Персиковый шкаф

               
Пока выносили шкаф, стояла суета. Аглая   волновалась: как бы не повредили свеженький тёмно-шоколадный венге новых  дверных наличников; хоть бы удачно разминулись с комодом в прихожей.  И лишь когда угол комнаты сиротливо опустел, и она намеривалась отправиться за веником (прибрать скопившуюся за годы пыль), заметила на полу, у самого плинтуса,  конфетку Домового. Лет сто назад она собственноручно положила её на шкаф, в самую глубину, подальше от людских глаз и рук, для умягчения сердца Хозяина, но, наверное, сметая пыль, её всё-таки смахнули однажды в тёмную бездну зашкафья, и сейчас конфета взирала на Аглаю с молчаливым укором. Вид конфеты всколыхнул  ворох воспоминаний. И так жаль стало старого шкафа, так больно, словно от сердца её отщипнули частицу по живому.
 – А ведь я с ним даже не попрощалась! Не погладила бочок! Не сказала «спасибо»!   – рвала душу Аглая. Когда, позвонив Татке, стала изливать свою печаль, слёзы уже без стеснения больно отозвались в носу,  проступили в глазах.
 – Аглаш! Ну, не переживай ты так! С ним ведь можно и мысленно попрощаться, – утешала, как умела, Тата.
Шкаф прожил бок о бок с нею бесконечно долго, будучи семейной реликвией. Он кочевал из одной квартиры в другую, следуя этапам её жизни. Несколько лет тому, вздумав тренировать вестибулярный аппарат, она так себя раскружила, что не удержала равновесия:  её повело, и она, взрослая девица,  шарахнулась глупой своей головой о его угол. Кровищи было! В травмпункт её, бывшую на грани истерики, отвезла примчавшаяся на телефонный звонок  Татка. Оказалось – ничего страшного. Голова и мозг в ней – всё на месте, обошлось шовчиком. Он и сейчас  благополучно скрывается где-то между её тёмными прядками. Молодой врач, штопавший её, кажется, так и не поверил, что она просто кружилась. Взрослая девица?… Что он там себе решил, Бог весть.  Да и ладно!
Затем случился потоп. Соседи сверху устроили настоящий водопад. И шкаф пострадал наряду с другой мебелью. Но в целом держался молодцом.
Затем был переезд, уже изрядно расшатавший здоровье старичка: двери стали открываться туго, отзываясь недовольным скрипом. Однако шкаф держался.
Затем его переместили в другую комнату. И снова он стерпел.
А потом в ней пробудилась потребность перемен, и Аглая решила начать с мебели.  Унылые коричневые обитатели комнаты (шкаф, тумба, деревянные боковушки тахты) лёгким движением кисти творческой Глашиной натуры приобрели сумасшедший розовато-персиковый цвет.
Когда съехала тахта,  Аглая  не тосковала. Комната же постепенно полнилась новыми обитателями, почему-то снова тёмными: таков уж непостоянный Глашин нрав. Теперь персиковый старик выглядел странно среди обилия венге.  К тому же, он с трудом вмещал ворох Глашиных нарядов, был неудобен внутри.  И вот настал последний вынос.
Пока собирали его преемника, пока она раскладывала свои пожитки, немного отвлеклась. Но вечером новые хозяева старого шкафа прислали фото: в тёмной, чужой прихожей, с подсветкой откуда-то сбоку-сверху, втиснутый в нишу, персиковый старичок смотрелся сиротой. Ей явственно  слышались  его горестные вздохи. Декоративные накладки в виде вензелей по краям створок, и больших, и малых, антресольных, отбрасывая густые таинственные тени на розоватый фасад, смотрелись изящно и  изысканно. Они показались Аглае настоящим барокко! И она проплакала всю ночь. Где-нибудь в тёмном уголке с ней в унисон, должно быть,   тихо скулил Домовой.
 – Надо было сказать, чтобы конфетку на него положили, – подумала про себя Аглая, добавив:  – И чтобы решили, что у меня не всё в порядке с головой.
Но время, как известно, врачует. Воспоминания о шкафе постепенно становились и прозрачнее, и призрачнее, и посещали всё реже.  Аглая хоть и не сразу, но свыклась с присутствием комфортабельного углового купе, даже конфеткой его удостоила.  И боль стала стихать.


Стояла середина ноября. После вчерашнего дождя погода установилась мрачная, небо – уныло-серое. Было сухо, стыло, градусы неумолимо стремились к нулю.
