ДХ 3 Открой глаза

Глава 3. Открой глаза


Как ведут себя веселые грибники, когда находят школьниц в кусте боярышника? Сначала они на цыпочках подбираются ближе, чтобы понять: жива ли. Осязав бледность и синюшность покровов, достают мобилы и звонят в полицию. Но сначала фоткают (не для соцсетей, а на память. Часто ли обычным грибникам встречается такое? Тем более возможности современных смартфонов позволяют присвоить то, что обычно присваивают бог, дьявол да сыра земля).

Потом это все попадает в папку следователя и в руки Алексей Николаевича. Чтобы он это всё уничтожил. Включая пять фотографий. На первой она, маленькая и погибшая. Так подумали грибники, нашедшие тело в лесной канаве. Обычное дело: шли поутру за белыми и подосиновиками двое мужиков с одной корзинкой, увидели длинную кукольную ногу в белом носочке. Нога была остывшая и непропорциональная. Словно вытянутая кем-то из суставов и заиндевелая, отчего показалось -  февраль на улице, а не жаркий июль. Короче, нежить, а не нога. Ещё они вспомнили о межкомнатной двери: деревянной, старой, потресканной, на которой и покоилась обладательница ноги. Школьница, на вид лет четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, распахнутый остановившийся взгляд. «Словно кто-то долго тащил её на этой двери, а потом бросил в кювет», - рассуждал первый грибник, на вид тридцать пять лет, пахнет хвоей, свежесрезанной сыроежкой и еще чем-то изумительным, наподобие туалетной воды от Пако Рабанни.

- Она лежала, вцепившись в ручку абсолютно белыми и застывшими пальцами, - свидетельствовал он. – Инфернальное зрелище. С детства хожу в лес, но такого не наблюдал. И поза скромная. Юбчонка клетчатая до колен. Ножка правая вытянута, а левая подогнута. Хорошая девочка. Вся такая прилипшая к этой двери, твёрденькая. Никак не подумаешь, что маньяк постарался.

Второй грибник, возрастом значительно старше, разглядел у покойной смиренную полуулыбку «как у царя Соломона в миг, когда он всё осознал».

Следователь: вы, гражданин, хотите сказать, что у погибшей наблюдалась мудрая ироничная усмешка?

Второй: именно, наблюдалась. А еще отпечаталась и застыла. Словно и не убивал ее серийный маньяк долго и мучительно, не ломал косточки. Словно не садист,  наоборот. Наоборот – добрый, уютный господин нежно лишал её жизни по обоюдному их согласию.
Помните незнакомку из Сены, господин следователь? Тогда, в 1885-ом году неизвестную безымянную юницу выловили такие же как мы французские рыбаки. Они много чего выуживали ранним утром любого дня: самоубийцы зачем-то любят сводить счеты с жизнью в тёмное время суток. Помните, как у Пушкина: прибежали в избу дети, второпях зовут отца, тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца. Вечная поэзия всегда о вечном же противостоянии между жизнью и смертью, где жизнь проигрывает. Жизнь проигрывает, как в той шахматной игре, где выигрывают всегда те, кто начинает. Жизнь никогда не начинала, вот в чем проблема. Она суть продолжение и ответ. Имманентность и эволюция. Потому победить она не может. Но, о боже мой, как же она прекрасно проиграла там, в вонючей речушке Сене, откуда ранним утром вынули простую шестнадцатилетнюю деву симфонической красы. Пока тлен не коснулся ее, она мирно улыбалась – чуть дрогнув уголками губ при полной безмятежности облика. Весь Париж был потрясен. Мир ещё не знал такого посмертного очарования. Жертва словно говорила смерти «спасибо», словно встретила её как возлюбленного, как долгожданного жениха. И не было оправданий такой прелести. Масса вопросов, мусьё дознаватель: почему на слепке глаза девочки закрыты? Утопленницы завсегда внимательно и распахнуто смотрят: чуть влево и чуть поверх. Несомненно, с открытыми глазами она выглядела бы естественнее. И знаете, что ответил на эти обвинения патологоанатом, сотворивший слепой слепок? С открытыми глазами она бы и в посмертии оставалась живой. И люди бы начисто отказывались верить в смерть, проходя мимо ее слепка, тут же ставшего лицом живой и потому обыкновенной девочки. Только один штрих – закрытые веки, - способен ввергнуть смотрящего в изумление, потрясение, катарсис, - ибо речь идет не о живой благодати. О благодати мёртвой. И благодать эта  невыносима, оттого требуется непременно закрыть глаза. Непременно, ибо возможно ли сохранить разум после всего этого? И затем, когда утопленницу привезли в морг, доктор решился положить ладонь свою на веки её. Вследствие чего лет через пять спился, схватил гонорею, прогнил и сошел с ума. Но каждый раз, когда он колол себе морфий, то видел в своей покойницкой нежное лицо с открытыми глазами и этой добродушной, простой, скромной полуулыбкой. Как вы думаете, почему она улыбалась в посмертии своём? Почему она была счастлива? Почему она посмела быть счастливой, не имея на земле ни единого человека, кто искал бы ее и нёс белый цветок к ее могиле?

