Свердловск. Моё бело-зимнее детство. Исток

Мы с папой и мамой живём на улице Красных борцов, в коричневом бревенчатом доме-бараке. Их, бараков, стоит несколько улиц, между ними вьётся асфальтная дорожка, проложенная, как мне тогда казалось, строго в беспорядке, взламываемая каждую осень белыми шляпками крепких и дружных шампиньонов.
Теперь я думаю, что до революции на этом месте были теплицы или просто помещения, где шампиньоны выращивали, вот грибница и осталась до наших дней. Особо мне нравилось находить вспучивающееся место и расковыривать его прутиком, облегчая «рождение» большого, с две мои ладошки, гриба. Мы их не ели и считали поганками, но баба Маня, о которой расскажу позднее, их собирала и жарила на общей кухне.

Наша комнатка была на втором этаже в самом торце здания. Подниматься к нам надо было по некрашеной сосновой лестнице, скрипучей и истёртой ногами и годами. С лестницы открывался вид на широкий и длинный, как проспект, коридор с окнами с одной стороны и дверями жильцов с другой. Кухня была общая, туалет тоже присутствовал в этой барачной (явно, не барочной) архитектуре, но представлял собой неистребимый веками и технологиями вариант уличной будки, даром что в доме. Там было неприятно и страшно. Воняя хлоркой, дыра шла прямо вниз, в выгребную яму. Этого «удобства» жильцы старались избегать, кто как мог. Я видела его только пару раз в моей тогдашней жизни, с облегчением обходясь детской «ночной вазой».

Хотя коридор и обещал просторные хоромы направо, но на деле сами комнатки были просто крошечными. Войдя в нашу дверь, вы сразу утыкались в край печки с маленькой дверцей, и прямо с порога к вам нахально лез знакомиться коренастый платяной шкаф. За его фанерной «спиной» была воткнута моя кроватка, в ногах её умостился папин письменный стол и стул. Впритык к печке стояла родительская кровать. Дальше было небольшое двустворчатое окно и крохотный обеденный столик под ним. Вот и всё. Протиснуться у нас можно было только бочком.

Заднюю часть шкафа мама, конструктор УЗТМа, закрывала двумя большими листами ватмана – такое искушение для меня! Попробуй удержаться и не нарисовать на зовущем плотном и прекрасном белом листе «красавицу»! Все мои красавицы были однообразны и безобразны, с длиннючей палкой-косой и кривыми треугольными платьями. Украшением нашего быта эти рисунки явно не были, и мама, возмущённо ругаясь, спешила заменить их на девственную снежную белизну нового листа. Я не обижалась, так как, когда мой творческий порыв иссякал, я с ошеломлением видела и сама, что мои «красавицы» были нежны, воздушны и неотразимы только в моём воображении, а поселившись на ватмане, они вдруг превращались в неприятных особ с паучьими лапами. Так что я и сама желала их исчезновения и была рада новой свежести листа.
Забегая вперёд, скажу, что с окном у меня тоже была связана интересная «трагедия». Однажды, болея, что, впрочем, было моим обычным состоянием в ту пору, я вопреки запрету родителей перелезла с обеденного столика на узенький подоконничек и села там спиной к стеклу. Меня грело солнышко, было так чудесно… Придремнув, я сильно облокотилась на стекло, и … раздался треск! По случаю пришествия уральского прохладного лета вторые рамы были выставлены, и меня от тротуара внизу отделяло лишь одно тонкое оконное стекло, которое теперь в осколках лежало на асфальте. Удержал меня переплёт рамы, оказавшийся вовсе не гнилым, а неожиданно крепким. Вечером папа затянул дыру в окне кукольным одеяльцем розового бархату, чем поверг меня в уныние, ибо мой любимый мишка-топтыжка теперь отправился спать неукрытым. Несколько дней мишка мёрз ночами, а потом пришли стекольщики…

