ДХ 8 Авраам

Глава 8. Авраам

«Чтобы купить своей беременной женщине банку икры я должен написать курсовик. Один курсовик – двести грамм красной икры. Или сто грамм черной. Слава иудейскому вседержителю, на свете полно двоечников, желающих платить. Заказов хватает. Зато сплю мало. Часа четыре. Но из этих хилых рассветных минут ты забираешь не меньше трети. Вот скажи, чего вам всем от меня надо? Я ж не знаю даже, уснул или не очень. А ты все лезешь и лезешь ко мне на подоконник с этой своей белой бородищей. Тот, черный старик был хотя б прикольным. Иди нахрен из моей башки. Дай поспать. У меня завтра отчет у Смоленцева по дисеру и две главы диплома по тарифу».

Лёха знал, что никакой шизофрении у него нет. Шизофрения – это враг рода человеческого, ибо она суть королева и воинственная предводительница душевных болезней. И, как все венценосные, склонна к вооруженной агрессии, бессмысленной жестокости и разрушениям всего и вся. Сама себя она ограничить не умеет: ну, королева жеж. Затем и придуман галоперидол с электрошоком. А Лёхе галоперидол не нужен. У него и глюков-то нет. Вычитал на днях у Ясперса: если ваши галлюцинации не призывают вас к ритуальным убийствам и изгнанию пришельцев из головы любимой бабушки с помощью электродрели, - значит, у вас просто иной угол видения бытия. Ви-де-ни-я. А уж если видения ваши склонны к научным дискуссиям, то вам крупно повезло. Нет, реально, что бы он делал без Мертвой? Она даже нейрохирургию знает – вот, посоветовала учебник прикупить, скоро понадобится. Хотя «скоро» в его деле понятие относительное. От трёх до пяти лет. А может и больше.

- Лёш, ты спишь? Лёш, кажется, началось. Болит, Лёш. Очень больно.

Удивительная штука – бессонница. Ты не спишь, но и не неспишь. При этом вылезти из постели вообще никак. Словно ты альпинист со знаком минус: надо не подняться на Эверест, а поднять Эверест.

- Дан, потерпи пару часиков, ладно? Мне вообще никак.

- Лёш, мне тоже. У меня воды, Лёш. Мы плывем с тобой, Лё-ша!

Граждане! Убедительная просьба! За буйки не заплывать! Черноморская тётенька времен пионерского детства включила реактивный двигатель в Лёхиных мозгах. Он подскочил, обозрел действительность, нашел Дану, сидящую в позе лотоса на постели. Она внимательно изучала разливающееся мокрое пятно, в котором продолжала сидеть. «Звоню в скорую», - хрипнул Лёха и побежал звонить. Скорая ехала битый час и всё это время Даночка держалась молодцом. Она держалась за Лёху, держалась за стены, за шкафы и упорно ползла куда-то, объясняя: когда двигаешься, схватка переносится легче. При этом ни единого матерного слова или безумного вопля произнесено не было. Она стонала, скрипела, мычала, кусала себе правое запястье – да всамделишных, очень глубоких красных отметин. Лёха, у которого была идея поприсутствовать на родах, категорично ее отмел и решил дождаться в приемном покое.

- Ну ты давай там, - напутствовал он, но она смерила его таким глубоко ослепшим взором, что пришлось отказаться от дальнейших напутствований.

Дана рожала двенадцать часов. Сначала он сидел, суглобившись на пластиковом стуле в приемном. Потом гулял по больничному дворику. Потом купил себе в ларьке газировку и сникерс. Хотел было ехать домой, но предположил о возможном появлении врача. И этот врач может сказать ему примерно следующее: «Роды не могут продолжаться бесконечно. Потому вам придется решить, кому жить, кому умирать. Кого вы оставите? Девочку или маму… Прошу прощения, родительницу».
Какой выбор, док, что вы? Мы оба знаем, кого оставить.
Видимо, по этой причине док так и не появился.
И когда свечерело, и опротивела изумрудная листва, узорчатые тени на асфальте, пара счастливых пап, орущих в окна родильного отделения: На-та-ша! Покажи ещё раз в окно нашего сына! Когда Лёха понял, что все умерли и ему просто не хотят об этом сообщать, - вышла молоденькая вихлястая акушерка.

- Вы Киба? – спросила она, заправляя угольную прядь обратно под белоснежную шапочку, - у вас дочка родилась. Вес три двести, пухленькая, десять баллов.

- Вот так сразу и десять? – тихо изумился он, привыкший только к пяти баллам, и только в универе.

- Это  по шкале Апгар для новорожденных, - рассмеялась она колокольчиком, сверкнув жемчужной эмалью, - десять баллов – высший пилотаж. То есть – всё как надо, без отклонений.

- И с мозгами всё в порядке? - не унимался Алексей, после чего ему было предложено выпить валерьянки.

- Папаша, вы бы шли домой, к ней всё равно сегодня не пустят.

В ответ он поднялся и хмыкнул. Думаешь, для чего я тут полсуток торчал? Попросить телефон твоего стоматолога? Ты будешь опечалена, но мне реально и позарез надо увидеть девочку.
- Где кабинет заведующего? – спросил он тоном большого областного депутата – защитника угнетённых, и направился к заведующему роддомом.
Диспут в кабинете был привычным, неоднократно освоенным с другими заведующими. «Нет!». «Да». «Ни-за-что!». «Только на пять минут и я ваш вечный кудесник». Было сказано мало, но обещано много.
«Все люди, - животные, - молча соглашался Лёха с Аристотелем пока они вместе шли в палату, - и единственный мизер, что делает нас прямоходящими и техногенными – это сгусток нервных клеток в районе неокортекса. И клауструм - имя этому бесподобию».

