ДХ 7 Сорриес

7. Сорриес.

Любовь – это самый приятный недостаток жизненного опыта. Дети думают, что любят родителей, пока не начитаются Фрейда. Ты думаешь, что она любит тебя. Да, она любит. Любит жить с тобой. Твою уютную квартиру, твою машину с ее скоростью и расстояниями. Она любит, как ты ее слушаешь, любит твой запах, волосы на твоей груди и даже чуть распущенный живот. Любит свое одиночество, когда ты ее не донимаешь, любит, когда наоборот. Ради уютного, отогретого твоим дыханием, спокойного мира, который ты создал в ее голове, она готова быть разной. Готова убирать и готовить, слушать урчание в твоем животе, подыгрывать тебе. «Дана, ты же ничего не чувствуешь в постели со мной». «Ты неправ. Я чувствую тебя». Она зачем-то стонет и закатывает глаза, зачем-то комшит белую простыню в кулачке. «Лёш, тебе так нравится?».

Нет.

Она любит тебя. Потому что если ты уйдешь, то унесешь с собой её хребет. Ты просто выдернешь из неё позвоночник, на который крепится её душа и весь мир. И ошмётки её мяса обрушатся в хлам, в лоскуты только-только освежеванной плоти. Она может не хотеть тебя, а качать фанфики и млеть от мультяшной японской порнухи, но при этом она любит только тебя.

И возляжет она рядом, ароматная как розовый куст, порочная, как японский фанфик, лёгкая, как нольсемь пива с приятелями в бане. И да будет тебе хорошо и расслабленно. Ибо она привязана, прозрачна, просчитана и предсказана. А это безопасно. Особенно если у тебя на нее планы. Небезопасно может быть в одном случае: если она прокиснет как недоеденный новогодний салат и смешает твои карты. Если вдруг она из  влюбленной девочки превратится в хитрого карьериста, бизнеспартнёра, притворяющегося влюбленной девочкой. Чтобы расслабить тебя и нанести удар. И получить что-то иное, а не милые семейные вечера в кампании весёлого толстого карапуза.

«Лёш? А ты не думал об имени своего будущего ребенка? Как бы ты назвал сына? А дочь?».

«Нет, не думал. Я думал, как бы я их не назвал».

Все поменяется, когда родится ребенок. Дана станет той, кто она есть. Мне бы понравилось видеть тебя такой сразу, светик. С бутылочками, с красными бессонными глазами, с «Лёш, отстань, не сейчас», в затертом спортивном костюме. И тысяча пелёнок, сохнущих на балконе при минус двадцати. Ты знаешь, каким хрустящим озоном наполнен воздух, когда ты открываешь заиндевелую балконную дверь? И чтобы солнце во всю комнату, натёртую до глянца твоими разноцветными тряпочками.

Через полгода тесных, отчаянных встреч она начнет переживать, почему ты ничего не предлагаешь. Ей будет неуютно от этой мысли. «Мог хотя бы в Турцию. Или подарочек, совсем незатейливый, но милый. Котёнка, может, принести сюда? С крыской подружатся. Или…».
Ей хочется свадьбу и фату. Хочется заметить растерянный, завистливый взгляд лучших подружек. Но она не заговорит об этом первой – её ведь уже кидали. Ее расслабляли, превращали в кисель и медленно охлаждали, чтобы сама догадалась о ненужности себя в его жизни. Мужчины не любят объяснять очевидные вещи. Он, наверное, был женат. Она всё поняла за полгода перед тем как уйти добровольно. Мужчины это боги, которые любят превращаться в терновый куст, посох, змея, всячески маскироваться и сигналить флажками. «Нет бы просто сказал…». Сказал что?
Девочка моя, одно дело быть свидетелем женской истерики изнутри, совсем другое – снаружи. Все фразы типа «я тебя больше не» заканчиваются водопадами женских слез и грязной матерщиной. В лучшем случае. Кто-то очень умный объяснил тебе эти азбучные формулы. Мол-ча. Потому ты будешь молчать, долго, по-собачьи заглядывая в глаза каждое утро.

«О чем ты думаешь, Лёш? О чем?».

О чем я думаю, светик? Когда-нибудь ты обязательно узнаешь об этом. Но не сейчас.

- Я думаю, что прицельно-перекрёстные взгляды твоих кафедральных подружек мне конкретно мешают работать.

Она рассказывает «о нас». Болтает, чтобы вешать свою самооценку как лампочку на потолок. «Люблю когда светло и без проблем с электричеством». Она треплется ради безопасности: слышь, бабы, у меня тут мужик и он защитит если что. Она выбалтывает секреты, чтобы загнать тебя в загс: общественное мнение здесь – козырь.
Она потрясающе глупенькая, несмотря на все уроки.

Она мушнеет, поскольку ей не нравится, когда тебе что-то не нравится в ней. Она понимает, что ты прав. Было б странно, если бы мужчине нравились сплетни. Она включает тактику «милая-пятилетняя-малышка» и, прикрывая ладошкой ротик шепчет «я больше не буду. Они мне тоже не очень. Вечно всё переврут».

Ладно, не переживай. Сплетни – не самое тяжкое в этой жизни. Нам еще придется долго работать с тобой и это будет по-настоящему нелегко. Когда-нибудь ты поймешь. Но для этого нужно читать больше научных статей и монографий. Ну вот разве я могу обсудить с тобой теорию Уайта? Даже не столько саму теорию и ее практику возможной пересадки человеческой головы – это конечно бред. А ту ее часть, что может быть интересна и нейрохирургу, и генетику. 

- Лёш, ты сегодня опять поедешь в больницу?

- Да.

- Ты так сильно любишь свою маму?

- У меня была жизнь до ее болезни. Я хотел бы, хотя бы частично, ее вернуть.