Осмотрев себя в зеркало, Аглая решительно сменила чёрное пальто на светлое, пудровое: нежное пятно среди ноябрьской серости. Завершающий штрих – яркий шарф.
Ещё раз глянула в окно: убедиться, что зонт не понадобится. Сквозь свинцовость туч на бледном фоне, образуя вокруг них нестерпимо яркие, почти неоновые, желтоватые ореолы, старательно пробивалось солнце. Горизонт как-то незаметно расширился, отступил, как и случается обычно поздней осенью. Едва кроны деревьев лишаются пышного убранства, становятся отчётливо видны дали: квадратики многоэтажек, светофоры на перекрёстке, миниатюрные автомобильчики, снующие по мосту, недоступные глазу за летней зеленью.
На повороте, за десятиэтажкой, её приветствовал строй знакомых пирамидальных тополей. Совершенно нагие, ощетинившись остриями голых ветвей, словно воздев пики, они, казалось,  воинственно протыкали небо в стремлении нанизать на себя низкие облака. Лишь старая верба сохраняла женственный вид, резко выделяясь  пышной шафранно-зеленоватой копной, касаясь мягкими прядями самой  земли, да пара великанов-тополей на соседней улице щеголяла на редкость крупными, какими-то неестественными, хоть и не частыми, ярко- жёлтыми листьями. Ветер трепал их, настойчиво пытаясь обнажить  наглых щёголей.
Среди чахлой, иссохшей травы помертвелого, буроватого газона, практически сливаясь с ним, сновала дружная, суетливая стайка шумных рыже-коричневых воробьёв. Заметить их под тёмными стеблями можно было лишь благодаря скорому, броуновскому движению. Аглая приостановилась, приглядываясь к маленьким хитрюгам с репутацией мелких воришек. Смешные…
Она любила гулять вот так, в одиночестве, наблюдая и впитывая.
Тротуар практически высох. Только на проезжей части, вдоль бордюров, у пешеходных переходов да  на перекрёстках  изредка попадались лужи.
Это произошло сразу за перекрёстком, едва она, дождавшись зелёного, перешла дорогу. Что дёрнуло её пойти именно этой стороной, не любимой ею, почти лишённой деревьев вдоль тротуара или хотя-бы узкой полоски газона? – Провидение, наверное. 
Когда из-под колёс автомобиля  взметнулся водяной веер, реагировать было поздно. Он, этот негодяй, окатил Глашину пудру щедро и добросовестно. Настоящий снайпер!  Будучи широко образованной девушкой, Аглая обладала отнюдь не всеми признаками  интеллигентности. Сдержанность, по крайней мере,  не была её добродетелью,  а потому вежливость и  такт временно покидали её в  исключительных обстоятельствах. Это был тот самый случай.
 – Козёл! – выдохнула  она, в отчаянии озирая пальто и отряхивая мокрую руку без перчатки. Хорошо, хоть замш не пострадал: зачем-то сняла за мгновение до.  Ну, куда в таком виде?! – Прогулялась?
Отчаяние было столь сильно, что она даже не заметила, как «козёл»  притормозил и возник рядом с ней.
 – Простите, Бога ради! Не понимаю, как я не рассчитал!
Два ярко-зелёных малахита уставились на него, испепеляя. В принципе, на рогатое существо этот тип  не походил, и как ни была возбуждена, Аглая успела отметить на уровне подсознания: он – очень даже. Но тормоза не включались. Как не включились в тот памятный  раз у ещё одного идиота. В принципе, хорошо, что этот не услышал эпитета, которым  она его наградила. Интеллигентная девушка не должна терять лица. Но «Consuetudo est altera natura» (привычка – вторая натура). Аглая бесконечно трепетно относилась к вещам, составляющим её личный мирок. Эстетическая сторона играла в её жизни роль священного идола, и нарушение установленных канонов красоты и гармонии будь то в интерьере её дома, будь то в её одежде, вызывали  бурную химическую реакцию. Когда она недавно вбухала кучу денег в одну зимнюю обновку, Татка воскликнула в ужасе: «Оно стоит больше, чем твоя квартира со всеми пожитками». На что Глаша ответила: «Мою квартиру видишь только ты. А эту шубку – все». К счастью, сегодня она была не в шубке. Но на её лице было написано достаточно.
 – Людей за пределами салона авто для Вас, очевидно, не существует? – выдавила она со сдержанным бешенством.
 – Но я же извинился!
 – Что меняют Ваши извинения? Вы превратили мою одежду в половую тряпку.