- Ни разу, представляешь? – заявила Дана, прижимая к груди ребенка, - ни разу за эти двенадцать часов я не выкрикнула слово «мама». Ни по-русски, ни по-немецки, вообще никак. Вот скажи, зачем обманывать людей в таких всенародно любимых фильмах, как Семнадцать мгновений весны? Я же верила. А теперь – нет.

Лёха прирос взглядом к девочке. Она. Это она.

- Ма-ма, - простонал он.

Дана после выписки будет рассказывать подружкам, как Лёха, которому слово «мама» попало в глотку и задавило, встал перед ними на колени, словно фанатичный католик перед скульптурой Мадонны с младенцем. Как он полз, простирая длинные лапы свои к дитю, питающемуся сосцами, как хлюпал вмиг покрасневшим носом. Как ей показалось на миг, что стал он похож на зомби из фильма ужасов, ползучего, лохматого, с адским оскалом, желающим отведать младенческой крови. Потому первым делом она плотнее обняла девочку, выставила локоток и захотела укусить негодяя. Но когда он присел рядом, успокоилась и нехотя водрузила Майечку на протянутые, словно в мольбе, Лёхины ладони.

Он тщательно её осматривал, творение своё. Чистый выпуклый лобик, редкие темненькие завитки, еще не цепкий, но уже серьезный чёрный взор большущих миндалевидных глаз, - без всякой ложной синевы. И ротик – маленький, огранённый v-образной фигурной скобкой: ни у кого больше такой нет. И никаких сомнений тоже. Получилось с первого раза. Он не верил, готовился повторять, сколько нужно. Но ведь получилось, блин. «Дуракам везёт», - чётко прозвучал во внутреннем ухе отцов голос. И Лёха впервые в жизни обрадовался этому «дураку».

- Как же она красива, правда? – ворковала Дана, - и ведь копия ты. От меня вообще пока ничего не вижу.

«И не увидишь», - подумал он, но ничего не сказал. Только кивнул.

К приезду домой примерный план работы с малышкой был составлен. Взять образцы мозга, как живого, так и погибшего – там, в палате интенсивной терапии. Месяца через три с девочкой на томографию. В институте мозга новейшие МРТ, можно и туда попробовать пробиться. Есть там парочка знакомых, на конференции докладами зацепились. Ежедневно развивать и стимулировать ее мозг. Эх, как было б хорошо иметь своё отделение в том же институте мозга, со всей аппаратурой чтобы ежедневно отслеживать нейронную активность и ее развитие. Проблема в другом. О результатах нейронной механики найронаука знает практически все. О причинах же и принципах системной работы мозга, - совсем нет. Много чего нет. Да вот, есть гипотеза что человеческая личность формируется эмерджентно. Но об этом «эмерджентном» вообще никаких данных. В литературе пишут: сознание и личность – общее свойство организма, результат комплексного, кумулятивного воздействия внутренних, внешних факторов, включая собственное и коллективное бессознательное. По идее, Мёртвая права: чтобы клонированная органика вписалась в структуры мозга рецепиента, нужно, чтобы совпали когнитивные траектории. Сцепки, - привычные именно этому мозгу схемы решений. А для этого девочку надо грузить материными содержаниями, направленностями и условиями. А как это сделать? Как, если я сам ничего не знаю о ее детстве, кроме пары-тройки анекдотов? Или всё-таки это лишнее? И достаточно живой нейроорганики, чтобы личность всё равно включилась, несмотря на несовпадения возраста и психических содержаний?
«Знаешь, мам, я увидел в ней тебя. Но тебя в ней пока не нашёл».
«Как ты поймешь, что нашёл ее?».
«Это просто, Мёртвая. Это как фрукт на голове Ньютона. Это её взгляд мне в глаза. В душу. Вникающий туда целиком, без остатка. Всё о тебе знающий. Немой, как у партизанки, убиваемой врагами. Именно тот взгляд. Такого больше ни у кого не было и не будет».

Даночка после выписки расскажет подружкам:

- Девчонки, вы не представляете как Лёша любит нашу Майечку. Он вообще не может от нее отойти. И смотрит, и курлыкает с ней, звенит погремушкой. Как только малютка пискнет – тут же к ней. Даже глубокой ночью. Памперсы покупает, смеси дорогущие с витаминками. Понятия не имею, откуда деньги. Вроде на заказ работает. Но ничего не говорит, потому что с доченьки глаз не сводит. И взгляд такой добрый, такой мечтательный.

Ах, - томной завистью млели девчонки, ах. И кто бы мог подумать.

- Странно только, девочки, что имени её не произносит. Только «моя малышка».

Дана чуть привирала. Ещё он звал малышку «моими сахарными сливками», «симпомпоном», «пупсом», «крохой» и «поросёнком», если набедокурит.
-Лёша, у пупса-симпомпона имя есть. Майя ее зовут.
Он махал рукой, - отстань. Не мешай. Видишь, мы строим пирамидку. Красное к красному. Где еще один такой кубик? А где белый? А синий? Давай, малыш, собери все синие кубики.

Первым ее словом было «фафа». И мама, и папа, и всё сразу на букву «фа». Он разулыбался, рывком поднял крошку, затанцевал с ней, завальсировал. Да какой там отец-мужчина-ученый, неа: угловатый неуклюжий подросток, вдруг да ставший самым крутым пацаном в мире. Дана подскочила, прильнула к Лёшкиной спине, смеялась. Смеялась и радовалась через немогу. Ей стало казаться, что она лишняя в этом доме.

- Лишняя? Дан, да ты чего? – возмущались подружки, количеством две, кажется. Хотя сейчас, после литрахи самого лучшего и недорогого шардоне она сомневалась не только в количестве, но и в качестве таковых. Оля? Таня? Вика? Наташа, и ты тут?
- Дан, да чего ты? – хором не соглашались подруги, - да такого отца поискать! Мне б мой сказал, Настя, иди поспи, поешь, погуляй я сам с детишками посижу, какое там…
«Настя?».
- Дана, ты в своем уме? Помнишь мужа Жениного? Да он с каждой второй, если не с первой, несмотря на ее возраст, вес, статус и гендерную принадлежность.