Когда-нибудь она, или кто-то другой, или он сам спросит себя: что сделало его таким. И он скажет: Мёртвая, ну от тебя-то я не ожидал дурацких вопросов. Ты ж не Даночка в конце концов. Всё равно что спрашивать: Мёртвая, а что сделало тебя мертвой? Ну и? Каков правильный ответ? Ага. Вопиющая, богомерзкая, всепобеждающая несправедливость. И дело не в структурах управления, не в либерализмах, тоталитаризмах. Дело даже не в общественной психологии и ее бессознательных установках на хаотичные выстраивания пирамидальных статусов и прочую страсть к пожиранию себе подобных. Дело в том, что эта несправедливость закодирована в генах всех живых существ. Бессознательное знание. Истина, вот она: что бы ты ни сделал – всё прах и отстой. Шизофрения в легкой, средней или тяжелой степени дебильности. Вечным, а значит и абсолютно совершенным является исключительно пустое и бессмысленное ничто. Да, это ты Мертвая. Опять споришь? Ладно, ты всегда споришь, привык уже. Ты говоришь: можно же хоть что-то оставить после себя. Семью, детей, внуков, теорию, спасшую мир, победу, защитившую бесценные ценности. Это все хорошо, конечно. А ты вот помнишь, кто такой Хаммурапи и о чем он страдал? А все эти фараоны, Рамзесы и Тутмосы? Как думаешь, они любили свой Египет? Они были хотя бы умнее нас, Мёртвая. С рождения готовились к смерти. Цена любой жизни ничтожна, если ты не можешь изменить, ну хотя бы вселить надежду на изменение этого фундаментального базового принципа несправедливости, - исходного условия любой жизни. Да, отчасти твой Хаббард прав: человечество до скончания веков будет благодарно лишь тем, кто придумывает религии. Машиахам, - как сказал ребе Элизар. Все иудейские пророки. Плюс Гермес Трисмегист, Платон, Сиддхартха Гаутама, Иисус Христос, Мухаммед; - ты не веришь в бессмертную душу, но будешь носить в ней пресветлые образы их. Хотя бы из чувства благодарности: эти люди, не имея ни знаний, ни лабораторного оборудования посмели бросить вызов второму закону термодинамики. Безумные босяки, спотыкавшиеся о холерные, тифозные трупы. Нищеброды, покрытие струпьями как рыбы чешуёй, - они убедили миллионы людей, что смерти нет. Зачем, Мёртвая? Ты хоть раз спрашивала себя: за коим хреном эта идея врождена людям и в какой хромосомной паре зашифрован безудержный инстинкт рода человеческого к бессмертию? Почему нам дано чувствовать эти призывы так остро? Почему мы ненавидим несправедливость, особенно в самом непобеждаемом ее варианте? Думаешь, я хочу придумать нечто вроде теологии и забашлять нехилое бабло, как твой Хаббард? А нахрена, скажи, нужна вся эта зелень, если ты не сможешь даже на миллиметр продвинуться в проекте именем моей загубленной кандидатской диссертации?

Через миллион лет Земля превратиться в выжженную пустыню. Это оптимальный вариант, с учетом, что мы сами можем угрохать себя в любой момент: сегодня, завтра, лет через пять. Муравей не в состоянии об этом думать, зачем-то только мы с тобой. Такое чувство, что вселенная создала эволюционные условия для появления разума чтобы играть с ним. Чтобы бросать ему вызовы. Типа: а ты, новорожденное ничтожество, справишься со всем этим дерьмом? Я попробую, Мертвая. Конечно, ты опять права, - вряд ли получится. Но я должен хотя бы из-за того, что понимаю всё это.

«Это одержимость, Алеша».

- Да и бог с этим, Мёртвая. Шизофрения, вызванная галлюциногенными грибами, сделала из обезьяны человека, вставшего на ноги, чтобы дотянуться до звёзд.

- Лёш? Ты чего кричишь? Какая шизофрения? У кого?

- Даночка, успокойся, ты абсолютно и навсегда здорова. Я тут книгу купил о нейрофизиологических причинах психических отклонений. Хочешь почитать? Нет? Ну и умничка. Потому что у автора, всю эту хрень писавшего, все стадии шизы разом. А он, между прочим, здоровенный грант в Соросе получил…

Кстати, о грантах. А неплохая ведь мысль.

Не надо откладывать на послезавтра то, что можно отложить на завтра. Завтра утром он спустится в метро до Новокузнецкой. Его будет разыскивать Смоленцев, часиков в одиннадцать утра. Спросит Даночку: «А почему я не вижу нашего прорывного аспиранта, этого…». Она соврёт моментально: «Алексей в библиотеке». Шеф пожмет плечами: «Странно. Сам же договаривался насчет лаборатории».
Мошки могут подождать, Геннадий Вениаминович. Даже голые землекопы могут, поскольку вообще вечно молодые и пьяные. Вы, хоть и не молодой и вообще ни разу не пьяный, вероятно, когда-нибудь будете приятно удивлены. А потом неприятно. Но тоже – удивлены.

Лёха любил этот район Москвы. А в десять утра, да ещё в конце весны любил особенно больно. Надсадно тянуло жилистую струну между мозгом и солнечным сплетением. Ни один физиологический атлас эту струну не покажет. Её нет, но она есть. Как дежавю: ты уже ходил тут, Лёха, вчерашней осенью. Бегал, подпинывая хрусткие ворохи палых листьев, желтых, оранжевых, красных. Бегал в этой жизни, бегал в любой. И живи ты хоть в Хабаровске, в Петропавловске-Камчатском, в Нью-Йорке или Иерусалиме – ты будешь раз в год покупать билет чтобы вот так, никуда не спеша, пройтись по набережной. И да пусть оглушит тебя в душу эта тихая, купеческая, малоэтажная Москва своими золотистыми переливами и родниковыми сквознячками.  «Я люблю этот город вязевый, пусть обрюзг он и пусть одрях. Золотая дремотная Азия опочила на куполах», - невольный Есенин в невольной мелодии невольно сложил шепотом Лёхины губы.