Следователь: потому что все эти девочки из Сены, знаете ли, бывают весьма изобретательны в посмертном трюкачестве. Не верьте никому. Ни девочкам, ни их патологоанатомам. Суть в намерениях. Либо она была намеренно жива, либо намеренно мертва.  И вот с этим «намеренно» по обыкновению не соглашаются ни доктор, ни патологоанатом. Впрочем, какая разница, если оба они просили не упоминать об этом в следственном протоколе. Но речь сейчас не о медицине, хотя ее роль тоже вызывает подозрение. Нет ли здесь коррупционного мотива или иного варианта конфликта интересов? Пока неизвестно. Известно лишь, что наша незнакомка жива. Она открыла глаза и совершила глубокий вздох пару часов назад, прямо на оцинкованном столе следственного морга. Сердце её забилось в обычном режиме, словно и не останавливалось никогда. Чему никто даже не удивился. «Каких только трупов я не повидал за тридцать лет службы, - заявил патологоанатом, - в том числе и живых».

- Какая жалость, - хором вздохнули оба грибника. – Ну тогда мы пойдем, ладно?

В заключении значилось: найденная в глубоком кювете типа «канава» погибшая школьница, на вид 14-16 лет на самом деле пребывала в глубокой летаргии типа гипотермии. Частота сердечных сокращений нитевидна, дыхания не наблюдалось, наблюдалось затвердение и окоченение тканей, характерное для трупа. Однако, за секунду до пробуждения, МРТ показал ошеломительную мозговую активность, характерную для выпускника, решающего усложнённый вариант ЕГЭ. Следом (сразу после фиксации нейронной активности), конечности потерпевшей расслабились, мускулатура обрела характерный для жизни тремор, отчего школьница села на процедурном столе и принялась дико чесаться, чуть не сдирая кожу. Дальнейшее обследование ожившего тела не показало каких-либо внешних либо внутренних повреждений, послуживших причиной летаргии, анабиоза и глубокой комы. На все вопросы девочка круглила глаза, мычала и отрицательно крутила головой. Способность к членораздельной речи возвратилась после пятнадцати минут нечленораздельной. Она закончила чесаться и сказала «Кто я и что здесь делаю? Кто вы такие вообще? Чего вы ко мне пристали и почему я без одежды?». Пришлось пояснить, что здесь морг областной судмедэкспертизы, куда она поступила под видом тела с отсутствующими признаками жизни. Кою (жизнь) она обрела за пять минут до того, как циркулярная пила коснулась ее черепной коробки с целью наглядно исследовать неокортекс.

- Доктор, вы бредите, - заявила потерпевшая и потребовала одежду.

Судя по ее дальнейшим заявлениям, она ничего не помнит, не знает и требует прекратить розыгрыш. Также она считает, что у нее нет и не было родителей, она никогда не воспитывалась в детдоме и отрицает любую причастность любым образовательным организациям, школам, институтам и коллективам. Налицо глубокая посттравматическая амнезия, - но это уже к психиатру.

«То, чего так боялся Гоголь, - рассуждал патологоанатом, попивая ромашковый чай в процедурной, - и то, что в итоге его и нахлобучило».
Вот поэтому он не пил ничего, кроме ромашкового чая.

Толстый доктор посмертных тел на самом деле не употреблял спиртного – ни полграмма даже на Новый Год. Его звали Николай Фёдрыч, его полные, дебелые, старые руки были сплошь утыканы родинками, крошечными, как булавочные уколы. При смуглом моложавом лице это вызывало когнитивный диссонанс. Потому с ним общались, опустив глаза долу.  И покойники, и живые представали перед Николай Фёдрычем, прикрывшись веками. Работа такая  - глаза закрывать, - оправдывал себя доктор печальных дел, - хотя господь излишне обобщителен в последнее время.

Насчет живых трупов Николай Федрыч не обманывал – пару раз в его печальной юдоли огрехи случались. Лет пять назад привезли сотрудника местной администрации, мужчину тридцати восьми лет в идеальном офисном костюме черного цвета при ослепительно-белой рубашке. Первая мысль Фёдрыча: можно не переодевать для похорон, - прям с утра весь похоронный случился. Глаза чиновника распахнуты, на бледном правом виске клякса крови. Застрелился, обычное дело для работников его службы. У Фёдрыча таких с десяток уже набралось. «Если б предлагали миллион на должности завотделом вертикали власти, - отказался бы. С горизонталью как-то попроще». Так думал эскулап, приближаясь к телу в костюме для более детального осмотра. Но тело село. Оно село где лежало – на каталке. Затем сморгнуло и вопрошало: где я, где?

Фёдрыч хотел ответить в рифму, но не решился при исполнении. Оказалось, горемыка лишь оглушил себя травматикой, - рука, вишь ли, ослушалась, в результате чего дуло неплотно примкнуло к височной части, чуть отошло.

- Не умеете самоубиваться, зачем самоубиваетесь? - спросил Фёдрыч у трупа без лишних экивоков. Он знал, что с этими либо жёстко, либо никак. Помнил со студенческой скамьи: люди идут на такое ради жалости через уязвленное самолюбие. Вот ты бы, чинуша, поработал на моем месте, - забыл бы о самолюбии. Когда видишь руки отдельно, ноги отдельно.. Когда нюхаешь крайнюю степень разложения каждый день, - все эти сказки о красоте души человеческой, о высших стремлениях, чувствах, о раненых тонких настройках… Да блевать тянет, батенька, бле-вать. Вот прямо на твою шелковую сорочку исключительной белизны.

