Дядя Миша

Дети — зеркала жизни. И зеркала почти незамутненные. Поэтому и жертва идентифицируется ими безошибочно и в самые кратчайшие из сроков. Они вообще не склонны ничего не откладывать. И распознают реальность жадно, буквально и вперед самих себя.
Они почти ничего еще не должны себе и другим стараются по возможности давать ложные надежды. Они прекрасны, непостоянны и чистосердечны, насколько только хватает фантазии. Сегодня попал в эпицентр детского беспредела приличный мужчина с древним именем Михаил. Он был уже немолод, хотя и ходил, как и самому ему казалось, прямо, зачесывал назад волосы и говорил только по делу. Носил в холодную погоду картуз в золотым галуном и всегда держал уши открытыми.
Говорил он вообще довольно много. А сегодня еще пока было лето. Совсем чуть-чуть осталось от него, и вокруг все жило словно в легком помешательстве.
Предчувствие томило все живое, и на многих лицах читался неопределенный вызов. Или же прострация. Дул ветер без конца. И все отчетливо шло к чему-то. Словно бы к концу, который, конечно, чье-то начало. Каштаны первыми продернулись ржавчиной. По вечерам юноши в майках душили на пустырях свои уставшие моторы, а днем под ярким еще солнцем дети разрывали криками и стуком самокатов свежеющий постепенно воздух.
Угловая квартира на первом этаже переходила из рук в руки, и  не так давно в ней поселились новые лица. Девочка дни проводила одна, вышагивая по подоконнику. И, томимая тоской на новом месте, заводила бесчисленные знакомства со всеми желающими прямо из окна. Кому-то просто махала рукой и улыбалась, других прикармливала. И постепенно, и довольно скоро, у нее набралась кое-какая аудитория. В основном полу-подростки с хриплыми голосами и отросшими за лето челками. Публика приносила колонку, просила лимонада, гремела самокатами и ломилась с неясной целью в не раскрываемое хозяйкой до конца окно.
За время эпидемии немалое число местных перешло на онлайн и бессрочно осело по домам. Чаще других приезжали скорая и доставка еды. А половина прохожих на улице была с колясками.
А шум от возникшего спонтанно детского осиного гнезда под окнами угловой квартиры понемногу одолел одного порядочного владельца с последнего этажа, много времени проводившего в летние месяцы на балконе.
Дети к тому времени уже поиграли с водой, надавили черноплодной рябины босыми ногами, попинали бутылку с камнями, оборвали большую часть недозревшего шиповника и в целом к началу первого акта уже скучали, вновь вернувшись к разговорам о достоинствах флипов перед барспинами.
И шум двора, помноженный на близость детской площадки, где рвал воздух народец помладше, лишенный права выбора и пространства для побега, — шум двора познал крик Михаила. Сперва неожиданность его явления со стороны неба обескуражила и подавила детский прайд. Все смолкло, и эхо его вопля в одиночестве облетело стены дворового треугольника. Он сам, словно не вытерпев создавшегося вакуума, вскоре сорвался с места и даже выбежал вниз и, можно сказать, уже чистым прессингом выпроводил мальчиков и вступившуюся было за них какую-то случайную молодую женщину. Он говорил с жестами и переливами, говорил много, о неких отдаленных целях воспитания, о последствиях, о неких принципах спального района, сохранности бордюров и достоинствах асфальтного покрытия. Он трогал широкими своими руками камень бордюров, прикладывал к ним зачем-то голову и клал на ладонь давленные красные ягоды, возможно, образно подразумевая плоды вообще. Часть окон через некоторое распахнулась шире, часть закрылась. Но и за последними жильцы все же наблюдали пантомиму. Женщина-заступница понемногу и довольно быстро сдалась и только несогласно качала головой, но слов больше не находила. И постепенно как-то сама собой родилась иллюзия чего-то решенного.
Но вот кричащий человек, удовлетворенный и немного выдохшийся, вернулся к себе на последний, четвертый, этаж, а тучи вскоре снова начали стягиваться, родя из себя все тех же подростков, прилипающих к стенам и прячущихся за кустами туй. И понемногу снова забили по асфальту колеса самокатов и прозвучали первые робкие удары в бутылку с гравием. И вновь грянул вой. Как человек сознательный, давно усвоивший свою правоту и к тому же окрыленный первой легкой победой, Михаил вновь повел наступление с балкона. Монолог развивался в прежней директивной манере, но дети, адаптировавшиеся к его крику и уже усвоившие примерное время, за которое он преодолевал дистанцию до подъездной двери, начали понемногу отвечать в новом ключе.
