичек, писк воробьев, острые рога опрокинутого месяца на синем небе, - всё это будоражило, волновало, манило, обещая радость. Наука утверждает: это – гормоны, это они волнуют, радуют. Да нет же, нет! Потому и трепетали эти ощущения, что в молодости душа не была покрыта ещё не очерствевшей корой, и мир весенний вливался в неё свободно, широко, радостно, а потом…   
Потом от томлений жизни, её жёстких вопросов и не полученных на них ответов, покрылась она, душа моя, струпьями разочарований, - царапинами или той самой корой, - и уже не может видеть, слышать, принимать весну, радуясь воробьям, синичкам, поскрипывающему ледку луж и воздуху, напитанному запахами скорой весны. Боже, ну почему Ты не дал человеку способности обновления каждой весной так же, как этой березе? Ведь и поднялась она высоко, и окреп её ствол, загрубела кора, но на её ветвях вот-вот закачаются веселые сережки, зашелестят клейкие ярко-зеленые листки и она, - обновлённая! - снова звенящей радостью потянется к солнцу».
               
Предвестия весны...
И небо голубее,
и утренний ледок в окружьях первых луж,
и клики голубей гортанней и нежнее,
и нет былой боязни зимних стуж.
Всё мимолётно в этом мире бренном, -
полёт явлений, чувствий маета.
Но хочется душевных обновлений,
хотя и знаю: это – лишь мечта!

«В начале августа, когда улетают стрижи, пустеет воздух и в обрушившейся тишине даже случайные голоса не отзываются эхом, словно невидимый глушитель ограничивает все звуки и осень начинает нашептывать о своём приходе. Первые желтые листья в траве, под ногами, первые пожелтевшие косы берёз… И шелест в их кронах уже не летний, - в него вплетается какая-то высокая нотка, отчего голоса листьев становятся шелестящими, сухими, тревожа память всплывающими картинами бордово-оранжевых расстилов осени. Совсем по-другому поют и птицы, смолкли их зазывные трели, совсем недавно удивляющие изощрёнными коленцами и нет теперь в их стрёкотах и свистах прежней дурманящей чувственности, - так, лишь короткое попискивание или верещание при защите от агрессии или дележе случайной добычи. А солнце... разве так оно светит? Ведь летом наполняло собою каждую незавидную былинку, листок, проникало в любую тварь, согревая и лаская лучами, а теперь? Да, вроде бы греет и ныне, но скользя, наспех, а там, куда не могут пробиться лучи, прячется тень и прохлада, из которой хочется поскорей вынырнуть под его нещедрые лучи.
Нет, эта пора ранней осени мне не мила, - природа отцвела разнотравьем, отшумела листвой, отзвенела зазывными трелями птиц, - словно насытилась! – и теперь не ощущается в ней ни страстного напряжения, ни безрассудной радости, - так, рутина и сытая трезвость.
Но всё же и осень сулит много утешающего, ведь совсем скоро выплеснет она на всё, что ликовало, пело, цвело радующие глаз и душу краски мира! Но жаль, что так коротка эта её чарующая пора, - наигравшись колерами, с грустинкой, под мелкие затяжные дожди, смоет она свою броскую красоту вместе с листьями и для всего живого настанут дни, полные драматизма выживания. Но, пережив холода, всё, что выстоит, вновь подставит себя грядущей лучезарности весенних дней»

Снова дождями прощается осень,      
краски смывая с последней листвы,
лишь не коснувшись валёра сосен.               
Снова дождями прощается осень, -
серое небо да редкая просинь…
Эти картины совсем не новы.
Снова дождями прощается осень,      
краски смывая с последней листвы.

Еще с лета 2012 года стала я замечать за Борисом: он теряет память.
Было это особенно заметно, когда приходили на дачу, и он спрашивал: сажали ли мы то или это?.. где, в каком месте? Зимой болезнь прогрессировала и к весне я поняла: этот год для работы на даче будет последним. Потом начала делать короткие записи о нём и вот некоторые из них.

2014
 «Всё чаще переспрашивает о чем-либо и даже о том, что было совсем недавно.
А еще помногу лежит на диване даже днём, чего раньше не замечала и похоже, утрачивает желание что-то делать.
… Уже с полгода после завтрака оставляю для него на столе красную таблетку от дрожания рук, а он каждый раз подходит ко мне и спрашивает:
- Эта таблетка мне?
- Да, тебе.
- После еды?
не срываться, ведь жаль его».
2015.
«Хотя и смотрит новости, но не усваивает. Вчера, после информации о Крыме, спрашивает:
- А что, разве Крым в составе России?
И такой вопрос после того, как Крым уже около года российский и в новостях каждый раз что-либо о нём сообщают.
… Сегодня спросил:
- У нас всё на огороде убрано?
- Борис, но мы ничего не сажали.
Обычно-то отвечаю: да, всё убрано, не волнуйся…  или: мы с год, как всё овощи покупаем, но не сказала ему об этом, а спросила:
- Зачем тебе это… ведь уже ноябрь.
- Сходил бы, убрал.
- Но ты уже туда не ходишь.
- Да?.. Да нет… Да брось ты…
… Утро. Я – на кухне. Знаю, сейчас войдёт и скажет: «Ты извини, но у меня с головой что-то…»  Но нет, сегодня услышала:
- Никак не соображу, осень на улице или весна?
- А ты в окно выгляни, видишь – листья желтые опадают.
- Да я уже выглядывал...
- Так зачем спрашиваешь?
Жаль его – до слёз, но...
2016-й
«Совсем не выходит на улицу. Пробовала несколько раз предложить:
- Ну выйди хотя бы на балкон, посиди на солнышке, ведь так хорошо!
Только один раз и вышел.
… Часто стал предупреждать: «Я, наверное, не смогу сегодня пойти за внуками в садик.» Обычно отвечаю: «А тебе и не надо идти, их уже забрали.», но как-то не сдержалась:
- Борис, но ведь ты не ходил за внуками, и даже не знаешь где их садик.
Согласился. Но всё равно почти каждый день - опять…
… Постоянно закрывает форточки. Пробовала объяснять, что моему сердцу нужен постоянный приток воздуха, но напрасно, поэтому просто снова открываю.
2017
«Вот уже недели две дела обстоят так: Борис зовёт меня, подхожу, за две руки тяну его, чтобы встал, подаю очки и веду в туалет, помогаю перейти через порожек, разворачиваю, снимаю спортивные штаны, поддерживая за две руки, сажаю на унитаз. Потом возвращаюсь, поднимаю, подтягиваю штаны, веду в комнату, а он обязательно попросит пить... Жалость и боль.
2017
Стал падать с дивана и, чтобы этого не случалось, с дочкой пододвинули к дивану стол, а на ночь еще и кресло пододвигаю, закрепляя пакетом с его нереализованным романом «Аз недостойный».
… По-прежнему часто спрашивает год и число, а сегодня сижу рядом, кормлю завтраком и говорю:
- А на улице 18 градусов.
- Да?.. Плюс восемнадцать?
- Да нет, минус.
- А какой сейчас месяц?
- Январь.
- А я думал, сентябрь.
Или вдруг спросит:
- Где я?
- В своей комнате.
- А где эта комната?
- По адресу Дуки 7.
- А какой этаж?
- Пятый.
- А я думал второй.
Вот такие у нас диалоги... Но на сиюминутные вопросы отвечает адекватно. Жалко его до отчаяния, до слёз! Но при нём не плачу.
... Мой сон.
Я не вижу их, но знаю: рядом со мной – внучка Машка и Борис… и он мрачен, недоволен тем, что мы спускаемся в какую-то широкую низину с уже засохшей травой, в которой кусты с пожелтевшими листьями, а среди них крупные чёрные ягоды... и я уже собираю эти ягоды, пробую на вкус. Да, кислые, не очень-то и вкусные, но если сварить варенье... Собирает их и Борис, но вот… его нет… нет его с нами в этой низине! И я смотрю на широкую дорогу, которая уходит туда, к горизонту… и мне почему-то очень хочется идти по этой дороге… и зову за собой Машку, она идет… но я не вижу её, а только знаю, что она – позади. Но вдруг стремительно темнеет, надо возвращаться туда, наверх, к домам… и мы идём с ней вдоль вспаханного темного обрыва, поднимаемся по узкой дорожке к домам… чужим домам, но знаю: там, в них, будет нам с Машкой уютно и хорошо.
... 17 апреля. Около одиннадцати ночи повела Бориса в туалет, а он в коридоре стал оседать, потерял сознание. Тут же опустила его на пол, под голову подложила подушку, укрыла пледом и позвонила дочке. Когда она приехала, перетащили его на диван, вызвали «Скорую» и врач, осмотрев его, предупредил, что больной протянет час или два. Так и случилось».

Дружок Комп, теперь только ты – со мной рядом и смотришь на меня своим серым глазом, словно ожидая: а что еще расскажу, что доверю? Но знаешь, не так-то просто отыскать в себе то, что потянет нить памяти. Но сегодня ночью «зацепилось» и, наверное, потому, что перед самым сном любовалась слайдами, снятыми в осенних «Лесных сараях», - листьями, оторвавшихся от ветки родимой, - ведь совсем недавно принимали они на себя солнце, дожди, шелестели на ветру, потом пожелтели, слетели с веток, я принесла их домой и сплела из них венок, который теперь так ярко красуется рядом с книжной полкой, пробуждая во мне ассоциации с «листьями» моей памяти, - образами тех, кто когда-то оказывался рядом.