С таковым шепотом он и вошел в дом номер восемь, кабинет тридцать один. Нарисовав предварительно в том участке своей головы, где иной раз оживала Мёртвая, неминуемую вербовку себя каким-нибудь вкрадчивым цээрушником.

«- Ваш научный проект связан с расшифровкой генома человека и клонированием клеток его мозга с целью троекратного увеличения продолжительности жизни?» - спросит агент, одетый в черный лоснящийся костюм и непроницаемо-зеркальные очки, где Лёха внимательно рассмотрит свой суровый орлиный облик. Ибо облик агента невозможно рассмотреть в принципе: не для того агенты мягким кошачьим шагом просачиваются в кабинеты, чтобы их рассматривали.

«- Не совсем верно вы сформулировали, - поджав губы и свысока поглядывая на агента («почему свысока-то, Лёш? Вы ведь оба не гиганты»; «Мёртвая, изыди»), - но очень близко. Речь в моем исследовании идет о создании психофизиологических условий для бесконечно длительной работы мозга. Естественно, среди методов, используемых системно, есть и клонирование, и гибридизация».

«-А вы знаете, Алексей Николаевич, что в большинстве стран опыты по клонированию человеческого организма и тем более гибридизация его же – запрещены?».

«-Естественно знаю. Но знаю ещё и то, что чем больше государство вмешивается в прорывные научные проекты, тем меньше шансов у человечества решить свои самые актуальные проблемы».

«-То есть, вы готовы рискнуть и покуситься на закон с целью реализации своего проекта?»

«-Я готов на всё. Включая опыты на себе самом. Включая летальный исход. Включая тюрьму. Всё включая»

«-Что ж Алексей. Тогда сразу к делу. Я – представитель тайной всесильной организации. Фонд Сороса – одно из наших прикрытий. Причем не самое интересное, смею заметить. Мы ищем таких, как вы. Ищем долго, в течении столетий. Конечно, мы знакомы с вашими гипотезами и расчетами. Потому меня уполномочили предложить вам сотрудничество с нашей организацией по вашему направлению. Вот вам список богатейших засекреченных лабораторий, расположенных в основном на далеких тихоокеанских островах, - где вас уже ждут. К вашим услугам любые материалы, новейшее оборудование, подопытные животные. И не только животные. К вашим услугам…»

- Молодой человек! Молодой человек, вы чего хотели?

В кабинете тридцать один агента не оказалось. Оказалась советская чиновничья мебель, новейший компьютер «Эппл» на огромном, как взлетная полоса, столе. И женщина. Вернее, дама уставшего возраста с рыжим начёсом и водянистым взором из-под заляпанных чем-то, несвежих очков. «Чай пила с жирной ватрушкой. А потом пальцами хватала стёкла», - догадался Лёха и объяснил, что пришел сдавать документы на грант по цитогенетике. Что вчера вечером ходил в интернет-подвал напротив своего дома и заполнил все их километровые бланки. И чтобы она глянула вот в эту папку.

- Да, я в курсе, - сказала она, поправила крошечный синий бантик на голубоватой крепдешиновой блузке, - присаживайтесь.

В кабинете тянуло ветерком, жасминовым чаем и легкой ментоловой сигаретой, выкуренной часа полтора назад. «А моя-то Даночка уже три недели как держится. Ни одной затяжки».

- Я рада за вас, - сообщила дама прискорбно, - ваши документы уже кто-то зарегистрировал.

Она ввинчивала свои окуляры в монитор, где снизу вверх летела нескончаемая таблица. Дама явно потела в скрипучей своей синтетике, от нее шло такое мясомолочное тепло, что доить можно.
- Надо же, так быстро вас оформили, - продолжала она, - вероятно, сменщица вчера по какой-то причине задержалась на работе.
Что она объясняла про сменщицу, Леха не услышал: громко завибрировал ксерокс, родивший бумагу.

- Здесь наши реквизиты и ваша очередь, - сообщила дама, - через месяц позвоните по этому телефону. Возможно, ваш проект к этому времени будет рассмотрен и одобрен. Или не одобрен, такое тоже случается. Вам всё понятно?

Леха стоял с бумагой над ее бабеттой и недоумевал: месяц? Целый месяц ждать?

- Вы ещё что-то хотите? – спросила она столь же печально и строго, по-учительски глянула снизу-вверх.

От начёса до просторной темно-синей юбки она была вылитая творожная плюшка. Единственное кондитерское изделие, которое она умеет и любит печь. Единственная радость, которой закармливает свое непростое семейство, включая дерущихся сына и дочку, персидского кота, девяностолетнюю маму и тёщу, всегда не вовремя прилетающую из Одессы.

- Нет. Я больше ничего не хочу, - абсолютно искренно сообщил Лёха и вышел на свежий воздух.

Через час он шагал по скрипучим половицам родного научного коридора. Молчаливые плотники и сантехники, болтливые старшие лаборанты и ведущие сотрудники обкуривали стресс, худосочная девушка с тележкой везла пару сотен мышиных трупиков на утилизацию. Пахло примой и старым деревом, впитавшим хлорку.

- Поздравляю, - хмыкнул Смоленцев, собираясь на обед, – полку желающих продать родину за американскую коврижку прибыло.

«Откуда он знает? – огорчился Лёха, но виду не подал: пусть не думает, будто я не знаю, что он знает».