 – Ну, послушайте! Тут недалеко ведь химчистка! Давайте, я Вас подвезу! Почистим пальто. Я, конечно, всё оплачу, – его тон оставался выдержанным. На лице, хоть и немного растерянном, брови не сложились скорбным домиком – напротив, уверенные, в разлёт.  Непрошибаемый такой тип.
 – Химчистка? – Увольте! Я с ними связалась однажды: в первый и в последний раз. Будь это ткань – тогда другого выхода нет. А так – дома, в стиралку.
– Тогда давайте ко мне! Будем стирать!
 – Вам самому не смешно? – процедила Глаша, – Сушить тоже у Вас?
 – Тогда что? – терпеливо спросил он.
 – Тогда?..  Может,  подвезёте уж меня ко мне самой? – с вызовом  то ли предложила, то ли приказала она.
 – Конечно, подвезу!
Он с готовностью распахнул дверь авто, она назвала адрес и потом уже молча, нахохлившись, как  ноябрьский воробей, всю дорогу не отрывала глаз от грязной пудры своего подола.
 – Можно, я Вам перезвоню? – всё так же спокойно спросил он, припарковавшись у подъезда.
 – Хотите согласовать мой следующий выход и Вашу подходящую лужу? –  сарказм пробрался из-под вороха негодования.
Он улыбнулся:
 – Вряд ли я смогу повторить этот трюк. Хочу знать о результатах стирки. Готов к любому исходу, вплоть до покупки нового пальто.
 –  Надеюсь,  не понадобится, – едко отреагировала Аглая на барскую замашку, но, снизошла, продиктовав номер.
 – И всё? – выжидательно улыбнулся он.
 –  Чего же боле? Что я могу ещё сказать? – инстинктивно процитировала она письмо Татьяны. – А! Вы про это? – догадалась, наконец, и представилась: «Аглая».
 – Супер! – отреагировал он.
 – А Вы подумали, Татьяна?
 – Я не успел подумать, – улыбнулся он. – Потому что, увы: просто Иван. И простите ещё раз! Позвоню завтра?
Поднявшись в квартиру, первым делом она осмотрела себя в большое зеркало нового шкафа. Мдаа! Почему-то именно сейчас ей крайне хотелось выглядеть на все сто. Но вид мокрого пальто не оставлял надежд. –  Ну, что ж! Будем стирать.


Выслушав во всех подробностях снабжённую свежими эпитетами трагическую историю пудрового пальто, Татка, привыкшая к взрывоопасному характеру подруги,  мгновенно извлекла положительное зерно, великодушно отделяя его от скорлупы негатива.
– По-моему, быть облитой водой – хорошая примета. Я где-то читала.
– Ага. Особенно грязной.
– Ты уже постирала?
 – Сохнет.
 – И как?
 – Пока не знаю.
 – А как он?
 – Он… – Иван-дурак, – подвела черту через паузу Аглая.
 – Или  Иван-царевич, – мечтательно возразила Тата. – Если пойдёте за новым пальто, уточни, у какой лужи я могу подставиться со своим. Выберу что-нибудь ненужное на замену. Не парень, а золотая жила! Присмотрись!
– Балда ты, Татка, хоть и с «вышкой», – отмахнулась Аглая.
Позже, оглядывая подсохшее пальто, себя в пальто, себя без пальто: тоненькая, хорошо скроенная, – она думала про кареглазого Иван-царевича, и в голове звучало: «Позвоню завтра?»


Он действительно перезвонил утром, хотя мог бы и не делать этого:  до Аглаи вдруг  дошло, что его телефон она не спросила, и все последствия с её пальто – целиком на его совести. Она оценила его порядочность. Но всё же съязвила:
 – Не волнуйтесь, Ваш бюджет не пострадает.  Ни пятнышка!
 – Я и рад, и не рад, Аглая: значит, в магазин не идём?  А Вы чем сегодня занимаетесь?
 – Конкретно сейчас собираюсь на работу.
 – Тогда я Вас жду.
 – Где ждёте? (молчание) Иван! Не поняла!
Но он уже положил трубку. Когда через час, после традиционно быстрого завтрака и традиционно медленных сборов, она вышла из подъезда, он шагнул навстречу, улыбнулся:
 – Долго, однако. Впрочем, девушка с именем Аглая только так и должна собираться. Карета подана! Куда прикажете?
 – А я решила, что Вы на изготовке: перед лужей, – пошутила, наконец, и она, на этот раз легко, без сарказма, радостно рассматривая его при свете ясного, морозного утра. Сегодня она могла себе позволить  шутить, ибо знала, что  выглядит на все сто. Малахит её глаз был мягче, нежнее.