«Совсем недалеко от нашего дома в Карачеве есть овраг, спустившись в который и пройдя метров сто, выбегали мы на луг к речке Снежке. А на другой стороне оврага одиноко стояла хата, в которой жил Колька заовражный, - так называл его брат. Жил он с незамужней сестрой, женат не был, любил поговорить, посмеяться и когда возле нашего дома усаживался с братом на лавочку, то «окрестность» оглашалась его смехом, при котором он непременно наклонялся, опираясь руками на колени. Был он мастером по дереву, но я не видела его поделок, хотя брат и утверждал: «Колька – отличный краснодеревщик». Еще играл он на гитаре душевные мелодии, при этом вживаясь в них так, что по окончании надо было как бы возвращать его в реальность. Во времена оккупации фашистами Карачева тринадцатилетними мальчишками (с моим братом), бегали они ночами по городу и ставили на расклеенные немцами листовки с обещаниями хорошей жизни штамп «Смерть немецким оккупантам!» При всех своих достоинствах, Николай пил, но напиваясь, безобразным не становился, а лишь смеялся чаще, хотя иногда и не понятно – чему?.. или просто сидел, молчал, но вдруг усмехался и начинал руками вырисовывать непонятные вензеля, - наверное, перед ним всплывали какие-то образы, проявлялись ситуации, о которых уже не мог рассказывать, - и тогда брат отводил его в заовражный дом, ибо дойти до него он уже не мог.
… И до сих пор, проходя возле квартиры номер пять, вспоминается бывшая её хозяйка, довольно помятая высокая худая блондинка с ярко накрашенными губами и лохматыми волосами. Шептались соседи: водит, водит мол, Ленка к себе мужиков, и сколько ж их у неё перебывало! Да и песни попсовые, часто гремевшие из её окон им надоедали, - веселилась она, хотя были у неё дочь подросток и сын, которого я так и не видела, - придя из тюрьмы, вскоре снова туда возвратился, а дочь… Несмотря на совсем юный возраст, часто видела её во дворе в окружении развязных парней с непременными бутылками пива, они громко разговаривали, смеялись, на просьбы соседей вести себя тише хотя бы после двенадцати, не обращали внимания и как-то соседка с третьего этажа из форточки выплеснул на них ушат воды. Взвизгнули, замолчали, но ненадолго… Потом к подъезду стал подъезжать серенький помятый «Москвич» с упитанными мужичками, выходила дочь Лены с такими же, как и у матери, ярко накрашенными губами, садилась в машину, и та их увозила. Но вскоре стихли песни в той квартире, - на одном из поворотов центральной улицы «Москвич» врезался в столб и дочь погибла, а мать вскоре продала квартиру и куда-то съехала.
... Вроде бы то была счастливая семья, - симпатичные муж и жена, да и дети были такими же, - сын Олег и дочь Марина. Когда на праздники после демонстрации возвращались они домой с яркими шарами над головой, - красивые, улыбающиеся, приветливые, - то в душе пролетало облачко любования этой благополучной семьёй, но... Как же хрупок наш мир! Вскоре сына забрали в армию, попал он в Афганистан*, а возвратился в одном из цинковых гробов. Отец не вынес горя, стал пить и вскоре жена нашла его утром мёртвым. Поговаривали соседи, что она потом тоже стала «закладывать» и через год последовала за мужем.
Осталась дочь Марина. Несколько лет летними вечерами гремели из её квартиры шлягеры, слышался веселый говор, а однажды моя дочка привела со двора хромого кокер спаниеля со словами: «Давай себе оставим… Маринка выбросила его из окна, и он даже ногу сломал». И спаниель остался у нас, а Марина хотя и узнала об этом, но даже не подошла к нам спросить о собаке, и вскоре тоже куда-то съехала.
... Соседи почему-то называли её белорусской, эту одинокую невысокую пожилую женщину с цепким взглядом темных глаз, Когда мы возвращались с дачи и проходили мимо сидящих рядом с ней говорливых собеседниц, то почему-то спиной ощущался именно её прилипчивый взгляд. Не слышала я добрых слов о ней и от соседей, - по-видимому и их цеплял её взгляд, а, может, и слова, ибо поговаривали, что именно она отравила двух кошек, которых жильцы выпускали погулять на лестничные площадки. Было ли так? Не знаю. Но, наверное, не зря говорили, ибо когда она неожиданно умерла, то не услышала я слов сожаления об этой одинокой и, может быть, когда-то озлобившейся душе.   
...Теперь соседнюю квартиру хозяин сдает временным съемщикам, а в не столь давние времена жила в ней семья: баба Настя с дочкой и маленьким сыном, который часто забегал к нам играть с моими детьми. Приехали они из деревни и в их квартире поселились её приметы: на полу - половики из лоскутков, на кровати – подушки с кружеными наволочками, на столике – самовар, на стене – пара лапоточков из липы, и всё это в окружении обоев с яркими цветами. Да и сами хозяева не теряли облика деревенского, - дома одевались пёстро и непременно с вышитым фартучком, говорили с мягкими окончаниями, - идёть, говорить, поёть, - и почему-то от этого становилось на душе так же уютно, как и при виде полосатых половичков и пышных подушек. Да и в общении хранили они традиции деревни, - в христианские праздники поздравляли с улыбкой, полупоклоном и добрыми пожеланиями с обязательным: «Не хворать вам и вашим деткам». Но как же скоро распался этот уютный мирок, оставив лишь хрупкие тени памяти, - вскоре умерла баба Настя, а дочка, продала квартиру и возвратилась с сыном к сестре в деревню.
... Когда поднимаюсь на свой пятый, иногда мелькают совсем легкой тенью те, о которых не могу рассказать каких-то историй, но... Вот в этой квартире одиноко жил преподаватель института, подтянутый лысоватый блондин, бросавший при встрече короткое и вроде бы доброжелательное «Здравствуйте», но за которым чувствовалось желание поскорее пройти мимо; а в этой - чета пенсионеров, и муж, всю жизнь проработавший смотрителем тюрьмы, по-видимому сохранил в себе особенность своей профессии, - видеть перед собою открытое пространство, - поэтому, когда соседи высадили под его окнами деревца, то он как-то ночью их вырубил; а здесь тоже жили пенсионеры, она – бывший экономист, он - инженер-строитель и очень добрый, открытый человек, любивший работать на даче и одаривающий соседей плодами сада. Когда он неожиданно помер, то жена всё плакала и твердила: «Хочу, хочу к своему Лёнечке!», и её желание довольно скоро сбылось; прямо под нами, на четвертом этаже, жила молодая пара с прелестной голубоглазой девочкой, да и супруги были красивы, но через несколько лет семья распалась, - он изменил ей, она не простила и уехала с дочкой в другой город.
... Вот таким, мой одноглазый сподручник, получился мой «венок из опавших листьев» памяти. А сколько их было!.. тех, которых хочется вспоминать, пока окончательно не сокрыл их «цвет тлена» памяти, да и тех, о которых - не хочется, но они ненароком «пролетают» мимо, словно не желая уходить, ибо малыми частицами остались в моей душе, и то, какой она стала, зависело и от них».

Много ли путешествий было в моей жизни? Наверное, мало. Ведь тогда путёвки за границу распределял Обком, и если доставались нашему Комитету по телевидению и радиовещанию, а кто-то из партийных коллег отказывался от них, то брала я (назывались горящими), поэтому и удалось съездить в Чехословакию, Венгрию, слетать на Шри Ланка и Индию, а также – по Союзу, в Армению (Джермук) и на Домбай.

1986
«По горящим путевкам ездили с дочкой на северный Кавказ.
В Невинномыск поезд пришёл вечером и поэтому в Домбай нас везли автобусом уже ночью. В темных окнах метались придорожные фонари, выхватывая пятна снега, мы маялись без сна и только часа через три, продрогшие и уставшие, подъехали к двухэтажному корпусу гостиницы. Нас накормили, развели по номерам, и мы тут же ткнулись в подушки, а утром…
Когда после завтрака вышли на улицу, то ослепило яркое солнце, теплынь, бегущие с гор ручьи, а у дорожек - прекрасные крокусы! И уже после обеда поднимались по подсыхающей лесной тропинке в горы. Снег островками прятался под деревьями, на проталинах ёжиками зеленела травка и пели, звенели птицы многоголосо, радостно, томящее! А вскоре меж крон замелькали синеватые пики гор, под обрывом заворковала речка. Сидели на камне, любуясь разлапистыми елями и призрачными вершинами гор, слушали серебристый голос речушки и в душе что-то трепетало, звенело под стать и этому воркованью воды, и этим радостно-озорным хорам птиц.
Потом снова поднимались всё выше, выше и вдруг неожиданно открылось кладбище альпинистов. Памятники еще тонули в глубоким, оседающем снегу и прямо у наших ног с черного мрамора улыбались нам совсем молодые лица.
- Ну, что ж, царство им небесное, романтикам, - сказала я и вдруг услышала:
- Вот и мои здесь...
Оглянулась. Позади стоял высокий седоватый мужчина в клетчатой рубахе.
И уже вместе с ним спускались к Домбаю, а Арнольд Вацлавич всё рассказывал и рассказывал о горах, называя пики, - он здесь всё исходил, излазил, и сейчас отдыхает километров за семь от Домбая, в Алибеке. И снова пели-заливались птицы, солнце серебром звенело и блистало в водах горной речушки и пьянил густой, дурманящий аромат весны.
В первый же день дочка научилась спускаться с гор ловко и быстро, да так обгорела на солнце, что покрылась пятнами.
- Ой, какая я стра-ашная! - воскликнула, взглянув вечером в зеркало.
Но всё же пошла в бар, и там какой-то «крутой мужик» угощал ее коктейлями и орешками.
- А я попрощалась с ним и ушла, - улыбнулась с гордецой: - так что наши ребята из группы даже гордились мной.
И потом один из них все дни не отходил от неё... Симпатичный был Андрей, но дочка только покрикивала на него, - он, видите ли, заикается. Когда возвратимся домой, он целую неделю будет звонить ей каждый день, пока она опять ни прикрикнет: «Всё. Не звони больше».
Хорошо просыпаться и видеть синеватые недостижимые вершины, - есть в этом что-то от утренней молитвы. Но когда подъёмники приближали к ним, то притягательность гор исчезала и оказывались они просто заиндевевшими громадами льда от которых веяло холодом. Но при спуске... От проплывающих склонов, заросших елями и расчерченных просеками снежных лавин, - словно трещин, - становилось жутковато. Но и восторженно.
Почти каждый день с дочкой поднимались к пологой поляне, спрятанной среди сосен и гор сияющих снегом. Ах, как же пронзительно радостно было скользить на лыжах, падать, кувыркаться в ласковом, теплом снегу под холодным и строгим взглядом почти отвесных вершин, а потом спускаться к гостинице и снова падать, падать. И спалось после таких дней отлично, - будто погружалась в баюкающую, мягкую пустоту.
Наш знакомый альпинист приходил к нам каждый день, и уже втроем бродили мы вокруг поселка, стояли на мостике над узкой, шустрой речушкой, а в небольшом сквере петляли и петляли меж старых, разморенных весенним теплом елей. И было с Арнольдом Вацлавичем легко, просто. Жаль, что когда перед его отъездом зашел проститься, мы даже не угостили его чаем, - в магазинах ничего не было.
А вскоре уезжали и мы. Было раннее утро, деревца еще поблескивали изморозью, наш автобус юлил меж скал, ущелий, с каждым километром горы становились ниже, ниже и, наконец, разгладились, дорога прижалась к берегу скользящей меж валунов Кубани, и мы вдруг ощутили запах теплой земли, молодой травы, увидели квадраты чернозема, ярко-бирюзовой зелени.
А в Невинномысске всё уже заполонила весна и улицы пенились цветущими вишнями. В ожидании поезда бродили по улочкам, сидели во дворе пятиэтажки под деревцем, усыпанном желтыми цветками, ели пирожки с повидлом, запивали чаем из термоса, а на десерт щелкали вкусные семечки, купленные у бабули на уличном базарчике.
За окнами поезда быстро сгущались сумерки, но еще белыми пятнами мелькали выбежавшие на обочины оживающих полей цветущие деревца диких яблонь. Прогретый за день и напитанный лесными ароматами воздух втискивался в приоткрытое окно, наполнял купе, и в душу всё сплеталось не только в таинственно-радостное очарование весной, но и томилось грустью от удаляющейся сказки, которая, - наверное! - не повторится, и от которой останется лишь снежная память Домбая».