На самом деле было от чего унывать. Во-первых, его ждали мошки Ньюмена («заждались, Алексей»). Во-вторых, убогий вид Плюшки отбил всякую охоту мечтать о соросовских перспективах. В-третьих, ехидная враждебность Смоленцева отбила волю к добыче анестетиков. В-четвертых мишанины деньги кончились. Без альтернатив, шансов и вариантов.
Кредит? Позавчера поминали «этого, как его, с соседней кафедры, который уволился год назад. Бизнес свой, все дела.  Кредитов набрал. Стопудово был уверен, что выгорит дельце-то. Ну и повесился пару дней назад прямо в подъезде. В квартире не хотел висеть: жена ушла к маме, подала на развод. Когда б его нашли? Да соседи бы месяц мимо ходили, пока его в петле раздувало».

По итогу пили за научный подход в практике коллегиальных суицидов.

Мишане звонить? Потребует результат. А какой результат? Квартиру снял, комп притащил, крысу завёл, но толку не хватило оплодотворить ее яйцеклетку. Потому что за мной следит Смоленцев. Он подговорил всех сотрудников лаборатории тупо не пускать меня к колонии землекопов и оборудованию. А мне позарез нужен хотя бы клеточный анализатор. На что Смоленцев утыкает: «Ваше дело – мошки Ньюмана и электромагнитное воздействие на них, желательно с помощью катушки Теслы». Это не просто бред. Это тонкая метода обращения вероятных конкурентов в реальных унылых идиотов-неудачников. Он же чует меня, чертов Акелла, как молодого и сильного врага. Всё в рамках биосоциальных конкуренций, ничего нового кроме твоих бандитских методов.  Они в научных сообществах как-то не в ходу. А я, сорри, пока не дорос до устранений. Не поможешь, Мишань? Я б не против, чтобы хрыч случаем испарился куда-нибудь. Жаль только, на эту мою просьбу тебе по боку. Да и не позвоню я тебе: толку? Проблемы внутривидового свойства надо решать самостоятельно.  Зато у меня баба есть, Мишань. Хорошая, молодая, в соку. И мне ее надо кормить-поить потому что крыса – одно, а баба – другое. Тут все фишки, но тебе не понять. И крысиная яйцеклетка еще пару месяцев попарится в холодильнике. Или заменится на другую, благо этого добра у моей Леськи завались. Если удастся провернуть с бабой, значит, нормуль и с дизапоптозом.

- Лёш, мы пойдем сегодня кофе пить?

«Дана, какой кофе? Над моим аспирантским пособием воробьи смеются в парке. Птичка по зёрнышку по сравнению со мной – олигарх».

- Конечно пойдем, Дана. И не только пить. И не только кофе.
Только давай вечером, не раньше девяти. Мне ещё в больничку надо. Да, ты права, я очень часто туда в последнее время. Когда-нибудь ты поймешь. Когда-нибудь вы все поймете.


- Вот, забирайте, - завотделением интенсивной терапии, которому Лёха с месяц как отвалил пять лямов, прятал глаза и отшвыривал от себя белый пластиковый пакет. Пакет скользил по стеклянному столу прямо в Лёхины руки. И руки эти, пальцы длинные, мослатые, основательно обгрызенные «до мяса» хватали пакет без всякого зазрения. Лёха смотрел прямо и открыто в потный докторский лоб. Лоб этот под белой шапочкой морщинился и плакал. Крупными слезами. Победа. Первая за три месяца. Лёха ощущал себя лёгким и непорочным, ако младенец после крещенской купели. Ибо, зуб даю, ни разу не солгамши агенту о своей готовности к  джордано-бруновой жертве во имя науки. В тюрьму? Готов и в тюрьму. Только вместе с завотделением, которому на днях отвалил нехилую заначку. Будучи приперт им к стенке из-за одной его пациентки, которую он грозил убить, отключив от поддерживающих устройств. А что бы вы, гражданин следователь, сделали ради вашей матери? Вот именно. Всё бы продали, включая себя. А деньги нашли.

Я отверчусь, доктор. Вы – нет.

- Вы только одно мне скажите, Киба, - белые, в инее стынущие  губы врача еле шевелились, - зачем вам это? – он тяжело кивнул в сторону пакета.

Лёха встал, засунул пакет в сумку, улыбнулся, сказал доктору «я не прощаюсь, мы ж теперь партнёры» и

и, словно споткнулся или вспомнил чего, замер посередине кабинета. Обернулся:

- Док, не найдется взаймы пары лямов? Я вообще пустой. Через неделю верну, стопудово.

Врач медленно поднял глаза – в правом только что лопнул сосудик и разлился розовым и влажным. Нет, он не боялся детского Лёхиного шантажа. Тем более деньги давно в деле. Но Лёха с того самого дня – с того самого, когда притащил взятку, был квалифицирован опытным доктором как фанатик. Упрямый, зацикленный, одержимый тип способный ради своей идеи на… Да на всё способен. Матерый лекарь помнил, как забили булыжником лучшего хирурга его отделения: жена убийцы умерла в операционной. Мужика того, мужа, во все медкнижки носом совали: она реально всё равно бы умерла. А он верил только в своё. «Убили её, - сипел, - твари». Выследил, когда хирург вышел во двор покурить во время ночного дежурства. И пикнуть не успел – голова всмятку. Фанатик. Такие впиваются, словно лосиный клещ, вцепляются и, если не выгорит один способ, найдут другой. Начнут следить, грязным бельем трясти, угрожать. И без него жмут со всех сторон, только крутись. А тут… Бог с ним. Просто реально странно, зачем ему вот это всё (док поморщился словно во рту скисло) надо. Ну анестетики и прочая наркота ладно, это понятно. Но вот медицинские инстурменты и …

- Док, если нет пары, то хотя б один, а?

