ДХ 10 МАО им. наиТ

Глава 10. МАО им. наиТ


Два часа в Соросе – «молодой человек, я же просила подождать!». Эхх-ма.
И ходил я, запинаясь о штанины, по ковровым по дорожкам по твоим.
Там был бордовый ковролин в золотых вензелях явно таджикского исполнения, - еще когда жизнь была в красном цвете и бесплотной мечте. И трудились там скромные, бессловесные, смуглые таджички в платочках перед плоскими, похожими на арфы, станками. Хрупкие создания, они молчали, сопели, а станки плакали шерстяными нитями и завитками. И по такому-то труду прошлись тысячи пар туфель, ботинок, сапожек, каблучков. Натоптали здесь, затёрли. Накурили в углу. Сплёвывали украдкой, мимо пепельницы. Портреты каких-то алхимиков и звездочётов на стенах, в длинных ночных колпаках и с подзорными трубами. Зачем тут алхимики, а не Ньютон, Эйнштейн, Фарадей, Менделеев? Лёха рассматривал кудрявого бородатого старика, вцепившегося левой рукой в тяжеленный свиток, обвитый цепью («а где кот ученый?») и сургучной печатью, похожей на толстую шоколадную медаль. В правой руке звездочет держал телескоп, типа средневековой палицы, коей удобно колоть вражьи черепа как орехи.

- Фламелем интересуетесь? – спросил некто из-за спины. Голос тихий,  прохладный, как скальпель в ухе. «Нет! – хотелось крикнуть - Ни-за-что!». Однако деликатно сдержался и обернулся. Думал увидеть того, вкрадчивого, в зеркальных окулярах. Взамен стоял другой, без окуляров. Но такой же непостижимый. Ибо был он лыс, белоглаз, безбров и словно облит горячим парафином – того и гляди, начнёт тлеть и чадить, как церковная свечка. Лёху прошиб озноб.

- Извините, - звонко шлёпнул себя ладонью по лбу парафиновый чел, - я должен был предупредить по телефону. У меня тотальная алопеция.

Место ушиба во лбу собеседника разливалось пунцовой кляксой.

- А-попенция? – не расслышал Алексей вследствие неожиданного гула в правом ухе. И липкая дурнота охватила его. Ноги подкосились; коридор сначала медленно, но затем всё быстрее и быстрее закрутился, словно гигантская центрифуга в центре подготовки космонавтов.

- Алопеция, не путайте с апотенцией, - повторил парафиновый, - в моем случае это генетическая аномалия. Волосы нигде не растут. То есть абсолютно нигде. Вам плохо? Присаживайтесь.

Алексей представил фразу «абсолютно нигде не растут» и присел, плохея еще хуже. Закрыл глаза. И тут же мускусный удар в нос: лысый заботливо пропихивал туда вату с нашатырём.

- Вы давно здесь сидите? – выспрашивал по ходу.

- Пару часов, - чуть слышно молвил Лёха.

- Господи! – воскликнул тот и снова со всего маху двинул себя по лбу – в то же самое место.

 Алексей понял, что третьего шлепка не выдержит:

- Не надо, - простонал он, - не бейте пожалуйста.

- Не буду, - деловито кивнул собеседник, - однако, пребывать в этом коридоре более сорока минут не удавалось еще никому. Вы с полчаса как должны были здесь валяться бездыханным. А с учетом ваших ран, откинуться должны были сразу.

«И про раны знает», - расстроился Лёха. А ведь было отчего страдать. Он уже третий раз приходит в Сорос. Постоянно ждёт в каких-то коридорах. Ибо в каждом новом кабинете каждая дама, блин, тётенька, ё-моё, женщина слёзно просит подождать ещё хотя бы денек. Два-три. Вот и сейчас его просили о том же. И пару десятков раз врубали магнитофонного Высоцкого «Мы успеем, в гости к богу не бывает опозданий!».

- Бежим отсюда, - лысый пресильно дёрнул Лёхин рукав и поскакал вперед. И аллюр его был широк и размашист, и завидовали его резвости все орловские иноходцы. Лёха двинул следом. Но чем дальше он бежал, пыхтел-задыхался, тем длиннее становился таджикский коридор с веселыми алхимиками на стенах. Они грозно поднимали свои увеличительные приборы необъятных размеров и, стоило отвернуться, - показывали неприличный жест. «Я не могу больше», - сипел он вслед легконогому лысаку. Но тот от количества добавленных километров, казалось, становился лишь быстрее, выше, стремительнее.  Бред, - думал Лёха,  сквозь пот и слёзы наблюдая длинный, затянутый в черный костюм, абсолютно лысый и неутомимый профиль, - бред и глюк.

- Сейчас, - обернулся тот, - сейчас добежим до лифта и вам полегчает.

Лёха не добежал – скорее дополз. Что за хрень? - стонал он, тычась носом в  узкие ботинки лидера гонки, - что вообще у вас здесь происходит?

- Не у нас, - лысый уже затаскивал Лёху в лифт, вцепившись тому в подмышки, - у них.

Лифт напомнил станцию метро Комсомольская, но еще шикарнее. Просторная кабина, где свободно разместился бы целый полк драгун вместе со скакунами, сверкала полированным каменьем – чем-то между опалом, гелиодором и горным хрусталём. Там-то, среди тончайших граней и полубриллиантовых отблесков отражалась полуубитая Лёхина физия во множественном числе. Самое ужасное: лысый там абсолютно не отражался.

- Это улучшенный фионит, - пояснял неотраженный лысый, - на самом деле голографическая проекция, создаваемая искусственным интеллектом. Она сама выбирает, что показывать очередному посетителю. Кому – бескрайние просторы среднерусской равнины. Кому – небеса в кружевных облаках. Кому – возмутительные порносюжеты германского производства.

- А куда мы едем? – обеспокоился Лёха узрев, что лысый жмет кнопку «-2000».

Тот глянул на него как на недоумка:

- Понятно куда. На минус двухтысячный этаж. То бишь, две тыщи километров вглубь. Пристегнитесь, пожалуйста. А то ударитесь о потолок.

Лёха озирался в поисках, чем пристегнуться. «Петля! – крикнул лысый, вцепившись в какую-то веревку, торчащую из фионитового пола. Такая же была около Лёхиных кед. Но ухватиться за нее не успел: кабина ухнула вниз. Разом заложило и взорвалось что-то сверхмощное и тротиловое в барабанных перепонках.  Лёха взмыл вверх, пребольно ударился затылком о длинную выпуклую лампу дневного света. Кувырок, кульбит, еще удар. Избитый рассудок снова затух, типа окурка в луже.

- Я же говорил! – истошно орал Лысый. Он рушился в вертикальном штопоре и вопил как оглашенный, – я же предупреждал!

Лифт свободно падал в ад, отчего возникла внезапная невесомость. Йух, - выдохнул Алексей и завис у потолка, слегонца покручиваясь вокруг своей орбиты. Немного щекотало в кишках. Хотя, ощущения куда приятнее, чем долбаться всмятку о горячую лампу. Лысый отпустил петлю и барахтался в невесомости как в бассейне: пробовал и брассом, и кролем, и кувырок через голову. «Какой неутомимый спортсмен, - удивлялся Лёха, - бывший чемпион, наверное».

- В нашем деле спорт – не удовольствие, а необходимость, - подплыл к нему Лысый и разлегся рядом.

- И долго нам ещё падать? - интересовался Лёха.

- Долго, - прикрыв веки, отвечал тот, - здесь вообще всё очень долго. Слышали о Кольской сверхглубокой?
Не дожилась ответа, пояснил: сверхглубокая, доходящая до 12 километров вниз скважина, которую бурили советские ученые на Кольском полуострове с 1970 по середину восьмидесятых. «Между прочим, преодолеть рекорд в 12 кэмэ не удалось никому. Враги дошли только до девяти. А мы в 84-м покусились на тринадцать.
- Ага, - хмыкнул Лёха, - добурились почти до тринадцати кэмэ и услышали жуткие вопли из преисподней. К тому же мощнейший бур оттуда выплюнуло с какой-то сатанинской ненавистью.

- А не надо было трубить на весь мир о своих достижениях! – с такой злостью завопил Лысый, что покрылся пунцовыми шишкарями по всей своей черепушке. Затем вмиг успокоился и расплылся в чеширской улыбке, - ничего. Нет того ада, который нельзя было б захватить с тылу.