С годами всё чаще приходит ощущение быстротечности жизни, мелькающей некими слайдами, в которых, - увы! - ничего нельзя изменить. Но время дарит и преимущество, - находясь на его конечном отрезке, можно как бы со стороны взглянуть на эти слайды и, сравнив их меж собою, открыть новую протяженность, которая поможет сделать неожиданные выводы.   

«Привет, Опп, привет, мой вселенский! Хорошо, что снизошел и прилетел, а то казалось… Но не вижу тебя, только – глаза. И какие же они у тебя тёмно-синющщие, бездонные! У человеков таких не бывает. Но ладно, не о том хотела с тобой… А вот о чем. Для тебя сто лет всё равно, что миг, а для нас… Да ладно уж, не буду философствовать, знаю, что не любишь, а поэтому сразу – к твоим любимым фактам. И вот тебе - первый. Знаешь, железная дорога к моему родному Карачеву подошла в конце семидесятых годов прошлого… ой, позапрошлого века. Ну да, почти сто пятьдесят лет назад, и мама рассказывала, как моя бабушка еще девчонкой с подружками бегали смотреть на паровоз, а когда увидели, то бросились опрометью прочь… А потому. Приняли его за чудовище и думали, что за ними погонится… И к чему я тебе – это? А к тому. Не знаю, как там, на других планетах, а по нашей с названием Земля какими же шагами семимильными шагает прогресс! Ведь еще в начале прошлого века в деревнях вечерами сидели под курушками… Да это такой светильник из пузыречка с маслом и фитильком из льна. Так вот, сидели под курушками, а когда мой прадед первым купил семилинейную лампу на керосине, то мужики и бабы всей деревней приходили на нее смотреть: диво-то какое!.. свет-то какой яркий! Да и в городах только в двадцатых годах прошлого века вспыхнули первые электрические лампочки, а теперь... Помню, когда ночью летела из Индии самолётом, так то и дело под крыльями мелькали россыпи сапфиров – города мерцающие. Ой, да что я тебе – об этом, сам видишь, когда паришь. Слушай, а когда еще не изобрели электричество, и ты ночью пролетал над нашей планетой, то страшно было от её черноты?.. Да ладно, это я так… знаю, что подобных эмоций в тебе не пробуждается. Так вот, представляешь, в детстве, сидя на печке, слушала я радио, похожее на черную вьетнамскую шляпу, а телевизор черно-белый «Рекорд» появился только в семидесятых годах с одной программой, а теперь у меня – огромный экран с более чем двухсот цветными! И ведь прошло всего каких-то сорок лет. Вот теперь и скажи, куда, к чему мы так стремительно катимся, к чему летим?.. Молчишь. И скучно тебе со мной сегодня, да? Но всё же, побудь, пожалуйста, не улетай, я еще тебе фактик выдам... Не улетишь. Ну, тогда слушай.  Еще каких-то двадцать с лишним лет назад мы больше года стояли в очереди на подключение домашнего телефона, но с начала двадцать первого века мобильники замелькали в руках немногих, а теперь они и у детей. А Интернет? Кстати, Опп, может, что-то знаешь об этой всемирной паутине такое, чего мы не?.. И есть ли подобное в тех мирах, меж которыми порхаешь?.. Опять молчишь… и только смотришь гру-устно. Почему?.. Снова молчишь. А я хочу тебе… и о спутниках, ракетах. Опять же помню, как радовались с подругами, что Белку и Стрелку в космос запустили =============!.. но и жалели бедных собачек. А было это… ну да, за год до полёта в космос первого космонавта Юрия Гагарина ============. Потом летали и другие, даже на Луну американцы призем… прилунились. Да что Луна! Уже больше десяти лет посланная ими же ракета летит в поисках других миров и сигналы подаёт, подаёт. Кстати, не встречался с ней?.. Да шучу я, шучу. И что ты сегодня такой смурый? Устал или приболел?.. И опять пошутила, чтобы встрепенулся. А изобретение атома? Еще семьдесят лет назад воевали автоматами, пулеметами, танками, а вскоре атомную бомбу изобрели и сбросили на японцев*. Ужас!.. Ну, наконец-то усмехнулся, но улыбочка твоя какая-то... Что, не веришь в могущество Человека?.. Опять молчишь. А технологии во всём остальном?.. новые машины, роботы, научные прорывы в исследовании строения молекул, физиологии человека. Опп, а нанотехнологии?! Ты представляешь, научились для людей запчасти в пробирках выращивать. Вот, к примеру, отщипнут от твоей селезенки кусочек и вырастят… ой, прости, у тебя же нет… Ну, наконец-то почти рассмеялся! И над чем… мы?..  Ну да, не разбираюсь в этом… ну да, не понимаю ничегошеньки, но ученые говорят и пишут, что за этим маячит наше светлое и прекрасное будущее… Опять ты… и эта твоя саркастическая… Что, разве не величественен Человек в своих порывах и достижениях, не идёт вперёд семимиль… Ой, а где же ты? Улетел. И ответа не дал. А-а, наверное, не знает, вот и… ну, конечно, не знает, а то сказал бы... но в то же время, чего ж он был такой смурной… и с улыбочками подозрительными на все мои фактики... а, может, и не на мои, а просто так? Ведь он тоже… да нет, он же не человек, хотя и глаза… А, хватит мне - о нём, о прогрессе, который развивается. Сулит нам безоблачное будущее, так и пусть сулит, я же не могу его ни остановить, ни замедлить, ни помещать. Да и зачем? Но в то же время… Ой, что-то я совсем запуталась. Сходить в любимую рощу, чтобы отвлечься-развеяться? Ага, пойду. Поброжу, позабуду о прогрессе и о грядущем прекрасном будущем... может, и полегче на душе станет.
P.S.
Прочитала написанное другу-меланхолику, а он сымпровизировал:
                Если б знать: от жизни мы чего хотим?
                И к чему все катимся? И куда летим?»

С поэтом Игорем Маркесом я познакомилась на одной из литературных платформ, его мироощущение казалось мне близко и когда замечала неточности в его стихах, хотелось что-то посоветовать, и он с охотой принимал мои поправки.      