 – Тебе очень идёт улыбка, – неожиданно перешёл он на «ты».
Ему она (улыбка) тоже шла. Весь день потом Аглая думала о нём, припоминая тембр, интонации голоса, взгляд, губы, произнесшие это «ты», сломавшее дистанцию, сама витая где-то далеко от служебных обязанностей.
 – Увидимся? – спросил он просто и непринуждённо, когда она собралась выходить из машины.
 – А вдруг я – «девушка в отношениях»?
 – Подозреваю, что нет. И вообще, любые отношения относительны.
 – Это ты про себя?
 – Это я относительно жизни в целом.
Она дала добро, и он уехал. Да, зачёт. Что-то в нём определённо есть. Перезвонив Татке, Аглая разочаровала её новостью, что нового пальто, похоже, не будет, а вечером, вероятно, будет какой-нибудь латте или капучино, но не исключён  и «Цезарь».
 – Вообще-то цезарь – это царь, – глубокомысленно изрекла Тата, девушка, не менее образованная, чем сама Аглая.  – Так что я оказалась права! Надо было с тобой поспорить на Иван-царевича!


Вечером они отправились в её любимый «Ван Гог». Выбрали небольшой двухместный столик на массивной кованой ноге в нижнем зале, с двумя тяжёлыми креслами, за массивной колонной, у окна. Репродукции Ван Гога смотрели со всех сторон. О Париже напоминали милые безделушки и элементы интерьера: букетики и гирлянды палевых, бледных роз, белоснежные барельефы затейливых фигурок, стилизованные часы, балюстрада, ограждающая террасу верхнего зала и широкую лестницу, туда  ведущую. Негромкая музыка, напоминающая о родине Ван Гога. Сама она тоже слегка напоминала парижанку, без особых усилий, ибо оболочка была давно сформирована её рафинированным вкусом. Вот только характер…
Заказали салат «Цезарь», кофе, десерт.
 – Может, тебе что-нибудь покрепче? Я (ты помнишь) – за рулём.
 – Без тебя не стану.
 – Ты машину не водишь?
 – Водила когда-то, недолго. До того, как в меня не въехали. С тех пор не могу себя заставить.
 – Придётся исправлять? – полуспросил, полуутвердил он. 
Его уверенность и спокойствие действовали на неё благотворно. Рядом с ним её порывистость, нервность как-то притихли, угомонились.  Под его изучающим, внимательным взглядом она стала мягкой, почти расслабленной, что случалось не часто. При всей своей привлекательности, Аглая почему-то испытывала вечный комплекс перед незнакомыми интересными  мужчинами, что мешало поддерживать  и выстраивать отношения.  С ним, с этим  Иваном, она не испытывала неловкости. Было уютно сидеть вот так, близко, напротив, глядеть в его карие глаза и говорить о милых пустяках, ощущая, как между ними возводится и крепчает незримый мостик.
А он разглядывал в приглушённом свете зала её  немного неправильное, отчего не менее выразительное  лицо с тонкой, матовой кожей, с серо-зелёными (сегодня)  глазами, формой немного миндаль,  в которых читались и лёгкая неуверенность, и женская податливость, и своеволие одновременно –  словом, девушка-противоречие. Тёмные ресницы, очень тёмные волосы, поблескивающие глянцем кожуры  спелого каштана, с длинной, ассиметричной чёлкой, приоткрывающее красивый лоб, аккуратное маленькое ушко, идеальную шею модели с картин Модильяни, замечательно выписанные природой брови – всё это  создавало удивительный контраст с бледностью кожи и странным, переменчивым цветом глаз. Губы… Они притягивали. Они  – из тех, что просто хочется целовать. Кажется, она улавливала это его желание: время от времени уголки губ нервно подрагивали, выдавая её.
 – Твои глаза тогда, на улице, показались мне Бажовскими малахитами. А сегодня они – почти серые, а зелени - чуть-чуть.
 – Они зеленеют, когда я злюсь.
 – Индикатор. Ясно, – улыбнулся он.
Принесли салат, разрядивший паузу.
 – А ты знаешь, что такое «цезарь»? –  вдруг спросила Аглая.
 – Сыр и соус, – ответил он, не задумываясь и не чуя подвоха.
 – Иван! Цезарь – это царь! Цесаревич – царевич! – пояснила она обрадованно: словила! – И продолжила с улыбкой: «Иван-царевич!»
Он улыбнулся в ответ, но промолчал, разглядывая Аглаю по-прежнему пристально, затем взял вдруг  её тонкую кисть, приложил ладонью к своей щеке, спросил абсолютно серьёзно:
 – Хочешь стать Аглаей-царевной?