Завотделением обернулся, открыл сейф, отсчитал купюры.

- Здесь один. Можете не торопиться.

- Спасибки. Верну.

Молодецки щелкнув пятками кед, Лёха вышел из кабинета.


Он купил ей самый гигантский букет: в основании с полсотни роз, туда же натыкано всё, что можно найти в цветочном. Пионы, гвоздики, гиацинты, хризантемы. Получился бомбический салют во всех смыслах:

- Лёша? Эттто что? Этто мне? Мне? – бомбило Дану восторгом вперемешку со слезами и икотой.

- Да не, чё ты, вон официантке притащил, чтоб в соус не наплевала.

- Лёш? А за что? Сегодня какой-то праздник?

- Конечно. Праздник сотрясения московских кабаков. Бум гудеть всю ночь – у меня завтра библиотечный день.

- А у меня?

- А у тебя тем более.

Шел 1996 год. На миллион деревянных можно было неплохо кутнуть в непафосном дискобаре или кое-как жить целый месяц. Лёха прежде чем начать самое главное дело своей жизни решил сделать Дану счастливой.

- Ты мне только скажи, Дан, чего ты хочешь. Сегодня ночью тебе можно всё.

- Сегодня ночью ты волшебник?

- Хуже.

Впервые в жизни она попробовала Дом периньон. Местного – от дядюшки Арсена - разлива, однако же не отрава и пузырьков там насчиталось раза в два больше, чем в советском шампанском. Жадно глотала, как удав, нежнейшего тушеного ягненка и французские бисквиты с горой сливочного крема и вишенкой. Танцевала под обоих Жуковых, под «гуляй, студент, гуляй, но девочку мою не тро-ожь». Причем на словах «и стал я замечать – на девочку мою ты начал наезжать» Лёха обретал неколебимую убежденность, что предъявы эти – исключительно в его, Лёхин, адрес. Как это? – переживал он, - я ж не пью. А Даночка, вся в блёстках и софитах танцевала нараспашку, неутомимо убивая каблучки о мерцающие танцполы. По ходу купили какие-то воняющие потной качалкой феромоновые духи: «Лёша, это чтобы ты со мной всегда чувствовал себя суперстойким мужчиной». И рухнули в постель. Ноги гудели, потолок превратился в пропеллер громадного вертолета. «Лёша я так тебя люблю», - шепнула она прежде чем провалиться в такой глубокий и беспробудный сон, в каком ещё никогда не бывала.

То было время клофелинщиц и достать отраву труда не составляло. Но Лёха осознавал болезнетворную химическую вредоносность клофы, способную навредить делу всей его жизни. К тому же «Что я, проститутка?». Он подмешал ей пробный медицинский анестетик, с превеликим трудом добытый завотделением интенсивной терапии и им же брезгливо засунутый в пластиковый пакет.  Леха так и проходил с пакетом этим. И когда Даночка наяривала под Мираж  особенно жарко, добавил чуток бесцветного порошка в бокал с несоветским шампанским.
"Сорри, детка. Но когда-нибудь ты поймешь меня».
В итоге она лежала перед ним на постели бесчувственным, подстреленным какими-то извергами, белым лебедем. «По ходу, изверг – это я», - подумал Лёха. И приступил к телу.

Чего греха таить, его потряхивало. Одно дело представлять свои действия – а представляешь ты всегда четко, как опытный фрезеровщик примеряя чертеж к куску металла. Сейчас я возьму это, потом нажму туда, затем вот так, следом этак. А когда у тебя холодеют пальцы и пот с носа каплет прямо на её живот? А под рукой только учебник «Акушерство и гинекология» авторством Абрама Львовича Каплана, изданный в 1960-м году.
«Жаль, я в Бога не верю, а то б молитву прочитал. Как там? Отче наш,  сущий на небесах. Помилуй и подскажи, как совать эту хрень туда где вообще ничего не видно? Говоришь, нащупать? Как нащупать? Ты рехнулся?».

Лёха около часа возился над распластанным естеством своей сопящей подруги. Под утро, изъяв наконец то, что нужно, он склонился над столом. Там, кроме компа и крысиного домика развернулась биолаборатория: «спасибки еще раз, добрый доктор». Микроскоп, миниатюрный холодильничек на шесть пробирок, хромированные пинцетики тончайшей, почти ювелирной работы. И главное творение кипящего его разума и холодных рук – небольшая платформа для электропорации. Это произведение электромагнитного искусства он соорудил с помощью Теслы. Ибо вначале было вот что: получив от шефа газетенки о волшебстве сербского аутиста он расстроился: «Алё, да тебя Смоленцев-хрыч за идиота держит».  Потом горячая волна ненависти побудила сжечь подшивку тесло-газет, многократно пожелать шефу сдохнуть в адских нескончаемых мучениях. Но потом голос разума подверг всё сомнению. Ибо дыма без огня не бывает, а электопорацию проводить все равно надо. Затем Лёха и помчался в книгохранилища физических факультетов ведущих физических вузов страны. Где поднял о Тесле всё. И заставил открыть истлевшие веки.