Как-то написала ему:
«Читала стихотворение и думалось: это – фольклор. Но в конце увидела:
 «Игорь Маркес». И как Вам удалось написать такое?»
«Как получилось... не знаю. Словно волной накрыло».
«Может, и впрямь мы – «дудки» в руках Всевышнего? Когда смотрю на лица некоторых дирижеров во время концертов (видеозаписи), то часто - такое же ощущение».
«Может быть. Со мною бывает: пытаюсь что-то срифмовать, но ничего не выходит. Раньше мучился этим, а теперь просто жду, когда стихи придут сами».
«А приходит неожиданно, вдруг, да? Странная «штука» человеческая психика. Иногда думается, что ЭТО (хотя нечто и биологическое) вмонтировано в нас тем самым Всевышним разумом».
«Согласен. Галина (отчество не знаю), всё собираюсь засесть читать вашу «Ведьму из Карачева». Отрывки читал, очень понравилось. Люблю чистую, искреннюю прозу».
«Не обременяйте себя, но если… то черкните по прочтении. Хорошо, что не обижаетесь на мои «правки», ведь я - от души. Предлагаю и в этом стихотворении вот так: (Курсивом – моё):
Всё уладится, образумится,
Будто не было никогда…
Белой небылью (нужно тире) снег по улице,
Чёрной россыпью спят года.
И, наверное, под метелями
Затаились в полях хлеба.
Ста;ют беды весной капелями,
навсегда, мой друг, навсегда.»
«Спасибо. Обязательно подумаю».
«Можете и не думать... это я - так... а, вернее, так почувствовалось».
«Мой друг» поменял. Над остальным думаю. Спасибо».
«Если еще что-то… писать?»
«Конечно! Я же учусь».
«Ну, тогда:
Спала скрипучая кровать
С хозяином усталым,
И тени уходили спать,
Ползя (???) полами вяло…
Игорь, а может, так? «И тени собирались спать, на пол сползая вяло».
«О! Ура! Никто, кроме  - вас… Буду править. Спасибо!»
«И снова – я: (Курсив, знаки препинания, добавленное заглавными буквы и кавычки – мои.)
А дорога, наверноЕ, - в детство,
по железке - в родное село,
Там, под небом моим лохматым,
помню, было когда-то, - давно:
мужики, с сединоЮ - до срока,
во дворе собирали столы
и початая пачка «Казбека» –
по рукам, - «Не стесняйся… бери…»
«Спасибо. Исправлю... Вот, написал стих и берут сомнения насчёт уместности одного слова. Знаю Вас, как знатока русского языка, поэтому и обращаюсь. В третьем четверостишии - шпень?
«Мои предлагаемые поправки:
...Нам бы снегу - хотя б немного!
Припоро;шить промозглый день,
чтоб белело вокруг, за порогом,
чтоб под пятки - морозца шпень.
(Шпень - шип, стержень или язычок в пряжке, вдеваемый при застегивании в отверстие на ремне, но у нас такого слова не слышала).
«Спасибо, уже переделал».
«И снова – я:
Всё, как и прежде, – снег и морось,
Да и не пишется пока.
А дворник празднично-зелёный…
Игорь, почему мужик позеленел?)).. да еще «над первой лужею «парит»?»
«Зелёный потому, что весенний, остальные вообще синие))) А парит... Ну, не знаю, так показалось».
«Ну раз показалось поэту, то не берите в голову... от прозаика».
«Игорь, и снова – я. (Курсивов – моё): Не прятать строки в школьные тетради, листать, не вырвав ни одной страницы…
«В школьные тетради стихов не пишут. Но посмотрю. Спасибо.
«А я все дневники вела в школьных тетрадях)))»
«Мне Ира приносит с работы толстые тетради, в которых на первых страницах записываю стихи, а на последних – ежедневник».
«Ну, тогда так: Не прятать строки в толстые тетради…» А вообще-то «в школьные» есть некая трогательность».
«Подумаю... Но можно «рваные тетради...» Ведь они у меня - из дома, на работу и обратно, за полгода – страшно смотреть)))
«Читатель об этом не знает... а слово «рваные» лохматое по звучанию. А еще предлагаю: «часы поскрипывая» заменить на «потикивая»! И еще: почему, когда ночь уходит, «солнце прячется рекой с печальною улыбкой» и печалится, когда восходит?»
«У меня часы на батарейке одни тикают, а другие поскрипывают-шуршат. А с солнцем сложнее, - оно утром запрятано за рекой и улыбка печальная... скорее моя, чем его)))»
«У меня (читателя) ассоциация: часы - на стене, а солнце... Сам оборот «прячется рекой» какой-то... Может, застится? А улыбка... В стихотворении достаточно грусти, так не надо печалить и солнце)))»
«Застится!!!!!! Спасибо!»
 «И снова – я: У Вас: Дом глядится в лужи. С чего бы это?»
«У меня он еще и идёт по лужам))) Понимаю, что-то необычное».
«Уж слишком!.. тем более «идёт» не в настроении остального. «Идёт» - действие, - значит, не всё потеряно!»
«Буду думать. Эх, жизня!»
«И снова – я: очень хорошее стихотворение, но... «Так случилось, так вот вышло...» - настроение утеряно, надо бы его - до конца. Может, так?
А под утро еле слышно -
Шорох крыльев у окна…
Ну зачем же так поспешно
Улетает прочь она?»
«Хорошо»
«Но хозяин – барин.»
«С Праздником, Галина!»
«С Праздником, Игорь! Света и Радости Троицыного Дня!»

Перед тем, как сесть за компьютер, вышла на балкон, распахнула створки окна... Белое чудо! Ночью выпал снег. Творец-Природа развесила белые кружева с неповторяющимися рисунками на деревья, кусты, былинки и они, словно в удивлении, стоят и боятся нечаянно стряхнуть этот дивный наряд.

«Поднимаюсь на Покровскую гору по ступенькам, припорошенным снегом, выискивая в кружевах, развешенных по кронам деревьев, привычное: ну да, вот голова цапли с длинным клювом… а вон выгнутая спина разъярённой кошки… а там ленивец, уснувший на ветке, бегущая собака... Но вдруг над этим белым загадочным великолепием пролетела чёрная ворона, плюхнулась на верхний сучок липы и узоры стали осыпаться, меняясь и вычерчивая новые изгибы линий.
А по небу плыли резвые веселые облака, за какие-то мгновения перетекая из черепахи в собаку, из собаки в ящерицу, а когда шея её вытянулась и растаяла, вдруг начала преображаться в снежную бабу, которая вот-вот…
Но ступеньки неожиданно закончились, и передо мной открылась панорама с дальней полосой леса, а когда меж редеющих облаков вдруг вспыхнула бирюзовая улыбка неба, то поля за рекой заискрились снежным маревом, а со мною рядом снег на деревьях засверкал сапфирами.
Нет, не бывает конца этим удивительным представлениям! И не угнаться человеку своими творениями за Творцом-Природой, - даже самый прекрасный пейзаж всего лишь подражание ЕЙ».

Как-то сосед по даче предложил нам кустики ежевики, и мы высадили их. Ежевика разрослась, весной радуя нас белыми соцветиями, а в начале августа - темно-лиловыми вкусными ягодами, которых созревало столько, что не знали куда девать? И однажды мне подумалось: «А может, сходить с ними на базар?»
И вот – написанное после него.

 Я снова – за компьютером и пробую написать о том, что показалось интересным вчера: «Лето устало. Природа успокоилась, - словно насытилась, - нет уже в ней того, что радовало, тревожило, что-то обещало, а я…» Нет, не могу. Опять – о себе? Не то. Испила себя, а писать о ком-то… Но как, где найти «тему»? Может, сходить на базар с ежевикой? Ведь там – люди, да и ягоды висят сочные, сладкие и словно упрекают: «Росли мы, зрели, набирались сока, солнца, а ты…» «Но вдруг знакомых встречу? Ведь застесняюсь, застыжусь и…». Но оборвала себя: «Глупо, чушь!» И на другой день...

Рядом молодая щупленькая женщина раскладывает на прилавке огромные подосиновики, а я думаю: неужто продаст… такие?
- Здоровенные, да? – словно считывает мои мысли. – Ага, здоровенные, как поросята, – отвечает себе и смеётся, а потом, словно извиняясь, поясняет: - Да я за грибами и вчера ходила, но заблудилась, километров двадцать отмахала, только к двенадцати ночи домой ни с чем и вернулася. - Пристроила к кучке маленький подберезовик, добавила и в другие по одному: - А вот сегодня встала в четыре, пошла в лес, да и набрела вот на эти, здоровенные. Может, продам? – взглянула с надеждой.
Потом сунула опустевшее ведро, куртку с шапкой под прилавок, облокотилась на него и поведала: мать-то знала грибные места, но в декабре умерла и вот теперь надеется она продать эти подосиновики, а деньги отдать сестре, - «У неё детей тройка цельная».

Значит, эта худышка для сестры старается. Значит, вчера «километров двадцать отмахала» да и сегодня… для сестриных детей, а я… А я всё пишу, пишу о себе любимой, а чтоб оглянуться вокруг да помочь кому-то?.. Совестно. Совесть зарит, ибо знаю, что кроме как подать милостыню нищему да иногда помочь чем-либо слепой соседке, ничего уже не сделаю.

Продавала худышка свои грибы дешево, и покупали понемногу, а когда остались три кучки, подошла к ней старушка, спросила: за двести, мол, все отдашь? Засуетилась «коллега» по прилавку, прикинула, - теряет, мол, около ста рублей, - но махнула рукой:
- А-а, бабуля, давай, забирай. Порежешь, насушишь и всю зиму суп варить с моими грибами будешь, - засмеялась.
Подала старушка ей пятитысячную, побежала та разменивать и что-то нет и нет её. Уже и покупательница, опершись на костыль, ищет ее взглядом, пальцами по прилавку нервно постукивает, да и мне, грешным делом, подумалось: «За такие деньги может оставить своё ведро под прилавком и кинуть бабульку». Но тут же перечеркнула эту гадкую мыслишку: «Нет, такие не кидают». И вернулась моя соседка. Отдала сдачу своей покупательнице, перекрестилась, посовала пожитки в ведро, пожелала мне распродаться, а я отсыпала ей ежевики в мешочек, на что  она замахала руками: «Да не надо! Я куплю», но улыбнулась:
- Ладно, возьму... для сестры, для её тройки цельной.
И, взглянув благодарно, бережно положила мешочек с ягодами в ведро и растаяла в базарной пестроте.

Да нет, не только о себе пишу, многих, кто хоть чем-то зацепил, «удержала» в своих записках, да и теперь выискиваю, ищу «темы». Но как-то сузился мой круг, - редки встречи, хотя и не угасает желание цепляться взглядом, прирастать душой, и порою так хочется подойти к кому-либо… Как вчера, к старику, одиноко сидящему на лавочке в сквере, - ведь столько годов за его плечами!.. мог бы рассказать о жизни, о том, что не даёт покоя и теперь, но… Но что-то удержало, остановило.   

Теперь слева от меня торгует овощами полненькая, симпатичная молодайка, да и на прилавке у нее всё чистое, свежее, - даже красивое, - и торгует бойко, так что разговаривать ей со мной некогда. А вот справа на освободившееся место пристроилась разговорчивая женщина с яблоками:   
-Тут-то я, из Мичуринского, - раскладывает свой товар горкой: - Яблок в этом году уродило! Все усыпали. Не знаю, и куда их только девать? - смотрит на меня весело и даже задорно: - Вот и приперла корзину целую. Жалко ж…
Торговать-то она, мол, не привыкла, но иногда начинала зазывать как настоящая торговка: «Покупайте яблочки, яблочки покупайте «Белый налив»! Сладкие, как мед!» Живет она с сестрой и братом, - «Дом-то мать на двоих завещала», - вот теперь и яблони приходится делить… под своими-то она сегодня насбирала вот этих, а под ихними столько лежит!.. нет, сноха продавать не пойдёт!.. ох, как ленива, да еще и зла!
Её «Белый налив» сиротливо лежал на прилавке, поблёскивая желтоватыми бочками и, разогреваясь на солнце, зазывал покупателей заманчивыми запахами, но люди проходили и проходили мимо, поэтому, чтобы как-то утешить свою соседку, попросила у нее телефон и адрес, - «Приедем с дочкой, купим ваши яблочки сладкие, как мёд», - а она всё приговаривала:
- Приезжайте, приезжайте! Хорошеньких вам насбираю, не очень битых. Обязательно приезжайте!

Странно! После общения с такими людьми в сердце надолго поселяется нечто благостное и освежающее, - как «парфюм» после теплого летнего дождя. Почему? Не могу понять, но как же животворно ЭТО и очищает душу!