- Извините пожалуйста, - попросил бывший труп, покраснел и зажмурился.

- Идите ко мне ассистентом, - предложил Фёдрыч, борясь с нахлынувшей непонятно откуда жалостью, - здесь разучитесь глупостями страдать.

Был ещё алкаш, которого Фёдрыч так и не увидел за горой заскорузлого хлама: деревянные, дымящиеся мошкарой штаны и запах, словно в штанах не единственный мужской труп, а миллион дохлых скунсов, успевших испугаться. Даже для морга это было слишком. «Нужен респиратор», - подумал Фёдрыч и труп шевельнулся. Никто и никогда не узнает, какие необычайно виртуозные маты живут у него в голове. И как жестко он умеет ненавидеть миловидных девочек-регистраторш.

После оживления пропойцы Фёдрыч не пил. Даже во время празднеств, где он намеренно громко оправдывался:

- Если бы я пил, то давно сошел бы с ума.

- Но вы всё-таки сошли с ума, - настаивала ожившая школьница, натягивая форму, - хоть вы и не пьете.

Он молчит, смотрит на нее и отчетливо понимает, - она не та, за кого себя выдает. Она не школьница, ей не шестнадцать, ей даже не пятнадцать. Она не… Чего «она не…», Фёдрыч? Нездорова? Де нет, Фёдрыч, хуже. Она в хламину больна. Абсолютно, тяжко, без шанса, без варианта, паллиативно. Блин, Фёдрыч, да мы все больны тем же. Болезнь длиною в жизнь. Нет, Фёдрыч, позволь с тобой не согласиться. Ты не прав, Фёдрыч. Здесь болезнь длиннее, чем жизнь.

- Вот и сейчас, - продолжает она, не отводя тусклых, словно иконописных глаз, - вот и сейчас вы не соотносите меня с реальностью. Ваш мозг спорит с вами. Он скрипит, как гусеничный трактор по гравию. Даже я слышу это. А это – первый признак шизофрении. Хоть пей, хоть ни пей.

- Скажи, откуда вы все беретесь, - не выдерживает он. «Соня, солнышко, ты опять забыла накапать мне пустырника в утренний чай и теперь нервы ни к черту, Соня, голубь, я срываюсь Соня, Соня, бля». – Откуда вы все беретесь? Чертовы довольные трупы без сумок, документов, со срезанными лейблами на одежде, без мам, пап, жен, мужей, без отпечатков, регистраций, без видимых признаков как внешнего, так и внутреннего насилия, без всех этих грёбаных причин как смерти, так и жизни?

Она оделась, застегнула туфельки, подошла ближе. Она острабучилась прямо ему в глаза:

- Если бы я вам сказала, то, что вы хотите услышать, - вас бы это устроило? Тогда скажу. Я даже подпишу все бумаги. Только не забудьте завтра утром напомнить Соне чтобы она накапала вам пустырнику. Потому что она обязательно не накапает. Потому что ей на вас наплевать. А мне, – нет.

Она замолкла, но он продолжал слушать. И взор его был  алюминиевый и пустой. Иной раз с ним такое случалось. Уставится в одну точку на стекле и ложка с супом зависает и стынет, долго стынет напротив его носа. Это бывает странно, и когда его ловят коллеги: «Николай Фёдрыч, с вами все в порядке?», - ему становится неудобно. Словно его поймали на чем-то неприличном.  Как если бы он целовал спящую красавицу, но она бы назло не ожила. Потому он с детства выбрал безлюдную работу. Впрочем, выбора-то особого не было: либо сторожем, либо патологоанатомом. И там, и там нет людей. И там, и там тишина. Тишина, похожая на мирный лесной сон, когда туманы блекло стелются на полянах. И любая неугомонная птаха замирает в нахохленных перьях своих. Если в такой момент остановить машину, выключить магнитолу и открыть дверцу, - тишь, невесомая и робкая, войдёт в тебя. И успокоит.
Когда исчезнет правда, когда исчезнет ложь, когда исчезнет «между», ты сразу всё поймешь. Она придет и сядет у твоего окна. В предутреннем молчании пресветлая Луна.

Мне повезло, что я не красавица, - хмыкнула девочка,  - ибо я скорее зомби. Зомби, надеюсь, вы целовать не желаете?  Да ладно, Фёдрыч, не хмурьтесь, я не из тех, кто триггирует с утра до ночи. В данном случае меня, как и вас, интересуют источники моего необычного состояния. Они  неизвестны. От прежних жизней обычно остаются лишь общие сведения. Понятия, в большей степени присущие философиям Плотина или Спинозы плюс квантовая физика, где имеют значение только эмпирические явления. Причины же непостижимы. Затем, когда меня находят растерзанной, глубинная темнота, где я растворилась, меняется на невозможно белый. Прошу прощения, не ослепительно-белый, а невозможно. В природе такого цвета нет, он не выедает глаза, а заволакивает. Если бы мы были чувствительны к всевозможным излучениям, включая реликтовое, то, вероятно, приблизились бы к пониманию этого цвета. Тесла с детства жаловался на этот свет, поглощавший его психику перед очередным открытием. Возможно, Тесла тоже был зомби. Просто не все зомби знают, что они зомби. Ибо во время смерти нейронные связи разрушаются, восстанавливаются они уже с чуть измененными платами. Я бы тоже не знала, если бы не Лёсик. Но Лёсик ученый, у него гормональная потребность – всё объяснять.