- А… - хотел было уточнить Алексей насчет инструмента, коим возможно добуриться до двух тысяч кэ мэ. Да и вообще, не сопреют ли они в кипящую магму на глубине той непостижимой, но лысый моментально рассвирепел:
- Спать! Отбой! Нам еще полторы сутки тут кувыркаться и, в отличие от станции Комсомольской, здесь ни туалета, ни ресторана, ни иных удобств не предусмотрено.

Полторы сутки? – расстроился Лёха. Но хорошо хоть отвез малышку на очередные три дня к отцу. Кажется, они здорово сдружились.
- Аый! – указала она пальцем, когда Лёха впервые привел ее в отчий дом. Батя присел на корточки, вымучил нелепую улыбку – словно кто топором по дереву саданул – «я твой деда», - говорит.
 А она ему: старый. А он ей: зато не дурак. Жизнь пожил, слав-те-хосподи, такого повидал, что сесть-не-встать. Хошь расскажу?
А она ему: неа. Ооень? А он, всё также с корточек: ну олень так олень, тебе виднее.

- Па, она спрашивает, до-во-лен ли ты прожитыми годами, - включился Лёха переводчиком.

Батя задумался, почесал репу: передай ей, на две трети доволен. А вот одну треть не против бы поменять.
- Е ат, еи ы оу еть ыбеешь, укие эти юду ебя уеать, - ответствовала малышка, уперев кулачки в пояс.

Батя с полу возвел на Лёху какие-то не-по-доброму повлажневшие глаза: ты вообще чему ребенка учишь, сын? Тощая, как коза и такое выговаривать. И кому? Пожилому человеку, военному пенсионеру, ветерану боевых. Да я этой мелюзге в деды гожусь.

- У нее проблемы с согласными, па, - спешил успокоить Лёха, - надо научиться по смыслу подстраивать. «Не факт, если ты одну треть изменишь, остальные трети будут тебя устраивать». Вот примерно ее мысль. Чего непонятного?

- А нельзя ее к логопеду? – искал батя вариант попроще, - а то ведь срамота-то какая.
Лёха качнул головой: бесполезно. Логопеды обижаются.

Как это в психологии? Они сразу нашли общий язык. Милота.
Лёха кайфовал в своем воздушном гамаке, вспоминая ворчливые добродушные перебранки и мягкие игрушки, которыми батя заваливал крошку, лишь бы не слышать ее неуёмную матерщину. Ничего, свыкнется. Зато «сын, она у меня все цветы полила, все полы своими беленькими носовыми платочками протерла, паука, приятеля моего давнишнего, в двухлитровую банку словила и кормит колбасой». Шоб, грит, бл.дям мозги не ипал, паскуда.

Лёха так и не смог заснуть. Да и как уснешь? Одеяла нет, подушки нет, собственно ни кровати, ни даже пола, где эта кровать должна стоять – тоже нет. Зато есть лысый тип в строгом деловом полушерстяном костюме и галстуке. И тип этот сонно плавает вокруг, тычется иной раз тебе в ухо восковым затылком, храпит и свистит правой ноздрёй, словно перекипевший чайник.

- А? – кувырнулся через голову лысый, просыпаясь, - ты кто?
Он вытаращил на Лёху абсолютно изумленную физиономию. «Крепкий глубокий сон на грани амнезии в миг пробуждения», - понял тот и ответит: Киба, Алексей.
- Я Светлов, - протянул ему ладонь лысый, - приятно познакомиться.

На самом деле приятного было совсем мало, если оно вообще было. Светлов так и не вспомнил ни Лёху, ни коридор в Соросе, ни Фламеля, который их и познакомил.
- Не, Коба, Фламеля-то я помню, как не помнить? Глаза как у столетней коровы, полны глубокой вечной доброты. Единственный чувак из алхимиков, кому удалось синтезировать философский камень в своей дьявольской печи и обрести вечную молодость. Плюс рецепт изготовления золота из эфира.

- Из свинца, - поправил Лёха, - и я Киба, а не Коба.

- Так я и сказал, не Коба – оправдывался Светлов, но потом сощурился, стал схож с  римским грифоном – ушастым, злобным, но любознательным, - а откуда вы про свинец знаете? Кто настучал?
Но в любом случае, - взмахнул он рукой и отлетел к противоположной стене лифта: кем назначат, тем и будешь. Отказаться – нельзя. Хотя и согласиться невозможно.

Внутри мутило, крутило и маяло. Хоть живот и заштопан, но всё еще стонал. Причем стонал всё сильнее, ибо постоянные кувырки и провисания вниз головой хуже соли на все раны. «А если меня вырвет, - размышлял он, - попаду я в Светлова или нет? Или это тоже будет плавать тут, промеж нас?».

Потому явление Виктора Кандинского, душевнобольного основателя идеофренической психиатрии, искренно образовало Лёху: ну наконец-то. Наконец будет с кем обсудить странность и нереальность бытия, навеянного образом лупоглазого Фламеля. Или это все-таки сон? Лёха ущипнул себе руку и пожевал губы. Не проходило.
«Не проходит», - согласился и Кандинский. Вздохнул, нахмурился, поправил лицо, бородку и пенсне. Одетый в суконный темно-серый костюм-тройку он единственный, кто скромно, нога на ногу, восседал в кресле как все нормальные люди и наблюдал Лёхину карусель под потолком.
- А вы не изволите, наконец, кончить? – вопрошал он, чуть поослабив галстук-бабочку.

- Как мы можем кончить, если ещё падаем? – заорали на Кандинского сверху оба, и Светлов, и Лёха, – вы же сами понимаете, что не от нас это зависит. Зависит только от момента прибытия. 

Лёха снова щипанул себе запястье. Хотя лучше было бы избить себе лицо. Ибо какая-то чудом не отравленная шизофреническим ядом часть его мозга мужественно и бессмысленно сопротивлялась. Конечно, рано или поздно и она падёт. И требовать: «Лёха, да выдолби ты этот глюк из себя хоть чем-нибудь! Хоть к розетке себя подклюй, что ли», - будет некому. И тогда бредовый шуб, психотический приступ охватит его в беспросветные свои объятия, из которых может быть только один выход. Кащенко. Она же психушка имени Алексеева. Или все-таки в Корсаковку?
Что для меня лучше, док? Что лучше?

- Вы не больны, Алексей, - грассирующим прононсом диагнозировал доктор, - я – болен. Вы – нет.

- Но то, что происходит вокруг, не может быть реальностью, - отрицал Лёха… «Я реальность! - завопил Светлов, плывущий на спине, - я, я, я абсолютная реальность, Коба!», 

- Не может это быть реальностью, - переждав вопль Светлова, продолжил Алексей, - в том числе и ваше здесь присутствие, Виктор Хрисантыч. Вы же умерли в 1889 году. Как мы можем разговаривать с вами? Как?

Доктор Кандинский горько усмехнулся, - Алексей, - устало молвил он, - милый и добрый мой Алексей Николаевич, аспирант, летающий под подтоком. Удивительный мой москвич, живущий в страшно, дико, не-про-хо-ди-мо идиотической реальности некоего 1997-го года. Вы и есть моя галлюцинация. Почему вы меня преследуете в моем 1883-м году, я не знаю. Хотя я вас и изучаю, равно как и иные бредовые состояния, связанные с присутствием вас в моей страдающей душе,  - но ни сил, ни знаний, ни опыта не хватает, чтобы пояснить всё это. Поверьте, я бы с удовольствием от вас избавился. Вы просто бич, божья кара. Я не могу видеть вас, вы и боль, и кошмар мой, и отчаяние. Да вы и сами посудите. Вот сижу я сейчас в своём кресле, укрывшись пледом. Нежнейшая, заботливая Маняша принесла мне чаю и озаботилась о здоровьичке. И здоровьичко моё было превосходным. Ибо каким оно еще может быть здесь, в тихом, мирном, уютном кабинете лечебницы для помешанных св. Николая Чудотворца, в самой прекрасной части Санкт-Петербурга, а именно на Матисовом Острове, набережная Мойки, 126. Да, всё было так безмятежно, так покойно за десять минут до вашего явления под потолком, у моей люстры. Той люстры, о которую вы изволили пребольно удариться раз десять, словно мотыль или бабочка.  А я ведь сел готовить статью «К вопросу о невменяемости». Мало того, набросал первый абзац. И тут вы, любезнейший Алексей Николаевич, свалились на мой потолок с оглушительным грохотом, скверной руганью и лысым чёртом из самой преисподней. Так кто же из нас болен, смею вас спросить? Я – ваш несчастный и покорный раб? Или вы, моя неугомонная галлюцинация?