Уже ближе к двенадцати подсела рядом старушка маленькая, полусогнутая и серенькая, как воробышек, вынула из колясочки, разложила на прилавке пучки пахнущего укропа, мяты, несколько головок чеснока.
- Почём его продають-то? - спросила.
По десять за штуку? Вот и она будет так же.
- А вот эти две головки и за десятку отдам, - решила, поразмыслив.
А я тут же прикинула: «Проезд в троллейбусе туда-сюда ей обойдется двадцать четыре рубля, а «товара» всего на пятьдесят... если продаст», а она спросила:
- Поместное уже собирали? - Да, собирали. - Когда уходить будете, отдайте мне ваш талончик.
И стояла в ожидании покупателей, опершись на прилавок, не затевая разговоров, а если я спрашивала, то отвечала тихо, кротко.
- Стоять вам тяжело, - посочувствовала я.
- Да, тяжело, но сесть-то не на что.
- А вы свою колясочку переверните, подстелите картонку и присядьте, - посоветовала.
- Да, хорошо бы, - согласилась.
Но пришлось сделать это мне, и она почти прошептала, взглянув когда-то голубыми глазами:
- Во спасибо-то, а то я не догадалась...
И сидела на своей перевернутой колясочке низко, так что из-за прилавка торчала лишь голова.
Где-то к обеду у моего «воробышка» купили всего лишь пару пучков укропа да головку чеснока, и я опять посоветовала: в следующий раз, мол, приносите наборы для засола с листьями черной смородины, вон, женщина напротив такими торгует и бойко берут. Согласно закивала головой.
Когда я уходила, то отсыпала ей пакетик ягод, и она тихо поблагодарила:
- Спасибо. Спасибо вам, что сесть помогли, ягодками угостили. С Богом.
И мне с грустью подумалось: «Встретимся ли снова?»

Образ этой старушки жил во мне несколько дней, потом начал растворяться, таять, а вместе с ним из души выветривалось и чувство хрупкое, не очень-то и радостное, но Господи!.. какое же необходимое! Может, еще что-то, не открытое для себя, могла я увидеть, услышать, почувствовать в том «воробышке»? Нет, не знала. Да и задумываться над этим было некогда, - закружили дела семейные, - но иногда, среди хлопот вдруг, на секунду возникал её лик и душа словно успокаивалась, напоённая каким-то неведомым живительным бальзамом.   

И встретились мы снова! И опять она бережно раскладывала на прилавке свой «товар», - укроп, чеснок, мяту, - а еще два небольших кабачка.
- Сколько они весють-то? – сунула мне один.
- Килограмма полтора вот этот, - прикинула я: - А этот… чуть поменьше.
И снова, не приставая ко мне с разговорами, лепилась на картонном ящике, сосала помидор, купленный у соседки подешёвке, закусывала моей сладкой ежевикой, а к её кабачкам никто не подходил. Подумалось: «Может, отдать ей ягоды? Поди, побольше за них выручит». И предложила, но она, замахала руками и в глазах мелькнуло такое отчуждение, что я поспешила солгать: «Да Вы не так меня поняли! Просто мне к дочке надо идти, поэтому поторгуйте, пожалуйста, за меня, а я потом приду». И она согласилась, оставшись там, за синим прилавком, со своими кабачками и моей красивой ежевикой, а мне опять как же грустно стало терять из виду эту тихую, добрую старушку, - ведь не увидимся больше.

Размытые, смешанные ощущения ношу в себе, - радость и грусть.
Почему? Но одно явственно: пообщавшись со своими соседками по базару, словно свежей воды из родника испила! Ведь от той же я земли, что и они, но отдалилась, оторвалась, - соткала вокруг себя иной мир. Так почему же тянусь к тем, кого покинула? Инстинкт всеобщности крестьянской? Не знаю. Но вспыхивают эти загадочные и смутные ощущения ярко. И согревают, наполняют душу хотя и томящим, но светлым чувством».

Там, позади, в седом тумане, -
любовь, заботы, дети, - жизнь.
Всё промелькнуло, как в романе.
Но память шепчет: «Оглянись!
Прими все радости и скорби,
со всем, что было, примирись,
и, возлюбя сиюминутность,
ни от чего не откажись.

У мистиков есть предположение: когда мы спим, наше сознание из привычной реальности перемещается в другой, чуждый мир и мы получаем неожиданную возможность жить одновременно в материальном и астральном мирах, а это значит, что получая от каждого какие-то знания, наполняясь космической мудростью, можем черпать ответы на свои вопросы. Но так ли это? Может, сны - только преломлённая, искажённая реальность, как и этот, приснившийся мне после поездки на дачу.

«В небе висели лохматые тёмные облака, в нашей дачной стороне хмурилась синяя туча, на троллейбусном окне уже мелькали редкие дождинки, и мне подумалось: «Может вернуться? Может, завтра собрать последнюю клубнику?» Но нет, не выскочила из троллейбуса, потом пересела на автобус и когда уже шла по своему короткому маршруту, - меж огородов, в ложок, через дачки, - вдруг повстречала небольшого лохматого черного пса, - он стоял на тропинке и при моём приближении даже не шевельнулся. Подошла, наклонилась:
- Ты что... заблудился? – Он молча уставился на меня из-под нависших лохмотий глазками-пуговицами. - А, может, тебя хозяйка бросила или просто отдыхаешь? – попыталась разговорить.
Даже хвостом не вильнул и всё так же неотрывно смотрел… прилипчиво смотрел, недобро. Потянулась погладить… тихо рыкнул.
- Пошли со мной, - предложила. Нет, словно застыл! – Ну, тогда я ухожу…
И осторожно обойдя его по сырой траве, спустилась в ложок, но оглянулась: стоит!.. стоит, как приклеенный к тропке! И только, когда отошла метров на двадцать и снова обернулась, увидела: побежал!.. но пару раз брехнул мне вослед.
Пришла на дачу, собрала клубнику, надергала первой малинки… Хорошо-то как здесь! И дождь вылился где-то в стороне, и тучки улетели-растаяли, - только попугали, - но когда засобиралась уходить, то в той стороне, куда идти, снова небо омрачилось синей тучей. «Надо поскорее уходить, а то как раз попаду под дождь». И когда спешила через лесок, вдруг услышала за спиной быстрые шаги. Оглянулась. Почти нагонял мужчина! Вздрогнула, всплеснула руками...  а он пробежал мимо. Наверное, спешил к автобусу.
А ночью – сон:
Я иду по лугу на живописнейший закат над рекой… но не любуюсь им, а оборачиваюсь и вижу поле, за ним - лесок, но отсветов закатных лучей над ним почему-то нет, а висят почти черные тучи... И уже с кем-то иду по дороге, по обочинам которой вяло-зелёная трава, заросли кустов с увядшими листьями... но вдруг перед нами - огромная лужа с отражённым серым небом… и уже я - в ней… по горло!.. хочу выползти, но меня засасывает, засасывает… Нет, самой не выбраться! Начинаю звать того, кто шел рядом… кричу, кричу, но никто не отзывается!»

Наверно, тонкое и глубокое восприятие мира дано только поэтам. А во мне подобное весьма ощутимо проявилось лишь в последние годы, - непроизвольное врастание в видимое, которое не только обогащает чувствования, наполняя их новыми красками, но и вызывает острое сожаление: ну почему такого не случилось раньше?   

«После нескольких дождливых дней - солнце! И во дворе над моей головой красуются, - словно облака! – кроны деревьев со всеми оттенками зелёного. Бурное, торопливое обновление природы…
А под этим трепещущим, алкающим жизни благолением, каждый день, опираясь на два костыля, подолгу расхаживается пожилой мужчина.
Налетевший ветерок в веселых порывах-потоках полощет ветви ивы и когда улетает, они успокоено повисают нежными шафранно-желтыми гирляндами...
А он смотрит только под ноги, с опаской приостанавливаясь над каждой выщерблиной тротуара.
Тонкая берёзка верхушкой кроны наконец-то вырвавшись из тесноты двора в небо, клонится в стороны, игриво поблёскивая серебристым отливом тыльной стороны листочков...
А он, уставший, иногда присаживается и, опершись на костыль, опять смотрит лишь под ноги. Ощущает ли эту благодать?
Тихие, едва уловимые писки птах, гортанное карканье галок, зазывное воркованье голубя, озорные голоса ребятишек, долетающие из соседнего двора, беззлобное тявканье дворняжки, в очередной раз погнавшейся за проезжающей машиной, - всё это сплетение живых звуков - как причудливое, неповторяемое каприччо двора...
Но слышит ли эту музыку он, снова сосредоточенный только на очередном своём шаге?
Зеленое облако каштана, нежно-золотистые ветви ивы, березка с молодыми листками, незатейливые звуки двора… - во всём слышен лейтмотив: жить, жить! Ах, если бы кто-то мог ответить: ну почему в гены всего живого заложено такое долговечное, цепкое стремление к продолжению жизни? И кому это нужно?
Но не дано услышать ответа на этот вопрос, а значит…
А значит и следующей весной всеми переливами малахита опять засветятся каштаны, крона березки еще выше поднимется к облакам, удлинятся гирлянды ивы, а кто-то так же будет с надеждой единоборствовать с постигшим его недугом, чтобы…   
Чтобы просто жить».

«Ясный морозный день. Едем вдоль сельской улицы. За окном, по обочинам - еще не истоптанный снег, изукрашенные инеем деревья, а над ними - небо без единого облачка, к которому тянутся дымки из труб мелькающих домиков. Благостная сельская тишь...
Но подъехали к березам в конце улицы Садовой, вышли из машины, - Борис, я, дочка, сын, внучки Дашка и Машка да наш карликовый пинчер Вилька, радостно скатившийся с заднего сиденья, - и сейчас мы по еще нетронутому слепящему снегу спустимся в лог, пройдём метров триста к нашему дачному домику.
Ну, вот и он… И стоит среди сугробов, весь залитый солнцем, словно этим самым сиянием приглашая к себе. Но во мне от этого его радушного приглашения вспыхивает чувство неловкости, - ведь сейчас откроем дверь, возьмем из подвала всё, что нужно и снова уйдем... от него, беззащитного, одинокого.
И уже сын набрасывает на плечи рюкзак, дочка обвязывает сумки бечевкой и мы, с радостно носящимся кругами Вилькой, спускаемся в лог меж берёз, которые тоже пронизаны солнцем. Снег проваливается, не отпускает ноги, Машка и Дашка с восторгом съезжают с горки на попках, снова взбираются: еще хотим, еще!..
Но опять ступаем по заснеженной тропке, кличем куда-то запропастившегося Вильку, внучки кувыркаются в снегу, хохочут, визжат, а во мне…
Как же отрадно, что для них и это январское солнце, и сияющий снег – естественная радость, в которую еще не вселилось будоражащее мою душу осознание навсегда ускользающей ценности таких минут!»

