Гаррис Т. 2. От автора

Первый том моей автобиографии подвергся жестокой критике, с одной стороны, всем респектабельным обществом англоязычного мира, и, с другой стороны, особенно самоуверенными литераторами и журналистами. Интеллигенты вопили так, что создавалось впечатление, будто я выхватил последние крошки хлеба из их умоляющих голодных ртов. Как ни странно, в Англии анафемы звучали громче и ожесточеннее, чем в Америке. Но что меня тронуло более всего, так это два исключения из общего хора.

Бернард Шоу написал, что он мог бы защитить книгу, если бы не иллюстрации к тексту: по большей части речь идет о фотографиях красивых, обнаженных женщин. В лучшем случае это были невинные изображения девушек.

Однако Менкен1, лучший из американских литературных критиков, пошел дальше Шоу и смело заявил в печати, что сексуальное влечение, являющееся главным инстинктом здорового организма мальчика, должно быть описано четко и понятно. В то же время он убежден, что, если я расскажу о своей дальнейшей жизни в Лондоне так же откровенно, как это сделано в первом томе, то мною будет создан великий человеческий документ.
___________________________
1 Генрих Луис Менкен (1880—1956) — американский литературный критик и публицист.

Два праведника из двухсот миллионов. Я не ожидал столь многого. То, кем являются эти люди, дает мне надежду на будущий успех. Изменить давно устоявшуюся традицию сложно, опасно и это требует длительного времени.

Прошло немногим более пятидесяти лет с тех пор, как некоторые из нас стали сомневаться в пользе вакцинации. Альфред Рассел Уоллес2, тот же Бернард Шоу и другие писали и выступали против, но власти, ведомые врачами, сделали эту прививку коровьей оспы обязательной и ответили на наши разумные аргументы насилием и различными наказаниями. И все же на нашей стороне были право и разум.
_________________________
2 Альфред Рассел Уоллес (1823—1913) — британский натуралист, путешественник, географ, биолог и антрополог.

Возьмем один пример. В 1914 году (последний год, за который у нас есть официальная статистика) в Великобритании было зарегистрировано четыре смерти от оспы и шесть смертей от вакцинации. Десятки смертей от вакцины не фиксировались, но мы знаем о них благодаря честным медикам. Можно предположить, что такая очевидность волей неволей заставит общество как минимум задуматься. Но в стране есть профессионалы, такие как сэр Генри Мэйн3, который написал, что «обязательная вакцинация (прививка ослабленной коровьей оспы) несет особую опасность». Не потому, что приводит к большей смертности, но по причине «постепенного перехода власти под давлением толпы в руки охлократии». Это, добавляет он, «является самым мрачным предзнаменованием для Закона, основанного на научном мнении». Правда, под «научным мнением» в данном случае он имеет в виду гонорары врачей!
___________________________
3 Сэр Генри Джеймс Самнер Мэн (1822—1888) — известный английский юрист, антрополог, историк и социолог права; член Лондонского королевского общества, иностранный член французской Академии моральных и политических наук.

Детское неразумие человечества наполняет меня страхом за его будущее. Со всех сторон я все еще слышу идиотские оправдания Мировой войны, несмотря на ее пятьдесят миллионов безвременных смертей, страдания сотен миллионов и обнищание всего нашего поколения. Лживый лозунг «война, чтобы положить конец войне» даже не положил конец гонке вооружений. Эта старая ложь пользуется ныне стандартной популярностью и принимается обывателем почти бесспорно.

Наука дает нам новые силы, а ведь с упадком религии наша мораль явно пошатнулась, если не сказать исчезла. Народы с каждым днем становятся все сильнее и эгоистичнее. Следует признать, что первым актом борьбы между «нациями за мировую империю» стала Мировая война. Похоже, что Соединенные Штаты и Английская Конфедерация наверняка станут самыми могущественными державами, следом за ними грядет Россия.

Но если не подавить боевой дух в индивидууме, скоро последуют новые войны — войны на полное физическое истребление. В них-то и будут уничтожены нынешние человеческие расы.

Наша задача — сформировать, если сможем, новую религию или, по крайней мере, новую мораль. И новые моральные законы должны стать законами здоровья и законами разума.

Нам много и постоянно говорили о нашем долге по отношению к ближнему. Но прежде мы должны понять свой долг по отношению к самим себе, и мы должны изучить наше тело, по крайней мере, так же тщательно, как и наш разум.