Нет, Киба совсем не желал долбать Сибирь токами колоссального напряжения, взятого из эфира и озоновых прорех: «Совершенно дармовая сврхэнергия, которой вы, уважаемый Алёшка, можете низвести хрыча до уровня протоплазмы» - уверял Николо и потрясал записями, сожжёнными им же в 1940 году. Но на этот раз Лёха не забуянил насчет эфира,  а просто записал формулы под диктовку и начертил схемку, кое-что поменявшую в процессе электропорации. Которую он,  в силу врожденной безграмотности, назвал электропортацией. «Ахаха-ахахаха, - ржал Никола как целый табун орловских рысаков. Но внезапно вдруг посерьёзнел и сказал: а ведь это правда. 
Напоследок Тесла послал Лёхиной башке секундо-вечность нейронного просветления: «Таковым недугом, уважаемый Лёшка, я страдал с рождения. И это не измышления ваших горе-журналистов, это так. Внезапно голову охватывает вибрация немереной частоты и глаза твои слепнут от света, несуществующего в природе». Затем мир возвращается. Но это чуточку уже другой мир.
Вот так и получилась улучшенная электропорационная модель, которую Лёха, вихрастый и взмокший как утёнок, применит в деликатнейшем деле перемещения ядра.
«Слушай, Никола, а это точняк – выгорит? Это не сожжет нахрен ядро или всю яйцеклетку?»
«Так ффам чето нужно, - интересовался Тесла на чисто немецком акценте, - чито би вигорела или чито би не сгорела?» Но затем ласково гладил Лёху по вихрам и успокаивал: дурачок, мы же ничего в схеме не поменяли. За исключением источника.
Так-то да, соглашался Лёха. Авось получится.
«Точняк получится» - уверял Тесла прежде чем возвратится в свою могилу.

«Сейчас, Леська, - подмигивал он любопытной крысиной мордочке, лезущей на шум, - сейчас здесь случится истинная научная магия. Он уткнулся в микроскоп и пальцы обрели дирижёрскую легкость. «Да у вас талант, Киба, - замечал еще на первом курсе преподаватель по лабораторной практике, - скрупулезно работаете». Лёха вскрывал лягушек и мышей так тщательно, что казалось, это нравится даже их трупикам.
 «Дана, я всё верну, ещё и с процентами», - обещал он, прежде чем возвратить то, что взял. Туда, где позаимствовал.
«Дай бог приживется, - беспокоился он, рыская глазами по хмурому, тёмному предутреннему небу, - и если выгорит, может, я и поверю в Тебя».

Она проснулась к обеду, - Лёха как раз сварганил толстую масляную яичницу с сыром и горой зелени сверху.
- Сейчас будем завтракать! - крикнул он с кухни.

Дана не хотела есть, ее мутило и саднило. «Перебрала», - смущалась она вчерашнему диско-марафону. Но, чтобы не расстраивать Лешу, потянулась к вилке.
- Ешь нормально, - приказывал он, смешной в каком-то бабушкином переднике, расшитом ягодами и грибами, - и да. С сегодняшнего для ты живешь у меня. Здесь.

- В качестве? – через силу хрипнула она, удивляясь своему нестоянию больше, чем Лёшиному предложению.

Он взял ее за руку – ту самую, которой она слабо ковырялась в тарелке. Чуть прижал ее пальчиками вилку. Так, вместе, они подцепили нехилый шмат Лёхиного варева. И отправили его в Даночкин ротик.

- Жуй, - он долго щурился ей в глаза, - сначала так поживем. Там посмотрим. 

Стоит человечку почувствовать себя чуть выше, чем в привычном обломе, как он тут же начинает подкачивать права. «Это убери пожалуйста, - тыкала она всей пятерней в сторону Мёртвой, - крысу оставь пожалуйста, а это выброси. У меня чувство, словно она следит за мной. И глаза поворачивает».

- Твои чувства тебе не лгут, - подтверждал он, - не все, во всяком случае.
Но портретик не убирал. Как же можно? Лучше диван убрать. Или шкаф. Давай обеденный стол выбросим? А Мёртвую нельзя. Нельзя дважды выбросить то, что уже выбросилось однажды.

- Но я не могу пригласить сюда маму, пока эта здесь, - возмущалась Дана, - мама ни за что не позволит, чтобы я жила в квартире самоубийцы. Она очень мнительна!

- А ты предложи ей обменяться квартирами. Мы поживем в ее трёшке, пока она как-нибудь перекантуется здесь.  Глядишь, и с Мертвой найдет общий язык.

- Ты – чудовище, - восхищалась она и лезла целоваться. – Скажи кому, что твой единственный друг – суицидница в прихожей, нас обоих сочтут сумасшедшими.

- Еще крыса Леська, - не соглашался Лёха – она тоже мой настоящий верный друг. Жаль, мои друзья почему-то не ладят между собою.

Его глубоко устраивало нежелание Даны приглашать сюда свою маму. Его вообще устраивало, что он до сих пор не знаком ни с мамой, ни с дядей, ни с подрастающими племянниками своей невесты. Да, невесты: именно такую роль по умолчанию выбрала себе Дана. Ей ужасно не нравилось выражение «гражданский брак». Любой нецерковный брак – гражданский, - пыталась оспорить она общественный стереотип, - в нашей стране практически семьдесят процентов семей живут гражданским браком.

- Да называй просто сожительство, - подсказывал Лёха самый правдивый термин об их отношениях.

- Фуу, - мотала она головой, - так еще хуже. Так наверно только про собак можно сказать.

- Глупенькая, - прижимал он к груди свою янтарно-невесомую девушку, - в отличие от волков, у собак сожительства не бывает. У них многовековой принудительной селекцией отбита традиция составлять пары. Они реагируют только на гормональные циклы. И живут стаями, где течная сука и будет самой любимой женой. До следующей такой же.

- Потрясающе, - пыталась она ехидничать, - как же офигительно много ты знаешь о собачьих циклах.

«Нет, не представляешь, - мрачнел он, утыкаясь носом в ее завиток, - не представляешь даже, как много я знаю о твоём». С самой первой встречи, с первого раза, с первого забега вверх по лестнице, когда она распустилась в его постели фиалковой клумбой, - он вёл её календарик. И прятал в малюсеньком сейфе своего письменного стола. «У тебя сегодня недомогание? Скажешь, когда закончится?». Потом он обязательно отмечал.
Пару месяцев, - думал он, целуя ее затылок, - через пару месяцев ты должна принести мне приятую аистиную весть. Ибо если не принесешь, придется повторить. Ты всё-таки лучшее, что пока есть в моей жизни.

