ДХ 5 Не норма

Глава 5. Не норма

Эмка подписала все документы, все согласия и расписки, вплоть до «в моей неминуемой мучительной смерти прошу никого не винить, особенно – заведующего отделением экспериментальной цитогенетической биологии, доктора, профессора, академика, эйнштейна от цитологии и генетики -  А.Н. Кибу.

- Издеваешься, - он брал бумаги, криво усмехаясь, - но спасибо.

- А если я все-таки тебя люблю? Я все равно останусь бревном, как подопытные в отряде семь-три-один господина Исии?

- Хуже. Мы с тобой слишком давно знаем друг друга, чтобы верить в обезболивающие свойства чувств. Если что и обезболивает – только ненависть. Но только тогда, когда она прочно увязана с рациональной парадигмой.

Алексей Николаевич Киба ненавидел смерть и всё, что мешает четко определять ее свойства, причины, вероятности и биопсихологические механизмы. Он никогда и не скрывал, что парадигма, то есть смысл его жизни и бурной экспериментальной деятельности сводится к спасению тех людей, которых он обязан спасти. И к неспасению тех, кого он спасать не обязан. «Я – один из тех счастливых людей, кто точно знает смысл своей жизни во всех смыслах слова «смысл». Над дверью его кабинета висел слоган «На моём месте вы поступали бы хуже». Потому, - объяснял он персоналу и всем интересующимся – (даже тем, кого он приговорил), - что абсолютное большинство людей вообще никого не любит. Большинство притворяется и врет из моральных и честолюбивых соображений. В моем учреждении живет только правда. И вот моя правда: я готов лично свою, и тем более ваши жизни положить за тех, кому я обязан, в ком дышит моя душа. Вам этого не понять. Если бы вы могли это понять, вы были бы на моем месте, а я, возможно, – на вашем. Но случилось печальное. Почему оно случилось  - спросите у себя.

Его учреждение носило название «Альфа и Омега» и где точно оно находится знали лишь те, кто имел несправедливо короткую жизнь, имея справедливо вечные деньги. На самом деле располаги АиО строились в разных частях земного шара и представляли собой небольшие стандартные дачи с большими нестандартными подвалами, запрятанными за большими непроницаемыми заборами. Сам Алексей Николаевич называл их биолавками: биолавка один, биолавка два, три, четыре, пять. Короче, сколько их было не знал толком никто, включая самого Кибу. Потому что к участию в его сумбурной, но необыкновенно востребованной деятельности подключались все заинтересованные воротилы и организации от пыльных и унылых масонов до запрещенных саентологов и одряхлевших триллионовых мультимилионеров, коим в последний год их жизни проблемы мироустройства стали вдруг глубоко абстракты. «Ибо перед лицом смерти все становятся персоналистами» -  объяснял Алексей Николаевич, когда ему на очередной подставной счет капал очередной зеленый миллион. Причем миллион Кибу не радовал. Особенно если столетний, привязанный к ИВЛу миллионовый дед предательски уходил из жизни, чем пребольно ушибал репутацию Лёсика как самого лучшего генно-цитологического воротилы всех времен.

«Лёсик, ты же обещал!» - кидали ему на комп расстроенные укоры теневые министры, их жены, дети и стареющие внуки.

«Я не бог, - писал он им в ответ, - но делаю всё возможное».

Он на самом деле делал всё возможное и даже невозможное, и на самом деле не из-за денег.

У Лёсика огромные капиталы. Включая стадо с бессчётным количеством овечек Долли и вечноживущих голых землекоопов, океанариум с микромедузами, которые умеют жить назло второму закону термодинамики и ни в какую не дохнут, если их не вытащить из воды. А также клонированно-переклонированными клиентами, клиентами с встроенными искусственными органами, накачанными искусственной кровью и тоннами психо-генно-стимуляторов, включая те, что должны были выключать апоптоз.
А ему нужна было всего лишь долгоиграющая человеческая клетка. И длинный рибосомный ряд с жизнеутверждающей информацией, настраивающей организм на долгую борьбу с износами.

- Когда этот препарат появится, сколько мы будем жить? – спрашивали вкладчики самой сомнительной, но до смерти необходимой пирамиды в истории мировой медицины и микробиологии.

- Это не препарат, это система, - отвечал Алексей Николаевич, - она сдвинет биологические границы существования человеческих организмов с семидесяти до трехсот – четырехсот лет. Вера в систему, призванную бороться с бионормой была сильнее всех человеческих пороков вместе взятых. Тем паче эйнштейн-Киба водил толстосумов по своим отарам, лучшие представители которых отказывались становиться шашлыками вот уже лет пятьдесят. У него было полно пятидесятилетних овец, выглядевших годовалыми игривыми прыгунками. Хотя люди значительно отличались от овец, Кибе верили. И вкладывали. И снова верили, даже когда убитый в их душах иудейско-христианский Бог выключал все надежды вместе с остальными функциями изношенных организмов.

Если бы не кандидатский дисер Лёсика, бурно заваленный на предзащите «ибо ненаучно!» - не было бы ни Альфы, ни Омеги.