 – Прямо сегодня?
 – По законам сказочного жанра: сперва испытания, – серьёзно ответил он. И вдруг: «Слушай, а почему Аглая?»
 – О, хороший вопрос! Вообще-то вначале был спор: Аглая или Аврора. Остановились на Аглае, потому что не придумали, как Аврора будет  уменьшительно и ласкательно. Словом, победила мама.
 – Твои предки – оригиналы! А Аглая как уменьшительно?
 – Придумай сам.  А почему Иван?
 – Странный вопрос! Потому что царевич!
Время плавно протекло в непринуждённом перебрасывании шарика для пинг-понга: вопрос – туда, острота – сюда. И в обратном направлении. Это была славная игра, лёгкая, изящная.
 – Слушай, а как ты всё-таки умудрился меня окатить?
 – Твой шарф оказался чересчур притягательным. Я хотел разглядеть его получше. Вот и словил лужу. Признавайся, что ты произнесла  тогда  в мой адрес?
Она улыбнулась:
 – Я воскликнула: «Браво!». А потом, подумав,  добавила: «Бис!»
 – Аглая Премудрая, – оценил он её изворотливость.


 –  Не пригласишь в терем? – спросил он, когда подъехали к её дому.
Пригласила. Пройдясь по её небольшой, типовой квартире, он задержался у книжных полок, внимательно изучил  фотографии в рамках. Даже вышивки с видами городских пейзажей и многоликих кошек, со вкусом развешанных по стенам и со вкусом  обрамлённых, не спеша рассмотрел. Открыл увесистый фолиант – богато иллюстрированный альбом живописи, один из многочисленных.  Оценив пару живописных работ над диваном (тоже городской пейзаж), присмотрелся к авторской подписи. Всё в этой квартире ему нравилось, всё было органично и характеризовало хозяйку, как натуру творческую. А ещё – натуру родственную. Иван  вернулся в кухню, где она заваривала в принципе не нужный, дежурный чай, стал молча наблюдать, опершись на подоконник, рядом с горшком бархатистых фиалок.
 – Ну, что скажешь? Фиговый терем?
 – Да нет! У тебя уютно. В доме есть атмосфера. Шарм. Во всём – продуманность и смысл. Книги. Вышивки. Твои, кстати?  Она кивнула: «Да, занималась когда-то».
 – Настоящая царевна! Вот только мебель, – продолжил он, глядя на её деревянную кухню, – стандарт.
Внутри её шевельнулось болезненно. Её шкаф! Вот он не был стандарт!
 – Знаю. Хлам.
 – Нет, кухня превосходная (потрогал дверцу ящика), дерево хорошее. Её бы подновить, придать стиль.  Хочешь?
 – А ты – краснодеревщик, что ли? –  спросила наугад Аглая.
 – Слово- то какое старинное, –  улыбнулся Иван. –  В принципе, можно и так сказать. Закончил факультет промышленного дизайна, мебель проектирую. Ну, и сам занимаюсь кое-чем. А ты – умница: слова интересные выдаёшь.
 – Много читаю. Давай чай пить.
Поцеловал он её лишь в прихожей, уже прощаясь, и не в губы, как хотелось ей, а дважды осторожно коснувшись у  виска и ниже, у маленького розоватого уха, впитывая её запах и  унося с собой её сердце. Губы были нежны, но оставили лёгкий любовный ожёг.
–  Очевидно, у Вселенной на меня был именно такой план: через грязную лужу и уделанное в хлам пальто. Да здравствуют осенние дожди!


 – Татка, он разобрал всю мою кухню! Я живу со шкафами  без дверей! Тараканы, заходите! – хохотала Аглая, вешая на плечики белого пушистика – пальто подруги (да, такое в стиралку не отправишь).
 – Это его ты собиралась  обновить под колёсами моего царевича?
 – С ума сошла! – воскликнула Татка. Оправляя перед  зеркалом свою огненную, в тугих колечках, шевелюру, она спросила зеркальное отражение Глаши:    
 – Ты уверена, что он их вернёт? – эти твои двери.
 – Надеюсь! Разве что распилит в надежде, не храню ли я в них золотые пиастры.
 – А ты хранишь?
 – Да, но под комодом в прихожей. Проходи! Не падай в обморок!
Татка, сдавшая свою машину на диагностику, слегка продрогшая на ветру,  спустя некоторое время   уже сидела  с ногами на Глашином диване. В  кухне на  самом деле царил армагеддон: шкафы и ящики взирали на мир разинутыми пастями, демонстрируя Аглаины стратегические запасы и кухонную утварь.