Господи, отчего ты безмолвствуешь? Подскажи, в каком психиатрическом учебнике описаны явления типа: «Доктор, моя галлюцинация упорно считает меня своей галлюцинацией, хнык. Это так несправедливо, доктор». «Конечно несправедливо, больной. Потому необходимо дознаться, кто из вас обоих стал другому первой галлюцинацией».

- Очнитесь, приехали! Оч-ни-тесь!

Кто-то бил его по морде. Сильно. Смачно. С оттяжкой. Но Лёха по обыкновению не чувствовал боли. Скорее, боль чувствовала Лёху. Голова его моталась как футбольный мяч, глаза отказывались видеть этот свет. Потому что стоило их открыть – свет уничтожался Световым, - он таращился, дёргал за грудки и вопил такими матами, что не повторить даже малышке.

«Фафа, фафай, - умоляюще попросила материализовавшаяся перед его лицом девочка и протянула руку – фафай. Йата тити».

Надо идти, значит надо идти. Лёха присел на фионитовом полу лифта, где приплясывал в нетерпении его лысый компаньон. Доктор исчез.

- А где Кандинский? – спросил Лёха, поднимаясь.

Светов встрепенулся, посмотрел наверх – вправо и, обратившись в красный комок варёных нервов, заорал: Где!? Кандинский?!

Тотчас фионитово свечение исчезло со стен и потолка лифта, отчего тот стал сер, печален и уныл. Но уже через мгновение обляпался кляксами, овалами и треугольниками: вуаля, психоделический сюр Василия Кандинского к вашему недомоганию. 

- Так лучше? – спросил лысый, - Лёха покорно кивнул.
- А чего сразу не заявили о предпочтениях? – не унимался Светлов, - С предпочтениями-то оно легче переносится. А без предпочтений, это полный--п.

Полный--п обрушился на них при выходе из кабины. Там было пекло. И пекло гудело и плавилось как жерло гигантской домны, величиной с Москву.

- А чего ты хотел! – надрывался лысый, - мы на глубине две тыщи километров под землей! Впритычку к внешнему ядру! А до внутреннего  – всего-то четыре тыщи осталось.

Вот только теперь стало ясно, почему лысый все время орёт. А нельзя здесь иначе: утробный рёв сотрясал черные, но при этом необъяснимо переливчатые стены станции, куда приядрился дьявольский лифт. Рёв этот, - исполинский надрыв – вырывал уши с корнем. Словно обезумевшего Иоганна Себастьяна Баха вконец замкнуло на зловещей фуге ре-минор, убиваемой сразу на миллионе католических органов.

- Слыхал, йопа! – заорал в ухо лысый – она еще не на то способна, а ты говоришь – мозги!

Лёха хотел было спросить, кто – она? Но споткнулся о груду камней, белёсую суть которых он не успел рассмотреть.

- Алмазы! – объяснял по ходу Светлов, - этой хрени тут доуймища! Люди тонут, незнаючи-то. На днях один квантовый ядерщик не туда свернул, упал и – хренак – нет его, - грёбаные алмазы пожрали, искать бесполезно.

Всмотревшись вдаль сквозь низкочастотное сотрясение, Лёха ничего не увидел. И всё из-за россыпей драгоценных каменьев, похожих на замороженные слёзы исполинской Ярославны. Которой, по всей вероятности, шибко невмоготу до сих пор. Алмазы, от мельчайших, размером с ноготок до булыжника видом боксерской перчатки, осыпались со стен вместе с кусками породы, мерцали, лучились, заваливали всё вокруг. Шаткий пол  периодически кренился, приятели взмахивали руками, цепляясь друг за дружку. «Это чтоб алмазы обратно в магму затолкать, - пояснял лысый, - а то накроет, нафиг, по самую макушку»
- Осторожней! – орал Светлов и толкался, поскольку камни падали и с потолка, словно сосульки в конце марта.

- Нифига се, - только и мог сказать Лёха, - это ж сколько здесь Якутий?
- Спроси еще, сколько звёзд во вселенной, -  злобствовал тот и шмыгал носом.
Лёха и сам зашмыгал, -  воняло тухлыми яйцами: Сера! – вопил Светлое и плакал навзрыд. Рыдал и Лёха, ибо ноздри не жалели здесь дышать и объявили забастовку. Глаза сочились ядовитой слезою. «Так это мы еще фильтруем, йопа! – вопил Светлов, - а когда один раз фильтр сломался, тут миллион горняков просто плашмя легло и не встало!».

- Ненавижу подлую тварь, шоб всем тут сдохнуть, гниды, - Светлов тащил Лёху вниз по наклонной к узкой бронированной двери. – До декомпрессионной камеры прыгать надо, - кричал он, - иначе прямиком по алмазо-стоку в мантию впендюришься.

Из-за алмазных лавин передвигаться приходилось где перебежками, где по-пластунски, прикрывая голову руками
- Шлем бы какой-нибудь строительный, - попросил Лёха.
- Не спасёт, - Светлов мотал парафиновой башкой – алмаз размером с лягушку способен рассечь любой шлем и вырезать глаз к чертям собачьим. – Прыгай!

Они сползли к опускающейся окраине пола. Алмазы водопадом крушились вниз, - и в этом низу буянило злобное солнце: оно выкалывало глаза, сдирало кожу с лица («так это у нас там холодильные установки мощностью с триста твоих Байконуров!»). Бешеное красное марево в подземной тюрьме. Как только пол накренился до критического угла, и оба приятеля покатились по наклонной, - бронированная дверь приоткрылась.

- Держись! За! Меня! – крикнул Светлов, - прыгай с четверенек!

Привстав на четвереньки чуть сзади Светлова, Лёха напружинился и, словно кузнечик, оттолкнулся от пола сначала коленями, затем голенью – полетел вслед за лысым. Лететь на сей раз пришлось недолго – всего-то метр без кепки. К тому же прущий снизу плотный горяченный поток магмы странным образом создавал воздушную подушку – наподобие раскаленной сковородки, только мягче, пружинистей: «Это свойство горячего эфира, Коба, почитай Теслу!».  Затем, как дротик в мишень, ввинтился в дверной проем и некоторое время скользил на животе.
Скользил он по бронированному полу, на котором уже успел скрючиться лысый. Он расстегнул пиджак, задрал белую рубашку и неприлично обругивал низ своего тела:

- Вот смотри, Коба, - сокрушался он, - снова сжег половину брюха. Миллион раз, сука, прыгаю, и каждый раз с десяток волдырей!

Но Лёхе смотрел на своё. Под белой футболкой (ну, так уж получилось, любил он белые футболки с лаконичными истинами типа «каждая своя бл.дь - ангел, каждая чужая анжела – бл,дь») расцвела розовая клумба болючих ожогов. «Словно антонов огонь, правда?» - весело интересовался Светлов. А что делать? Издержки профессии.

- А какая у вас специализация? – дипломатично интересовался Алексей, уверенный, что его бесноватый напарник - геолог какого-то нового, ядроразведывательного направления.

- Приятно познакомиться, - снова протянул Светлов руку, - я доктор физмат наук и философии по пифи-стандарту. Короче - инженер гигантской подземной квантово-механической хрени.  Ты её еще увидишь – отворотясь не наглядеться, имей её во все мослы. Но давление, чувак. Из-за этого нам тут битый час крючиться. Тут ведь как на дне океана, только хуже. Вся голубая планета сверху, мантия, магма – это тебе не баран начихал. Да лучше б на меня тыщу, две тыщи баранов начхало, чем вот здесь, на краю ядра с грёбаными электронами долбаться.

- С чем долбаться? – переспросил Лёха, полагая, что напарник его окончательно тронулся умом и это крайне, крайне заразная штука. «Вопрос не в том, что идеофрения заразна, - включился Кандинский, который доктор, - вопрос в том, кто кого первым заразил».

- Да с протонами, - скривился Светлов, - и прочими нейтронами и ионами. Ну их напсих.

Он сидел, прислонившись к стене бронированный капсулы, схожей с внутренностью космической станции. Разница лишь в том, что капсула, казалась, была выплавлена изнутри в цельном громадном стальном бруске.

- И вот так каждый день. И не только день, - вздохнул Светлов впервые без мата. Пиджак так и остался не застёгнут, сорочка, - выправленной и мятой, живот багровел, словно его вскрыли и забыли зашить.

- А я тут вообще причем? - решился осторожно выспросить Лёха, - я ведь только документы пришел заполнить. У меня вообще другая специальность. Я вообще…

- Не при делах, хочешь сказать?! Тут все так поют, стрекозы хреновы. Я тя из какого коридора выволок, а?

- Не знаю, - пожал плечами Лёха, - офис Соросовский. Коридор, судя по ковру, таджикский.