Дисер назывался «Цитогенетические основы человеческого бессмертия».

- Зашибись, - только и молвил его научный руководитель доктор Смоленцев, - это вообще как? Вы хоть, Лёшенька, понимаете весь абсурд своего названия? Да нас на смех поднимут. Вернее не нас – вас.
Короче, научник от возмущения зашпрехал по-немецки. Но Алексей несгибаемо стоял на своем: я докажу саму теоретическую возможность трехкратного продления жизни. Плюс эксперименты с голыми землекопами.

- Голые землекопы оставят вас с голой жопой, но без научного звания, - научник был непреклонен, аспирант первого года Киба – тоже.
«Я всё равно буду» - бубнил он после того как научник, оппонент и вся кафедра гнали его поганой метлой по бесконечным коридорам института имени Герцена.
- Я всё равно буду, - повторял он, - всё равно.

Шёл, нет, скорее полз пятый год всеобщего развала, приватизации и девальвации. Отзвенели битые стекла в Белом доме – их потом долго не хотели сгребать с асфальта. «- В чем сила, брат? – В доминантной хромосоме. Кто доминирует, у того и сила, и правда». В родном доме стёкла еще держались, но ни правды, ни силы уже не было. Батя пил горькую, пил горько, сказал тогда, глядя на этикетку «Столичной» с лютой ненавистью приговоренного: «Мать отключат, вахлак. Докторишко грит, бабла нет поддерживать. И без того еле концы с концами. Типа, в Израиль надо или Германию. Месяц дал, чтоб договорились там». Он опрокидывал стопку резко, кадык взлетал по небритой шее и казалось, режет её по-бандитски снизу вверх, с оттяжкой. Потом был мат, много мата вместо закуси. Консервы «скумбрия в масле» закончились еще вчера. Банка иваси утром. «Хлеб купил?».

- Не, пап.

- Иди, бля. Черного хошь полбуханки. Мать отключат. Вах-лак.

Лёха, с год как потерявший имя в отцовском доме, шел в магаз, удил в карманах вьетнамских джинсов мятые сторублевки, возвращался с хлебом и картошкой во двор и сидел там часа полтора на скамейке пока не стемнеет. Замирал, скрючившись, с дисером в одной руке, а сетка с картошкой и хлебом  в другой. Тоже глотал что-то липкое, а оно не хотело глотаться, застревало в глотке. Пока мама была жива… Когда она была здорова он не знал что такое деньги  и зачем люди всё время говорят о них.  Блинчики, оладушки, вареники, - все выпекалось само, всё было в клубах сахарной муки и ванили, всё хохотало и играло и носы у всех белели словно у дедов морозов, только наоборот. Он помнил, что ему было ничего не нужно. У него всё было, включая все коллекционные модельки советского автопрома – и волги, и жигули и москвичи. Две машинки «Москвич» с рулем и открывающимися дверцами, пахнущие настоящей заводской резиной. Солдатики разных армий, каждый день идущие в бой, каждый вечер погибавшие, каждую ночь мама тихо убирала их в коробку. Он никогда и ничего не убирал и не покупал. Потому что она всегда спрашивала: «Алёш, что ты хочешь? О чем мечтаешь?». Тогда у него еще было имя, нормальное человеческое имя и всё, о чем он мечтал. Кому надо было вытаскивать из неё жизнь, оставляя полграммовую каплю? Какому вонючему пустоглазому свинорылу надо было вот так – ни с того ни с сего? Оставляя пародию, копию, злую усмешку. Оставляя дурацкую надежду, которой не может нигде и никогда быть. «Сын, с мамой чего-то плохо. Я скорую вызвал, она вон лежит. Не ходи туда. Сейчас скорая приедет, сейчас, я уже три раза звонил». У него в руке была телефонная трубка, а блокнот валялся на полу. Отец никогда не помнил никаких номеров, даже скорой и милиции. Афганская контузия или что-то вроде этого, он не говорил. Но после возвращения  ни одной цифры не помнил. Только блокнот. И прежде чем позвонить четвёртый раз, он снова поднял свои записи: «Ну, где там этот чертов телефон. Чё они не едут-то, а? Уроды е…».

Тогда он впервые услышал мат в отчем доме. Тогда он много чего услышал и увидел впервые. Но сейчас, после пяти лет отцовского горя он почти привык. Сейчас, проглотив наконец сопливую слизь, вечно липнущую к гландам, очевидно понял одно: надо достать денег. Где угодно, как угодно. Занять, убить, ограбить – все равно. Матери и мне. Завтра утром пойти к долбаному докторишке, сунуть ему сколько он там хочет. Потом снять хату, самую дешевую, в коммуналке или общаге. Потом найти голых землекопов. А вдруг выгорит? Я смогу спасти ее. Ну хотя бы сделать что-нибудь, хоть что-нибудь сделать.

- Мишань, здоров, можешь говорить? – Лёха хрипел в телефонном автомате, ибо дома телефон давно в отключке, - Мишань, это я, Лёха Киба.