Спустя время, чуть разрумяненная, как все белокожие шатенки, после рюмочки коньяка с ароматным   Глашиным кофе, Тата отправляла в рот одну за другой крупные фиолетовые виноградины, срывая их с грозди, лежащей на блюде цвета фисташка. Аглая устроилась по другую сторону блюда, тоже лениво пощипывая ягоды. За окном было ясно: похоже, к ночи подморозит.  Очень низкое, и тем самым назойливое ноябрьское  солнце ушло за угол соседского дома, лишь кое-где поигрывая прощальными  отблесками  в голых ветвях Глашиного любимца, каштана.  Аглая подняла жалюзи. Впрочем, сумерки уже обозначились, напоминая, что за окном – самые короткие дни, перетекающие в самые долгие ночи года.
 – Слушай, Глаш! Может, у Иван-царевича есть какой-нибудь подходящий братец?
 – Ага! Королевич-Елисей.
 – А ты спроси!
 – А я спросю.
 – Новый год скоро. Хотелось бы волшебства! – мечтательно промурлыкала Тата.
 – Он –  не волшебник. Всего лишь – краснодеревщик.
 – Ага! И подарок его тебе  уже известен: много-много маленьких новеньких дверок.  Как он тебе вообще, твой Жанно? Как у вас? Готовиться мне, в конце концов, в подружки невесты?
Аглая не была из тех, кто откровенничает даже с близкой подругой. Посмеяться, похохмить – пожалуйста! Но обсуждать свои чувства… В её семье это было не приято. Наверное, потому и в отношении  Татки существовало некоторое табу. Сердце Глаши  давно сделало свой выбор. То первое негодование, которое послужило завязкой, сейчас казалось  постыдной, детской выходкой. Она чувствовала, даже знала, как сильно нравится Ивану. Но он  не делал ей любовных признаний. С того дня, когда в кафе он предложил ей стать Аглаей-царевной то ли в шутку, то ли всерьёз, разговоров о будущем не заходило. Они встречались, но держали  дистанцию: поцелуй в щёку, почти дружеский. Вот и всё. Пожалуй, дистанцию держал он. Её это озадачивало. Она-то вынуждена была себе признаться, что сгорала от желания рядом с ним. Да и он явно не из целомудренных, неопытных юношей, не знающих, что делать с понравившейся девушкой. И смотрел на неё отнюдь не дружески. Так что?  – Испытания?
Как объяснить всё это Татке? И стоит ли?
Зазвонил телефон.
 – Привет, Аглаш! Ты дома? Хочу заехать, кое-что замерить.
 – Привет. Дома.
Татка в оживлённом нетерпении заёрзала, раздвинув пальчики веером, изобразила корону над головой.
 – Жанно, тут одна «красна девица» интересуется: не найдётся ли в твоём окружении какого-нибудь приличного королевича Елисея? – Аглая придвинула трубку ближе к Таткиному уху.
 – А просто Алексей подойдёт? 
 –  А он точно – королевич?
 – Потомственный.
Татка энергично закивала, огненные колечки озорно запрыгали, большой палец взлетел вверх.
 – Отлично! Обсудим при встрече.
 – Приедет? Тогда мне пора. – Татка была деликатная девушка.


Субботним морозным утром, искрившимся первым лёгким снежком  под стылым солнцем, Аглая и Тата вышли  из подъезда. Иван тряхнул головой, отгоняя наваждение. Его Глаша –  в незнакомом, нежно-сером меховом пальто, в шапочке в тон, с контрастным шарфом цвета свежей мяты – и всё в тон глаз! Высокие серые ботинки на шнуровке. И вторая, незнакомая девушка, с озорными колечками огненных прядок под капюшоном белого мохнатого пальто, с голубым шарфом, тоже в тон глаз. Как они это делают? Красавицы с обложки. Но Глаша!… Её глаза искрились  сегодня не малахитом: настоящими изумрудами. А говорила: «Когда злюсь».  Он коснулся губами свежей щеки, вопросительно обернулся.   
 – Знакомьтесь: Татьяна-Тата, Иван.
 – Так вот ты какой, Иван-царевич! – Тата, прелестная, оживлённая, с плохо скрываемым волнением, подала руку, без церемоний переходя на «ты». – А где же королевич?
– Он оставлен присматривать за хоромами. На хозяйстве, – ответил Иван, шутливо галантно целуя руку Таты. – Ну, что – едем?
 – Я за вами на своей, – скороговоркой произнесла Тата.