Ко второму его вылету во двор уже никого не было, и он удовлетворился внушением и легким запугиванием девочки в окне. А к третьему дети уже кружили неподалеку, словно стервятники и понемногу вступали с ним в разговор. Он потребовал их имена, но вместо этого получил унизительное нет и встречный вопрос и в довершение всего назвал себя зачем-то Дядей Мишей. Что сработало как некое странное заклинание, таинственный катализатор, и дети перешли в режим охоты. Стали звучать грубости, тихие советы нюхать жопу и наконец родилась общими стараниями из ниоткуда поговорка: Дядя Миша, х*й под крышей. Дядя Миша действительно к тому моменту уже занял свое ласточкино гнездо и гуляющая между затылками негромко фраза ударила его шаровой молнией. И добавила поверженному штык-ножом. Он перешел на рык, рык перешел в фальцет и закончился натуральным визгом. И звуки, смешиваясь в вихрь, стали метаться по треугольному периметру двора, отражаясь от стен и набирая, словно сладкую вату, эха. Все вместе напоминало мистерию, где радость смешивалась с ужасом и из духа нечаянного единства рождалась драматургия ранних богов.
Итак, на свет появилась строка. И хоть не все с ней было гладко, она жила. Уже сама собой. И некому было ее похоронить или куда-нибудь спрятать. И Дяде Мише тоже было уже не до августовских грез. Он мог бы и не вылезать на балкон. Скажем, отвлечься на сводки с фронтов или рюмашку-другую, в чем его бы сложно было упрекнуть. Но пространство уже напряглось, выгнулось мутнеющей линзой и искало простого действия. Цикл должен был закончиться. Напряжение — найти выход. Вороны — место, где приземлиться. Даже птицы не могут кружить вечно. И поговорка жила на устах, и даже если бы слетели вниз все остатки Дяди Мишиных волос, ничего уже нельзя было повернуть вспять.
Потом наступил обед. И как ни странно, но эта энергия рассеяла всю остальную. Один лишь красный целлофановый пакет, какие держат во фруктовых лавках, перелетал с места на место, что-то тихо шепча.
Однако сонное послеобеденное время недолго длилось, и дети с прежним восторгом и чувством недосказанности темными пятнами вновь обозначились на горизонте. Люди уже понемногу возвращались со своих работ, а крики продолжали вспыхивать время от времени небольшими вихрями, не шедшими уже, правда, ни в какое сравнение с первым экспромтом. Дядя Миша заметно сдал, начал неровно дышать и пускаться на провокации. Он пугал видеокамерами, пытался снимать на телефон и даже упомянул детскую комнату милиции. Но некая незримая система уже идентифицировала его как персонажа и приняла безвозвратно в свое действие.
Дядя Миша рос при Брежневе. И мир с тех пор казался ему не сложнее стрелок у остановившихся часов. До сегодняшнего дня. Его собственные внуки, с угловатыми поморскими лицами, казались вполне в пределах нормы, держались молодцом и чутко реагировали на слово «тише». Но в остальном дети пошли не те. Что-то пугало, и Дядя Миша нередко любил вступить с ними в разговор у парадной, но они отвечали неохотно и как-то сразу расходились.
Плавно вечерело. Словно ночь спускали спящую на воздушном шаре. Подъехали родители девочки, молодые еще сравнительно люди. Мать вышла из машины и первым делом зыркнула по окнам, откуда уже скрылась как рассветный туман девочка, оставив одни качающиеся занавески. Девочка не была похожа ни на того, ни на другую. Черноглазая, смуглая и миниатюрная, как молдаванка. Мать была высокой блондинкой с грудью колом, громкий голос, вся из себя резкость и спонтанное неудовольствие, с привычкой подаваться вперед во время ссор и склонять со словом кусок разные формы слабоумия.