На том конце кто-то глухо возмущался о времени, ибо была ночь и Лёху Кибу ни на каком конце вообще в упор не видели.

- Мишань, да я тебе курсовик делал, помнишь?
Помнишь. Мишаня учился на пару курсов старше, но нифига не помнил о курсовиках – ему их вечно кто-то делал. До той поры, пока он не отчислился в свою стихию – в фарцу и беспробудную коммерцию. Лёха краем уха слышал, что нехило у Мишани получалось там. Мишаня гнал и толкал всё что можно гнать и толкать: пиво, бэушные иномарки, хаты с обитающими там бомжами, вмазанными бардами и полоумными старухами.
- Мишань, очень надо, допозарез. Приезжай, ладно? Я тебе верну всё с процентами, тем более я на крутую тему напал – по одним только грандам соровским бабла немеряно будет. Но сейчас просто засыпался. Приезжай. Реально, сам офигеешь от всего этого.

Стрелку забили в кабаке «Неунывающий Джек» на Зоологической, куда Мишаня приехал через час на белой бэушной ауди. Лёха сидел за столиком напротив парковки, услышал визг тормозов, машинка юзанула, кивнув носом, – Мишаня всегда любил форс и трюки. Дескать, что можно сказать о человеке, не жалеющем свою же машину и прущемся не по делу а за понты? Вот именно, кто свое не жалеет, чужое ценить не будет тем более.
Мишаня вошел на гоноре, кошачий шаг, как на шарнирах, чего-то невнятно цикнул бармену, увидел Лёху и ухмыльнулся:

- Правду говори. Одна попытка нагреть мне одно ухо может стоить тебе тыщу киловатт в обе ягодицы.

Леха знал, почему у таких как Мишаня всё получается вне зависимости от того, как называется время, в котором у них всё получается. Московская Русь, Империя, Союз, Россия… Да что угодно независимо от названия и даже положения на политической карте мира. Мишаня сидел подкаченный, с дерзким прищуром, стремительный, гладкий. Бабы говорят про таких: бруталы. Тип людей, вызывающих на побазарить и излить душу, - с такими хочется откровенничать и доверять. Они всё знают, всех помнят, у них кучи друзей по всем вертикалям и миллион цифр в башке. У них гормоны, низкие голоса, форсовые шмотки и марципаново-мускатный запах вперемешку с жёстким сигарным табаком.

- Ну, и какую такую супертеорию ты пробиваешь? – спросил Мишаня, выслушав Лёхины пришмыгивания о нехватке денег на оборудование в лабе «и вообще жрать нечего, даже лабораторным мышам».
В ответ Лёха протянул ему дисер, с которым так и не расстался, равно как и с картошкой. Холеные мишанины лапы захватили папку с цитогенетическими основами бессмертия:

- Ничё се, – острые карие глаза прищурились насмешливым любопытством, - и это реально возможно? Вечная жизнь? На клеточном уровне?

Лёха кивнул: Мишань, я серьезно. И тему утвердили. Я со всеми западными теориями разбирался: у них там конечно засекречено всё, но добыть можно. По крупицам наковыривал. Так-то у всех мысль идет в одном направлении. Это человеческие гены, отвечающие за старение и их рекомбинация, плюс гибридизация и клонирование. Это-то просто, тем более сейчас человеческого материала завались, а законы... Ну что законы, сам знаешь. (Мишаня потеплел и коротко-мягко кивнул). Сложнее найти въезд в нашу митохондрию, в генетический код. Но я найду. И тогда в норме продолжительность жизни должна увеличиться в три раза. Минимум. Но для начала мне кое-что нужно. Препараты, реактивы, оборудование кой-какое, плюс пару-тройку голых землекопов…

Приятель хмыкнул и игриво отодвинулся:
- Прям совсем голых? А интересные у тебя фантазии. Ты случаем, не того? С тобой сидеть-то не опасно?

Леха посмотрел на Мишаню как профессор Смоленцев на похмельную абитуру, неспособную отличить пестик от тычинки на вступительном экзамене.  «Мне не до шуток, упаковка ты целлулоидная» - подумал Лёха, но продолжил муторно и подробно объяснять о землекопах и медузах-туриторсисах: «эти вообще живут вечно, а землекопы с точки зрения крысы – супердолгожители, не стареют к тому же».

- Ты даже у крысы точку зрения спрашивал?

- Спрашивал, Мишань. Я у кого хочешь любую точку спрошу.