Она шмыгнула за руль красненького «Пыжа».  Иван, радуясь, что они поедут одни, ещё раз с восхищением  оглядел Глашу, какую-то новую,  непривычную, зимнюю, в этой элегантной шубке, в милой шапочке, из-под которой выглядывала тёмно-каштанная, так любимая им прядь чёлки, вдохнул аромат её тёплых духов, ярко витающих в морозном воздухе.
 – Поехали?
Когда, гружёные пакетами с провизией,  они шумно вошли в незнакомый Аглае дом, где-то за городом, в глубине тихой, подбеленной  улицы, среди высоких, дремотных, в первой снеговой припорошённости,  с тёмно-красными стволами вековых сосен, её охватило необъяснимое волнение.  Впервые она на его территории. Здесь – его мастерская, его мир. Серый, в тон Глашиной шубке, кот с янтарными глазами  поджидал на крыльце своего случая шмыгнуть в дом.
 – Пуш, приглашай гостей!
Кот не шмыгнул. Он вошёл неторопливо, лениво и вальяжно в распахнутую перед его Величеством  дверь, гордо неся великолепный хвост в серо-черные колечки. Видно, обитает на особых правах. В доме было тепло, пахло свежим деревом и аппетитно – съестным: похоже, что-то запекали в духовке. Запахи с мороза были особенно ярки.
Из бокового проёма возник  молодой человек:
– Приехали?
Очередная церемония знакомства:
 – Аглая, Татьяна-Тата, королевич-Алексей.
Татка и Алексей с интересом уставились друг на друга. Это был их момент истины. Первое впечатление – самое важное, порой определяющее. Тут уж: заискрит –  не заискрит. Ибо нет ничего тягостнее обманутых ожиданий. К счастью, между этими , кажется, заискрило.  Алексей принялся помогать Татке выбраться из пальто,  а Глаша произнесла удивлённо:
 – Мы ведь знакомы! Это же ты въехал в меня тогда на парковке?!
Немая сцена. Вот вам и Королевич! Мир, пусть и сказочный, оказывается, так тесен!
 – Увы, это тот несчастный, который временно лишён прав! – Алексей, тоже узнавая Глашу, покорно склонил голову, художественно прижав руку к груди. 
 – Да нет! Это та несчастная, не лишённая прав, но лишённая  уверенности в себе  при их наличии, и возможно пожизненно, – возразила едва приходящая в себя Аглая.
 – Но мы над этим работаем, – поспешно вставил Иван, дипломатично добавив с улыбкой: «Надеюсь, это не повод бить мою посуду? Проходите, девочки, осматривайтесь. Там, собственно, мастерская,  там – кухня, там – парадный зал».
Тата с Алексеем по какой-то молчаливой договорённости  отправились прямиком на кухню. Ничто так не сближает незнакомых людей, как готовка и сервировка.
Аглая тоже освободилась от шубки. Наверное, Иван пожалел, что они сейчас – не одни. Под серой шубкой оказалось вязаное платье цвета всё той же, что и шарф, нежной мяты, мягко окутывающее её стройную фигурку, перетянутое в талии широким ремнём цвета антрацит, с рукавом, свободным от плеча к локтю и узким, тугим от локтя до запястья. Она напоминала чудесную, изящную чашу от Данилы-мастера. Восторг в его глазах она прочла с радостным предвкушением: он – мой! 
 С каким-то трепетным любопытством  вошла Аглая  в мастерскую: ей не терпелось увидеть, чем он здесь, собственно, занимается. Вошла и ахнула: прямо перед ней, среди творческого беспорядка, пахучих золотистых древесных стружек, каких-то досок,  инструментов, банок, кистей возвышался … её персиковый старичок, её шкаф! Она в недоумении оглянулась на Ивана. Он, не понимая, в чём дело, вопросительно смотрел на Аглаю. А она подошла, положила ладонь на его бок и тихо шепнула:
 – Здравствуйте, глубокоуважаемый шкаф!
 – Вы и с ним знакомы? – удивился Иван.
 – Ах, Жанно! Знал бы ты, как я о нём скучала! Это же семейная реликвия! После расскажу. А откуда он у тебя?
– Забрал по объявлению «Отдам бесплатно». Мне его цвет показался таким улётным, с сумасшедшиной, что, не смотря на примитивность форм, я его забрал. И даже перекрашивать не стал.
 – Это я его покрасила под персик, – улыбнулась Глаша.
 –  Зачётно! – одобрил Иван. – Зато я наполнил форму содержанием. Загляни.