Она бросила курить. Они вместе разработали здоровую диету. Утром каша и фрукты, вечером мясо и овощи, посередине супчик. «Лёш, а сладкое?». Можно. Только держи в голове образ сальной прыщавой бабищи, в которую ты обязательно эволюционируешь с такой страстью к сливочным эклерам.  «Плюс, Даночка, если я не пью, то и тебе наверняка труда не составит поддержать меня, а?»

- А почему ты совсем не выпиваешь, Лёшь? Ты зашитый? Ты бывший запойный алкаш?

Он брал ее плечи и подводил к портрету: Мёртвой это не нравится. Я, когда датый, стараюсь оживить всё, что под руку попадётся. Кому это может понравится?

Это случилось неожиданно скоро, через пять недель. Лёха, еще не успевший проснуться, услышал громкий трубный глас из туалета:
- Лёша! Лёёша!
И всё понял. «Детк, я думал, что девочки об этом сообщают как-то иначе. Что они тихим уютным вечером подсаживаются к парням своим под бочок, краснеют кораллово и тихо молвят: милый, кажется, у нас будет ребеночек». А не орут ослиным рёвом верхом на унитазе.

- Лёша! Я беременна! Вот, - она совала ему под нос узкую полоску тестера с двумя черточками, - вот! Что скажешь? Только не толкай на аборт, - ни-за-что. Лучше сдохнуть, чем убить твоего ребенка!

- Ну, сдохнуть ты всегда успеешь, - комментировал он, внимательно рассматривая тестер, - но давай сделаем это счастливо и в один день. А пока попробуем воспитать в твоем брюхе здорового крепыша.

- Будет девочка, - произнесла она строгим тоном участкового терапевта, - у нас будет дочь, Лёша. Я это точно знаю.
«Я тоже», - чуть было не вырвалось у него, но Мёртвая неодобрительно покачала головой. И он осекся.

Ну давай, Мёртвая, высеки меня за бездушие и аморальность. Вспомни о совести, об обязательной в моём случае дилемме между добром и злом. «Зачем ты мучаешь бедную девочку, что она тебе сделала?»: о, я так и слышу будущие вопли пескоструйных старух, злобно рыскающих, как бы кто куда не переступил. Красную черту, жердочку, барьер, инструкцию о том что трусы в полоску – это положено, а в цветочек – трындец и апокалипсис. «Уведите вашего мальчика из церкви, он же плачет, как же можно плакать в церкви», - так сказали моей маме, когда мне было два года. Блин, два года, Мёртвая! Мать увела  меня из церкви, мы никогда больше туда не возвращались. Общественное мнение. Оно давно уже истлело, это общественное мнение, как та старуха из церкви, которая  сто лет как провалилась в тупое беспросветное ничто. Где ни бога, ни даже дьявола. И за секунду до этого поняла - нет. Потому и застыло у нее на морде пучеглазое сатанинское «вау». Ты знаешь, кто были, все эти челы, соорудившие всю эту удобную, любимую тобой цивилизацию? Все эти прометеи, периклы, аристотели, александры македонские, цезари, фридрихи с карлами, фомы аквинские? Кто был Коперник с Джордано Бруно, Галилей, Герц, Больцман, парочка Кюри? Они все были ненормальные. Ибо для того чтобы двинуться хоть куда-то надо переступить через что-то. Надо послать общественное мнение в ж., сдохнуть или выиграть. Как в случае со Спинозой или Больцманом – и сдохнуть, и выиграть одновременно. Я готов сдохнуть. Так получилось, и я не знаю, почему получилось именно так. Я не люблю её потому что у меня смысл, азарт, драйв, - что там еще напридумывали в психологиях? Так устроен. Может, потому и смог провернуть всё это. Но вот выбирать не могу. Она может. Я – нет. Она могла бы забить на меня. Влюбиться в Смоленцева, в Иванова, Петрова. Поверь, я б не стал доламывать. Может, нашел бы другой способ. Но другого нет в принципе, не из чего выбирать. Потому что пришла она и согласилась стать этим способом. Единственным из предполагаемых. И как только она им стала, остальные исчезли. Что с ней будет? Или приспособится, или погибнет. Таковы законы природы, которые я хочу обойти. Чтобы её потомки, если она все-таки сможет вылезти из этого дерьма, сказали ей спасибо. Ну и мне заодно.

«Таких как ты, дружище, желательно было бы ликвидировать на стадии яйцеклеточного мейоза, - Мёртвая стояла несгибаемо, – Пусть бы мы до сих пор жили в платоновых пещерах. Но, чёртов псих, были бы счастливы».
- Мёртвая, покойся с миром. Или выкину тебя на помойку.

- Лёёш! Хочешь, я помогу тебе её выкинуть?

Боюсь, Даночка, без нее именно тебе будет стократ хуже.