Мишаня примолк, спрятав колючие зенки в нольпять темного. Он вспомнил Лёсика конечно, не сразу, но почти. И погоняло, и оценка «чувак с прибабахом, зашитый к тому же», не способствовали сокращению дистанции. Но с другой стороны, в науке другие бывают? В той науке, где реально че-то находят такие придурки как Коперник, Тесла и другие лашары? И этот такой же. Мишаня поднял тяжелый взгляд. Перед ним, умелым ярким барыгой, нехило поимевшем на подмосковных хрущёбах, сидел задавленный бытом лох. Мишаня уже научился презирать таких, - таких, суглобых, потерянных в вечных своих растянутых свитерах с советскими еще оленями, с этим голодным выражением помятой морды: «ну дай пожалуйста, помоги». Он научился переступать через таких, потому что - «мать твою, я же смог стать не таким как ты! Я-же-смог!». Дарвин прав.  Дарвин, единственная польза от нудного учения на биофаке. Не ты, так тебя. Там, где все жрут – какой выбор? Где – по-другому? Лёсик, если ты когда-нибудь привезёшь меня туда, где всё по-другому, я сам лично выпишу тебе чек на всю свою раздолбанную недвижимость и движимость тоже. Все мы хотим во что-то верить. Но после того как ты выпнул из первого же крысятника пару-тройку лохматых старух, питающихся корвалолом и плесенью на чёрствой горбушке, - всё кончается. Я не оправдываюсь, Лёськ. Просто кому-то править миром, а кому-то в землю рылом. И кто бы ни пробовал по-другому, - оно рушится и горит синим пламенем как всегда, внезапно.
Но с другой стороны Лёсик отличался от множества прочих унылых попрошаек. И взгляд потвёрже и воды поменьше. Но самое главное – бизнес-план, о котором этот Лёсик даже не догадывался. Догадался Мишаня. Ибо какой бы ни была безумной идея, - она выглядела как нормальная научная теория. Теория, которая рождала самый ликвидный и самый дорогой товар на планете. Этот товар – жизнь. И за этот товар любой человек отдаст всё и ещё всё и даже больше, чем всё. Потому что за весь свой многотрудный барыжий стаж Мишаня не встречал никого, кому было бы глубоко похрен на эту жизнь. Даже если похрен на свою, то всегда есть близкие и далекие, да даже кошки-собачки, хомячки, на которых не пофиг даже самой пропащей, тупой и грязной человекоподобной особи. И если разумно раскрутить Лёськин товар, с него можно поиметь не только вечную жизнь. Но и всё остальное, что делает эту жизнь абсолютно кайфовой. Всё это, возведенное в абсолют. А это манкует ведь, Лёськ. Нехило манкует.

Мишаня достал лопатник. Денег, которые он протянул Лёсику хватило бы на добротный дом с забором в ближайшей Балашихе, или около того.

- Только вот что, - предостерег барыга, - раз в пару-тройку месяцев будешь рассказывать, как там у тебя с проектом дело идет. И не вздумай греть мне уши  – урою. И землекопов этих своих с медузами покажь, - прикольные, должно  быть, твари.

Было пять с копейками утра, когда они пожали друг другу руки. Лёха, улыбаясь, мысленно пожелал благодетелю идти в ж… У обоих было хорошее, приподнятое настроение. «Подвести?», - спросил Мишаня, но оба знали что это для проформы и статуса. Орангутанги, гамадрилы, макаки бесхвостые, сапиенсы в прокуренных тачилах: привет, ты кто, чем пахнет у тебя под хвостом, сколько у тебя самок, какого цвета твой статус? И весь мир – это маркеры, либо подтверждающие, либо опровергающие тебя в глазах оценщиков. «Нет, я посижу еще».
Кабак «Неунывающий Джек» предназначался для среднеруких коммерсов, спивающихся бухгалтеров и тех, кто потеряв веру в советскую мечту пытался обрести веру в американский джек-пот. Небольшая круглая комнатушка «Джека» была обделана как трюм пиратского корабля с зелеными рыболовецкими сетями под потолком и портретами пиратов из советского мультика «Остров сокровищ». Потому двухметровый гарсон в белом парике с косицей, в фиолетовом сюртуке и красно-белой тельняшке показался Лёхе вполне органичным. Хотя раньше, помнится здесь не было никаких официантов. Всегда достаточно было одного бармена. Но времена меняются, - подумал Лёха, - наняли вот верзилу.
Верзила тащил огромный поднос с чем-то вроде жареной утки, жареной, залитой кетчупом картошки, плюс гора небрежно нарубленного репчатого лука. Лёха смотрел на поднос и вспоминал, что не ел больше суток. И что жрать манну небесную, этот вот бесподобный хавчик здесь и сейчас – счастье. Просто счастье. Просто жрать. Пихать себе в рот здоровенные куски мяса, политые красным, соленым, острым…

- Ваш заказ готов, - сказал пират, нагружая Лёхин стол дичью и её натюрмортом.

- Я не заказывал, вы наверное стол перепутали, - слабо возражал Алексей.

- Я ничего никогда не путаю, - в свою очередь возразил обстоятельный верзила, - та девушка за тем столом (он тряхнул головой и белый парик чуть съехал на бок), - та девушка вам оплатила.

Лёха посмотрел за тот стол, но ни за тем столом, ни за каким другим никаких девушек не было. Во всем Джеке остались только Лёха, верзила, бармен и напитый вдупеля коммерс или, возможно, депрессивный юрисконсульт, или оба вместе. «А…», - начал было Лёха, но официант, наклонившись почти вплотную, протянул крошечную бумажку:
- Она ушла. Просила передать вам это.