Всю неделю я жду этого похода. Вот, наконец, суббота, банный день. Сегодня, когда папа вернётся с работы, мы все идём в баню – мыться и стирать. Некоторые не понимают, а мне странно - где же ещё стирать? В бараке с этим трудно – ни ванных комнат, ни горячей или ещё какой воды. Воду на каждый день папа носит от той колонки, что во дворе - так не постираешь.
Я очень люблю ходить в баню. Там весело: играет репродуктор, и песни всё такие хорошие! Там в предбаннике много женщин, они громко судачат, мне интересно слушать, сидеть и грызть морковку или яблоко. Хорошо бы узнать, что сегодня у мамы в фунтике из тетрадного листа?
… С морозной темноты мы входим в здание бани, нас ошеломляет яркий свет и обнимает теплом. Папа степенно платит при входе и взамен получает на нас номерки и шайки. Тут наши пути расходятся. Папа отправляется в мужское отделение, а мы с мамой заходим в женский предбанник. Какой же нас встречает там шум и гам! Помещение перегорожено многочисленными рядами вешалок с сидениями внизу. Женщины, кто уже одевается и уходит, кто, как и мы, только пришёл. Мы находим свой номер и располагаемся. Скинув одежду, спешим в помывочную. О, какая огромная комната, дальних пределов её не видно за клубами горячего пара! Его столько, что в первый момент мы будто слепнем! Но быстро освоившись, ищем, где на длинных скамьях написаны наши номера.
Ага, вот здесь они!
Мама торопится добыть горячей воды, и мытьё начинается! Поставив меня в одну шайку, мама ковшом поливает меня горячей водой из другой. Мне приятно, захватывает дух, когда мама выливает на мою намыленную голову целый большой ковш – горячая вода на секунду вырубает все чувства, кроме абсолютного блаженства… Как же это здорово, после двадцатиградусного холода улицы ощутить на своем теле роскошь горячей воды, льющейся щедрым водопадом! Мочалкой из липового лыка мама трёт меня и причитает, какая я худенькая, изболелась, плохо кушаю, но я не слушаю, вся отдалась радости мытья!
Всё. Кончено мытьё. С приговором на здоровье: "С гуся вода, с дитя хвороба", - меня окатили последней шайкой воды.
Вот я, уже закутанная в простыню, выведена в предбанник, чтобы там «отдохнуть», одеться и ожидать. Я испытываю неземную лёгкость, знакомую людям после русской бани с её мокрым паром, длительным и неспешным мытьём и полной расслабленностью. В светлом и шумном предбаннике, сидя под стояком с одеждой я, уже полностью одетая, жду маму, грызу морковку и слушаю, слушаю. Кажется, я вся превратилась в одни большие заячьи уши.
По радио весёлые девушки поют:
- Навстречу утренней заре,
По Ангаре, по Ангаре!
Их звонкие голоса перекрывают обыденность людского гама, ведут куда-то дальше, за кромку каждодневности, туда, где люди все хорошие и сильные, а жизнь прекрасна! Мне уже видится и пароход, где на палубе танцуют девушки, и берега этой таинственной Ангары, нахмуренные еловыми лесами, и звёзды, звёзды, падающие в тёмную воду реки, и как же хорошо на душе! Я счастлива… синяя вода за бортом плещёт, а звёзды качаются в волнах, от луны в воде бежит искристая дорожка…

- Не заскучала?
Это уже вернулась мама, она раскраснелась от парной, в руках у неё таз нашего выстиранного постельного белья.  Мы идём к выходу, там уже мается папа. Мама вертит меня как куклу, надевает тяжёлую шубу, шапку, поверх всего закутывает меня шалью, захватывая рот, повязывая подмышками крест-накрест. Мы же выходим сразу на крепкий мороз ночи! Но, боже мой, как же легко шагать после бани! На улице темно, жёлто мигают качающиеся от ветра лампы фонарей, в конусе их светлого старания наискось густо летят крупные белые хлопья и пропадают в черноте. Снег сухо скрипит и визжит под калошами валенок – хорошо! А в ушах весёлые девушки всё поют – по Ангаре, по Ангаре!
Пока мы идём домой, бельё в тазу задубевает от мороза, и приносим мы его к себе уже белым монолитом. Я без капризов ложусь спать, сразу засыпаю и не слышу, как папа и мама идут на вымороженный и чёрный чердак, чтобы развесить оттаявшее у печки бельё… Я сплю и вижу новогодние сны. В моём сне всё хорошо, чисто и празднично…