Она распахнула уже не скрипящие створки и снова ахнула: полки, полочки, выдвижные ящички, штанги для плечиков. Это был не шкаф, а девичья мечта! Волшебство!  Реинкарнация! Вторая жизнь.
 – Татка! Татка! Иди скорее сюда!
Теперь настала очередь Таткиных удивлений. Впрочем,  глаза её откровенно магнитили от шкафа в направлении Алексея. Процесс шёл, и, кстати, обоюдный. 
 – Вот, а ты ревела, что не попрощалась! Смотри, тут и для твоего Домового закуточек есть!
 – Ну, обратно-то я его не верну, как не проси! – сказал Иван Аглае, когда первые страсти улеглись. – Этот шкаф остаётся тут на пожизненный срок. А кто желает им пользоваться… (много говорящий взгляд прямо в глаза), тому  придётся пересмотреть свой личный статус: стать законной хозяйкой шкафа можно только через матримониальные* формальности.
Да, они оба знали много мудрёных словечек.


 – Татка, доедете до города –  перезвони! – напутствовала Аглая, когда вышли, наконец,  провожать чету королевичей.  Татка просигналила клаксоном  прощальный привет и  умчала  временно  безлошадного  Елисея, поднимая в морозный воздух шлейф инея, красновато искрящегося в свете фар.
 – Как думаешь, перезвонят? – спросила она.
 – Не думаю. Забудут.
Обнявшись, они тихо поднялись  по высокому крыльцу в свой терем.  Он снова высвободил её из мягкого серого кокона, снял шапочку, мягко притянул к себе, одной рукой обнимая за плечи, другой – скользнув в её тёмные прядки, пропуская их шёлк меж пальцев, вдыхая уже родной запах этой головки и заключил, наконец, мятную фигурку  в надёжное кольцо желанных ей рук. Мятное кольцо ответно обвило его талию. Она приподняла  лицо ему навстречу. Его карие глаза казались ей  в полумраке комнаты двумя глубокими безднами, тёмным космосом. После бокала вина,  прилива нового тепла вслед за бодрящей прохладой улицы она ощущала слабость, лёгкое головокружение и потребность оставаться в его объятиях навсегда. Дыхание их смешивалось, глаза были так близко, что сливались в один общий магический глаз. Губы. Они были готовы. Нега, разливающаяся по телу, была желанием близости  той степени, которой они ещё не достигали. 
 – Все ли испытания пройдены? – спросила она тихим, незнакомым, каким-то далёким, словно не своим голосом.
 – Это были не мои испытания, родная. Я определился сразу. Я хотел, чтобы определилась ты, чтобы не было разочарований. Я-то сразу решил, что разгневанная царевна – моя суженая, – она не видела, но почувствовала его улыбку.
 – Я же была тогда просто ведьма!
 – Не спорю. Но когда ты пошутила про лужу, я понял: не безнадёжно. Чувство юмора – спасательный круг любых отношений. И потом – я ведь рассмотрел тебя до ведьмы,  – выдохнул он в её ушко, от чего дрожь побежала по телу. 
Он легко приподнял её, шагнув со своей не тяжкой ношей к дивану, присел, опуская её себе на колени, осторожно заскользил по мягкой, дымчатой  поверхности ажурной шерстяной колготки от хрупкой щиколотки вверх, к тоненькому колену, скрытому мятным подолом.
 – Это как? Когда рассмотрел? – спросила она, из последних сил пытаясь удержать в плывущей голове нить разговора.
 – Это когда мы стояли на перекрёстке, на  светофоре – отвечал он, развязывая шнурки её ботинок.  –   Ты была прямо напротив моей машины, словно музейная статуэтка. Потом загорелся твой зелёный, и ты ушла вперёд.  А я потому и газанул в ту лужу, что загляделся, догоняя тебя.  Представь моё состояние! Облил царевну! – звучал шёпот всё тише.
 – Да! Погнался за Красой-царевной, а оказалась… – Аглая не договорила,  окончательно теряя нить.
Ботинки с глухим стуком поочерёдно упали на пол. Дальше говорить он не дал. Настало, наконец,  время настоящих, взрослых поцелуев, которых так ждали их губы, и всего прочего, относящегося к матримониальным намерениям…


А что же персиковый шкаф? – Он вновь обрёл свою хозяйку. Чего ещё и желать на старости лет? И всё лишь потому, что людские судьбы и судьбы вещей предопределены Свыше.

19.11.2023

*Относящийся к женитьбе, к браку.


иллюстрация Капраловой Ирины, "Шкаф"