- Девки… Вы вообще – кто?

Она приходила домой поздно. Осторожно открывала дверь, чтобы не разбудить. Вешала кремовое кашемировое пальтецо, - кто-то уронил кусок шоколадного торта и Дана села туда во всем бежевом. Или упала. Она не помнила. И пятна не видела. Она одевала тапочки, скользила в комнату где Лёша уже свернулся калачиком на диване. А напротив посапывала в кроватке Майя. Дана тихо присаживалась на край дивана. Она два месяца уже не кормила грудью – Лёша перевел на смеси и прикормы. Сам покупал пюрешки, детские печенюшки витаминные, сам и кормил. У тебя, говорит, мамаша ты луковая, не получается. Смотри, какой ребёнок худой.
Майечка на самом деле словно ненавидела еду. С первого дня сплошные срыгивания, а через три месяца вдруг стала отворачиваться от груди. Даёшь через силу - ревёт, да так надрывно, кулачки сжимает яростно. Только на Лёшиных руках успокаивалась. Прильнет к его плечу, потянется, захватит губами мочку уха, сосет эту мочку и гикает радостно, смеется. Как это возможно? Педиатр сказала, у меня молоко невкусное. Лёша попробовал, говорит, гадость. Водянистое, приторное и псиной воняет. Стали покупать молоко для детей, - ее воротит. Заменили на козье – опять воротит. Смесей кучу перепробовали, пока дорогущую соевую не нашли. Вот ее Майечка и кушает. Хотя бы раз в день. И круглыми сутками – один только Леша и вместо хлеба, и вместо зрелищ. Ждёт его, ручки тянет, гулит ему на ухо странные протяжные песни. Ни слова не поймёшь, одни гласные, аа-ии-ее. Скорей бы выросла: буду водить ее на танцы, одевать как дюймовочку, как Мальвину и будет моя дочечка самая красивая, пластичная, обворожительная. Как только исполнится пять лет, пойдём в малышкину школу, где и чтение, и математика, рисунок и курс английского для самых маленьких. Ты будешь лучшей, Майечка. Ты будешь у меня самой лучшей девочкой на свете.

Кроватка мерцала гирляндами погремушек, отстиранных в машинке белых плюшевых мишек, слоников и набитых ватой "пупсо-Дунек» - куколок ручной работы. Он заказывал этих дуняш у какой-то «самой суперской мастерицы». А Дана все время хотела спросить: Лёш, почему? Почему всё так идеально, но так непонятно? Не-по-люд-ски.

«А может, он…», - вползало в душу холодное липкое подозрение. Она боялась произнести слово на букву «пе» даже мысленно. Иначе со словом придет образ. Тень. Черная тень войдет без стука, склонится над светлым, чистым, беспомощным ребенком, - и тень эта будет омерзительна и страшна. Нет. Дана научилась вытаскивать изнутри этот страх как гнилую занозу. Но завтра Лёша опять поднимет малышку на руки и отвернется к окну. Не Мадонна, - мятущийся дух с младенцем, застывший у края ночи. И окаменевшая спина его скажет: не приближайся, не надо. И будет вглядываться демон в личико дитя невинного долгим, внимательным, изучающим взглядом, словно…

- Лёша, Майя твоя дочь. Почему ты так на нее смотришь?

Он обернется быстро, мгновенно меняя лицо. «Был тёмен и хмур как демон-изгнанник в пустыне, но светом ко мне снизошел, возвещая  о сыне».

- Конечно, дочь. О чем ты, Дана?

Его зауважали на кафедре: даже люди, которых он не знал, подходили, похлопывали по плечу: ну ты молоток, Алексей Николаевич. Он и сам чувствовал: что-то незаметно склеивается вокруг него. Вечные кафедральные сплетницы, нерушимые как бюст Ленина блюстительницы офисных устоев,  все эти разнообразные копии Фаины Раневской одобрительно кивали и просили зажигалочку. Пару раз он напомнил, что не курит, но к обеду зажигалку приобрел. И даже постоял под лестницей, где они длинно затягивались, артистично стряхивали пепел и деликатно сетовали на жизнь. «Да-да, на жизнь. Где, милый вы наш Алексей Николаевич, так мало осталось настоящих мужчин, не пьющих, не гулящих, мудрых отцов семейства, похожих на Гошу из «Москва слезам не верит», только категорически моложе».
Он еще не знал, но уже догадывался, что имиджи и статусы добывается здесь, в женских курилках, на тихих скромных чаепитиях, в тайных закоулках любого офиса, где можно поделиться самой главной сплетней, способной как создать, так и порушить человечка. Оценки «хороший-плохой-недобный-злой-умный-глупый», едкие эпизодики давно забытых событий «да она вот на этом столе пьяной танцевала, аж три салатницы разбилось», клеймы и стигматы: «наш идиотик-то вон чего ляпнул», «и вы еще слушаете этого неудачника (ненормального, истеричку, гнойную язву нашей организации)?». Нет, не судьба, - но фортуна в самом ветреном смысле слова рождается женским офисным климаксом, неспособным родить ничего иного. Рождается женщинами обоего пола, независимо от возраста, но зависимо от местечковой парадигмы: образца стереотипного поведения шаблонного сотрудника. Того, кто носит плюшевые юбки и ведет строгий учет канцелярским принадлежностям. Того, кто любит тонны своих бумаг, пятиминутные перекуры, чуть замшелый и влажный аромат своих коридоров. Кто давно врос корнями и молекулами в стены, пол, потолок и все лампочки родного учреждения – обычно бюджетного и громоздкого. Того, без кого работа данного учреждения оказалась бы невозможна.