Однако, как же нехорошо, тревожно на душе! Я гляжу в окно, там медведем на липовой ноге засела злая и мохнатая тьма. Мне скучно и "тиско". У меня болит ухо. Так болит, словно в голове дёргает током. Мама нервничает и ждёт с работы папу, чтобы нам вместе ехать в больницу. Зимой на Урале темнеет рано, хотя всё вокруг белым-бело, и снег под луной светится, отодвигая тьму, выдавливая её с земли на небо. Да и там звёзды длинными штопальными иголками лучей колют её, прогоняя опять вниз. В конце концов, тьма находит себе пристанище в растрёпанных кронах деревьев и рядах кустарника и сидит там, пугая страшилками проходящих по бульвару. Я капризничаю и буяню от боли, поэтому папа по пути поймал такси, хоть эта роскошь нам обычно не по карману, и сейчас мы в уже в приёмном покое больницы. Сквозь пелену боли я вижу старинный особняк с облупленными потолками, уходящими ввысь, теряющимися в неярком освещении, с высокими и широкими окнами, с истёртыми полами, странным образом расположенными на разной высоте: то и дело нам приходится или подниматься на ступеньку, или шагнуть вниз. Я раздражённо спотыкаюсь. Вдоль тускло освещённых узких коридоров по стенам стоят деревянные скамейки с клеёнчатыми сидениями. На стенах висят большие плакаты с картинками, приучающими людей к культуре гигиены или правильному уходу за больным дома. К окнам вплотную прижалась кромешная тьма, поджидает нас, а здесь с ней борются неяркие лампы под потолком. Безуспешно. Она обращается в полумрак и клубится по углам, прячется под лавками, пугает меня, и я поддаюсь её зову, мне страшно.

Наконец, мы оказываемся в светлом кабинете, наполненном злым блеском и сиянием массы никелированных инструментов зловещего вида, разложенных на подносах и столах. Я уже реву, не сдерживаясь. Доктор ласково говорит мне что-то, даёт подержать какие-то щипчики. Я заинтересованно замолкаю. Он смотрит мне ухо и неожиданно резко и быстро прокалывает мне нарыв! Я взвиваюсь и ору благим матом, но меня крепко держат папины руки.  Что-то говорит мама, доктор пишет у себя на столе, но я уже понимаю, боль прошла! Уже ничего страшного! Доктор капает мне в ухо и даёт маме пузырёк, потом завязывает меня нашим платком.
- Вы посидите немного в коридоре, потом идите. Позовите следующего.
Успокоенные, мы выходим. На пороге я встречаюсь глазами с мальчиком, глядящим на меня с нескрываемым ужасом – у него тоже болит ухо, но, послушав мои вопли, он боится заходить в кабинет. Его тянут в дверной проём, он кричит и упирается. Полная новой мудрости и житейского опыта я важно говорю ему:
- Не бойся, дядя тебя полечит, как меня, и будет не больно!
Он растерянно замолкает, моргает. Его быстро запихивают в дверь.
Избавившись от зудящей и изматывающей боли, я живо интересуюсь картинками в коридоре. Вот тётя перевязывает голову мальчику, получается белый шлем, вот другая тётя ставит марлевую ширму, чтобы отгородить постель больной дочки… А это что такое? В первый раз я замечаю сложную конструкцию из стекла и деревянных рамок. Она представляет собой стеклянный здоровенный шестигранный стакан. Из конструкции торчит шнур с вилкой. Рядом в стене есть розетка. Я оглядываюсь на папу, он понятливый, подходит и втыкает вилку в розетку.
Внутри этого фонаря зажигается волшебный жёлтый свет, а сам он начинает медленно вращаться, показывая мне всё новые и новые грани. Там светятся и играют красками маленькие картинки, расположенные одна под другой.  Везде своя история: дети плохо ведут себя, получают травмы, болеют, а родители лечат этих непослушных детей. Я очарована этим последним словом техники, стою, забыв и ухо, и вообще всё на свете… Фонарь медленно крутится, картинки меняются…