В записке аккуратным мелким почерком значилось: «Уважаемый Алексей Николаевич. В Балашихе есть неплохая хата для Вас и Ваших опытов за вполне приемлемую для Вас цену. Берите – не пожалеете. Адрес: шоссе Энтузиастов, телефон хозяйки…. Ваша М.»

«Ну, блин, приколист же ты, Мишаня, - хмыкнул Лёха, - ваша эМ».

Странно одно - он не помнил, чтобы говорил Мишане о планах снять квартиру. «Я ж не пью уже». Странности – эта такая особенность восприятия, которая, как еле слышная боль, показывает неполадки. Только не в кишках–желудке–зубе, а исключительно в мозгах. При их столкновении с упрямо недружелюбной и тщательно замаскированной под что-то другое реальностью.
Но поедать мясо-гарнир, чавкая и облизывая жирные пальцы, хотелось сильнее, чем заботиться о несовпадениях.
Прикончив внезапно обломившийся ужин, он пешком дошел до дома, поднялся на свой четвертый этаж своей уютной московской сталинки. Номер квартиры – 28 – въелся Лёхе в область между предсердием, гиппокампом и лобными долями правого полушария. Область, которую раньше называли домом души и которую сейчас никак не называют. Он прислонил ухо к родной двери, обитой покоцанным коричневым дерматином. Целую эпоху  эту облатку, искусственную советскую кожу, пинали и подпинывали в попытках открыть заевший замок, его царапали соседские кошки, однажды его подпалила отцовская сигарета. Когда мама  была жи… когда она была здорова, батя курил в подъезде. Сколько времени прошло? Час, полвека, пара суток?
Лёха прислонился к двери, как прислоняются к груди любимого человека, когда обязательно надо понять – бьется ли ещё его сердце. Это не сентиментальность и никакой рези в глазах. Просто надо было услышать: пьёт еще отец на кухне или уже в повалячку. А может, всё-таки дополз до дивана. Его сын шел домой с буханкой черного и тремя кило картошки, потому что обещал. Он шел спокойно сказать отцу: я съезжаю, насчет мамы не беспокойся, я нашел денег. И потом: бать, ты бы тоже заканчивал с водярой. Сын был готов услышать звон падающих бутылок, мат, все эти «ах ты тварь неблагодарная, ублюдок, пошёл на…». Он даже был готов драться с отцом. Он даже видел свой кулак, резко и мощно впечатанный в скулу тощего, обвисшего, небритого и чем-то давно убитого мужчины.
И потянулся за ключом, чтобы открыть дверь.
Но замер, сел на коврик, прислонил продукты к стене и, посидев минут десять решил, что ему не нужны шмотки. Ну, в смысле, бегать по квартире полчаса, открывать скрипучие шкафчики, путая свои носки-трусы с отцовскими, - да за коим вся эта пустая мельтешня из-за барахла. К чему она? Обойдусь как-нить, - подумает он, встанет, обернется к цифре 28, сожмет губы и быстро побежит по лестнице вниз, перескакивая через ступени. «Пока, пап, - шевельнется что-то типа мысли в его голове, - не суди строго».

Когда-то, мама еще была жи… не заболела еще. Обычный летний вечер. Уставшая жара, звон мальчишеских голосов и соседки, с балконов зовущие ужинать. И распахнутая настежь балконная дверь, прозрачный невесомый тюль, тихо танцующий вместе с тёплым ветром. Был ужин, простой такой типа картошка-пюре, по кругляшу вареной докторской колбасы и порезанный толстой соломой огурец. «- Добавки положить? – Ага, мам». На ней халат, обычный советский, ситцевый между синим и фиолетовым в обязательную цветочную россыпь. Она не была стройной, мама. Она была женщиной с которой спокойно, безопасно, уютно и сдобно. К которой хотелось бежать домой по вечерам, когда она ставила тарелки, приглушала программу «Время» и рассказывала историю. Всегда разную, и по мере Лёхиного мужания сказки сменялись мифами, мифы – разными парадоксами.

- А представьте, - спрашивала она у своих мужиков, один из которых едва дотянул на хилых тройбанах до окончания восьмого класса, - представьте что революции бы в России не было. Ну вот, был бы у нас сильный царь, о котором все мечтали, а не Николай Второй. Или генерал Корнилов взял бы власть в августе 17-го. Он бы смог вытащить Россию, я знаю.

- Мам, откуда ты знаешь? Если этого не случилось, то и знать о том, невозможно.

- А я знаю, и всё. И еще знаю, что мы бы с отцом твоим не встретились. Потому что семьи наши свела революция и советская идея. Перемешала, открыла двери политехов и предприятий, где захотели учиться и работать наши лапотные прадеды и прабабки, читавшие по слогам. Так и оказались рабоче-крестьянские выходцы из Казани и Тюмени в одной столице. Тут осели, пустили корни. Тут мы и повстречались с твоим папой в одном вузе. И ни при каких бы других условиях встретиться не смогли.