- Расскажи мне про Лёсика.

Не торопитесь. И пусть вас не пугает слово «зомби». Зомби – это необычное состояние обычных людей. Ничего общего с диким социальным стереотипом, навеянным фильмами типа «Обитель зла», «Я – легенда» и прочими ходячими мертвецами. Абсолютно трусливые люди писали сценарии с целью заработать бабло чудовищных размеров на схожих фобиях. И что в итоге? В итоге я сижу тут перед вами и совершенно не желаю вас жрать. С меня, как видите, не отваливаются куски гнилого мяса. Я не озабочена человеческой кровью – мне она вообще отвратительна. Как эту гадость можно пить и главное – зачем? У воскресших, а лучше сказать – восстановившихся людей включаются те же самые биологические процессы, как и у простых, одноразово-смертных. С двумя исключениями. Первое:  можно согласиться с авторами зомби-стереотипа что человеческая пища, даже ресторанная, даже качественная, - не будоражит наших аппетитов. Оттого обычно зомби худы. Но дело тут не в отсутствии пищеварения, не в его кардинальной перестройке. А просто в том, что за энное количество лет, прожитых с переменным успехом, любая пища приедается. А приевшись, кажется невкусной. Второе: некоторые системы наших клеток дизапоптозны. То есть, там не включается программа на самоликвидацию клетки при наличии определенных ограничителей митоза. Что это за ограничители, и кто включил дизапоптоз в конкретно моем организме – неизвестно.

- Я ничего не…

- Понимаю вашу растерянность, Фёдрыч. Вам не хочется верить моим словам, в вашем сознании возникают картинки из Обители зла. И, кажется, вот-вот начну пояснять о принципах работы корпорации Амбрелла. Увы, Федрыч. Мой единственный друг – это Лёсик. Можно ли его назвать зловещим основателем Амбреллы, это большой и риторический вопрос. Следующий вопрос: почему эта Амбрелла обязательно должна быть зловещей? Науку принято мистифицировать, особенно если ты владетель заочных липовых дипломов и физические знания твои умещаются в формулу Н2О плюс планетарное строение атома. В любом случае, вы можете сами у него поинтересоваться о причинах и источниках моих состояний. Но, в отличие от основателя киношной Амбреллы, Лёсик носится с иной идеей. Он фанатично желает, чтобы я не умирала. И чтобы нейроны мои не перегружались, запуская программу подмены правил игры. Это как если бы хоккеисты одной команды стали играть в хоккей не клюшками, а бейсбольными битами. Или жокеи стипль-чеза галопировали бы к финишу спиной в сёдлах. Странно, неправильно, и что-то серьезно меняется в физике и психике. Бедный Лёсик. У него уйма работы.

- Кто такой Лёсик?

Неважно. Важно, зачем вообще такая работа. Да, согласна, ваша профессия намного спокойнее. И будь у нас выбор, мы все бы стали вашими ассистентами. Проблема в том, что не мы запустили эволюционную установки. Которые, как это известно из любого учебника биологии за пятый класс, ведут наш сапиенсовый вид к коллапсу и тотальному уничтожению. Либо к решению указанных проблем. Вот вы мне ответьте: каким таким макаром человек, живущий в среднем восемьдесят лет, но стареющий уже с тридцати двух, может добраться до ближайшей экзо-планеты в тот роковой период, когда наше ненаглядное солнышко задумает обратиться в красного карлика? Или когда земное ядро перестанет генерировать электомагнитное поле? Вы знаете, что об этом уже Тесла переживал, он-то и придумал проект поддержания ЭМП Земли в длительном рабочем состоянии. Жаль, что его сбило авто, так бы мы не парились. Поскольку, если наше электромагнитное поле ослабнет, солнце сожжет нашу атмосферу вместе со всем её метафизическим бытием. Здесь будет Марс, дядечка, здесь будет Венера.  Но даже теслово устройство по ремонту ядра не сможет работать вечно. Потому мы должны сделать всё, чтобы доехать до ближайшей экзопланеты. До Проксимы или Глизе. Как это сделать? Спросите у Лёсика.

- Кто такой Лёсик! Кто!? – не выдержал эскулап.