По пути домой папа покупает мне в киоске с газетами игрушку. Это собачка, явно терьер, чёрненькая и мохнатенькая! Если её сжимать и разжимать, как гармонь, она лает высоким голосом. А если прикрыть рукой блестящие винтики на её плечах и попе, то собачка выглядит совершенно живым щенком!
Дома я получаю компресс на ухо, и мы идём спать. За окном уже не злая, а мягкая и ласковая темнота. Она заботливо укрывает город, снег всё сыплется и сыплется, жёлтые отсветы от фар проезжающих автомобилей мелькают по стенам и потолку, мы с Трезоркой видим сны.

У меня что-то с сердцем. И доктора отправляют меня в санаторий под Свердловском. Санаторий называется «Исток».
Я важно говорю детям во дворе,
- Завтра я еду в «Исток»! У меня ревмокардит!
Дети смотрят на меня с уважением, а я на них - сверху вниз. Вот мол я, какая особенная! Завидуйте! По глазам вижу – завидуют. Мне приятно.

Сугробы, сугробы по обеим сторонам шоссейной дороги. Яркое солнце на снегу слепит глаза, так, что больно смотреть. Мы с мамой уже долго едем по заснеженной дороге в маленьком и дребезжащем автобусе, вместе с нами едут и другие семьи с детьми. Мы мчим мимо придавленных снегом сосновых лесов, мимо маленьких домиков, из труб которых косо поднимаются в морозное небо столбы печного дыма, сами же дома утопают по окна в сугробах. Мы едем мимо белых огромных статуй рабочих или тётенек, залезших на высокие постаменты, посмотреть, кто там катит по шоссе. Постаменты тоже побелённые и пушистые от снега.
А вот и приехали. Мама говорит, раньше при царе это было богатым дворянским имением.
- Так что будешь жить, как царевна, во дворце, - так подтрунивает она, желая занять мой ум чем-то иным, кроме той мысли, что я остаюсь тут одна...  Я пока держусь, да надолго ли? Мне хочется посмотреть царский дворец, но пока что я видела: окраины густых сосновых лесов, большое село, поле, а в поле высоченную железную ограду из прутьев, белые кирпичные столбы с шарами наверху, узорчатые кованные ворота. Перед воротами, притулилось небольшое выбеленное здание, по виду - сторожка. Туда все и зашли. Ждали в крохотном и душном помещении, потом наступила наша очередь, и мама заполнила какие-то бумаги. Она отдала мой чемодан незнакомой подошедшей тёте. Та отнесла его куда-то, затем снова вернулась и только тут в первый раз заметила меня:
- Как тебя зовут, девочка?
Я сказала.
- Меня зовут Зоя Александровна. Хочешь, я покажу тебе карусельки? С лошадками и слониками?
Я сказала, что хочу.
- Пойдём со мной, посмотришь.
Не подозревая плохого, я направилась за тётей к двери, не оглядываясь, полагая, что мама пойдёт следом. Мы как-то враз оказались на заснеженной аллее санатория, под высоченными старыми деревьями. Зоя Александровна (вот забавно, сколько лет минуло с той поры, но я помню…) взяла меня за руку,
- Пойдём, я твоя воспитательница, я познакомлю тебя с детьми.
В панике я оглянулась – мамы не было! Сердце упало в пятки, мир рухнул! Но тут воспитательница быстро выхватила из-за спины большого и прекрасного паяца. Одна половина его шёлкового костюма, набитого ватой, была белая, другая – чёрная, у него были деревянные, искусно вырезанные из дерева и раскрашенные голова, руки и ботинки, у него были кружевные манжеты и обшлага – он был прекрасен! Ничего подобного ему я не видала никогда. Вопль рыданий, почти сформировавшийся у меня на устах, усох и завял, застеснявшись.  Ничего, что лицом паяц был безобразен, ничего, что рот его был растянут до ушей в насмешливой улыбке, а глаза глядели серьёзно, я точно знала, что у него золотое сердце. Зачарованная, я взяла Страшилку, и он пошёл со мной по детству, перед нами лежали долгие-долгие годы, он умел утешить и развлечь меня, он выслушивал мои обиды и разделял радости, он был и героем, и злодеем, он никогда ни от каких ролей не отказывался, талантливо исполняя любую.  А в тот первый горестный вечер разлуки и одиночества он просто спас меня.