- Ага, - отец сгреб пятерней хлястик от маминого халата и сунул в рот (бессчетный раз бросал курить и почему-то хлястик этот считал лучшей заменой сигарете), - это из той же оперы где есть возможность убить Гитлера, когда он только-только родился. Ну вот живет в Вене мужик вроде меня где-нибудь в начале семидесятых прошлого века. И снится ему сон или наваждение какое. Как у маньяков иной раз бывает. Типа, голос. И приказывает этот голос: иди по такому-то адресу и придуши младенчика розового пухлявого, Адиком кличут. А то, дескать, Адик тот вырастет и зверски уничтожит сто миллионов человек во всем мире.

- И чего? – вытянулся Лёха от такой перспективы, - ты бы убил его?

Отец, оторвавшись от хлястика глянул на сына, подмигнул, затем на маму посмотрел долго, смешливо так, словно пацан пятнадцатилетний, влюбленный по макушку в соседскую девчонку, - конечно б убил. Даже не сомневайся.

- И чего, - не унимался Лёха, - вы б тогда тоже не встретились? И я бы не родился?

- Еще как бы встретились, - хохотнул отец, - попробовала бы она не встретиться, - я б ее из-под земли достал. И ты б родился и сотня таких вихрастых как ты, или тысяча. Все ж были б живы.

Лёха не помнил, чтобы в их доме звучало слово «люблю». Она просто была частью их мира. О ней не думали, пока она жила.

В восемь-ноль-восемь утра Алексей дождется завотделением реанимации, где лежит мама чтобы тихо и устало спросить: сколько вам нужно? Тот в свою очередь на бегу через плечо поинтересуется: а сколько вы хотите ее здесь держать? Лёха ответит: год. Не меньше. Доктор, вполоборота: «Тогда умножьте один день содержания и ухода, в том числе за дорогой чувствительной аппаратурой (вот сумма), на триста шестьдесят». Лёха скажет: «хорошо» и отдаст деньги. У него еще останется на потрясающе дешевую двухкомнатную хрущевку в Балашихе («а ведь не врал Мишаня»), пару новейших переводных монографий по генетике и одну лабораторную крысу.

Он так и войдет в свой новый дом на пятом этаже: в китайских джинсах трехлетней давности, черной футболке с белой надписью на груди «Electric Nicholas», причем буквы «…holas» прикрыты лёгкой холщевой курткой, скроенной под ковбойский стиль еще по маминому заказу. В правом внутреннем кармане куртки немного денег, в руке  клетка с крысой серой обыкновенной типа пасюк.

- А мне не сказали что у вас домашнее животное, - растерянно, испуганно и интеллигентно попробовала возмутиться хозяйка, дама лет шестидесяти, явно бывшая учительница русской литературы. Она по-московски культурно акала и выкатывала на Лёху внимательные серые глаза из-под тонких безоправных очков.

- Оно не кусается, - заверил Лёха.

- А-а-а, - обрадовалась хозяйка, - ну если не кусается… А вы надолго к нам?

- На год, - ответил Лёха, поставил клетку на пол и достал деньги.

- Ну что-вы, что-вы, - замахала руками хозяйка в каком-то старорежимном стиле – изящные, тщательно отманикюренные пальчики мелко подрагивали, словно она стеснялась прикоснуться к этим «противным большевистским купюрам». – Это слишком много для меня. Простите, - она приблизилась и осторожно вытянула из тощей пачки протянутых Лёхой денег только две  бумажки. – Вот этого вполне хватит, - улыбнулась старушка.

«Неужели опять Мишаня облагодетельствовал? - молча изумился Лёха, - йокнулся что ли из-за моей генетики?».

- Извините, - пытался подстроиться Алексей под тон хозяйки -  а кто именно с вами насчет меня договаривался? В смысле, кто не сказал, что со мной будет крыса?
Пенсионная дама ужасно посерьезнела и резко выключила пластмассовую улыбку:

- Девочка. Такая худенькая, милая. Позвонила мне вчера и всё-всё объяснила.  Нежный щебечущий голос и очень правильно поставленная речь. Знаете, сейчас так редко можно услышать приятный тембр голоса и правильную его постановку. А тут – просто идеальное сочетание звуков.

- То есть, вы хотите сказать, - удивился Лёха, - что она вам только позвонила, эта девушка? Но не приходила? Так?

- Так, - кивнула божья одуван-старушка.

- А как же вы узнали, что она худенькая и милая?

Хозяйка пару секунд растерянно моргала, «так ведь это…», - повернулась к дубовому, в колониальном стиле комоду, на котором стояла фотография какой-то носатой блондинки:

- Так ведь это, - вот же она. Девочка. Снимала у меня квартиру с полгода назад. А потом кто-то вломился сюда и выбросил бедняжку с балкона. Иной раз, упав с пятого этажа, жильцы и выживают. Но она – нет, увы. Так жалко, даже не представляете. Потрясающе изумительно поставленная речь. Ни с кем не перепутаешь. Мне ведь уже восемьдесят восемь годков. Много чего слышала, - но такой голос, он только один на всю жизнь.

Хозяйка, - как оказалось, невероятно моложавая но абсолютно сумасшедшая, - глубоко всхлипнула, закрыла ладошками лицо и побрела к выходу из квартиры.