Лёха знал - его сделала Дана от начала и до конца. Он мог бы прослыть диковатым, вычурным, непредсказуемым чудаком. Кого-то раздражал его бубнеж, кого-то неотзывчивость: бывало, он проходил мимо очередной фаины, думая о своём и не слышал вопроса. Но даже в отпуске по уходу за ребенком Дана забегала на работу, вся в восторгах и откровениях. Она любила и в любви своей была убедительна. Потому что любовь хуже голода. Это ненасытная потребность защищать.
«Он хороший отец», - слышал о себе Лёха и усмехался, когда никто не видит.

Нет. Не отец.

Но это не важно. Он мог быть халатным, неисполнительным, смурным. Он  мог бы быть преступником, хамлом и психопатом. Но «хороший отец» извиняло бы даже это. «Хороший отец», - и глаза старшей лаборантки, ответственной за голых землекопов и медуз дохрини, теплели и увлажнялись.

- А можно…? - Лёха никогда не помнил, как их всех зовут, этих тётушек, пахнущих овечьей шерстью и ментолом, одетых в неизменные кофты грубой вязки, с неизменно непрокрашенными корнями волос.
- Можно, - гудела она густым сопрано. И смотрела вслед благодушным домашним взором. Возможно, она хотела бы такого сына, упрямо прущего к своей невнятной, но окрыляющей цели. Возможно, такого же зятя и счастливую - «как Майечка» - внучку. Люди любят любящих, особенно если основательно уверятся в своей вере. Светлая пушистая зависть, милая мечта на полувздохе. Лёхе оставалось лишь соответствовать,  подкреплять шоколадкой и набором чайных пакетиков с бергамотом.

Мишаня дозвонился до лаборатории злой, желая наказать, желательно прилюдно.
«Алексей Николаевич, вас громко разыскивает владелец какой-то главной риэлтерской организации», - круглые лапки младшего лаборанта, рыжей девчушки лет четырнадцати на вид, но с мудрым сорокалетним юбилеем в душе осторожно предлагали Лёхе взять наконец дистанционную трубку.

Мишанина фирма назвалась «Главгород». За глаза люди окрестили её «гав-городом» - скорее, из-за нагромождения неудобных согласных в официальной вывеске. Михаил так расстроился, что перестал любить собак. Но переименовывать детище в предлагаемый «Стольный Град» отказывался напрочь. «Град, - свирипел он, - есть ледяные яйца, убивающие посевы, шиферные крыши и напыщенных придурков».
С тем же настроем Мишаня и звонил стребовать должок.

- Ты ничего не попутал, а? – голос в трубке казался старше мишаниных лет, - я тя год уже не видел. Как там твой проект и мои деньги?

Лёху дико тянуло промолчать, положить трубку подальше и снова часа на два-три прилипнуть к окулярам микроскопа. «Как ты не вовремя», - промчалась в голове не мысль - сверхскоростной поезд. Но Лёха ответил:

- Завтра «У Пиросмани» предъявлю свой проект. Вместе с методом. Сам-то где?

Через час Лёха сидел напротив Мишани, обкуренного бразильской сигарой, вальяжного, довольного своим офисом на Тверской, габаритами и мощностью кожаной мебели в его кабинетах. Плюс золотая запонка в виде массивного слитка на рукаве белой, мятой льняной рубашки такой тонкой выделки, что её можно принять за марлёвку. «Памятная вещь, эта запонка», - пояснил Мишаня, приподняв запястье. Через воздушное крошево марлёвки просвечивало загорелое, набитое в тренажёрках тело.
«Он любит, когда баба обмазывает его сливками», - зачем-то ясно открылось Лёхе. Который тайну не выдал. Который сказал «понятно» и протянул дискету, - смотри, здесь все расчеты, фотки, результаты ДНК-исследований.

- Чё это, - хмыкнул Мишаня, увидев малышку, но уже через пять минут присвистнул, - о-хре-неть.
Еще через полчаса он потребовал: я хочу это видеть. Еще через сутки Лёха пришел в «Пиросмани» с малышкой на руках и Даной, одетой в скромный, полушерстяной, конский по цене английский костюмчик кораллового цвета. Она прибавила всего-то кило три-четыре, и никто бы их не заметил, не высчитал, если бы не сама. Ибо истину, что форма есть смысл и отражение содержания, женщины знали много раньше Аристотеля. Потому боязнь лишних, дряблых, больных килограммов сродни страху сглаза, порчи и преждевременной дряхлости. И никакими ренессансами это не истребить: «Фу какая гадость, эти ваши Сусанны, Деяниры и дочери Левкиппа». Почему? Потому что неправильно. Неправильно для тех, кто дышит невесомым воздухом, любуется прозрачной юной листвой по окончании апреля. Узоры меж светом и тенью, ажурные переплетения зеленых ветвей с небом, с грибными дождями, гармония утренней туманной паутинки с росою, - ну как сюда впишется жиропотная баба хоть с коромыслом, хоть без? На уровне клеточного бессознательного ты помнишь, что хрупкая глазастая девушка-лань родит тебе пятнадцать детей до того старого года, когда растолстеет и задохнётся на пятой ступеньке лестницы. И так было во все времена, во всех племенах и странах. Природу не обманешь. Ну разве плотно севшей английской полушерстью, умеющей лгать так искусно, что слово правда становится синонимом грязи, дрянной кожной болезни.

Лёха не принимал ее озабоченностей. Замечал лишь, что глухое её беспокойство о своей бесформенности («без-образности»), о малышке, к которой она почему-то боялась подойти («ты же забираешь ее у меня») обесцветили Дану. Она стала бледненькой, бескровной, словно выстиранной в химчистке. Вены вспухли как свежие шрамы на висках и запястьях. Зато волосы и глаза потемнели: с них сошел игривый, гнедой оттенок; мокрый песок высох и обратился в золу. Чистая сырая нефть были ее глаза, и в глазах тех читалось знание: меня добывают. Но знать и осознавать – вещи разные. Дана боролась, она хотела вернуть свою янтарную невесомость, свою тёплую карамель. Иной раз даже Лёха верил, что у нее получится.
Но сейчас это было уже неважно. Сейчас она была прекрасна и сдержана. И красота её, зрелая, напряжённая резко контрастировала с малышкиной непорочностью и открытостью. Они были разные, несхожие принципиально, - это ощущалось с первого взгляда. 