Сразу скажу, в санатории мне было весьма и весьма неплохо, даже весело, я не болела ни разу и очень старалась быть хорошей и послушной девочкой, заслужив тем самым признательность воспитателей. Родителям навещать нас строго воспрещалось во избежание истерик. Мы привыкли друг к другу и отрядом в тридцать человек довольно мило провели всю зиму вместе. Нам даже были организованы различные представления силами старших ребят. А каким весёлым оказался Новый Год!
Но, обо всём по порядку.

...Никакого дворца не оказалось. Зато было большое современное здание в несколько этажей.
Вот вы поднимаетесь по широкой бетонной лестница к парадному входу. И сразу оказываетесь в широком и светлом вестибюле, по совместительству раздевалке. Вдоль стен плотными рядами стоят деревянные шкафчики для верхней одежды, как в детских садах.
Идите налево и вы попадаете в огромное помещение игровой, набитой всякими интересными разностями, кстати же, там есть крохотные карусельки и качели. Сколько зимних дней и вечеров провели мы там! Туда же приходила к нам слепая аккордеонистка, учить нас песням. Я засматривалась на её пухлое белое лицо со щёлочками вечно зажмуренных глаз. Было неприятно и жалко, и я старалась её не обижать. Даже защищала, когда мальчишки бесились, кричали и плохо вели себя.
- Тихо! Как не стыдно! Вот если бы вам так! Бессовестные…
Так я одёргивала их, как, бывало, моя бабушка в Ирбите одёргивала меня…
На странном и широком лице слепой всегда была разлита тихая и добрая улыбка, казалось, её вовсе не тревожат возня и щебет детей. Даже злые выходки не выводили её из себя, казалось, ей приятно просто быть здесь с нами, отогреваться от одиночества и беспросветности у нашего камелька.
Что за песни мы поём?
Я помню одну.
- Красный командир на гражданской войне,
Красный командир на горячем коне! – громко скандируем мы, топая в такт ногами.
- В бой идёт отряд – командир впереди,
Алый бант горит на груди!
Хорошо ли слепая играла? Не могу судить, наверное, хорошо. Но доброта её звучала громче аккордеона, и я запомнила её, такую убогую, но со светлой улыбкой на белом, некрасивом лице.