Девочка покачала головой:
- Он вам сам скажет. Но вот насчет крионики, о которой вы подумали только что. Поразительно, до чего же ненаучной бывает наша псевдонаучная фантастика. Даже вы на это введётесь. Нет. Не-ет! Минусовые температуры уничтожают клетку. На-все-где. Возврата из крио-смерти нет – у норм-функциональных людей во всяком случае. Впрочем,  есть доктор Уайт с опытами по охлаждению мозга макаки до температуры плюс одиннадцать градусов Цельсия. При этом живой мозг обезьяны извлекался из мертвого тела с целью трансплантации. И несколько часов пребывал в крио-камере. Но проблема не с мозгом, а с телом: митохондрия от холода гибнет, ее затем невозможно восстановить. С основательным понижением температур справляются только нейроны. Следовательно, для того чтобы осуществить представленный в фильмах анабиоз, нужно, на подлёте к экзопланете, будить не всего космонавта – организм его обязательно погибнет. А вытаскивать мозг и пересаживать в другое тело, живое. Кто это будет делать? Искусственный интеллект? А вы уверены в нём с учетом Терминатора и Матрицы?
Вот именно. Я тоже не уверена. Потому – пересадка мозга, реинкарнация и вечноживая медуза торриторсис дохрини с ее дизапоптозом. Или голые землекопы, если они вам больше нравятся.

Пока не пришел Лёсик со справкой «У нее шизофрения, Николай Фёдрыч», - Фёдрыч молчал. Он думал. Он просил её закрыть глаза. Или хотя бы прикрыть на время. «Привычка, знаете ли. Работа такая». Оказывается, он всех просит об этом. Только не помнит.

Она чуть заметно улыбалась. Крошечное незаметное дрожанье губ. Он улыбнулся в ответ. Кажется, Платон писал о притяжении душ. Для греков агапэ – сама суть симпатического начала. Любовь к нравящемуся уму без желания обладать. Но вот вопрос: а может ли агапэ быть замешано на несимпатическом начале? Ну, когда тебе кто-то не нравится, но дико тянет. Врозь нам скучно, вместе тесно – очень даже интересно.

Эмка не могла нравится, в ней чего-то не хватало. И дело не во внешности: лицо ее сложно было рассмотреть за бесцветными патлами. В ней не хватало другого. «А вот здесь я с тобой не соглашусь, Фёдрыч – вступил в спор альтер-Фёдрыч, - как раз этого-то в  ней был переизбыток. Именно переизбыток отталкивает сильнее дефицита. Вот сам посуди: кого в нынешнее время оттолкнет дефицит веса у юной особы? Зато переизбыток его же отталкивает начисто».

- Если я напишу тебе, Эм, ты ответишь мне?

- Конечно, - тут же кивнула она, - только не помню, умею ли я писать.

- Удивительно асексуальное тело, - сетовал потом за кружкой светлого разливного Николай Фёдрыч, отменивший личный сухой закон, - будь я самым упоротым педофилом – сбежал бы от неё и излечился.

Она не выходила у него из головы все эти долгие годы. Он писал ей рифмой, поскольку прозой получалось лишь жалобное скуление. А рифма казалась дерзкой и вызывающей:

Эмка, девочка, чудо, моё бредовое состояние,
возникшее в миг выгорания старого профи, -
в дыму формалина ты рассуждала  о покаянии,
тебе, уже мёртвой, было совсем не пофиг
когда ты села голою на железе в моей покойницкой
когда я умер бы без причастия, если б ты не ожила
и мне бы молить к тебе, деве, ангелу, горней горлице
но ты же демон, господи боже, прости-помилуй
И теперь я вглядываюсь в каждого убитого да убогого,
окостеневшего в моих оцинкованных апартаментах
И в каждом я вижу то ли тебя, то ли дьявола, то ли Бога
(господи да прости мне мои жалкие комплименты);
просто мне надо знать, что я живой и хочу обедать,
Что я всё такой же толстый и малоподвижный
Что ко мне ходят страшные люди вроде Лёсика и начмеда.
И что из троицы нашей я, конечно же, самый лишний
И что если бы ты меня хоть немного жалела –
То признала б себя неотъемлемой частью провИдения и апгрейда
И отправила б в середину богоубойного  века
Где не надо рождаться ни Ницше, ни доктору Фрейду.

Он еще хотел сочинить про желательное убийство или недопущение рождения Гитлера в конце девятнадцатого века, но решил не торопиться. В конце концов, письма тогда прекрасны, когда в них – тайна и недосказанность. Он нажал на кнопку «отправка», емайл подмигнул, адресат поглотил. И тут же затревожилось, словно липкая студня в чреслах налипла. А на самом деле, где она? С тех пор как ее увезли следователи, ни ответа ни привета. Её ли это адрес? Адрес, который вручил ему Лёсик, - Алексей Николаевич, образовавшийся в судмедэкспертизе в тот самый судный день. В день  воскрешения худенькой, угловатой и незабываемой Эмки.

Лёсик не нравился Николаю Фёдрычу. Скользкий, невнятный тип. И смотрит как-то червиво. Никто не знал, даже бабушка, что более всего на свете Федрыч боялся червей. Осклизлых нематод, кои ночами обязательно заползают робким мальчикам в уши. Они ввинчиваются в недра башки: узкие, белые, длинные черви вроде сколопендры, только тоньше. И живут   там. Вьют там гнездо, рожают личинок. Потом он прочитал про остриц и боялся остриц. В ухе, доктор, именно в ухе. И в мозгах – это ещё хуже.
 Острые глаза Лёсика вцепились в кончик Фёдрычева носа, пощупали в ноздрях и двинулись вверх по лицу. «Хват, - решил эскулап, - такие нравятся бабам». Быстрый, оценивающий взор хвата поднял градус в прозекторской, отчего мясистые Фёдрычевы ладони вспотели.