- Ты дебил? – и без того белесые глаза Светлова вконец побелели, - какая у тебя научная степень? Какой даун присвоил научную степень такому дебилу как ты?

- У меня нет пока степени, - примирительно отвечал тот, - я аспират первого года. У меня…

Светлов не слушал о Лехиной кандидатской. Светлов просто грохнулся глянцевым, как уличный фонарь, затылком о стальную стену. Колокольный звон прошил  капсулу с характерной вибрацией. Подняв голову и вслушавшись, Светлов опять долбанулся затылком о броню. Колокол вдарил еще громче.
- Пожалуйста, - крикнул Лёха, но коллега не угомонился, пока не сыграл затылком всю композицию «Вечерний звон». От начала, до конца.

- Задрать, как круто, - лысый коряво оскалился. Затем резко встал, всмотрелся в точку на противоположной от себя округлой стене: точка медленно увеличивалась в размерах, обретая форму луповидного шлюза.
 – Поедем, недоделанный. Нам до Тунгусского кармана ещё часа три пилить.
Кармана? Там же болота. И это ж не меньше четырех тысяч километров от Москвы. Рассудок огласил приговор: Лёха, Кащенко. Плюс смирительная рубашка и химическое убийство лобных долей твоего жареного мозга.
Алексей сглотнул пару раз, чтобы не всплакнуть. Был у него в школе учитель труда, Валерьич. Вдаришь, бывало, молотком по пальцу – и до слез. Он подскочит ястребом: себя жалеешь? А голодному котенку, подыхающему у мусорки, стократ тяжелей. Сначала котенка спаси, а потом реви». Мам, почему мальчики не плачут? «Плачут, Алёш. Только вовнутрь». Внутренние слезы – это затвердевшая кислота, ломающая кадык.

- Двигай, йопа! – прикрикнул Светлов и Лёхин рассудок заткнулся.

Почти то же метро, только на глубине две тыщи кэмэ, - думал он, пробравшись через шлюз в обычный вагончик подземки. Вместо пластмассовых кресел по бокам здешнее убранство больше походило на салон аэробуса второго класса. «Интересно, здесь тоже пристегиваться надо?».

- Надо, - кивнул лысый, усаживаясь в синее кресло с подлокотниками и подушечкой в изголовье, - щас рванём.
Затем Светлов вскинулся к потолку вагона, - слышь! Эй! Нам Кандинского, живо.
Здесь стены тоже жидкокристаллические, - объяснял он, - удобная штука. Вот бы и дома такие строить, и обои не нужны. Захотел – на тебе золотистую вязь с гипсовыми сфинксами по углам. Захотел – ниагарские водопады с нигерийскими пустынями вперемешку. Или новости из области на любой стенке, а телек выкинуть нафиг. Или баб красивых голых. И клеить ничего не надо с газетой на башке!

- Лучше фионит, - попросил Лёха, – успокаивает.

- Окей, - кивнул Светлов и вагончик изнутри засверкал нежным переливчатым многоцевтьем. - Но ведь что такое фионит, дружище, если не тот же бриллиант? Бред, но алмаз, в силу его бессчётного здесь количества, приходится выдавать за его же искусственный аналог. Ибо прикинь, что будет с мировой экономикой, заяви мы человечеству что брюликов и золотища здесь как грязи?  Спрос определяет предложение, старикан. У нас всё привязано к редким и драгоценным вещам. Если всего этого окажется больше воздуха – за что цепляться?

- Унитазы из золота, - вспомнил Лёха ленинскую мечту.

- Во-во, - кивнул Светлов, - плюс бриллиантовые хаты. С жидкокристаллическими обоями. И вся эта безотказная скатерть-самобранка здесь, на глубине двух тысяч кэмэ под землей. Но вытащить нельзя – народишки сойдут с ума и перекончают друг дружку. Ибо к мечте надо быть готовым, Коба. Если ты не готов к мечте, она тебя угробит.

На слове «угробит» вагончик эпилептически вздрогнул и понесся вперед, продолжая светить изнутри надоевшими уже алмазными бликами. И все-таки, зачем его пленил этот психованный геологоразведчик? Конечно, во всем виноват Фламель. Тот самый алхимик, портрет которого застопорил Лёху в таджикском коридоре. Тот самый, кто сымитировал собственные похороны. Ибо в могиле его покоились чьи-то другие кости. Скорее всего, Парижских бомжей пятнадцатого века. Причем, как божились гробокопатели, у бомжа, притворявшегося алхимиком, один глаз был закрыт, а второй не просто открыт, - насмешливо уставлен прямиком на свет божий. То есть в мерзопакостные рожи гробокопателей. В результате чего смертельно пострадал Жак, - субтильный, смуглый  парнишка, сын старьевщика. Он шарил по злачным местам и кладбищам заради женитьбы на полюбившейся ему пухлявой дочери пекаря. А пекарь, он такой, - голытьба ему не нужна. Затем и охотился Жак с двумя такими же отморожеными. Лишь бы какой прибыток, лишь бы прикупить приличный костюм и положить кой-какую монетку под проценты в целях дальнейшего роста. И вот удача: целый алхимик, богач и меценат приказал долго жить. Ну как не наведаться бедному Жаку? Вот и наведался. Гроб они выкопали под покровом ночи, когда луна накрылась мрачной дождливой тучей. Видимость минусовая, мокреть, склизлые лягушки и черные коты. И посередь всего этого румяное волосатое лицо в гробу – под-миг-ну-ло!
Жак взвизгнул, перекрестился, и, оказавшись совершеннейшим блондином, ускакал невесть куда, икая и падая. Так его и не нашли. Вследствие чего веселая толстушка заметно опечалилась. Зато парижская общественность решила замять дело. Лучший анатомист Парижа закрыл бродяге глаз, привел в божеский вид, постриг бороду, обратил в почти полную копию таинственного алхимика. С тем и закопали обратно. Отслужив долгий, тревожный молебен в Соборе Парижской богоматери.
Конечно, - посмеивался про себя Лёха, - всё это сказки для детского сада, домыслы, слухи, сплетни. Как еще развлекать себя тем, у которых ни радио, ни телевидения… книги с театром, и то не для каждого. Вот и выдумывали всякую чудесатость. Тайные ордена, герменевты, масоны, секты, машиахи, дракулы, вурдалаки и прочее колдовство. А все зачем? Неистребима вера в спасение и бессмертие несчастной и замученной человеческой души.

- Всё, приехали, - сообщил Светлов, - ну, сейчас только держись. Здесь, я те скажу, улёт…

Никакого улета Лёха не почуял. Обычная такая станция Арбатская. Осторожно, двери открываются. Они с лысым осторожно вышли. Настолько осторожно, что пришлось встать на четвереньки. А потом ползти, извиваясь как черви и нематоды, как ужи с ежами. Станция без названия, но Лёха именовал бы ее кирпичной. Или красной, - слишком напомнила кладку Кремлевской стены. Правда, стен было не четыре, а пять, - но Лёха решил порешать позже, откуда лишняя. Сейчас ему почему-то было невмоготу. «Потому что во мне что-то есть, Светлов, - обернулся он к напарнику, - и оно всё знает намного раньше меня. Оттого смысл моего существования – дать ему меня заменить».
- Внутри тебя? – интересовался лысый.
- Внутри всех.

И пол цвета раскаленного чугунного литья: «Сковородка, - сказал Светлов, - вторая по счету». Вторая сковородка была холодной как крещенская купель. Лёха и Светлов проваливались в нее по уши, пришлось плыть по-собачьи, ибо не вода там была - ртуть, замаскированная под святую воду.

- Градусник, - объяснял лысый, - чтоб не ошибиться с температурами. Надо потерпеть.

Лёха терпел, высунув язык от усердия. Рядом с таким же видом терпел Светлов. При этом оба понимали, почему барахтаясь до посинения, они не могут сдвинуться с места. Пространство сковородки-купели при падении в него человеческого сознания обращалось в ртутную форму неземной красоты. Опрокинутое ниц северное сияние с преобладанием коралловых и перламутровых оттенков. Словно бы Тихий океан подсветили изнутри чудовищной новогодней гирляндой. Но плыть в этой переливчатой дрёме никак не удавалось. Жидкометаллическая плотность гасила любое движение: рывок создавал покатую волну, которая несла тебя обратно.
 
- Мы здесь сдохнем, - весело сообщил Лёха, на что коллега замотал головой:

- Арктический холод купели не дает ртути испаряться! – заорал он, отчего многократным эхом прокатилось «иаться, иаться, иаться!». – Мы можем тут купаться хоть до второго пришествия, если не околеем! «леем, леем, леем».