Взгляните направо, из вестибюля вам видны двери лечебных кабинетов и административные помещения. В том числе вы узнаёте величавую дверь в кабинет директора, святая святых санатория. Однажды я имела несчастье там побывать.
А вышло так.
Так как пребывание в этом санатории пошло мне на пользу, то меня туда отправили и на следующее лето. Путёвка, надо сказать, тогда была не на месяц, а на сезон, на три месяца. Поэтому три месяца следующего лета я опять жила в «Истоке». К тому времени я сильно выросла и выглядела старше своих лет. Поэтому девочки из взрослого отряда позволили мне посидеть с ними на качелях в заброшенном уголке сада и послушать их песни. Это были совсем иные песни, чем я пела до той поры… В них царило отчаянное хулиганство и кипели дикие страсти.
- Там в диких дебрях, - в пол голоса пели девочки, раскачиваясь,
- Где протекает Амазонка,
Где сладок финик,
И где развесисты бананы, - (вот почему бананы оказались «развесистыми», я ни тогда, ни потом не могла понять и впоследствии решила, что это вид банана сродни «развесистой клюкве»),
- Там мавританец
Танцует танго с мавританкой,
Её целует под дикий хохот обезьян!
Мелодия песни была под стать словам, отрывистая и рубленная, до того непривычная, что потом забыть её во всю свою жизнь я не смогла. Пели они и другое, не менее таинственное и сладострастное:
- Там, где много вина, где пьют бокалы до дна,
Тихо дремлет печаль, гремит разбитый рояль.
Далее следовала кровавая история предательства и любви, страсти и ревности…
Над нами плыл тихий, приятный летний день, когда, кажется, даже мухам лень летать вокруг. Кусты сирени замерли, прислушиваясь к перипетиям трагической истории.
Никого не было рядом, только мы и небо.
Так кто же услышал нас?
Кто рассказал, донёс директору санатория, что девочки старшего отряда поют неподобающие песни? Всех участников этой «сходки» стали по одному вызывать в кабинет директора. Помню, какое давление было оказано, чтобы я призналась в том, что просто слушала… Я позорно ревела и мне казалось, что жизнь уже окончена и счастья в ней не будет никогда, мне казалось, что я опорочена навсегда и на мне лежит несмываемое пятно…
Ослепшая от слёз, спотыкаясь, вышла я из этого кабинета и побрела… прямо в объятия другой старшей девочки, которая так испугалась моего вида, что стала утешать меня невзирая на то, что скоро была и её очередь идти на «ковёр». Она сказала:
- Не плачь, всё пройдёт и быльём порастёт.
Я горячо стала доказывать, что вот, теперь со мной играть не будут, никто мне и руки теперь не подаст! А она засмеялась и подала мне руку.
Вот так просто окончились мои моральные страдания! Так легко и по-доброму. Оказалось, надо просто протянуть человеку руку – и беда отступит!

Но вернёмся к описанию здания санатория. Итак, как в русской сказке, когда все варианты налево и направо исчерпаны, остаётся одно – идти вперёд.
Если вы пересечёте просторный вестибюль, то прямо перед вами окажется большая и вальяжная каменная лестница, ведущая на второй этаж. Поднимитесь по ней, и вы окажетесь в огромной столовой, состоящей из нескольких залов. Поглядите, вот он, мой столик, почти у входа. За моим столом сидят ещё две девочки и мальчик. Мальчик ничего не хочет кушать. Никогда и ничего! В сравнении с ним – я Робин Бобин Барабек! Мне многие блюда нравятся: больше всего – гороховый суп с грудинкой и прекрасными сухариками, как это вкусно! Суп разварен в кашу, в тарелке плавают желтые и коричневые кубики прожаренного в духовке хлеба. На второе сегодня пюре с долькой солёного огурца и гуляш – это тоже ничего, вкусно. Но мальчик отдаёт сухарики мне, а гуляш ковыряет вилкой, отбрасывая на стол огурец. Я возмущаюсь – отчего он всё портит? На третье нам дают компот из сухофруктов. Я в надежде гляжу на мальчика, но компот он пьёт сам. На ужин у нас или манная запеканка, или творожные сырники с густым киселём. Сегодня – сырники. Но воспитатели волнуются, они ждут кого-то, перешёптываются, бегают из зала в зал. Что такое? Наконец, Зоя Александровна подходит к нашим столикам и говорит:
- Дети, сегодня к нам из Свердловска приедет профессор! Он гипнотизёр и будет лечить тех, кто плохо кушает.
Она смотрит на мальчика за моим столом. Тот делает вид, что это его не касается. Я гляжу в дверь на лестницу, но пока никого там нет. Может быть, Зоя Александровна пошутила?
Ужин окончен, и мы должны перед сном выйти погулять полчаса. Гурьбой мы валим вниз к шкафчикам… Но тут как по волшебству на лестнице оказывается старый полный человек в очках. Он одет во врачебный белый халат, его очки сверкают золотом, он торжественно и важно спускается прямо к нам. Следом идут две воспитательницы. Доктор неторопливо подходит к нашей группе, снимает очки, аккуратно убирает их в нагрудный карман халата и говорит, глядя на того мальчика малоежку:
- Дети, отойдите от нас.
Мы не двигаемся с места, пригвождённые к полу нечеловеческим любопытством. Видя это, понимая и принимая наше желание всё увидеть своими глазами, важный доктор произносит:
- Ага, ладно, оставайтесь. Но знайте, вам сейчас очень сильно захочется засмеяться, так вот – я вам это запрещаю. Стойте, коли хотите, молча и не шевелитесь! А теперь – всем – тихо!
Что произошло дальше, помню в ощущениях.
Мы замерли на полувздохе, над нами повисла звенящая тишина. Доктор сказал мальчику:
- Ты хочешь спать… спи.
И мальчик закрыл глаза и как-то откинулся на руки доктору. Тот придержал его и спросил, глядя в его запрокинутое лицо:
- Почему ты не ешь?
- Я не хочу, - отозвался мальчик ровным голосом.
В этот момент я испытала немыслимое, дикое желание взорваться хохотом, доктор сурово глянул на меня - пришлось зажать рот руками. Другие дети тоже боролись с собой. А доктор медленно с расстановкой произнёс, пристально глядя в лицо спящего на его руках мальчика:
- Теперь ты всегда будешь кушать. Слушай меня, ты голоден и ешь всё, что тебе дают.
Повтори!
Мальчик сказал, растягивая слова:
- Я ем всё, что дают.
- Просыпайся! – резко приказал профессор.
И мальчик проснулся. Мы зашумели, задвигались, а профессор обернулся к воспитателю и спросил, кого ещё?
Дальнейшее нас не касалось. Мы оделись и пошли на вечернюю прогулку. Наутро мальчик ел как все. Не хуже и не лучше. И в обед он подобрал всё… и в ужин. Воспитатели вздохнули с облегчением – теперь мальчик не умрёт голодной смертью в санатории, ура профессору гипнотизёру!