Мишаня уже ждал их за столиком: вертел головой как заправский шпик. Узрел Дану, вцепился взглядом в покатую грудь, затем в лицо, быстро, без интереса оценил и бледность и явное нежелание быть здесь. Следом – на девочку. На руках у Лёхи восседала девчушка с копной волнистых шоколадных волос. Она уставилась в Мишанину переносицу ярким тёмным взором: тот самый случай, когда природа чернит твои веки сурьмой, пока ты еще не родилась и не открыла их. Сколько лет тебе, серьезная девочка? Сколько тебе, принцесса Хатшепсут? Да какая Хатшепсут, - всего лишь прикольный годовалый ребенок, умеющий смотреть. Всего лишь воробьиный сычик в розовом комбинезоне  и красных мягких башмачках-мокасинах.

- Привееет, - протянул Мишаня малышке указательный палец, та его схватила и напевно заявила: «Уё ия уйятая а а уйё уйятаи».

- Чё? – восхитился Мишаня, - вот так прям сразу и матом?

- Идёт коза рогатая за малыми ребятами, - перевел Лёха, - мы присядем, лады? Знакомься, это Дана.

- Оч-приятн, - тот протянул руку и ей, она отвернулась, отказываясь играть. «Ну и дура», подумал Мишаня. Все эту оценку заметили, но вида не подали. Малышка внимательно, словно следопыт, наблюдала за пальцем бизнес-партнера, правда другим, одетым в золотой перстень.
- Мороженое тебе можно? – спросил он, на что крохотуля громко, по-китайски ответила «Хою!» – и указала на золото.
- Хочу, - перевел Лёха, -  хочу, грит, твое кольцо. Так что придется отдать. Я своему лялюшонку ни в чем не отказываю.

Пока Лёха рассказывал о пользе японской педагогики, разрешающей ребёнкам до пяти лет абсолютно всё плюс всё, что взбредет не только в голову, Мишаня молчал, пил вискарь, задумчиво затягивался и опять всматривался в девочку. Та отвечала ему взаимностью. Она не отводила взгляд и, кажется, даже не моргала. И глаза ее были как два мёртвых моря в ниспадающей тени ресниц. Словно ведали всё, словно бы не впервой ей видеть время, летящее ниц.
- Это наваждение, Миш, - пояснил Лёха, - это не то.
- А что – то? – спросил Миш. Он не мог выйти из оцепенения.

Ему стало жарко. Будто пыхнуло в лицо и грудь пустынным вихрем невыносимого зноя, от которого плавится воздух. Па-лес-ти-на-а, - пропел пречистой небесной октавою юный муэдзин, там, за три тысячи километров от Москвы. А может то не муэдзин был, а ученик хадиса в кипе. И стоит он сейчас у стены плача, который год стоит, покачиваясь. И зовёт ушедшие навсегда поколения открыть глаза, узреть землю, кровью и слезами омытую. Да и не только землю.

- Я на секунду, - прохрипел Мишаня, залпом выпил фужер с минералкой, - я сейчас, быстро.

И выбежал из зала. 

- А почему он так странно себя ведет? – беспокоилась Дана,  - молчит, уставился в Майечу, уткнулся прямо.

- Не обращай внимания, йепанут, - успокаивал ее Лёха. 

Накрапывал дождь, обычный, московский, из воды и смога, душный и колючий.
- Как зовут самца кукушки? - спросил Мишаня наблюдая длинную, увитую ажурной колготиной Данину голень. Дана усаживала чадо в такси, влезла в салон наполовину, а ногу оставила на улице. Чуточка тончайшего телесного кружева и светло-коричневая туфелька на гвоздике-каблучке.

- Кукух, - ответил Лёха и удивился: надо же. Вот так сразу, оптом, два красивейших в столице чела невзлюбили друг дружку. А поначалу всё предвещало интересную веселую байду, анекдоты, шампанское, ну и «разрешите потанцевать с вашей дамой». Они ведь даже похожи как брат и сестра. «Свои» - вещала природа-мать и должна была включить волшебные феромоны. «Свои», как много в этом звуке. Ты что-то значишь, если ты свой: люди стайные создания. Схожие черты суть маркеры. Нам нравятся лишь похожие на нас и на наших детей. И не нравятся непохожие. Не все противоположности сходятся, но схожие снюхаться просто обязаны. Закон жизни. А вот поди-ко не случилось.

Они вышли на улицу проводить условную маму с условной дочерью домой, ибо почти ночь на дворе. У Лёхи еще вчера мелькнула шальная надежда на взаимную симпатию между обоими своими партнёрами. Дана была цезарем, сделавшим свое дело. Но Лёха не был Брутом, нет. Дана хорошая девочка, думал он, она достойна нормальных отношений. Простого, как они все мечтают, бабьего счастья.  Был бы милый рядом богат успешен и тестостеронен. Лучшей пары чем Мишаня фиг найдешь: Дануль, посмотри на эту маскулинную стать при дорогом парфюме, бабле и тачках. Дом в ближайшем Подмосковье именно тот, о котором ты мечтала. Там ты можешь развести кого угодно, хоть кроликов и пёсиков, хоть стадо австрийских мраморных коров. А я – чего? Мне никогда не стать таким. Мне малышка нужна, Дан. Малышка, которую ты не сможешь полюбить.

- Что с ней будет? – Мишаня бросил окурок в лужу, - она ведь узнает скоро.

- Переживаешь за нее? – Лёха пытался разглядеть правду в его глазах.