- Но мы же околеем! – тем же тоном не соглашался Лёха, - холодно же.

Впрочем, никакой лютой стужи ни внутри, ни снаружи он на самом деле не чуял. Скорее наоборот. Хотелось свернуться клубочком и остаться здесь навсегда. Отцу отправить пейджинговый месседж: батя! Я уснул в бесконечной неземной красоте ртутной сковородки, где расплавленное арктическое серебро нежно любится с коралловым многоцветием.

- Не спааать! – истошно взревел лысый, и вцепился зубами в левое Лёхино ухо.

Боль была пронзительной и пахла даночкиной капустной отрыжкой. И это обидней всего! – решил Лёха. Тут его обуяла такая бешеная ненависть, что схватил он когтями оба лысых уха и взгрыз голый череп, не жалея клыков своих. Оппонент в ответку решил добраться до вражьего горла. Но тот извернулся и, зажав в кулаке здоровый шнобелище Светлова, левой рукой дубасил его со всей дури. Каким образом их, сплетенных яростным клубком, прибило к тверди, никто не понял. Но прибило. Первым вылез Светлов, с которого Лёха уже почти стянул брюки, - ибо хватанул левую штанину кулаками и челюстями.

- Вылезай, тварь, - орал Светлов, стряхивая Лёху, - приплыли!

Лёха хотел драться ещё, но твердь открывала и другие перспективы. А именно тоннель, в конце которого никакого света быть не может. Ибо здешний свет был в начале. И свет был так тонок, изящен, нежен и пронзителен, что Лёха спросил:

- Радиация? Из улучшенной формы радиоактивного урана эта, - он махнул в сторону входа, - эта нора?

Светлов, избитый и покусанный, вытирал ладонью кровавый затылок.

- Здесь самый новейший вольфрамовый сплав, неизвестный науке, - пояснял он, выплевывая зуб мудрости, - во всяком случае вражеской. А свет совсем не радиационный. Дурилка, человеческие рецепторы не в состоянии уловить излучение,  - мы ж не летучие мыши. Свет от бриллиантовых пластин, обработанных особым нано-напылением, чуть меняющим структуру брюлика. Оттого и свет ни на что не похож. Но обычно именно его и видят буддисты во время глубоких камланий.

- Медитаций,  - поправил Лёха.

- Да без разницы, - он натянул штаны, - главное, что именно этот сплав плюс бриллиантовая нано-изоляция способны удержать махину, которую мы строили аж с 1908 года. Поначалу даже не понимая, чего строим. Ну примерно как землекопы Платоновского Котлована. Конечно, Платонов был еще тот долбойоп. Его немного извиняет факт незнакомства с Теслой, но вот ты скажи, Коба, почему всякая писучая гуманитарная сволочь, лезущая лечить нас гнилой моралью, считает ниже своего достоинства сунуть нос в учебник физики, пятый класс?

- В пятом классе нет физики, - возразил Лёха.

 - Пофиг, - рявкнул Светлов, - так вот, цель, для чего мы строили, открылось только в пятидесятых.

- В смысле? – перебил Лёха, - как это? А как же начинали строительство-то? Ведь на него деньги должны выделяться, не? А кто ж деньги без цели и плана может выделить? И где мы вообще?

- Слишком много вопросов, Коба, - Светлов поднимал Лёху за шиворот, - ибо выделение денег, равно как и иные выделения, порой случаются непроизвольно. Но мы сейчас примерно в десяти километрах от Тунгусского подземного кармана. А над нами, Коба, то самое необъятное сибирское болото, через которое сверхмощный заряд Теслы, называемый Тунгусским метеоритом, и пробил всю эту глобальную дичь, которую мы по наитию только доделывали. Сначала мой прадед строил. Потом дед. Потом отец. Ну вот, и я тут же.

- Генетическая предзаданность, - сказал Лёха, - редкое явление. Когда чувствуешь необъяснимую и неодолимую тягу к…

- Скорее аномалия, - перебил оппонент, - Однако, предупреждаю. Тот глюк, который мы словили в ртутной сковородке – ничто, по сравнению с тоннельным видением. Тут, понимаешь, какая фигня. Как ни укрепляй тоннель, смещения все равно происходят. Особенно близ суперобъекта. Просто Тесла, когда затевал проект в начале двадцатого века, понятия не имел о черных дырах.

 «Интересно, какой разновидностью шизы болен Светлов? - размышлял он, - ну, я-то понятно. А лысый? И тунгусский метеорит, и Тесла и черные дыры, - всё в одном волшебном замесе. А волшебен он потому, что двигает длинное безволосое тело в сторону активного научного поиска».
Научный поиск был налицо. Нет, Лёха ничуть не сомневался в существовании лучистого тоннеля. В своем падении в преисподнюю тоже не сомневался. Видимо, в силу заражения. Ибо, несмотря на слабое сопротивление рассудка, остальные 99 миллиардов его нейронов прониклись Светловской бредятиной как абсолютной истиной. Они синхронно кричали и вопили: Лёхааа! Лысый не врет! Закольцованный на всю Сибирь, крайний Север и Арктику глобальный адронный коллайдер существует! И его, сами не зная зачем, взялись строить сразу после Тунгусского потрясения. Искали огромную воронку от удара метеоритом, ничего не нашли, даже мельчайших осколков, всё списали на болото. А то не болото. То – Тесла, дай бог ему вечной загробной жизни, - саданул миллион ватт в необъятный простор между горой Стойковича и речкой Хушмой. Две тысячи квадратных километров, однако. И что-то там внутри просело. Что-то такое пошло. Отчего упорные геологоразведчики,  возможно потомки молчаливых масонов, решили развить это дело. И прорыли - по самым скромным подсчетам – до пяти тысяч километров тоннелей, изоляций, ускорителей и криолиний. На глубине две тыщи километров под землей.

- Ага, - вклинился Светлов, - сам бог велел здесь эту дурищу забабацать. Здесь же магнитное поле Земли формируется. Ну и мы, что называется, присуседились.

Шиза окончательно скосила авангардные ряды прорывной отечественной науки, - уныло решил Лёха и двинулся вслед за лысым.

В туннеле царил свет изначальный. Леха никогда не видел ничего подобного. Трепетное изящество  прозрачных оттенков сплеталось с хрупкими гранями бриллиантовых плит, а стены были округлыми и тёплыми как лошадиный бок после трудной работы на морозе.

- Это поначалу дышать нечем от такой красоты, - говорил Светлов, - потом привыкаешь.

Но Лёха не слушал. Глаза его поплыли крупными слезами, в ушах запели предутренние соловьи, в носу аромат творожно-яблочного пирога с корицей… Лет в двенадцать Лёха считал его самой вкусной вкуснотой в мире и мог объедаться весь день. Жрать, пуская слюни, до чувства бетонной тяжести в распухшем брюхе. Именно здесь он окончательно понял, зачем это всё. Ему чудилась мама, бегущая по тоннелю ему навстречу, худенькая, смеющаяся с тем самым пирогом. И волосы ее, шоколадными волнами взлетали чуть и падали на плечи. «Я жива, - говорила она, - ты всё можешь, Алеша. Всё-всё-всё».
Он знал об этом уже в три года. Она присаживалась перед ним, просила смотреть в глаза и что-то очень долго в них искала. А он боялся закрыть. Боялся спугнуть. Здесь замирала его жизнь. И глаза его слезились сухой щелочью. А она пела ему колыбельные и шептала «малыш, постарайся держать взгляд. Еще немного. Чуть-чуть».
А потом наступало счастье. Она брала его на руки, кружила. Он смеялся до колик в боку. И оба молчали – тсс, это наша тайна. Ты ведь умеешь хранить тайны, Алёш? Хранение тайны сопровождалось тем же сладким чувством, как и поглощение шоколадного торта. Только дольше длилось. Тссс.

Это был беззвучный мир, мир без слов. Мир на одном дыхании.

Крестик нательный она всегда сжимала в кулачке когда сердилась или тревожилась.

У меня было счастливое детство, - думал он, провожая взглядом ее фигурку  - фигурку двадцатилетней девчонки, не иначе. Что-то рвалось внутри, то ли плакало, то ли летело под купол навсегда опустевшего храма. Здесь только время и белые голуби в далёкой, космической позолоте. Тогда, лет в двенадцать он на спор забегал в церковь, прятался под лавкой. Дожидался, когда уйдут последние прихожане и служки. Стоял в полной пустоте, задрав башку. Нет, не вера в бога. Тут другое. Ему было мирно и спокойно. Казалось, вечность в твоем кармане. И вся эта храмная чистота, девственное непорочие -  дарит её тебе - просто так. Потому что ты такой. Потому что горсть игривых фотонов в твоей душе выключают любую темень. И мамин взгляд. Он знал, она знала, они знали. Больше никто не знал.