Лето в «Истоке» всё же лучше зимы. Какие места были вокруг нашего санатория! Какие подосиновики прятались в маленьких овражках, поросших осниками и берёзками! Под широкой и вольной поляной, где всегда играл наш отряд, росла неубиваемая грибница. Каждое утро мы находили в вытоптанной накануне траве беленькие, влажные и скользкие жемчужинки шляпок маленьких маслят. Зоя Александровна что только ни делала, чтобы отвадить нас от любимого занятия – собирать их в кружку. Она старалась убедить нас не выдирать их с корнем, дать подрасти хоть чуток.
Безуспешно. Каждый подоконник в спальне был украшен нитками с гирляндами этих грибочков – мы всё пытались их «заготовить» на зиму... Сохнуть маслята не сохли, зато быстро червивели, тогда мы их выбрасывали и вешали новые нити, которые постигала та же участь.
Вообще, в летнюю смену мы просто жили на воздухе, заходя в корпус поесть либо погрузиться в нелюбимый дневной или долгожданный ночной сон.

Я набегалась на огромной поляне перед корпусом вокруг белых каменных голов, установленных на высокие постаменты. После сладкого чая и булочки, выуженной из огромной алюминиевой выварки, мы еле добредаем в дортуар на свой этаж спального корпуса; быстрое умывание, и спать, спать! Я минутку только таращусь в стенку, окрашенную блестящей синей краской, по поверхности которой бегут трещины и привычно складываются в очертания: вот лошадь, вот человечек, вот… но уже сплю, не слыша шёпота девочек в палате. Тусклый свет из коридора плывёт, плывёт, и я оказываюсь на огороде, среди бобовых стеблей, увешанных зелёными стручками, крупными и толстенькими.
Моя подружка, дочка сторожихи санатория привела меня сюда тайком от матери. Сторожка и маленький огородик при доме спрятались в черёмухе возле ограды санатория, мама подружки работает сторожем и прачкой, за это им и дано это жильё на территории. Подружка плохо одета, она слабенькая и всегда ходит кушать и играть к нам в отряд. Ей это позволено. Я играю с ней и не дразню. Сегодня она решила отплатить мне за добро добром. Вот мы и сидим на корточках, притаившись на грядке, щиплем бобы. Они ещё молочной спелости, брызжут соком во рту, мягкие и вкусные. Пока не закоренелые преступницы, мы по молодости лет шкурки стручков бросаем тут же, не заботясь скрывать следы своего преступления. Как, однако, вкусно!