- Заведующий секретной лобраторией РАН, - представился Алексей Николаевич, протянув руку - готов щедро оплатить информацию.

Медик взметнул брови: «деньги? Лёся, милый, меньше всего думаешь о деньгах, пребывая в морге по шесть-восемь, а то и девять-двенадцать  часов. Я потрошил с десяток неживых натур, которым ещё вчера грело ляжку столько бабла, сколько ты за десять жизней не заработаешь».
За минуту до явления Лёсика со справкой и деньгами, Фёдрычу звонил начмед. И просил.
- Тут к тебе ломится мой старый приятель насчет твоей ожившей. У него там какая-то нехорошая, но дорогая история с генетикой, нейрофизиологией, комой, шизой и прочими  бедами. Подсоби, ладно? Кто он такой? Представляется именем последнего русского наследника, а посреди нас обзывается Лёсиком. Погоняла не любит, но деньжищ имеет немерено. Никто не знает откуда. Чокнутый и фанатичный. Упрямый, жестокий и аутичный. Доктор Джекил и мистер Хайт, - помнишь такого? Вероятно, что-то среднее. Потому кровь из носу – прими и расскажи во всех подробностях. Мельчайших. Он в долгу не останется. Я тоже. Что ты там говорил о предпочтительном тебе рабочем графике?
Алексей Николаевич никогда не напросился б к патологоанатому –свидетелю одного их первых Эмкиных воскрешений. Из числа тех, что стали достоянием публики.
- Я её забираю, - деловито произнес доктор Киба доктору Николаю Фёдоровичу, - без обид, ладно?
Он представил ворох документов, справок из всех Московских и питерских днк-лабораторий и психушек. Там значилось что Эмка – его, лёсикова, собственность. У Фёдрыча опять отнимали сказку. И поэтому Фёдрыч никогда не назовет более Алексея Николаевича Алексеем Николаевичем. Теперь и навсегда – только Лёсик. И гори ты синим пламенем в самом глубоком своём аду.
- Хорошо, - кивнул Лёсик и забрал Эмку.

***

- У тебя нет никакой амнезии, Эм. У тебя с мозгом лучше, чем у Эйнштейна.

- Откуда ты знаешь, как было с мозгом у Эйнштейна? Всего лишь стереотип.

Они гуляли по саду, - настоящей, большой и тайной слабости Алексея Николаевича. Сколько здесь буйных розовых клумб? Около тысячи, плюс–минус. Может, сейчас уже много больше, он не считал. Кто-то сажает розы, кто-то из обслуги, тихих, безликих людей в белых медицинских костюмчиках, посаженных на стройные женские и мужские фигурки. Он никогда не помнил их имен. Но каждую весну стайка этих людей таскала рассады, хлопотала с тем молчаливым остервенением, с которым крепостные крестьяне пололи лебеду на барских суглинках. Каждая клумба напоминала большую каплеобразную восьмерку, на каждой жило по миллиону розовых кустов одного цвета. Белые, красные, с бахромой, желтые, коралловые. Мама ненавидела, когда ей дарили розовые букеты. Только в горшках. «Зачем вы режете эти растения? Чтобы я потом выбросила на помойку?».
Над каждой клумбой по пять ажурных проволочных клеток с соловьем или канарейкой. Клетки висели на тополиных, вишневых, яблоневых ветках, раскачивались от малейшего ветерка или прыжка певчих сидельцев. Три прыжка влево, три вправо, соловьиная трель, клекот, щебетанье, маленький деловитый треск. Два раза в день клетки убирали люди в белом, и если Алексей Николаевич это видел, то всегда говорил: «Осторожнее. Не дай бог, выпадет». Служитель оборачивался вниз со своей лесенки и криво усмехался. Ну нелепо же. Если соловей и выскользнет из открытой дверцы, то упорхнет. Взрослая летающая птица выпасть не может. Но с шефом никто не спорил. Ухмыльнувшись сверху, человек в белом продолжал вытряхивать из клетки пыль, помёт, менял поилку и кормушку.
«Какие наглые люди вокруг», - думал Алексей Николаевич и мечтал распорядиться о том, чтобы не видеть больше никаких лестниц и никаких кривых гримас сверху.
«Когда у нас всё выгорит, Эм, здесь будут только те, кто подпишет контракт на моих условиях. Кто откажется от выбора. Кто согласится на чутошную редактуру мозга. Крошечный припай в области левой лобной доли. А взамен получит то, к чему стремилось все прогрессивное человечество порядка шести тысяч лет».

Они гуляли по саду, и могли бы гулять здесь сутки или больше, – Алексей Николаевич не помнил, сколько здесь гектар. Сколько здесь вольеров с арабскими кобылками, сколько кустов, где вечно жмурятся кошки – ленивые, раскормленные твари, по спящим бокам которых разгуливают мыши, как по Бродвею. И еще прудики, размером и формой повторяющие розовые клумбы. В прудиках карпы и еще какие-то рыбы, целая толпа каких-то рыб в миниатюрных прудах с мраморными бережками. Их никто не ловит и не жарит, ухой здесь сроду не пахло. Потому карпы высовывают из воды бесчисленные морды и требуют хлеба. Булок тут полно – на каждой скамейке разломанные булки и сдобная выпечка.
- Им же нельзя выпечку, - не соглашается Эмка, - их нужно кормить специальным рыбьим кормом.
- Они любят, - ворчит Алексей Николаевич, отщипывая кусок. Отчего прудик закипает, бурлит и пенится словно жареное гейзерное озерцо. Словно кипяток в том чане, где Иван Дурак обрёл карьеру и мужество.