Мгновенья улетают мотыльками, -
лишь крыльев взмах, и скрылись вдалеке.
Их не вернуть...
Но всё же робко верю:
когда-нибудь
под тусклым светом
уставшей памяти моей,
они проявятся задорным
детским смехом,
и зябкой белизной берёз,
и этим дивным блеском
подтаявшего снега,
который раннею весной
стечёт по логу звонко
в незамерзающий ручей.

Из дневника в семнадцать лет: «Утоляю жажду «росинками дней», - хвойным ароматом леса после дождя, еще не опавшими каплями на листьях березы, золотистым отблеском луны на кронах деревьев, поскрипыванием кузнечика...
И все это зыбко, мимолетно, но глубоко, - то, что и освящает жизнь».
Так почему же так рано начала уходить в поиски иного, творимого мечтами мира? Ведь эта отстранённость от реальности сразу подбрасывала коварные вопросы: зачем живу, для чего? И загасить их было невозможно, - сколько раз пыталась! - а те самые «росинки дней», которыми любовалась в далёкой юности, спасают и теперь.
               
«(Она моет посуду.) Что-то с утра грустновато. Может, попробовать схватить радость за хвост и не отпускать? Правда, для этого вначале надо увидеть её или услышать, а уж потом… (Эта керамическая тарелка всегда норовит выскользнуть из её из рук!) Ау, радость, где ты? Отзовись, явись пред мои очи! (И ложки в руках что-то громко тренькают). Нет, не отзывается, не является моя чуточная радость. Ну, чем вызвать её, в чем найти? (Вытерла руки, налила в чашечку кофе, добавила коньяка, поставила на блюдечко.) Пойду в зал, сяду в своё любимое кресло, поставлю любимый диск и, попивая кофе и з любимой чашки, буду вспоминать что-либо радостное. (Села в кресло, взглянула на противоположную стену с пейзажем осени.) Талантливым художником был Юрий. Жаль, что спился и помер. (Ложка тренькнула о край чашки.) Да успокойся, рука, угомонись, ведь то было уже шесть лет назад. (Отпила несколько глотков кофе, опустила блюдечко на колени.) Нет, что-то не получается у меня с радостью…
(Теперь стоит на балконе, смотрит на ветки ивы, которые полощет еще холодный ветер.) Серая, неуютная пора. А ведь совсем недавно какой пёстро-оранжевый ковер был раскинут под балконом! (Над оголёнными, распростертыми ветвями деревьев пролетела галка.) А скоро и снег выпадет. И для птах настанет пора сурового выживания. (Вспорхнули голуба с крышки люка, на который соседка-старушка выносит им завтраки.) И для голубей – тоже. Особенно вон для того, хромого. Помню, как прилетал такой же на подоконник, как кормила его всё лето, а к осени кормушка понравилась более сильному сородичу, и он стал каждый раз скапывать вниз моего подопечного, пока совсем не отвадил. (Голуби резвой стайкой покружились над крышей соседнего дома и скрипичными ключами повисли на телевизионном кабеле, протянутом меж домами.) Да, неважно у меня сегодня с радостью. Но ладно, пойду обед готовить, может, в процессе стряпанья…
(Вернулась на кухню, открыла холодильник.) Итак, что сварить на первое? Вчера были щи, значит, сегодня надо суп... но из чего? (Присела на диванчик.) Просто из картошки или гороховый? А, впрочем, сварю-ка грибной... из опят, которые осенью собирали. Ах, на какие опята тогда набрели! Только-только они повыскакивали на поваленном дереве и такие веселенькие стояли! Конечно, жалко их было срезать, но... (Снова вышла на балкон, из плетеной корзины достала баночку опят, возвратилась на кухню.) И все же здорово было тогда бродить по осеннему лесу, выискивать грибные стайки, любоваться яркостью красок, вдыхать пахучий аромат леса… (Взболтнула баночку тех самых опят, полюбовалась ими.) Ну вот, вместе с грибками и пролетело надо мной маленькое облако радости. Но быстро, не успела «схватить за хвост», - размылось, растаяло. (Достала из холодильника подложку, обернутую прозрачной плёнкой.) Ну надо же, в магазинах – бройлеры, окорочка незамороженные. А в недавнем советском прошлом получить на работе раз в месяц синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм масла было радостью… которую теперь ищу. (Улыбнулась. Положила в гусятницу окорочка, плеснула на них несколько ложек домашнего вина, посолила, сбрызнула соевым уксусом.) Жаль, что мама только три года и пожила при магазинных полках, которые стали заполняться продуктами. И когда это было? Ну да, в начале девяностых. Но цены! Далеко не всё можно было купить. (Сунула в запальник духовки спичку, поставила туда гусятницу.) Да-а, а теперь денег хватает не только для окорочков, но и на что-либо вкусненькое… хотя и в чЁсточку, как мама говорила, но вполне хватает. (От духовки потянуло теплом, запахло грибным супом, за окном замелькали снежинки.) Ой, снег закружил! Может, к вечеру прикроет голую землю? (Подошла к окну, приоткрыла форточку. Вместе со струйкой воздуха впорхнули снежини, опустились на ладонь.) Какие лохматые да прохладные. Чудо и прелесть! (Снежинки стали быстро таять.) Жаль, что слишком хрупки… а, впрочем, как и всё прекрасное. Но всё равно, с ними и еще одна радость улыбнулась.

А потом был у меня день с рутинными, но столь необходимыми делами, - прибрать в квартире, сходить в магазин, навестить прихворнувшего брата, по просьбе одинокой подслеповатой соседки съездить в Универмаг и купить теплое одеяло. Да мало ли их было, дел и делишек, каждодневно и неотвязно сопровождающих, выныривающих из «углов» с ухмылкой: «А вот и я!». И нельзя было от них отмахнуться, терпеливо ублажая. И надо было мириться с ними, не уповая, что подарят те самые минуты радости, которых так не хватает.
Но всё же, когда брат благодарил за гостинцы, а соседка – за новое одеяло, и даже когда подсыпала пшено в кормушку для синичек и те с тихим писком вспархивали, то витала, витала надо мной легкая тень радости!
Да и когда в наползающих сумерках шла по только что «омытому» выпавшим снегом скверу, то искорки радости долетели и от припорошенных деревьев, и от вскриков озорно катающихся на ледяной горке детишек, и даже от ветки березы, едва покачивающейся в ореоле предзакатного розового неба, - ведь в её чуть заметных почках таилась та самая чудо-радость, которая выпорхнет грядущей весной».

Я ворвусь в метели, чтобы с ветром петь.
И в весну-чудесницу, чтобы молодеть.
Я шагну и в лето, чтоб ручьём звенеть,               
в осень, чтоб калиной над рекой висеть...
Но скажи мне, Мудрый, как в себя войти,
чтобы не метаться, не искать пути
в те края зазывные – омут голубой, -
чтоб душе усталой отыскать покой.

В детстве музыку я слушала только из репродуктора, по которому кроме советских песен часто передавали концерты классической музыки и, наверное, этого было достаточно, чтобы навсегда осталась она неким волшебным лекарством, - омовением души после рутины дней.      
 
«Пел Дмитрий Хворостовский: «О, если б смог выразить в звуке всю силу страданий моих…» Да, именно в такие минуты до отчаяния не хочу в неведомое, - Вечное, Единство, Всеобъемлющее, Атман, Целое...
А вдруг не увижу там, в Вечном, вот таких лиц, тоже открытых звучанию музыки? А вдруг не смогу там, в Единстве, почувствовать под ладонью тепла свернувшегося на моих коленях кота?
А вдруг не будет во Всеобъемлющем мгновений, когда с души спадают защитные покровы и она каждой фиброй впитывает то, что вижу, слышу?
Как же без подобных мгновений - Там?
А потом, напротив стылых и наступающих девятиэтажек - почти деревенские улочки с доверчиво притаившимися домиками, меркнущая желтизна закатного неба, проявляющиеся огни фонарей, густеющая синева внове выпавшего снега, его кроткое урчание под ногами…
«О, если б смог выразить в звуке…»

«На балкончике, перед распахнутыми створками окна, сидит в наушниках женщина и смотрит в небо, а лицо у неё!..
А лицо у меня такое потому, что слушаю шестую симфонию Чайковского*, и передо мной - предзакатное небо, напрочь зашторенное облаками. Но вот кто-то невидимый начинает их раздвигать, чтобы распахнуть спрятанную за ними голубизну. «Ты, невидимый! Ну, давай еще раз, еще! Так хочется увидеть бирюзу под вальс второй части симфонии!»
Нет, не получилось.
И снова - серые облака, перетекающие из светлых оттенков в тёмные, под ними - крыши домов, вспыхивающие жёлтые глаза окон, крона липы с то и дело пролетающими над ней голубями, галками… И во всем этом – жизнь с её заботами, обещаниями, мечтами, как и в этой части симфонии.
Но вот - последняя. И в небе серый занавес неожиданно соскальзывает, изгибы складок рисуют профиль с высоким лбом, закрытым глазом... а через минуту-другую веко начинает приоткрываться и на меня устремляется лучистый взгляд солнца! И уже оно подсвечивает открывшуюся голубизну неба! И уже контур профиля вспыхивает серебром, а в бирюзу веером устремляются его лучи!..
Но - последние звуки симфонии. Музыка стихает, замирает… как и жизнь.
Господи, что это было?»

В квадрате тёмного двора
так дивно музыка звучала!
И чаровала та игра
в квадрате тёмного двора,
и под сурдинку грусть даря,
сама томилась и страдала...   
В квадрате тёмного двора
так дивно музыка звучала!..