- Подождите, - окликнул ее Алексей, - а как же договор?

- Да живите вы сколько хотите, - глухо рыдала та, - если сможете.


Скромная стандартная двушка времен Карибского кризиса была почти идеально подогнана под Лёхины мечты. Всеми тремя окнами выходя на юго-восток она почти до самой ночи была залита молочным солнцем, игравшим чистыми белыми тюлями. На дощатом свекольного цвета полу покоились три кружевных половичка ручной и кропотливой работы. Советские желтые обои в синий цветочек («анютины глазки, кажется»), пара налитых зеленью фикусов на подоконниках плюс обязательное денежное дерево – короткое, но толстое как дуб с жирными тяжелыми масляными листьями, - миллион листьев на дереве - это тысяча рублей на сберкнижке. Было впрочем условие: чтобы растение «несло купюры» надо было его украсть. Разумеется, в денежном же месте: в банке или сберкассе. Так зачем-то решали о денежном дереве советские пенсионерки. Денег конечно же зеленый куст не прибавлял, зато почти в каждой хрущевке и брежневке – живой маленький культ, не требовавший особых жертв и страданий. Если не считать дерева, здесь царил мебельный минимализм: трюмо, пара комодов и даже часы с кукушкой. И ни одного телевизора.
«Вот это хоромы», - возрадовался Лёха несмотря на хозяйкину деменцию. Он определил маленькую комнату кабинетом, куда перетащил клетку и прикупленные утром монографии. Спать решил в большой комнате на диване. Портрет в прихожей рассматривал долго, ничего особого там не нашел. Девица, стандартная, как эта хрущевка. Волосы, чуть ниже плеч неопределенного цвета, пару-тройку раз подпалённые химией и оттого словно с рождения нечёсаны и наполовину седы. Глаза, видимо, темно-зеленые: из-за пяти слоев косметики определить невозможно. Налячкана, как дискотечная певичка. Как там ее? Таня Буланова, да. Вот только нос убиенной (убиенной ли? бабуська-то невменяема) заслуживал внимания. Изящный, римский, почти прозрачные ноздри, нежные бежевые кровяные сосудики тончайшего узора. «Не в моем стиле», - решил Леха. Ему нравились брюнетки с пышными волнистыми волосами, тонкими – под пушкинский идеал - щиколотками и бледной кожей жемчужного оттенка.
Предположив, что «девочка» могла оказаться хозяйкиной внучкой, может реально пропавшей или просто забывшей о бабушкином существовании, - он поставил портрет на место.  «Да живая ты, подруга, - мозг Лёхин выдал вердикт внезапно и без малейшего Лёхиного участия – живая». А бабка в маразме. Так бывает, - Мишаня знает о бабках всё, каждый день о них спотыкается. Он-то скорее всего финт с квартирой и подстроил. Очень хочет жить наш Мишаня. Причем, вечно.

Подсыпав в крысиную кормушку найденные на кухне овсяные хлопья, Лёха отчаянно решал о ее будущем потомстве и оборудовании. Было бы удобно работать в инстике, пока там еще сохранились гомогенизаторы, счетчики клеток и станции для выделения кислот и белков. Но в лабораторию, стопудово, его не пустит профессор Смоленцев. Этот парадигмальный монстр живет на кафедре, взирает коршуном и выдумывает совершенно дикие, но диссертабельные темы. Типа «Исследование генотип-обусловленной реакции клеток мошек подсемейства Simuliinae Newman на фитохимическое и электромагнитное воздействие». И сколько ему не тверди, что нужны млекопитающие, он ерепенится и повторяет:
- Прежде чем заняться своим проектом, надо защитить! Причем даже не кандидатскую – докторскую диссертацию. А без мошек вы не только докторскую – вы квартальный отчет на кафедре не защитите. И вылетите хуже мошки, в трубу.
Короче: не возьмете нормальную тему – не войдете в лабораторию. «Да, - шепчет он на ухо, - не забудьте, что опыты типа гибридизации и клонирования на людях запрещены». Это и есть уродство, - молча протестует Лёха, - издевательство над наукой. Шеф понимает, хмыкает и повторяет: «Мушки. Или дрозофилы. На выбор – воля ваша». Ненавижу, - молчит ему вслед Лёха, - ненавижу гуманистов, ненавидящих людей. И тех, кто не помогает их обманывать.
Ультиматум Смоленцева был озвучен неделю назад и всю эту неделю Лёха познавал неприязненное отторжение ко всему, что связано с «нормальной наукой». Нормальная наука в виде дородной обландиненной нимфы-лаборантки закрывала своим трещащим от натуги белым халатом вход в лабораторию и интересовалась: «вы ненормальный?».

«Да, бля, я ненормальный, - соглашался он, - я ненормальный потому что у меня год. Ровно настолько я договорился в реанимации, а потом…». Он не мог сказать что будет потом даже себе, даже про себя. «Плевал я на ваши дисеры, - тихо кипишился он, - мне просто в лабораторию нужно. И в виварий».