«А сейчас нам ребятки расскажут о своей большой советской мечте - (был праздник в детском саду, очередная годовщина революции), - Алешенька, расскажи о своей большой советской мечте. И покажи рисунок».

«Когда начнется ядерная война, - четко, звонко, почти как стих, выговаривал Алешенька глядя на маму, - мы сядем в космический ковчег и полетим на планету, где построим совсем другую жизнь. Мы – самые лучшие из советских людей. Потому что только самым лучшим будет дано знание, как строить ковчеги. И как долететь до огромной, прекрасной, светлой планеты с двумя солнцами и тремя лунами».
Кто-то из пап поднял руку как в первом классе: а ты уверен, что ядерная война начнется? «Дяденька, - ответствовал он, - самая большая проблема современного мира, - ненормальные люди, умеющие, благодаря достижениям в области психиатрии тщательно скрывать свои душевные болезни. Когда такой дорвется до кнопки, всем хана. Но до этого надо успеть построить ковчег. Иначе хана сплющит всех, без разбору».
А затем – тишина. И только мама чуть заметно кивнула. «Не совсем так, малыш. Но близко».

Она никогда не улыбалась. Губы ее чуть вздрагивали в ответ на шутку или Лёхино торжество. И почти всегда молчала. «Хорошую я взял себе жену, - радовался батя, - другие трещат как обезьяны, доннырозы, обтирательницы скамеек своими целлюлозными ягодицами. А наша: нашел – молчи, потерял – молчи. Удобная женщина во всех отношениях.
Батя ничего не знал об их с мамой невидимом тайнослове.

- Платон всё знал, - заявлял вдогонку Светлов, - Гиперурания существует. Это мы построили её. Узрел бы, где мы её построили, он бы нас проклял. Думал, мир безупречного бессмертного совершенства выше горних вершин. А он оказался на глубине самой глубокой пещеры мира. 
Диалектика, - поднимал Светлов вверх указательный палец, - это единственное, что я помню из философии. Но ведь работает, а?

Но Лёха не слышал его. Он шел по мерцающему тоннелю и каждый шаг его был днём когда-то прожитого счастья. Счастья первой карусели. Счастье любимой сказки про Карлика Носа, которую мама рассказывала шепотом на свой манер. Счастье первой пятерки. Счастье, когда дружбан Дюха тащил его за капюшон куртки из полыньи, куда он провалился на зимних каникулах. И предкам ничего на сказали – Лёха высушился в доме Дюхиного деда. И счастье проснуться слабым как кинутая на берег медуза, но живым после воспаления легких. Счастье победы в школьном состязании в вышибалу и победу на олимпиаде по матему. Счастье слышать мамин неслышный шёпот вечером перед сном: я горжусь тобой, Алеша, я вижу, для чего…».
Она редко когда договаривала фразы. «Я дочитала книгу про…», «мне кажется, я это кино уже…», «не всегда люди бывают…», «опасайся перейти в…».

- Па, а где мама работала? – он помнил: она всегда была около. Не рядом, не впритык. Где-то на периферии. Когда он приходил  с разбитой коленкой и сломанной рукой, она ждала его с зеленкой, перекисью и бинтами. Когда он на спор проглотил таракана, она вызвала такси в больницу («а вдруг таракан отравлен и…») и стояла во дворе. Ждала. Она не напрягала. Не лезла в его ватагу, не прыгала разъяренной тигрицей спасать своего детеныша всякий раз, когда ему давали леща. Но ее прозрачный силуэт был всегда осязаем. Заметен при повороте головы чуть влево, вниз и сразу же вдаль, к горизонту.
Странно, но вопрос о работе смутил отца. Он в вечных командировках, улетах-прилетах и поездах. Он на сборах и по приказу. Он оставлял ей денег, воспитывал сына, бегал кросс и прыгал с парашютом. Он выпивал, курил, сочинял байки про службу. Но он не знал, кем работает его жена. Не знал, как и чем она живет, когда он уезжает на месяц или полгода.
«Может, у нее был кто-то еще?».
«Когда?».
И правда, когда?

Странно, у нее всегда были деньги. Даже когда отцовы рубли заканчивались. У нее всё находилось. Откуда-то она доставала самое нужное. Самое желаемое. Самое вкусное. И клубничный американский бабль-гам. И крутейшую модельку гоночного Феррари. Офигенский конструктор, - миллион деталей, - можно собрать хоть танк, хоть космический спутник. Серо-белые кеды с красными шнурками. Настоящий, чуть покоцаный спартаковский футбольный мяч. И адидасовски спортивный костюм, чтоб вам всем завистью захлебнуться.

«Алеша, скажи, всё ли у тебя есть? Что тебе нужно? Ты только скажи».

Может, она торговала? Батя, как получилось, что мы о матери не знаем вообще ничего? Кроме того что она была живая и очень тихо, незаметно решала все проблемы.

«Я жива, А-лё-ша». Мерцающий тоннель возвращал ее. Весь тот мир, словно бы полустёртый заляпанным школьным ластиком становился осязаемей яви. И запахи герани, и далекой сирени после грозы, - аромат влажного лета в распахнутое окно, - окно, вымытое до волшебного перламутрового блеска. Чистое, белоснежно-белое хрустящее белье, когда он ложился спать. Рыжий щенок, подаренный ею ему на днюху – тринадцать лет.

- Я не уйду отсюда, - говорил он Светлову, но Светлов не слышал.

Светлов лежал спиной на полу. Взор его уехал окончательно и бесповоротно, из глаз струились слёзы и пел он удивительной красоты молитву на арамейском языке. И если бы не молитва, Лёха вряд ли бы понял о примеси галлюциногенного газа к сияющей бриллиантовой красоте здешней подземки.

- Светлов, - звал его Лёха по одной причине: не знал, куда идти дальше и откуда они пришли. – Светлов, где конец? – сипел Лёха, а теплый искристый снег завьюживал его и играл с солнцем. – Светлоо-ов, вставай.

Зрение возвращалось в соловые очи лысого вместе с лютой ненавистью и матом:

- Отдолбись от меня, чудовище сатанинское, - Светлов пробовал отпихнуть Лёху, - дай прозреть истину.

- Нам надо идти, - требовал Лёха настойчивей, - у меня девочка у отца. Она ждет.

Некоторое время Светлов смотрел на Лёху прибалдевшим взором и слезы счастья выступили у него еще гуще:
- Какой же ты козел, Коба, - умилялся напарник, - чучело ты, требухой наружу. Девочки-отца у тебя быть не может.

Я б тебя уфигарил, - подумал Лёха про лысого, - но без тебя не выбраться. Тупик, отчаяние. Мама чуть в сторонке неодобрительно качает головой. Ну как ты мог, Алёша. Как же мне…
Больно, стыдно. Мне так стыдно, так стыдно. Господи, если ты существуешь, простии
тииииии
Лёха скрючился на полу со Светловым и зарыдал так сильно, так искренно и нараспашку, как не рыдал даже в семь лет. Тогда он одиноко пинал мячик во дворе. А старуха с первого этажа, настоящая баба яга и косматая колдунья подкралась сзади, набросила ему на голову серый пуховый платок. Душный, воняющий подвальными кошками и потом. Лёха обратился в немой крик. В маленького окоченевшего истуканчика. А она сипит ему прокуренным хриплым басом: я кому говорила  - не пинать мяч у моих окон? Я тебя щас задушу. И стала душить. Взаправду. Но тут какая-то сила приподняла его, или это он сам подпрыгнул, он не помнил. Помнил только, как бежал со всех пяток в подъезд, как забился в самый темный угол и дрожал, и пытался заткнуть себе рот ладошкой. Мама подошла полуденной тенью. Положила прохладную ладонь на лоб Лёхин. «Она скоро умрет, - сказала мама спокойно, - прости ее».