- Что вы тут делаете!
Небо обрушивается нам на голову, в ступоре от испуга мы застываем, а сторожиха мечет громы и молнии праведного гнева… Да и то, объели все бобы! Даже созреть им не дали! Меня пытаются суровым голосом спровадить прочь, а моей подельнице мама сулит в наказание оставить её на весь день сидеть дома.
Да уж, весьма сурово - сегодня старшие ребята хотели показать нам самодеятельный спектакль «Петрушка-иностранец». Опомнившись от первого испуга, я красноречиво и горячо пытаюсь донести до сторожихи всю несоразмерность и несправедливость такого тяжёлого наказания за какие-то там бобы. Я убеждаю:
- Ведь сегодня пред-став-ле-ние!
Когда ещё нам придётся увидеть такую пьесу? Посему сторожиха обязана отменить своё вердикт! Да, вложенные в меня ранее сложные и взрослые слова наконец пригодились – сторожиха отпускает дочь с миром и под честное слово, чтобы это был первый и последний наш набег на огород. Радостные, мы уносимся прочь. Первый набег – да, но вот последний, в этом я сомневаюсь: кроме бобов на огороде я углядела ещё и грядку молоденькой морковки…
Кстати, представление удалось на славу, старшие ребята заставили нас, малышей, сгибаться в три погибели от хохота, просто плакать от смеха.
- Здравствуйте, юные зрители!
А подраться со мной не хотите ли?
Выходи человек сто -
Целым не уйдет никто,
Выходи человек двести -
Всех уложу на месте!

После того мы долго вставляли в свои разговоры словечки из этой «бессмертной» пиэски. И кстати, это действительно был тот единственный раз, когда я сподобилась увидать её "на сцене".

В «Истоке» нас раз в две недели водили в баню. Справа от главного корпуса, если идти по аллее к воротам, был целый городок: там и камера хранения наших чемоданов, там и прачечная, там же и баня. Но в отличие от той, куда меня водили в Свердловске родители, тут было тесно и не так жарко, да и темновато было, как-то неуютно.

О чём же ещё вспомнить, как не о ней, о черёмухе! За корпусом стояло несколько огромных раскидистых деревьев с сучьями, расположенными так низко, что даже нам, девочкам, легко было забраться в самую крону, на самый верх. Черёмуховые деревья были черны от урожая сладкой, чуть вяжущей ягоды. Её было столько, что и не рассказать. Влекущая, крупная и сочная, она долгое время оставалась для меня эталоном вкуса.

Уже вечер, весь наш отряд расселся по веткам и перемазывается в чёрном соке.
Возле своего насеста я уже всё объела и теперь хочу передвинуться к самому краю ветки, туда, где покачиваются ещё нетронутые гроздья чёрного лакомства! Я переползаю по ветке, она прогибается, вот-вот сбросит меня…нет, успешно утвердившись на тонком её кончике, я тянусь за кистями…

***
В санатории всего было в меру: и свободы, и дисциплины, так что мы возвращались домой уже вполне взрослыми и степенными …крохами. Всю дорогу в автобусе я представляла, как по-новому теперь я устрою свою жизнь! Я не буду капризничать маме, я буду спокойно и логично обосновывать ей свои желания, и ей ничего не останется, как соглашаться. И ещё, она будет удивляться на меня, какая я хорошая девочка… Я буду слушаться её, а она не будет ругаться. Ведь чтобы мама не ругалась, надо просто делать то, что она говорит! Вот примерно такие мысли крутили карусель в моей голове…
И как же поражена я была, как изумилась, когда прямо в тот же вечер оказалась в углу «носом к стенке»! Удивление моё было столь велико, что я даже не плакала, а в голове моей великаном высился вопрос: как же так вышло?
И вот в этом самом углу меня медленно стало озарять, что мало только одному принять решение, для успеха нужно, чтобы и другая сторона воспылала тем же желанием. Для лада требуются усилия и понимание обоих сторон…
Мир неожиданно оказался много сложнее, чем он мне виделся до тех пор.