Машина отошла ко сну не сразу и пару раз нервно вздрогнула, пробуждаясь обратно. Это была ее машина, древняя десятка с волгоградскими номерами. Его был руль. А еще магнитола и наверно наклейка «Урал» на заднем стекле. Он говорил «пельмяне» и «мультифорка». Сухой, лопоухий и отчаянный на вид, под ее напором он все-таки смолкал. Потому что девица на рэ брала с пол-оборота. А у него все-таки было, видимо, что терять. И уязвимые места на теле. Еще у него был брат, такой же бурый цветом и почти не отличимый внешне. Вместе они напоминали то ли свежевылупившихся орков, то ли потомков сказочной чуди, ушедшей давным давно жить в  шахты сибирских гор. Что принесло их всех на балтийский берег, знала только родина, издавна размешивающая судьбы в ступе своей тяжелой рукой. И теперь все в небе и на земле говорило, что скоро на землю лягут ее стеклянные слезы.
Он выбрался следом из машины и с восхищением осмотрел маленький и невозмутимый порш спайдер, теперь уже выглядевший притихшим и растерянным, выбрался рывком и что-то торопливо прокомментировал ей в затылок. Припарковаться он решил непременно рядом, создав при этом жутковатый натюрморт, и бесконечно жаждал ее внимания. Неизвестно, собирался ли Дядя Миша втянуть их в единую ткань повествования, но раскрыв рот, он только поздоровался. На что тот кивнул, а та прошла никак не отреагировав. Дети, почуяв инстинктивно момент для антракта, куда-то сгинули, а Дядя Миша приуныл. Он уже пробовал поговорить с соседкой из балкона напротив, погладить кота Ричарда, включить погромче свой любимый сборник, но ни белые нити плывущих куда-то занавесок, ни Магомаев больше не вызывали праздника. Кажется, все вокруг, в природе, в сердце, в небесах готово было посочувствовать ему. Но вид его, маячившего по-прежнему на балконе, исполненный уныния и неопределенного ожидания, почему-то останавливал. И силы вечернего покоя витали на расстоянии от медленно пульсирующего огонька его сигареты.
Лето в этот раз случилось теплым и нежным, словно грудное молоко. Даже редкие грозы были бархатистыми, что казалось, слышишь смех усталого большого сатира, лежащего где-то в траве. По вечерам грохотали неподалеку в чью-то честь салюты. Хотелось верить, что просто так. В восемь уже сгущались сумерки. А в девять уверенно заступала ночь. И в воздухе все отчетливей пахло дымом. Тьма постепенно овладевала землей. И людьми. Многие бродили беспомощно, словно отказываясь во что-то верить, сидели подолгу на лавках, просто говорили о чем-то не имеющем конца медленными силуэтами возле парадных. А по черному небу бежали розовые облака большого города.
Слетают на землю первые листья. Березы стоят, словно нагие в холодных лучах фонарей. Дядя Миша равнодушен ко всему. Он уныло свисает через край балконной рамы над вьющимся табачным дымом, и с какой-то неясной надеждой машет мне рукой. А я не могу остановиться и перестать невольно находить сравнения в его плотном коренастом очертании, торчащем в направлении полярной звезды. Его три куста малины возле лестницы в подвал поблескивают в сумерках полосатой лентой, какой обтягивают закрытые проходы или дорожные происшествия в кино. Но там и покойников накрывают чуть ли не саваном. Обычно же они просто лежат, уставившись в небо и владея всем вниманием, что не знали при жизни. А рядом мужчина в заломленной фуражке с усталым видом и кроссвордом под прищепкой планшета. И он где-то далеко. И все это всегда где-то далеко. И кажется, что раньше было хорошо, но нет, молодость — это хорошо, а теперь, кажется, конечная, и скоро прошелестят двери, в воздухе почуется туман и невидимый голос с хрустом динамика попросит на выход. И ни дуэльных пистолетов, зарытых в саду под вишней, ни «жен премье» — амплуа первого любовника, ни описанных по пьяни женщин за плечами. Просто рельсы, свисающие над оврагом с кладбищем старых вагонеток и колес, утомляющие дети, взрослеющие зачем-то внуки. Жены, стыдно сказать что. Подошвы робеют к вершинам лестницы, останавливаются. Они уже не бредут, затихают, надеясь, что кто-то невидимый пройдет стороной. И дети в общем-то ни в чем не виноваты, это сама жизнь не ощущает жалости. В чем ее великое уважение ко всем, одаренным свободной волей. И в общем-то она нежна, и скорее, удивительна, чем строга, просто поводам для удивления у нее нет конца.