- Очередной экспериментальный Эдем, - усмехнулась Эмка, впервые ступив на землю сию обетованную.

Она имела право усмехаться. Знала: нейро-редактура убивает в сапиенсах конкурентное чувство. Заради благополучия Творца паства лишается суверенности. Зачем тебе рабы божии, Киба, - спрашивал он сам себя – зачем тебе куклы?

«Ради добра, Киба, - не соглашался он сам с собой, - вернее, надежды. А вдруг да слепится?»

- Врешь, Киба, - Эмка злится крысьим оскальчиком, - твоя сверхзадача – вырастить во мне душу твоей матери и пересадить обратно. Обратно в тело, вот уже сто лет как на ИВЛ. А когда она оживет и получит мои клетки, ты водрузишь ее в рай. Вот в этот рай, который ты выращиваешь в Подмосковье и на тихоокеанских островах. Который ты намереваешься вырастить на Проксиме.

Алексей Николаевич закрывает глаза. От Эмки плохо пахнет. Морг еще не выветрился. Даже райский воздух розового кибуца бессилен. Заткнись, дура, - говорит он ей. Гадина, кипит он и хочет закрыть проект.

Он бы мог объяснить. Мог бы объяснить, какого это, каждый день по капле терять надежду. Все равно что перестать дышать, но при этом надевать деловой вид и надрывно играть роль живого человека. «Ты же атеист, Киба. Тебе потерять веру, надежду и любовь, что все пальцы…». Он улыбается. А что остается делать, когда всё бесполезно? Улыбаться и вожделеть. Вожделеть науку. Холодный труп любви в прозекторской есть начало научного поиска. Я не знаю, кто ты – отнимающий мое детство, мою любовь. Трепетное ванильное чувство. Хрустальные окна, чистое крахмальное белье на балконе. Я не знаю, кто ты есть – тупое беспросветное нечто. Но я еще пободаюсь с тобой.

Человеческий мозг – сухая расчетливая машина. Холодная электрическая слизь. Она требует: верни хоть что-то. Либо не смотри на это.  Не смотри на это убожество, эту пародию на жизнь.
Чего он только ни делал. Ставил на тумбочку самый прекрасный ее портрет, - там у нее иконный взор: всезнающий и тёмный. И соболиные, в золотистую рыжину локоны, спутанные майским сквознячком. И, подходя к электронной койке, где среди трубок и аппаратов бледнело невыносимое, инопланетное лицо без единой морщинки с плавающими глазными яблоками, - он отворачивался к портрету. Если бы Бог слышал его мысли, он бы разблевался. И с неба не землю сошли бы потоки желчи; всё это лилось бы и лилось и никакой Ной не спас бы ни одной твари.
Алексей Николаевич презирал слово «прости». Он вообще – презирал и брезговал. Потом оправдывался. Любой человек, убивший слабого или не спасший, что равноценно; любой садист, маньяк, психопат всегда найдет, чем залатать пробоины в своем монументальном «я». Да, я убивал женщин, но только проституток, или тех, кого посчитал шлюхами. Убивал тех, кто станет злом и грязью. Я очищал землю. Убитый мной ребенок вырос бы в Гитлера. Доктор Менгеле и Сиро Ишии выпускали кишки еще живым людям, детям и женщинам. Детям и женщинам отрубали руки и ноги, сдирали кожу и выращивали на них, как на клумбах, чумные бациллы – и всё это ради науки. «Ради науки и будущего человечества», - отчитывали они своих судей, взирая на них гордыми орлами. И уходили в мир иной Коперниками, полагая, что когда-нибудь им поставят памятники и понесут срезанные цветы. И он, Алексей Николаевич Киба – такой же. Он хотел бы сказать: Эмка, я загнан, у меня нет выбора. Нет выбора. Нет.

- Рано или поздно, её придется отключить, -  Зав.отделением интенсивной терапии неумолим, как все высокие, уверенные, красивые молодые самцы. Две тысячи первый год. Алексей Николаевич с трудом, но переносил всех завотделениями, без исключения. Этот же был много честнее и объективнее. Впрочем, объективной была и ее аппаратная жизнь. За нее дышал ИВЛ новейшего образца, ее кровь очищал новейший диализ, ее сердце работало на полупроводниках.
– У нее нет мозга, - продолжал доктор, - он давно умер.

Алексей Николаевич знал, что не весь. Знал, что мозг и душа – вещи чуточку разные. Он пару раз в сутки спорил со своим мозгом и хотел его убить. А тот в свою очередь желал проделать ту же штуку с собственно хозяином. Но как это объяснить реаниматологу, которому наскучила дама, похожая на гидроцефального младенца? Дама с тяжелой лысой головой; и не закрываются веки её, а глаза уплывают и тонут как поплавки. И круглосуточно, без остановки одно протяжное ммммм…
Потому доктор встречал Алексея Николаевича прохладцей: ну и когда вы уже сгинете наконец? Желательно, оба.