Мишаня качнул головой: да ладно. Твое дело. Просто странно как-то.

- Люди ведь ко многому привычны, - сказал он, - к убийствам, к войне и жестокости. Я ведь тоже, сам понимаешь…
Лёха кивнул.
- Но то, куда ты лезешь. Ну, это как-то не совсем. Не совсем правильно вроде. Как-то промозгло внутри от всего этого.

«Ты всё еще веришь в Бога?» подумал Лёха, усмехаясь. Он мог бы назвать себя специалистом по промозглости. Он мог бы пояснить, что промозглость случается, когда изощрённо жестокий ум понимает свою изощренность и жестокость. Но пытается успокоить себя в удобном себе нормативе. Дескать, я знаю что жесток, что охочусь на людей, они потом пропадают, оставляя брезгливые осадки типа «всё равно этот бомж был никчемным тупорылым куском дерьма». Но ты точно знаешь, Мишань, - вслед за сиюминутным осадком взойдет твое солнце. Тебе станет приятно и загорело. Вокруг тебя такие же приятные и загорелые, крутые и упакованные. Тут твой норматив. Ты прёшься здесь, находишь свою систему. Здесь – всё ясно. Здесь даже этика есть, понятия о чести и справедливости. Мораль. Мораль – это единственный способ оправдать потребность в убийстве себе подобных. У меня даже этого нет. У меня девочка-клон, и претензия на многия-многия, невообразимо многия годы жизни. Вопрос: какой будет эта вечная жизнь? И кто в этой вечной жизни будет куском дерьма, а кто -  солнцем? Ничего не видно, и это страшно. Потому что в конце концов, жизнь и смерть - дело Бога, на которого такие как ты неодолимо надеются. Ибо перед кем еще замаливать свои неискупимые грехи? В ком искать утешение, когда полный трындец? Неужели в этом полудурочном ботане, у которого в руках окажутся мои митохондрии и даже, спаси и сохрани, лобные доли моего мозга?

- Бог умер еще в восемнадцатом веке, - сказал Лёха, - это грёбаные англичане-эмпиристы убили его. Либо ты со мной, либо иди нахрен. Деньги я тебе верну через пару недель.

Но Мишаня пёрся обратно - догоняться коньячиной. Он ржал за столиком, утирая слёзы золотой пятерней: Лёха, это полный зашквар. Ну я понимаю: мы вот крадем недвижимое имущество, чиновники разворовывают бюджет. Дело глубоко мотивированное, солидное, рискованное конечно, но прибыльное. По-нят-но-е. Но ты-то! Ты украл яйцеклетку у своей же бабы! Ладно бы у какой чужой-неприступной. У своей! Сука! И ведь даже не посадить тебя. Даже статьи для таких как ты  - нет.

Лёха молча ждал. Пил кофе, наблюдал как юркая нимфеточная официантка шныряет по залу и очень старается улыбнуться Мишане. А тот её в упор не видит. Тот весь в щенячьих соплях вследствие  очевидного безумия этого дивного вечера. Лёха понимал его. Ибо единственный аргумент «Ни в России, ни в какой другой стране мира еще не было положительного примера клонирования человека в кустарных условиях на базе двухкомнатной хрущёбы», - не выглядит разумным. В представлении разумных людей, естественно.
- У меня есть пара челов, - посерьезнел Мишаня, - тяжелых челов, с солидным багажом, кому может понравиться твоя затея. Я им как-то на днях закинул, ну и…

- Мне нужен рабочий доступ в институт мозга и вот, - Лёха сунул под Мишанину лапу листок бумаги, - здесь список научных центов за рубежом по сходной тематике. Думал прорваться туда через фонд Сороса, но чего-то не звонят. Короче, когда будет хотя бы институт – дело ускорится. Да, и мне нужна надолго свободная хата, желательно трешка. И чтоб не тыркали насчет коммунальных в дело ни в дело.

- Ну ладно хоть не замок на Рублевке, - хмыкнул Мишаня, - но насчет конструктивного базара будь готов как Гагарин и Титов. Те люди по любому захотят перетереть с тобой. Тогда не только институт мозга, но и всё по списку приложится. Однако, если пойдет не так и они двадцать пятой чуйкой прочухают, что ты гонишь… Я буду первым, кто согласиться заталкивать себя долго и по частям в раскалённую печку. Во искупление неискупимого греха. О своем за тебя поручительстве.

Лёха приехал домой около двух ночи. Странно, что во всех окнах свет. Странно, что надрывно, истошно воет собака в их квартире. Да откуда у нас собака? Да что же, блин, это?

Дана, скрючившись сидела в прихожей. Зажала голову руками, в том же английском костюме, но тапочки одеть успела. Она не шелохнулась когда вошел Лёха. Окаменела, застыла, опустела. Жена Лота, соляное изваяние, сгоревшая осина, прикрытая английским пиджачком. Кто-то выл в большой комнате. Как воют волчицы над трупом щенка. Как воют привязанные к колышкам северные хаски, чуя приближение неотвратимого.
Лёха вошел в комнату. В кроватке в полный рост стояла малышка. Она смотрела на дверь и орала, бесслёзно, жутко орала на него протяжным, грудным, невыносимым воплем. Он подбежал, схватил ее на руки. Вой прекратился, словно кто-то выдернул шнур из розетки.
- Фафа, - спокойно сказала девочка и уткнулась ему в ухо.
Он понял за что – раньше он никогда не оставлял ее ночью одну. Родительница, видимо, совсем не  в счет. Сегодня Дана осталась ночевать в прихожей.