- Да никогда они не умрут! - сокрушился в правое Лёхино ухо чей-то пацанский голос. – Скорее я раньше всех покину сей недобрый мир.
Мойшка. Тот самый, которого Лёха так отчетливо узрел благодаря доброй библиотекарше. Странное имя. Доклад о коллективном психозе Староконстантиновского Кагала. О доминиканской стене и ее силовом поле. О Мойшке, подозреваемом в колдовстве и циничном лихоимстве. «Предвестник чудовищных событий, схожих с Египетским рабством; живой знак грядущего потрясения». Так, кажется его называл ребе Элизар.
Живое предзнаменовение сидело по-турецки почти вплотную к Лёхе. Черные мешковатые штаны на нем, лапсердак весь в песке как в блёстках. Он вытирал рукавом красный несчастный нос: «Почему люди такие злые? Почему? Вот спроси меня о самом заветном, самом страдательном моем желании, мечте моей несокрушимой? Думаешь, я о девушке попрошу? О прекрасной Мириам, которая смотрит так томно, особливо когда гонит гусей или пытается ловить по улицам свою бодливую козу? Нет. Я бы даже отказался от Мириам. И даже не думал по ночам свататься к ней… Или потерпел с полгода. Заради того, чтоб ты что-то поправил в народце. И во мне, ежели на то существует необходимость»

Лёха был готов к глюкам. Даже если они пахнут речной тиной, глиной и чем-то кислым, вроде творога.
- Мойшка, - сказал Лёха, - Мойшка Исаак.

Парень встрепенулся, обернулся к Лёхе, поискал глазами: кто здесь? Это ты, голос из сундука?

Не видит, - понял Лёха. «Нет, - пояснил он, -  я не голос из сундука. Скажи, какое отношение ты имеешь к моей матери?».

Но ответа не слышал, будучи выдернут из глюка чьим-то мощным ревком.

- Идём, - Светлов стал серьезен, словно не пел только что, валяясь на полу тряпицей, - идем и не оглядываемся.

- Ты тоже это видел? – допытывался Лёха, - что тут за газы? Метан вроде не дает коллективный глюк, он вообще не галлюциноген. А что?

- Ничего, - поджимал губы Светлов, - это не газ. Это побочный эффект.  Никто ведь толком не знает, как эта хрень устроена. В нее не попасть. Но сбой реальности здесь – обычное дело. Главное – не застрять. Иначе уйдешь навсегда во что-нибудь иное. И это не шиза, Коба. Это хуже.

Я нихрена не понял, - признался Лёха.

Они быстро шли по райскому тоннелю, объятому свечением неземным, и католическим пением, куда встревал порой утренний зов муэдзина к намазу. «Скоро уже, - кивал сам себе Светлов, - скоро».
Они маршировали, почти солдатский чеканя шаг. Только отзвука этих шагов не слышно. И было ему ощущение, что в подземелье этом они уж не меньше года. А может и десяти. Что весь путь их с поверхности через чистилище в ад и райский тоннель – это и есть жизнь.  А все остальное: мама, отец, школа, даже Даночка с малышкой – просто побочный эффект их странного, наполненного метаном, подземного функционирования.

- Пришли, - прошептал Светлов, останавливаясь. – Только тихо здесь. Не ори, не возбухай, вопросов тупых не задавай.
И открыл дверь. Простую белую дверь, чуть потресканную, - так бывает, если легонько ее подпинывать каждый день.

Потом была больничная палата. Довольно просторная, на два окна. В окна билось буйное лето («голограмма» - промычал Светлов), сияли хлористой белизной кафельные плитки на стенах. Пахло йодом, медицинским спиртом и фурацилином. Посередине палаты возвышалось огромная полусидячая кровать, увитая еще бОльшим количеством трубочек и аппаратов, чем у мамы. Поначалу показалось – её это палата, её койка. И сейчас сюда вот-вот зайдет завотделением с просьбой прикупить новый ивээл или лампу чижевского.

- Не зайдет, - раздался очень слабый дребезжащий голос из трубок. Но человека  там Лёха никак не мог рассмотреть.
- Подойдите ближе, - разрешил голос, - если вам важно меня видеть.

Леха подошел. Светлов остался на месте. Среди сотен, если не тысяч шлангов и трубочек на Лёху смотрели большие, насмешливые глаза того сочного темно-синего цвета, который бывает только у новорожденных. И только в первый месяц жизни. И глаза эти, - сам синий магнетизм, заволакивающий смотрящего, - как-то по-доброму, хотя и с иронией взирали на Лёху. Причем откуда взирали, Лёха нашел не сразу. «Как спрут», - мелькнула у него мысль. В глубине громоздкой трубочно-аппаратной конструкции лежала горстка костей.  Сначала Лёха разглядел череп, туго обтянутый прозрачной кожей. Ни единой морщинки. Зато вспухших прожилок и болезненных кофейных пятнышек хоть отбавляй. К черепу был приделан скелет. Словно узник концлагеря лежал перед ним, перевитый гибкими латексными трубоками. Низ его кощеева тела прикрывала простынка. Затем он был голым настолько, что можно было рассмотреть токи крови в синих и вспученных его прожилках.

- Я понимаю, - донесся изнутри спрута слабый голос (хотя, кажется, рот его ни разу не приоткрылся), -  вид мой по-первоначалу вызывает оторопь. Но чтобы сразу снять ваше наваждение и возможные вопросы, отвечу на них, скажем так, инициативно. Я вот уже не меньше пятидесяти лет борюсь с раком. Сначала это был рак желудка, откушавший собственно желудок. Затем метастазы уничтожили кишечник и не только. Теперь я, хоть по Платоновой классификации, хоть по монотеистической – абсолютно идеален. Ибо физиологические процессы во мне практически завершены. У меня нет пищеварительной системы. Нет пищевода, желудка, кишечника, печени, почек, селезенки и поджелудочной. Желчного пузыря, по-моему, и не бывало. Их функции выполняет напугавший вас аппарат. И я бы, конечно, давно уже умер, ведь рожден был так давно, что скучно считать. Как говорится, пора бы. Но вот незадача. Мозг мой от рождения устроен несколько девиантно. Он, в отличие от меня остального, считает, себя не вполне нереализованным. В том числе и в отношении глобального магнитно-адронного объекта, с некоторыми частями которого вы имели честь только что ознакомиться. Я занимаюсь им с того самого, 1908 года. Но об этом чуть позже. Как говорят нейрофизиологи, а их тут было не меньше доброй сотни и все светилы, - лобные части моего мозга на удивление активны. Как у двадцатилетнего юноши. И нейроны имеют тенденцию к постоянному обновлению, что странно, ибо механизм неясен. Доктора говорят, здесь включен генетический процесс, раскрыть который пока не представляется возможным. Удивительно, но онкология, практически убившая меня, на мозг не покушается. Вот он-то и изобрел видимую вам конструкцию. Она и есть мой организм на сегодняшний момент времени. Как вы понимаете, Алексей Николаевич, никого такое положение вещей устроить не может. Ибо, несмотря на все удивительные, умонепостижимые явления которые вы здесь, на глубине две тысячи километров узрели, - всё это ничто, по сравнению с возможностью выйти на теплую, нагретую солнцем полянку. Нормальную, живую. Не галлюцинногенную, не трансовую, не инореальную или жидкокристаллическую. Обычную полянку. Близ дома или дачи. Или в перелеске, где пахнет хвоей и можжевельниками. И еще съесть что-нибудь вкусное. Шашлычок, бокал густого и красного. Бигмак опять же – никогда в жизни не пробовал, а так хочется.
Но сделать этого не могу по понятной причине. Конструкцию невозможно переносить, вообще сдвигать ее - смертельно. И не только в физическом плане – здесь я смерти как раз не боюсь. Я имею в виду куда более неприятный мне психологический и социальный аспекты. Если просто: я стану очевиден тем, кому я очевидным быть не желаю. Меня разберут на запчасти и, не дай Бог, дороются до объекта. Знаете, Алексей Николаевич, я давно уже пришел к мысли, что каждый из нас жив в любом смысле, даже социально-идеологическом, только затем, зачем это необходимо выживанию человечества. Так-то жизнь отдельного индивида – увы, природе и Космосу не интересна. Есть только одно исключение. Ты будешь способен к существованию только тогда, когда хоть жизнью своей, хоть смертию, решаешь проблему доминирования вида сапиенс. И способствуешь продлению этого доминирования во веки веков. Оттого, хотим мы, или совсем не хотим – милые нашей впечатлительности краснокнижные животные необходимо вымрут. Или останутся лишь в той мере, в которой это востребовано посетителями зоопарков. Отсюда несправедливость, детская смертность, включая суицидальную, угасание семьи и прочих ценностей, хоть христианских, хоть ницшеанских – без разницы. Система систем автоматически, по мере решения прежних гибельных проблем ставит новые, порой абсолютно тупиковые. Но обязательно порождает и то в нас, что способно их разрешить. Она сеет зачатки. А наше дело их обнаружить и возделать, дать проклюнуться. И продвинуться дальше. На той территории, где эти решения воплотились. И дальше – ровно на то расстояние от прежнего действующего решения до новой нерешаемой проблемы. Такой, к примеру, как вероятная ядерная война, техногенная катастрофа или природная неизбежность типа угасания ядра планеты и прекращение действия магнитного поля Земли. Это как в теории отодвигаемого апокалипсиса. У нас страшных судов и бледных всадников должно было быть не менее сотни. И если бы не наша способность что-то сдвинуть в негативном проекте – тут пятидесятники и баптисты не врут – обязательно бы четверка нехороших кавалеристов с иерихонской трубой возвестила б конец проекту под названием жизнь. Или, к примеру, если бы ваш покорный слуга, познакомившись в свое время с Львом Давыдычем, Владимиром Ильичом и Николаусом Теслой, не выбрал в качестве дражайшего приятельства второй вариант. Хотя и первый был нелепо востребован, то тогда…

- Так вы псих! - чуть не задохнулся Лёха, но подскочивший Светлов премерзко двинул ему кулаком под левую лопатку.