Он всего лишь человек, этот красивый шатен в бирюзовом наряде. У него сотня пациентов, - тех, у кого есть шанс. И еще юные медсестры: у них морщатся носики при упоминании «амёбы», полупроводниковую жизнедеятельность которой вынужденно поддерживают уже два с половиной поколения медработников интенсивной терапии. «Сколько всё это будет продолжаться?» - спрашивают бархатные глаза завотделения.

В ответ Алексей Николаевич протягивает доктору проект обретения его отделением самого новейшего оборудования. Обратите внимание на нескончаемый список дефибрилляторов, прикроватных мониторов, наркозно-дыхательных аппаратов, ивээлов. Алексей Николаевич просит просто ткнуть длинным, музыкальным, обутым в золото докторским пальцем в любую из медицинских картинок. И тогда Алексей Николаевич обратится в доброго джинна, в архангела Гавриила, отчаянно, но молча ненавидящего все это г…  Лишь бы на полгода снять дилемму жизни и смерти. Не слышать вопрос: «ну и когда вы наконец ее отключите?» Чтобы потеплел бархатный взор жестокого реаниматолога. Чтоб он провалился туда, откуда нет выхода.

«Сам ты быстрее сдохнешь», - думал Алексей Николаевич после сделки и звонил в медфирму заказать большой благотворительный спасиб. Он понимал, что доктор давно мог бы отключить её. Мог бы просто сказать медсестричке: нажми на кнопку, и к чертям собачьим. Ну эту, из двадцать первой палаты. А убитому Лёсику наговорить с три короба: «извини, братан, вышло случайно», «выбило пробки», «всё пропало, но никто не виноват».
Он не отключает её. Двадцать первую палату. Потому спасиб будет длиться долго. Пока Алексей Николаевич не найдет способ перевести ее вместе с палатой интенсивной терапии в особое отделение своей лаборатории.

«Расскажи мне Эмка. Вот здесь, на этой скамейке просто начни говорить. В чем причины тебя, Эм? В чем настоящие причины и почему я не могу взять это у тебя, хотя кажется – протяни ладонь», –
сколько раз он задавал ей все эти вопросы. Сколько тысяч миллионов раз.

Она бывает ощеренной крысой, но за полсотни лет научилась понимать его. Этика меньшего зла – это ее этика. «Если найдете лучше, я заберу свои слова обратно». Никто пока не находил.

И ещё Либи Анжель. Помнишь Либи, Лёсик? 2009-й, Страсбург. Работница на заводе по производству тележек для супермаркетов крутила свои гайки. А потом её уничтожило нечто, недоступное медицинской диагностике. Её уничтожила энцефалопатия, вырубившая нервную систему. Она умерла, упала в черную сингулярность. Обрушилась в кому, из которой не было выхода. Девяносто девять и девять процентов таких Либи закапывают в землю без всяких искусственных вентиляций, насосов и диализов. Потому что это остановка сердца, отказ легких. Пульс превращается в нить чтобы гнить. Она бы не воскресла. Она б очнулась в могиле. Болезнь выключила все нервные связи, все выходы, за исключением входов. Ей было больно, она знала, что мертва и вопрос о могиле – дело времени и мужнина решения. Он любил ее, да, дело в этом. Потому труп подключили к ИВЛ. Они живы, пока за них работает техника и компьютер. Пока в тебя вгоняют кислород, пока за твое тряпичное сердце вкалывает насос и толкает холодную кровь по сосудам – ты живешь внутри безобразно-мёртвой бочки и всё чуешь. Даже уходящую любовь мужа и детей.
Уходящая любовь. Это та же смерть, только хуже. Энцефалопатия, абсолютная тьма и боль. Потому что больше нет звонков. Потому что близкие люди отдают холодом, словно трупы.
Это фурункул, который вызревает, пока они отводят взгляд от твоего пластмассового лица. Оно искорежено болезнью. Они больше не узнают тебя.
Надо учиться любить. Любить разлюбленное – это простить любимое за то, что разлюбил. Стать пчелой, любящей улей, муравьем, любящим муравейник. Кибой, любящим человечество с условием небольшого нейро-припая. Просто надо выучиться ждать. Надо быть спокойным и упрямым.
И тогда наука разыщет средство. Сыворотку жизни, которую можно выжать из твоего, Эмка, головного и спинного мозга если понять, как это устроено. И живые находят телефоны, звонят за полночь. Они просят то, чего нет, перечисляют все деньги мира на чужие карты. «Вы ведь поможете, правда?» Очень сложно похоронить тех, в ком пророс и зацепился.

- Я верну тебя, - говорит он пластмассовому лицу, - верну хрустальные окна. И белоснежные занавески. И ванильный аромат яблочного пирога с корицей.

Либи повезло. Кто-то заметил крошечную слезинку в уголке ее глаза. Поэтому похороны не случились, а должны через три дня. Теперь она воскресла и знает, что смерть – это гнусно. Потому что ты слышишь, как нареченные тобой и ниспосланные рассуждают, утку или курицу приготовить на твои поминки.