Виварий. Единственное место, где ему пока еще были рады шебутные мыши, белые толстые красноглазые крысы и они. Они – Лёхина страсть, мечта и предел желаний: два самца и самка голого землекопа, - уникальное сообщество млекопитающих эукоммуналов, подаренных инстику эмгэушными коллегами. «Ребят, я вас люблю», - шептал он, подходя к здоровенному стеклянному террариуму, где стайка лысых, кривозубых, подслеповатых чудовищ образовала маленький, но дружный коллектив.
Мысль о скором закрытии входа в виварий крутила Лёху по ночам как футбольный мяч. Диван скрипел, наволочка потела и сбивалась, одеяло падало на пол. Лёха мечтал о долгой и продолжительной болезни научника: «чтоб ты сдох, гнида, чтоб тебе кома мозги вышибла как…».

Потом Лёха вставал, пил очень крепкий и совсем несладкий чай, варил овсяную кашу и перебирал различные варианты кражи землекопов. Пара десятков вариантов сводились к двум: подговорить кого-нибудь за деньги (кредит надо будет брать, ступудово) изъять грызунов из вивария. Пока их не заморили каким-нибудь дебильным опытом наподобие фитохимичского воздействия. «- Профессор, зачем вы это делаете? – Ну должен же я хоть что-то делать, похожее на науку».
Зашибись. Но вот кого подговорить? Уборщицу тётю Зою? Деньги возьмет, настучит, землекопов вернут обратно. Деньги, естественно, не вернут. Из инстика выгонят даже раньше, чем мечтает Смоленцев.
Остается вариант два. Задержаться допоздна на кафедре, спрятаться в мебели, чтоб никто не заметил. Напялив балаклаву на предварительно одетый блондинистый парик, волнуясь бёдрами на случай если муляжные камеры все-таки не муляжные, пройти в виварий. Войти в виварий, открыть террариум, выудить зверей из их нор, засунуть в рюкзак. Написать расписку: «Лабораторные животные вида «голый землекоп» в количестве трех особей временно изъяты в целях прорывного научного исследования в области генетики и биологии в целом. Обязуюсь вернуть в целости и сохранности после завершения экспериментов, в ходе которых ни одно животное не пострадает. Аноним».
Положить расписку в террариум. Тем же макаром выйти.

«Расписка – это фигня», - понял Лёха и свесил буйну голову в охапку, сидючи на диване. Выходов не было. Входов тоже. От отца он съехал, что непрощаемо. Да даже если бы и прощаемо – отец за год разругался и порвал со всеми, с кем может разругаться и порвать вечно пьяный и безумно тоскующий человек. «Чтооо?! Да я год назад за тебя свистел, вахлак! За кого ты меня принимаешь, уб…» Ну и так далее в том же роде. Мишаня тоже больше не даст. «Ты чё, чувак? Ты куда триста косарей дел? Да ты б еще вчера мог две таких лаборатории надыбать как в твоём задрипанном  инстике. Знаешь, давай-ка, возвращай моё бабло».

Досвидос Лёха, здравствуй Лёсик. Чего делать-то, а?

Загнанные люди обычно гнутся по двум направлениям: первые, деятельные, начинают судорожно искать, за кого бы зацепиться. Они звонят, плачут, жалуются, угрожают, клянутся в любви. Вторые, поняв что первый вариант исчерпан, либо прыгают с балкона пятого этажа, либо, сгруппировавшись как волчара в лежбище, ждут когда само убьет, или когда само рассосется.
Лёха был биологом, сдвинутым фанатом эволюционной теории. Где побеждает не тот, кто действует стандартно, а кто в любом случае выбирает стратегию «выжить». Выцарапаться, выкарабкаться, вылезти, выдержать, замереть, бежать, драться, мимикрировать, возродиться из полипа или куколки. «Существа, вынужденные ценить каждый миг своей жизни вследствие тяжелейших условий своего выживания никогда – запомните – никогда не прибегают к тактике суицидальных решений. Это удел тех, у кого нет естественных врагов. Таких как хомо сапиенсы к примеру». Лёха помнил ту лекцию Смоленцева. Оказывается, когда-то с этим Смоленцевым можно было даже соглашаться. А теперь он стал не естественным – искусственным врагом. Который закрывает всё, что можно закрыть. «Потому что ты должен работать с мошками. И плевать, что у тебя только год!».
- Я буду работать с мошками, обещаю. Но у меня только год. Понимаете? Год. Я должен сдвинуться с мёртвой точки в плане вечной жизни. А потом, как только сдвинусь, то обязательно буду работать с мошками. Всю жизнь только с ними и буду…

- Вооон отсюда! Недоумок! Сумасшедший!

Господи! Даже ты оставил меня.

Он бы молился, если бы умел. Говорят, помогает. Но ни иконки, ни нательного крестика дома не оказалось. Только потрет девицы на комоде у входной двери. Она смотрела на Лёху из прихожей и робко улыбалась. «Выпить?», – молча спросил он. Дева в рамке неодобрительно качнулась.

- А чего делать-то? - вопрошал он уже громче.

- Мошка, - прошептала она в области его правого среднего уха. – Мошка, Исаак.