Не однажды пробовала делать короткие записки о прошедшем дне, но системой это не стало, - думалось: а куда их потом пристрою? - но теперь жалею об этом.

Из записок. 2018
«По субботам смотрю проповеди Патриарха Кирилла и сегодня он говорил о женах-мироносицах, - монашках, которые после 1917 были расстреляны или сосланы в Сибирь. Хотелось плакать.
... Сегодня курьер принёс мою девятую, изданную в «Ридеро», книгу, - сборник «Таёжный синдром», в ней - мои лучшие рассказы прошлых лет и за последние два года. Вечером, смешав водку с бальзамом, обмывала её, и одиночества не ощущала. Странный я человек? Возможно. И прав Никита Михалков* написавший: «Если в одиночестве нет одиночества, это – присутствие Бога». И моё одиночество даёт мне ощущение свободы, хотя отзвуки последних лет в нём не тают, - часто, когда сижу за компьютером, вдруг и промелькнет: вот-вот меня окликнет больной Борис.
... Дочка с семьей - в Италии, в Милане. Но вначале заезжали они в Дрезден, в который «ездила» и я, отыскав в Интернете слайд-шоу. Конечно, им там интересно, а мне… Нет, уже не нахожу в себе желания бродить по шумным, исхоженным туристами городам, и лучше вот так, - по Интернету. Да и увидела больше, чем дети, «побродив» не только по улицам, площадям, но и побывав на выставке керамики и скульптуры.
... Позвонила невестка: «Я – на машине и могу заехать за Вами. Готовы поехать к нам в гости?» И был день в их прекрасном «имении» с бассейном, уютными уголками двора, улыбками «разноглазых» примул, качелями, дымком костра, вокруг которого пёстрые креслица приглашали присесть и насладиться арбузом, который Агнешка вынесла из дома на подносе.
Но не это было главным, а суетня Оливки и Ники, вначале чуть отчуждённо поглядывающих на меня, - бываю редко, - а потом со смехом и визгом плавающих рядом в бассейне с вскриками: «Бабушка, смотри!» и ныряющих в голубоватую воду. И летели во все стороны брызги, мелькали их попки, а когда они выныривали и смеялись, из-под огромных защитных очков по их мокрым волосам ручьями стекала вода.
Потом на веранде сидели мы за поджаренными на костре колбасками, так красиво смотрящимися в окружении зелено-красного салата, и спорили с сыном о политике, экономике... и опять ополитике, а я всё пыталась «отбрыкаться» от этого спора, - ничего в ней не понимаю! – но видела: сыну хочется спорить. Конечно, ему не с кем об этом поговорить, - Агнешке то и другое до лампочки, - поэтому я и слушала, лишь изредка возражая.
Отличный был день! Словно побыла в отпуске, вырвавшись из своего одиночного заключения.   
... Позвонила Галя:
- Артём улетел в Сочи на недельный семинар.
А такие семинары от его Компании по распространению лекарств довольно часты, и проводят их даже в ЮАР, Турции, - видать, богатая фирма. Да, суетливая у зятя работа, ведь каждую неделю ездит по своему округу, - Тула, Смоленск, Калуга, - но на деньги щедрая. А дочка занимается огородом, что-то строит-мастерит, воспитывает сына и на скуку не жалуется.
... Странно... Но в последние секунды перед тем, как уснуть, со мной всегда - непонятное чудо: вдруг замелькают… словно проявляясь, какие-то размытые лица, очертания незнакомых предметов, чуждых мне пейзажей... И вспыхивает подобное на доли секунд... и надо «прокрутить их» еще и еще раз, если захочу увидеть снова. Что это? Память предыдущих поколений? И прав Волошин: «Забыть - не значит потерять, а окончательно принять в себя на дно, навек...»
... Внучке Машке 23 года. Сегодня принесла диплом, - теперь она бакалавр, то бишь, менеджер по продажам. Правда, этот платный (150 тысяч за 4 года) заочный институт ничему её не научил, но книжечка диплома есть, может, и пригодится. Послала её в магазин чего-либо купить вкусненького, потом обмывали «корочку», и я пробовала робко подсказать, что неплохо бы еще и какой-либо профессии обучиться, что еще не поздно и два института закончить. Но она упорно не хотела об этом и слышать, - можно, де, жить, не имея какой-то определённой профессии, а пробовать многие, и это будет интересней. Смотрела на неё, - молодую, красивую! – но так и не предложила ей того, за что она могла бы зацепиться. Правда, немного заинтересовало предложение попробовать себя на ТВ «Губерния», но опять: в журналистику идти она не хочет. «Можно и в режиссуру... » - подсказала. Но попытается ли? А пока что-то подрабатывает по Интернету (в рекламах), вечерами иногда уходит в ночной Клуб, возвращается к утру, потом спит до часа дня. А еще часто... и тоже по ночам, сидит за компьютером, на что я только ворчу: плохо, мол, что у тебя такой режим.
... По Чату Глеб написал: «Ма, не посидишь с девочками?» Ответила: «Привози.» И через час они вошли с пакетом игрушек, игр. Ника сразу же села к пианино и почти с час я слышала: «Бабушка, это о маме я играю... а это про нашего кота... про Оливку, папу…» А мы с Оливкой играли в какую-то игру, подбрасывая шарик и продвигая по полю фишки, - кто первый доберётся до финиша? Потом присоединилась и Вика, дважды выиграла. И то были драгоценные минуты!
Почти до вечера жевали они принесённые в пакете булки, колбаски, творожки, а когда предлагала им что-нибудь своё, отказывались. Счастливое сытое детство… Только бы не обрушилось, как когда-то - моё.
... Валерий Семенович Столяров всё позванивал мне года два: «Нам бы встретиться, поговорить…» Но не до разговоров мне было, - болел Борис.
А знакомы мы с ним очень давно, обменивались книгами (а книг у него!..), ходили в гости, да и дачи наши на одном поле, так что иногда он приходил, сидели они с Борисом на порожке веранды, беседовали.
И вот недавно приехал он ко мне с желанием почитать свои записки о жизни. Читал долго, пока я не набралась смелости предложить оставить их мне, чтобы – сама... И он понял, что утомил меня, но сказал: «Не могу. Племяннику обещал отдать.» Тихо обрадовалась: «Ну, и слава Богу».
Через день опять позвонил и начал читать свой вопрос председателю нашего правительства Медведеву. Слушала этот «вопрос» минут пятнадцать, только однажды прервав:
- Так это вопрос или статья?
- Слушайте дальше, - только и бросил.
Но когда стал в этом послании ныть по поводу заброшенных земель, то не стерпела:
- Ну да… В советское время все земли были распаханы, засеяны, а кормили впроголодь, да и хлеб покупали в Канаде. А теперь земли вроде бы и заброшены, но Россия занимает первое место в мире по продаже зерна, да и продуктов в магазинах полно.
На что он вроде как поперхнулся, помолчал, а потом что-то буркнул и положил трубку.
Остались у меня его записки о влюблённостях и случаях, когда подвергался опасности. Может, когда-нибудь напишу по ним что-то».

 Усталой памятью, мечтой отпущенной, та песня старая запела вдруг:
«Мне б забыть, не вспоминать этот день, этот час. Мне бы больше никогда не видать милых глаз, но опять весенний ветер…»
Ах, песня давняя, зачем окликнула? Зачем минувшее вновь ворошишь?
Ведь холод зимний сковал безжалостно все чувства прежние,
а ты глумишься, - ты не щадишь.
Ты разрушаешь моё спокоище, - уединённый мой оберег, -
без взглядов любящих, без слов желайнейших,
что холод сгинет, растает снег.
Усталой памятью почти забытые, слова из прошлого летят, летят,
и песней светлою, и песней радости во мне трепещут, - поют, журчат:
«Но опять весенний ветер в окна рвётся и зовёт, он летит ко мне навстречу, песню нежную поёт…»
Ах, песня старая, зачем окликнула?..

Третий год пишу повесть под названием «Сама по себе. Ручейки сознания», в которые «впадают» и другие, - из ощущений, чувствований сиюминутной жизни, но преломлённых, преображенных в некий вымысел. Издам в Ридеро. И эта книга будет шестнадцатой и, наверное, последней.
 