На диване спать нелегко: в рёбра словно кулак упирается, а коленки проваливаются вниз. Сколько лет этому затёртому, многократно перешитому лежбищу? Лёха лежал на правом боку. Всматривался в сладко, сахарно сопящее творение своё. И словно не было никакого отчаяния, и не надрывалось дикая безнадёга в этой крошечной груди еще пять минут назад. Крошка будет называть его фафой еще очень долго. И он благодарен ей за это. Он знал, что она знала всё. Но не знал, забудет ли она. Обычный ребенок. Славная, трогательная тихоня, крошечными ладошками пекущая куличики в песочнице. Огромные распахнутые глазищи, способные остановить пьяного мордоворота на краю этой самой песочницы. «Чё острабучилась?» - рявкнет он. Но она не заплачет. Как будто знает уже, что плакать бесполезно. И не потому вовсе что Москва не верит. А потому что если заплачешь, мордоворот зайдет в песочницу. И сломает куличик. Она будет молча смотреть в его зенки пока он не уйдет, матерясь и расплёвываясь. А она возьмет ведерко, совочек и примется за строительство домика.
У Лёхи не было маминых младенческих фоток, она начала фотографироваться только в школе. Но и без всякой наглядности он видел абсолютную схожесть их, совершенную идентичность. Мёртвая оппонировала, как всегда: «Даже однояйцевые близнецы – не одна личность. Они случаются совершенно разными. Разными из-ну-три. Два мозга – две души, Лёшенька. Два мозга – две души».
Ты права, Мёртвая. Ты всегда права.
Что за душа у тебя, малыш? Порождение воли моей, песнь моя, вера, зыбкая, как речная рябь. Он закрывает глаза. Он видит это так реально, так отчетливо, что даже Мёртвая на своем комоде просит: остановись. Где остановится, Мёртвая? Сколько ей будет лет, когда он, творец ее, подойдет к девочке своей, тихо сидящей за учебником математики? Он сядет перед ней на стул, возьмет ее ладони в свои. Она обернется, наклонится к нему, уткнётся, как всегда в ухо. И будет голос её тих и покоен. И волосы её, ниспадающие каштановым водопадом, будут щекотать его щёку. И спросит она: ты убьешь меня?  И я не проснусь уже завтра?
И не будет в этом голосе ни упрёка, ни сожаления.

Лёха поворачивается на другой бок, диван скрипит как проклятый.
Я не знаю, малыш. Это непредсказуемо. Мозг – случается и такое – включает мощную компенсацию. В конце концов, даже после лоботомии живут. Жили. И даже кому-то одному удалось восстановиться.

«Она не выживет и ты это знаешь, - Мёртвая зачитывает приговор. – Может, ну его, Лёш? Оставь всё как есть. Богу – богово, кесарю – кесарево. Это так просто: сказать «стоп». И да пусть живые останутся жить, а мертвые успокоятся. Люди потому и люди, что умеют мириться с неизбежным. Потому что умеют любить».

Лёха зажмуривается. Очень, очень сильно сжимает веки. Но – проклятущая власть бессонницы -  всё равно видит блеклый цветочный узор на бумажных обоях. С течением времени любой перламутр обращается в млечно-серое тенето. Особенно ночью при слабой луне. Всё теряет свет, цвет и замысел. Что ты знаешь о любви, Мёртвая? О ней знает лишь тот, кто смог после нее жить.

Остановись – требует она.

Может быть ты и права, Мёртвая. Ты всегда права. Надо бы засунуть тебя в шкафчик.


Что-то мерно капает на кухне. Кап-кап-кап. Наверное, Дана готовила завтрак и не до конца закрутила кран. Кап-кап. Китайская пытка водой, - когда намертво привязанному к столбу человеку медленно капают на темя из особого сосуда. Кап. Одна капля в минуту. Сначала осужденному пофиг. Он дышит, он не чувствует почти ничего. Через час начинает нудеть. Через два – он слышит эхо в своих ушах. Ибо каждая капля – удар барабанной палочки о тонкую кожицу твоего темени. Через пару суток даже самые стойкие сходят с ума. А потом погибают.

- Да-ан-а, - Лёха спросонья пытался крикнуть, но вышел хрип.
Всё как обычно, малышка игралась в кроватке красной игрушечной «Феррари», обрадовалась ему: е-ет фафа. И тебе привет, кроха. Удивительное все-таки создание. Проснувшись, она не пищит от голода, не требует «дай». Ей достаточно привычных зайки, машинки, пупса, с которого обязательно сдерет одёжку, плюс бутылочка с водой. И – всё. Она может играть весь день, внимательно наблюдая общение и перемещения взрослых.

- Дан! Ты где? – Лёха влез в треники, тапки, пошел на кухню закрутить наконец дырявый вентиль.

Она сидела на табурете посередине кухни, все в том же перламутровом костюмчике и тапках. Всё также свесив неприбранную, совсем лохматую голову вниз. «Знаешь, - сказала она,- у меня внутри холодная жаба. Сначала она была маленькой и я не понимала, отчего так студёно и неуютно бывает.. где-то от пищевода до селезёнки. Там плавающее странное место. И теперь там завелось это. Я хотела это вытащить и убить».

Ее тонкие прозрачные запястья покойно лежали на коленях. Они были взрезаны, и кровь каплями булькала на пол. В большую густую багряную лужу между ее тапочек.

- Я хотела убить, - сообщила она и подняла глаза. Черные потёки вместо глаз. Она всё выплакала и теперь решила плакать кровью.

Лёха всё услышал. И почти всё понял. Хотя в уши ему какая-то сволочь затолкала ваты. Ничего, вытащит потом. А сейчас он кивнул. Повернулся к аптечке, достал бинтов, зеленки, йода, антибиотиков упаковку. Пока он перевязывал Дану, она повторяла «убить. Я хотела убить». Сунув ей в рот воду и флемоксин «черт её знает, каким грязным ножом она взрезалась, а-а, вот же, на столе, салатный», он остановился и посмотрел на ее затылок. Немытые тусклые волосы распались, и ярко-белый пробор её казался вспухшим рубцом от удара чем-то очень тяжелым. Очень тяжелым, железным, но недостаточно острым.  «Она не сможет полюбить её».
«Слышишь, Мёртвая? Она не сможет».