- Не надо, товарищ Светлов, - синий взор строго метнулся в лицо Лёхиному компаньону, - здесь особый случай.
- Алексей Николаевич, уважаемый, - мягко вернулся он обратно, - я предпочитаю, чтобы меня называли Яков Евгеньевич. Договорились?

Лёха кивнул. Светлов отступил. Яков Евгеньевич, выдержав минуту бездыханной тишины, продолжил.

- Так вот. Где-то чуть больше года назад мне попалась на глаза ваша работа. Кстати, на тот момент, забракованная соросовскими организаторами, - тут Яков Евгеньич брезгливо поморщился, - но что с них возьмешь, кроме денег и прикрытия. Кто-то же должен адски желать наши бесконечные алмазы и редкоземельные металлы. Ну и плюс золото конечно. А взамен давать возможность спокойно, негоспланно и без лишнего контроля работать. И вот, чисто случайно, я обнаружил ваш проект. Интернет, знаете ли, хорошая штука. За ним будущее в деле построения нового глобального Вавилона, альтернатив которому найти, увы, сложно. Ведь каждый новый центр реализованных позитивных решений будет необратимо строить свой Вавилон. Но уж там как Богу угодно. В которого мы с вами, конечно, совсем не верим. А если бы и верили, - тут же взялись расплёвываться с Ним и бодаться.
Но, богу богово, кесарю кесарево. А слесарю, естественно, слесарево. Одним словом, на титульном листе вашей работы значился гриф «в топку». После этого я заинтересовался вами вдвойне. И, вы уж ради бога простите, Алексей Николаевич, но вынужден был попросить своих стражей («да-да, «стражи» - это по Платону, но так удобно и ему и мне») - установить за вами эксперимент. С целью проверки, являются ли идеи ваши жизнеспособными. Да, определенные неудобства вы почувствовали, извините. Таковы уж вторичные следствия нашего научного поиска. Иной раз мегаобъект, который не во всем нам подчиняется, воздействует на подсознание весьма, эхм, своеобразно. Отсюда у вас ненужный параллелизм и тяга к шизофреническом интерпретациям необычных явлений. Закройте рот, Алексей Николаевич. Иначе оттуда вылетит птичка.
Спасибо. В результате вы вдохновили нас капитально. Человеческий клон, - девочка - созданная в кустарных условиях (при том, что даже в лабораторных это пока удается не так, как хотелось бы)… Знаете, достойно всяческих похвал. И дело тут не только в моей меркантильности и личных потребностях. Да, скажу открыто, раз уж у нас честный разговор. Я хотел бы чтобы вы клонировали мое тело и пересадили мой мозг в привычную гормональную обстановку. Я, естественно, готов рискнуть и, даже в самом негативном раскладе, - готов пожертвовать собой в надежде, что вы найдете секрет специфического дизапоптоза моих нейронов. Может быть, в силу молодости вы не задумывались еще, зачем космосу, вселенным и их бесконечным источником нужны в равной степени оба наших проекта. Меня неумолимо притянуло к вам. Вас – сюда. И всему виной неслучайная случайность.
Но Иисус Христос, наш наивный жертвенный машиах не просто так посещал Землю две тысячи лет назад. Он провозгласил свободу нравственного выбора в любых, даже самых безысходных ситуациях. Потому вам и решать.
Что решать, хотели бы вы полюбопытствовать? Извольте. Я предлагаю вам договор. Контракт, так сказать, раз уж мы в преисподней. Хотя, - тут Яков Евгеньевич то ли сухо раскашлялся, то ли, всплакнув, рассмеялся, - вряд ли вы таким представляли себе Люцифера, изгнанника божия. С другой стороны, учитывая райский тоннель имени Платона, который вы только что с успехом осилили, - я имею полное право называть себя божественным демиургом. Потому с одной стороны – это контракт. С другой – обоюдная клятва, кою необходимо будет закрепить кровью.
Нет, не беспокойтесь, больно не будет. Больно будет только если нарушить клятву. Вот здесь, - Яков Евгеньевич кивнул Светлову и тот, словно из воздуха выхватил тонкую красную папку с черной пентаграммой посередине, - вот здесь, на странице пятой пункт три имеются сведения о том, насколько больно бывает клятвопреступникам. С примерами, разумеется. Да-да, Иуда Искариот там же. И остальные по списку.

Лёха ватными руками и ледяными пальцами взял папку, сунутую Светловым. Уронил ее. Нагнулся. Сел на пол («ничего-ничего, присаживайтесь, где вам удобно»).

Контракт, - прочел он. И следом в скобочках (клятва).

Мы, нижеподписавшиеся: от лица работодателя - главный инженер  проекта «Магнитно-Адронный Объект имени Платона и Теслы /сокращенно  МАО им. наиТ» Яков Евгеньевич, представляющий род Кеуна-богоборца (Фамилию не указывать) и соискателя на должность управляющего биолабораториями специальной направленности Алексей Николаевич из оного рода (сокращенно Киба) торжественно поклялись:
1. Работодатель в лице инженера Якова Евгеньевича обязуется обеспечивать материальную сторону процесса всеми необходимыми ресурсами. Для чего работнику по мере возрастания проблем представлять справку-обоснование в любой свободной форме.

2. Работник в лице А.Н.Кибы обязуется упорно, хоть планомерно, хоть по наитию, выполнять весь спектр работ, необходимых для решения как частных проблем биогенетического характера (список прилагается в приложении номер один), а также проблем социо-ноосферной направленности (список прилагается в приложении номер два).

3. Особенности и специфики контракта (клятвы)

Но «Особенности» были набраны таким мелким шрифтом, что разобрать его смыслы невооруженным глазом было совсем никак.

- Аа..? – спросил было Лёха, но Светлов, примкнувший сзади, жестко схватил его предплечье, чуть выше левого локтя, - ой, - вскрикнул Лёха.

Насмешливый синий взор молчал, зато лысый рыгнул ему в ухо: я те потом всё объясню. С наглядной, ёкраный ганай, агитацией.

- Он объяснит, - весело кивнул Яков Евгеньевич, - у вас, Алексей, есть время подумать.

- Сколько?

- А сколько хотите, - улыбнулся он отечески , - я могу в своих аппаратах еще сто лет подземно пребывать. Хотя что такое сто лет? Так, удобная математическая абстракция. Но проблема не в моих абстрактных количествах, проблема в ваших бытовых обязательствах. Крыса ваша вот-вот родит, а кормушка у нее наполовину пуста. Да и батюшка ваш не далее как в понедельник основательно проклял свою матершинную молодость. Сами, наверное, понимаете причину сего. И последствия.

Светлов выволок Лёху, ловко прибрав с пола листы контракта. «Дальше – выбор между добром и злом», – шумел он в Лёхино ухо. И дух его тяжек был и маслянист.

- Сколько же я здесь? – обернулся он к лысому, - если в понедельник…

Светлов не отвечал. Он стал совсем другим Светловым. Мрачным, сосредоточенным, угрюмым, непроницаемым. Духом, - внезапно выяснил Лёха. Реальность, пространство и время здесь смещаются в силу воздействия рукотворной черной дыры, - вспомнил он объяснения, не помня, чьи, - то, что будет, уже было. Ад становится раем. Рай – адом. Господи боже мой, пресвятая троица. Фафа. Фафай.

У него стонали руки и ноги, рана на животе сочилась розовой слизью, по ребрам будто ходили кирзовыми сапогами два героических полка. Но лысый дух молча тащил его, схватив за шиворот, куда-то в тёмные, беспросветные тоннели. И повторял лишь одно слово. Лёха забыл, какое.