Лёха никогда не читал ни одного женского романа, включая культовую Джейн Эйр. Не смотрел ни одной серии Санта-Барбары и прочего бабьего хлама. Он даже Булгакова с его Маргаритой прочел до страницы, где безобразно объявились желтые цветы. О чем честно написал в школьном сочинении: не верю в любовь Мастера к этой женщине. Ложь и жалкая попытка оправдаться. «Почему ложь, Лёшенька?», – спрашивала учительница литературы Зоя Леонтьевна, добрейшая неповоротливая пенсионерка в серой пуховой шали с седым шишканом на голове. «Потому что так писать о любви мог только никогда никого не любивший человек». Сейчас бы Лёха добавил: одни штампы и стереотипы. Не, всё хорошо и весело, кроме Маргариты. «А перед кем он должен был оправдываться?» – не унималась Зоя Леонтьевна. Перед собой, Зоя Леонтьевна. Перед собой, никого и никогда не любившим. По сути, уже практически помирая, он изобразил свою просьбу к Богу, в которого верил с большим скрипом. Дескать, рая не заслужил, но домик хочу, с садом и привычной бабой-служкой, которая не донимает. Писать хочу – просто так писать свои романы, и пусть их читает только служка и Бог. Но чтоб ни одна тварь из Массолита не прорвалась в этот тихий спокойный Лимб. Я же заслужил, не так ли? – жаловался бумажный этот изгой и печально искал среди облаков пушистую белую бороду.
Короче, поставила Зоя Леонтьевна за сочинение Лёхе три с плюсом, которые через пару дней были исправлены на четыре с минусом. Хотя он и не просил, просто училка добрая попалась. «Алёша, я понимаю, что в твоей семье никому нет дела до твоих оценок. Папа твой в вечных командировках, а мама и так тебя… и таким тебя любит. Но, может быть, жизнь заставит когда-нибудь подумать, почему твоя честная тройка обратилась в не совсем справедливую хорошую оценку».

Потому что я прав, Зоя Леонтьевна. Так сказал он, никогда не менял своего мнения и не брал в руки женских романов. Даже если они написаны под мужскими псевдонимами.

Потому, откуда Лёха догадался, как сделать беременную девушку искренно счастливой – осталось загадкой. В том числе и для него самого.

И дело даже не в том, что он покупал ей фрукты, овощи, зелень, витамины с содержанием йода, кальция, марганца и селена. Доставал откуда-то дорогущую чёрную икру («Лёша, она же баснословно стоит. Тем более я позавчера с трудом съела такую же баночку. Откуда у тебя деньги?»).
- Твое дело жевать-глотать. Вот еще куст в кадушке притащил. Тебе вроде нравятся такие цветы. «Ооой, Лёша.. Спасибо». И вот еще книжку-альбом про котиков и кроликов. Любишь пушисто-миловидное? «Ооой, Лёша.. Спасибо». А еще водил к лучшим докторам, которые при нём же долго-долго, не меньше часа прослушивали плод, уверяя про совершенно здоровую, чудесную, умненькую, пухленькую девочку. Практически идеальную, ибо без единого порока.

Нет, дело совсем не в этом. Дело в том, как неуклюже и осторожно Лёха обнимал этот драгоценный живот. Прилипал ухом, слушая как бьется крошечное сердечко. Замирал не дыша, щурясь хлеще кота сибирского. «Она растёт, - поднимал он заволоченные глаза, - она живая. Там. У тебя».

Потом уже, после всего, Дана вспомнит о сиюминутном зябком неверии, буквально за пару недель до родов. «Так не бывает, - с неприятным внутренним ознобом думала она, наблюдая очередное Лёхино прилипание к своему животу. – Мужчины так себя не ведут. Будто дешевых романов начитался. Не понимаю. Что не так?».
Потом конечно она выбросила эту муть из головы. «А надо было бежать от него, - прикрывая веки, решала она о прошлом, - бежать на девятом месяце».
Хорошая мысля приходит опосля.

Они долго не могли выбрать малышке имя. У него железное условие: имя должно начинаться на букву «М». Остальное – за тобой. Но имя должно быть на «М» и точка.

Мария, Марина, Маргарита, Мирра, Майя, Мирослава, Милена, Марта, Миа, Мишель, Медина, Магдалена.

- Какое из этих имен тебе больше нравится, Лёш?

- Без разницы. Выбирай сама.

- Может, все-таки по святцам посмотреть?

- А там есть на букву «М»? Мария и Марфа? Ну, выбирай. Я атеист, ребёнка крестить не будем.

Милана, Марианна, Муза, Моника, Магда, Медея, Миранда, Мирабелла, Максимилиана, Мариам, Марлена, Мелания.

- То есть, тебе всё равно если я назову нашу дочь Матрёной, Михайлиной или Микаэллой?

Он жал плечами. Он реально не понимал, чего такого сакрального содержит тот или иной набор звуков, если. Если называть ты её все равно будешь марусенькой, масенькой, пусенькой, зайчиком, куколкой, ангелочком и прочей сюсей-масюсей. Пойдет в школу – там ей прилепят погоняло, какую-нибудь марью-фарью, жупу, жужу и мандрю. Это всё, что останется от имени. Да что я тебе объясняю – ты сама такая. Зачем в Дану-то переименовалась, а? Дашенька.
 Знаешь, после тяжелых черепно-мозговых, при частичной и даже полной амнезии люди могут начисто забыть свои имена. Но погонялы помнят, как отче наш. Мужчина, вы кто: Иван, Сергей, Анатолий? Неее, Коля-Чифирь я. Можно просто: Чифирь.

Потому решились на жеребьевку.

- Лёш, мне, в общем, не проблема имя выбрать. Но ведь это и твой ребенок. И было бы неправильно, несправедливо, если мы так и  не узнаем, какое из всех этих «М» тебе ближе. 
Дана разрезала десять бумажек с самыми лучшими, на ее взгляд именами. Тянуть из своей спортивной шапочки предложила ему. Лёха вытащил «Майю».

- Хорошее имя, - сказал он, - мне нравится.

«Ты спрашиваешь, почему мне для своих опытов не нанять девушку-инкубатора по три ляма за каждый триместр беременности? Потому что у меня нет девяти миллионов, Мёртвая. У меня даже одного-то нет. У меня только Дана. И скоро будет девочка. Есть Бог или нет, неважно. Главное – он играет в кости. Такая вот квантовая механика».