(Отрывок из неё):
«Ой, мобильник...
- Да, Ви. Что ты с утра-то таким голосом смурым... Да, да, да… Ви, опять ты о том мужике? Да еще и мало ему дали, что только за угрозу троих пристрелил… Ви, не надо, давай не будем спор… Не надо, не будем, не надо, не бу… Ви, ты и об этом мужике уже говорил. Ну, повесился он, значит лихо ему было и ни я, ни ты не помогли б… А этого еще кто и где убил?.. В Москве. Ну да, если б остался в Карачеве, может и не... Ты опять - о первом? Ну, пиши, пиши письма в защиту убийцы, а я скажу вот что: братец, ты с ума сошел… Нет, и мама тебе то же самое сказала бы… Сказала б, да еще как!.. Ви, не будем ругаться. Не могу, не хочу, не бу… Ты меня этими мужиками достал и завёл до самого вечера... Да, Ви, да!.. Ладно, постараюсь забыть… Ага… да, пока, пока.
Дался ему этот мужик! Уже в который раз - о нем!.. Да, Ядва*, да, понять его можно. Живёт один, другой информации нет, но зато… Да «зато» у меня нечаянно выскользнуло… Ну хорошо. Зато он пишет свой роман тогда, когда захочет, не то, что я… Да рада я, рада, что внуки рядом, дети, но… Ага, а всё равно тянет к Ком… к компьютеру, хочется что-то и как-то дописать, а не могу, прекрасное настоящее хищно съедает мое не менее прекрасное прошлое… Ну, хорошо, не прекрасное, но всё равно съедает, а я хочу его вытащить из забвения, чтобы это самое настоящее его окончательно не похерило… Ну, не похерило, так не украло. Ой, теперь у мужа мобильник распевается, а он…
- Борис, мобильник твой надрывается, не слышишь что ль?
Итак, поостынем немного, уймёмся, успокоимся, угомонимся... а что еще?.. А еще тебе можно утихомириться, перебродить, перебеситься… Да нет, Ядва, вроде бы я не бесилась… Ну, тогда перекипи или... Во, а еще сбалансируюсь и утрясусь... а лучше всего сосредоточусь и устаканюсь… тем более последнее ближе всего к завтраку… А что на завтрак сбацаешь?.. Кажется, у меня вчера две котлеты куриные оставалась... Ага, есть. Вот и хоре, котлетки и сойдут с гарниром из мороженой цветной капусты… которую с дуру насажала… А чего с дуру-то?.. Да тогда все семена проросли, посеяла, а потом жалко было рассаду выбрасывать, вот и высадили, и выросла цветная, а теперь… А теперь едите замороженую и конца-краю ей не видать… Ну да. У детей денег хватает и на свеженькую, вот и приходится самим реализовывать.
- Борис, иди завтракать… Нет, я пока не буду. Я «Активии» выпила... (Нет, съела... приняла? А-а, ну её.) Бо, ну я ж тебе тысячу раз говорила, что завтракаю часов в оди-иннадцать… Чего-чего. Опять в желудке тяжесть… Ага, капусту сухарями уже посыпала… И масло уже в тарелке, только перемешай. (Каждое утро ему - об этом, а он…) Как брат? А как обычно. Ужасов разных нарассказал. Один мужик повесился, второй спился, третьего в Москве зарезали… Да знакомый поехал туда на заработки, а его… Бо, а тебе он зачем, чтобы руки еще больше тряслись?.. Ну, тогда… тебе к капусте одной котлетки хватит или я - от своей… Ну, и хорошо, а то скоро шарлотку испеку, а ты уже сыт будешь. Нет, ты представляешь! Витька уже сотый раз мне об этом мужике, который троих пришил… Ну, пристрелил или пришил, всёодно померли… Да понимаю, понимаю. Скучно ему, вот он этими ужасами и развлекается. Но на меня-то их вываливать-выплёскивать зачем? Мне от них… (Ой, слёзы… Ой, нет, не надо!) Дай полотенце. Да не это, а то… в глаз что-то… (Не хочу слёз! Не хочу!) Хорошо, хорошо, больше не буду… ага, забуду. (Но попробуй тут забыть, когда Витька по два-три раза на день…) Да не плачу я, не плачу!»

В этом году (2000-й), когда заканчиваю писать эту книгу, весна припозднилась, - середина апреля, а тепла нет и нет, да еще с вечера словно зазимок разыгрался. А вот в том апреле, когда написала эту миниатюру, земля уже оголилась, даже трава зазеленела, но вдруг ночью выпал обильный снег.

«Как же первозданно чисто от снежной белизны! Да еще – солнышко и всё заиграло, заулыбалось, а облака, подсвеченные щедрым светилом, устроили настоящий праздник. Какое разнообразие очертаний и полутонов серого, белого, розового, какой влекущий взор вечности!.. Навестить Макаронку, этот «островок» сельских домиков среди наступающих многоэтажек? Ну да, отзовусь на прощальное эхо зимы, ибо этот девственно-снежный покров наверняка последний перед всепобеждающей весной, и уже через несколько часов эта пышная белизна растает.
Какая красавица ель возле во-он того голубого домика! Ветви ее мягко полощутся на легком ветерке, и она словно кружится с ним в медленном вальсе… А собака-то, собака! Выкатилась из калитки, нехотя побрёхивая и, разморенная влажным теплом, тут же плюхнулась в снег, замерла. А вот и еще одна лохматая морда показалась из-под забора, и брешет-то как отчаянно, с цепи рвется. Да нет, не на меня - она… а жалуется, что не может свободно ворваться в это снежно-солнечное торжество.
Ах, какой же удивительный дуэт!.. этот выпавший снег и уже щедро греющее солнце! Помню такое же было и в Домбае, в Джермуке, только там еще свиристели хоры птиц, звенели с гор ручьи!.. а здесь подтаявший снег наконец-то нашел русло и устремился вниз… и из сточного желоба в лужицу стекает вода, но ее живые звуки похожи... как же похожи на те, что слышались в Джермуке!
А по стволам деревьев уже ринулись соки, вон, верба... Еще нет тепла, а на её ветви выпорхнули серебристые лохматые катышки. Жаль, что совсем скоро, порадовавшись солнцу, они поблекнут и тихо, смиренно уступят ветки летней зелени… потом и она пожелтеет, опадёт... как растает к вечеру и этот нежданный апрельский снег.
Торопливое обновление природы... Господи, ну почему не поселил ты во мне отваги тихой и простой, - смирения перед неизбежностью ухода! Молчишь. Ну, тогда хотя бы подскажи, как сохранить, в какие сокровенные уголки души упрятать всё, что вижу? И как, скупо расходуя, пронести через летний зной, прохладу жёлто-шелестящей осени, стылость зимы, чтобы еще и еще раз окунуться в это звеняще-радостное ликование».

«Пробочка над крепким йодом, как быстро ты перетлела! Вот так и душа незримо жжёт и разъедает тело». Как же прав Владислав Ходасевич*! Вот и мой, именно МОЙ мир сужается, - всё меньше новых ощущений, желаний, возможностей и всё чаще вспыхивает, лишая покоя, маленькая, но наглая мыслишка: финишная прямая, на которую вышла, вот-вот может оборваться и мой, именно МОЙ мир исчезнет. Ощущение не из приятных. И не избавиться от него.

«Сталкиваясь, гибнут планеты, сработавшись, взрываются огромные «радиаторы», подобные Солнцу, рассеиваются галактики, меркнут звезды, но свет их летит к нам через столетия, тысячелетия… Это я смотрю фильмы о космосе и думаю: ну разве в этом бесконечном и чуждом своей бескрайностью мире найдётся место для моей крохотной души?..
Бытует выражение: «Мы вкладываем душу...» Но что такое – душа? Аура, некий мир-жемчужина, которая вынашивается в бренном теле? И есть жемчужины маленькие, которые закатятся под стол и не найти, а есть такие, сияние от которых доходит к нам через века. Разве не страдаю я вместе с Рембрандтом, глядя на его «Возвращение блудного сына»? Разве не звенит во мне хрусталём, не радует музыкой душа Моцарта? Не укачивает, не пленяет Вивальди* Временами года»? Не томит, не жалуется Чайковским шестой симфонией? Не трепещет ли моя душа, когда смотрю на «Вечную весну» Родена, не мается ли извечными вопросами вместе с душой Тютчева*, Блока, Лескова*?
Да, души великих живут. Живут и во мне. А значит, мир, который я творю в себе - моя жемчужина. И закатится ли он горошиной под стол или будет светиться для других, зависит только от меня».

Всё, всё конечно в этой жизни - бренной -
явления и жизни промелькнут чредою сменной, -   
но сохранится неизменчивой рефренной то,
что и соткёт клубки фантасмагорий.
И стану их распутывать старательно,
и буду вглядываться в них внимательно...            
Но только б не грустить!
Ведь если я пред сменой жизней так бессильна,
то предстоящему оставлю вклад посильный, -
детей, деревья, да и всё, что сделаю на этом свете.
И то – моё участие в извечной эстафете.

*Ива;н IV Васи;льевич, прозванный Гро;зным - Государь, великий князь московский и всея Руси с 1533 года, первый венчанный царь всея Руси.
*Сальвадор Дали (1904-199) – испанский художник.
*Огюст Роден (1840-1917) - великий французский скульптор.
*Михаил Лермонтов (1814-1841 - поэт, прозаик, драматург. 
*Александр Пушкин (1799-1937) - Русский поэт, драматург и прозаик.
*Наполеон I Бонапарт (1769-1829) - император французов в 1804-1815 годах, великий полководец и государственный деятель, заложивший основы современного французского государства.
*Николай I Павлович (1796-1855) — император Всероссийский с 19 ноября (1 декабря) 1825 по 18 февраля (2 марта) 1855,
*Иван Крылов (1769–1844) — русский баснописец, публицист, издатель сатирико-просветительских журналов.
*ВВП (внутренний валовый продукт) — стоимость всех произведенных товаров и услуг исключительно для потребления.
*Павел Третьяков (1832 -1898) — русский предприниматель и общественный деятель, меценат.
*Будда - (ок. 563 до н. э.) - духовный учитель. Получив при рождении имя Сиддхаттха Готама, позже стал именоваться Буддой.
* Владимир Ленин (1870-1924) - революционер, лидер большевистской революции, глава советского правительства (1917-1924).
* Иосиф Сталин (1878-1953) - С конца 1920-х - начала 1930-х годов до своей смерти был лидером Советского государства.
* Максимилиан Робеспьер Французский революционер, один из наиболее известных и влиятельных политических деятелей Великой Французской революции.
*Колумб (1451—1506) - испанский мореплаватель, считающийся первооткрывателем Америки.
*Римская империя - государственное образование, существовавшее с 962 по 1806 годы и объединявшее многие территории Европы.
*Иисус Христос, или Иисус из Назарета — в христианстве центральная личность и предсказанный в Ветхом Завете Мессия, ставший искупительной жертвой за грехи людей.
*Крестоносцы — европейские рыцари, участвовавшие в крестовых походах 1096-1291 гг. в Палестину, направленных на «освобождение» в первую очередь Иерусалима, против турок-сельджуков.
*Осада Иерусалима - с 7 июня по 15 июля 1099 года, в результате город был захвачен войсками крестоносцев.
*Тридцатилетняя война в Европе, продолжавшийся с 1618 по 1648 год.
*Фараон — современное наименование правителей Древнего Египта.
*Лета - одна из рек в подземном царстве Аида, река забвения.
*Афганская война (1979-1989) в котором участвовал Советский Союз.
*Владислав Ходасевич (1886-1939) – русский поэт, критик, мемуарист, историк литературы.
*Вольфганг Амадей Моцарт (1751-1796) - Австрийский композитор и музыкант-виртуоз.
*Антонио Вивальди (1678- 1741) - итальянский композитор, скрипач-виртуоз, педагог, дирижёр, католический священник. 
*Пётр Чайковский (1840-1893) – великий русский композитор, педагог.
*Фёдор Тютчев (1803-1873) - великий русский лирик, поэт-мыслитель.
*Николай Лесков (1831-1895) - русский писатель.