- Я отвезу тебя в больницу, - сказал он, набирая номер такси.

Дана качнула головой:
- Не надо. Меня поставят на учет в психушке.

- Не поставят. У меня знакомый завотделением, всё сделает как надо, без огласки. Но фенозипамчика тебе надо поколоть. Сама понимаешь, здесь…
Он чуть было не произнес запретное теперь слово «малышка», но остановился. Знаешь, Бог. Хоть тебя и нет, но ты не оставляешь шанса. Грёбаная тварь. Я же хотел.

В сырую погоду все машины плавные,  длинные как поезда. Потому что мокреть сродни водке, делает этот мир размытым. Размазанным по стенам московских домов. Желтое такси изящно выруливало со двора, чуткий водила в костюме и галстуке посматривал в салонное зеркальце и кивал Лёхе: держись, чувак. Со всеми бабами иной раз случаются припадки. Хорошо хоть, не выбросилась с балкона.  Вот у меня был случай: стою себе у высотки, жду пассажиров. И вдруг, бах-тараррах! Что-то гулко шлёпнулсь на газон, в трёх-четырех метрах справа от машины. Я башку высунул – мать моя женщина! Там баба молодая. Ну точь в точь как твоя. Футболка, домашние шортики, золотистые локоны. А в руках – малец, не больше двух или трёх лет. И оба – насмерть. Прикинь? С верхнего этажа высотки долбанулись. Вот это был край, это полный трындец. Я потом валерьянку неделю горстями глотал.

Дана молчала. Лёха уставился в окошко. Хмарь не была его стихией, ему ближе ранняя хрустящая листьями осень. Середина сентября, это кайф, если на улице солнечно и чуть-чуть золотисто. У него конечно будет машина и, вероятно, не одна. Но он не сможет жить и дышать без маленького уютного парка, где липы, тополя и дубки оставляют на тропинках шелестящие коврики. Где можно смотреть на небо без черных очков, потому что прикрытое кронами, солнце не ослепляет. А морок – нет, не для него. От влажного морока саднит в носу. Хочется с силой вытереть глаза и согнать это всё в тартарары. Сделать погоду снова уютной. Что-то сделать с этим прогорклым миром, чтобы было, как в детстве. Как в воскресенье утром или в первый день летних каникул. Когда открываешь глаза и какие-то улётные, яркие, переливчатые лучи рвутся из твоей груди навстречу прозрачному небу. У нас всегда были очень чистые окна, - вдруг вспомнилось ему. Мама мыла стёкла почти каждый день. Зачем, мам? Каждый день-то зачем? Она оборачивалась к нему с подоконника – вся в ауре, словно вокруг нее полопались тысячи мыльных пузырей: надо пустить небо в наш дом, Алёша. Пустить небо.

Мишаня позвонил через десять минут после Лёхиного возвращения:

- Ты где? Ты хоть пейджер заведи себе, дозвониться невозможно. Короче, записывай адрес хаты, как ты хотел. Я к тебе туда вечером заскочу, насчет списка твоего перетереть.

Нищему собраться – только подпоясаться. Главное кроватку сложить, чтобы в багажник влезла. Девочку Лёха посадил в уголок большой комнаты и завалил плюшевыми мишками, зайками и щенками. Днем она спокойно оставалась одна. Пальчиком только ткнет, если шторы недостаточно распахнуты. И тюль любит белую, чтоб искрила и взбаламучивалась ветерком из форточки. В розетки не лезла, в кипящие кастрюли тоже. Скажешь: «малыш, не надо», она посмотрит то ли с укором, то ли с пристальным интересом тебе в глаза. И поковыляет – ходила еще неровно в год-то с небольшим – в свой игральный уголок. Где каждой твари по паре, где гора кубиков. И шесть коробочек с пазлами, которые она обожает перемешивать и собирать в жуткий сюр типа Сальвадора Дали или Пикассо:  Лёха плохо разбирался в этом психотическом треугольном искусстве.

- Пока, Мёртвая. Может, встретимся ещё, - Леха уже вызвал грузовую газельку, подошел к комоду посмотреть на фото в последний раз. Насмешливые глаза колючего графитного цвета то ли мудро одобряли его отъезд, то ли весело посылали на...

«Сто лет бы тебя не видеть, - пожелала она счастливого пути, - в следующий раз побреюсь налысо, не перепутай».

Тебя не перепутаешь, - вздохнул он и вышел из квартиры с девочкой в одной руке, клеткой в другой, подпинывая ногой огромную клетчатую сумку. С такими сумками в 90-е годы челноки шныряли в Турцию, Китай и Польшу, вывозя тоннами местный ширпотреб. В такую сумку влезло всё, включая настоящего белого плюшевого медведя. В его мягких, широченных объятиях малышка любила устраивать себе тихий час, пока Лёха упирался в книжках и лабораториях.

Потрясающий ребенок, очень удобный, - удивлялся Лёха, подпрыгивая в кресле газельки. На коленях, склонив голову на согнутую его руку, дремала малышка. Её быстро укачало: без привычки ездить в авто всегда так. – Главное, не оставлять её на ночь одну, - решал он о будущей жизни в новом доме, - и всё будет хорошо.

Всё будет хорошо еще очень долго. Она вырастет, пойдет в школу. Он вытащит из хромосом голых землекопов и медуз дохрини всю генетическую информацию об их бессмертии. Он сделает это, что бы это ему ни стоило. И когда наступит день операции, он подойдет к девочке, возьмет ее за руки. Он скажет, что она самое лучшее, самое прекрасное творение на Земле. И когда она спросит: ты убьешь меня? Я не проснусь уже завтра?  – он скажет:

- Что бы ни случилось, ты всегда будешь здесь.

И прижмет её ладошку к своему сердцу.