Английский и американский народы обладают огромной, преобладающей властью — властью чисел, властью богатства, властью почти неприступного для врага природного положения. Но кто не видит, что их сила несоизмерима с их умом? Они стоят во главе индустриального мира, но у них нет соответствующего положения в мире науки, искусства или литературы. Мы должны копировать немцев, но почему-то жертвовать собственными научными исследованиями; мы должны копировать французов, но почему-то жертвовать собственными искусствами. Мы, безусловно, должны подражать им, освобождая литературу от глупых запретов устаревшего пуританства. Это, по крайней мере, мое самое продуманное мнение, и соответственно я взял на себя смелость подать пример в этом направлении.

Кто-нибудь воображает, что мы можем надеяться создать более великого Бальзака, уважая условности воскресной школы и используя эвфемизмы, вроде нашей «малышки Мэри»? Сегодня все признают, что художники и скульпторы должны быть свободны в изображении обнаженной человеческой натуры, но когда писатель заявляет о подобной свободе для живописи словом, ему объявляют бойкот и позорят, его книги изымают и сжигают. Писатель может считать, что ему повезло, если он избежит в таком случае штрафа и тюремного заключения.

Результаты этой страусиной политики, безусловно, достаточно ясны и хорошо известны. Во втором томе я предполагаю рассказать интимную историю полудюжины наших знаменитых современников. Трое величайших и самых знаменитых умерли в расцвете лет от сифилиса, и двое из них были англичанами.

В годы Мировой войны каждый четвертый американский офицер страдал от отвратительной половой болезни. И все потому, что все они были воспитаны в ханжеском обществе. Вольтер знал, что «когда благопристойность оказывается частью этикета, она обращается в пустой звук». Не стоит читать мои книги, если нет желания их читать. Церковь и общество могут выразить мне свое неодобрение. Но почему им позволено возводить свои предрассудки в закон и наказывать других за то, что те не желают быть ханжами и изображать из себя слепцов? Никто не может ответить на мольбу Мильтона о том, чтобы всегда дозволять «правде бороться с ложью»!

В этом вопросе дух времени со мною и с истинными авторитетами этого мира. Во Франции Флобера преследовали за то, что он написал и опубликовал «Мадам Бовари». Но поколение спустя «Нана» Золя прошла незамеченной. А еще поколение спустя «Холостячка» Виктора Маргерита4 была опубликована совершенно свободно.
_____________________________
4 Виктор Маргерит (1866—1042) — французский романист, получивший мировую славу за роман «Холостячка» об эмансипированной женщине. Роман был официально признан порнографическим. Автор ошибается. За публикацию «Холостячки» Маргерит был лишен Ордена почетного легиона и подвергся общественной обструкции.

В Англии тоже есть прогресс, но не столь значительный. Тридцать лет назад Бёртону5 было разрешено опубликовать в частном порядке «Арабские ночи» и адресно разослать книги по почте. Сегодня он был бы заключен в тюрьму за столь ужасное преступление.
_______________________________
5 Ричард Фрэнсис Бёртон (1821—1890) — британский путешественник, писатель, лингвист-полиглот. Перевел на английский язык и опубликовал оригинальные тексты «Тысячи и одной ночи» и «Камасутры».


Однако все величайшие писатели выступают за свободу творчества. Я же хочу привести в доказательство моей позиции несколько примеров из жизни несомненных авторитетов.

Однажды вечером после ужина Гете прочел Эккерману6 несколько сцен из ныне не известного произведения с условным названием «Брак Джона Сосиски». По внутренней энергии и мощи слога Эккерман сравнивает его с «Фаустом», но добавляет, что содержание выходит «за все рамки дозволенного» — он даже не может выбрать оттуда отрывок, чтобы продемонстрировать силу и свободу стиха Гёте. Сам гений признавал, что невозможно обнародовать «Джона» в Германии.
___________________________
6 Иоганн Петер Эккерман (1792—1854) — немецкий литератор, друг и личный секретарь В.А. Гёте.

— В Париже я мог бы опубликовать его, — добавил поэт, — но не во Франкфурте или Веймаре.

Это в достаточной мере показывает, каково было мнение Гете о свободе слова, а ведь границы дозволенного в Германии были и остаются гораздо шире, чем в Англии или Америке.

Позвольте мне процитировать другого, не менее великого писателя. Вот небольшая часть того, что Монтень писал на эту тему. Монтень, как заявляет Сент-Бев7, «мудрейший из всех французов»: Non pudeat dicere quod non pudeat sentire — «Давайте не будем стыдиться говорить то, о чем мы не стыдимся думать»... «Впрочем, я поставил себе за правило безбоязненно говорить обо всем, чего не боюсь делать; и не подлежащие оглашению мысли мне глубоко неприятны. Наихудший из моих поступков и наихудшее из моих качеств кажутся мне не столь мерзкими, как мерзко, по-моему, и трусливо не сметь в них признаться».
_____________________________
7 Шарль-Огюстен де Сент-Бёв (1804—1869) — выдающийся французский литературный критик и литературовед.

И еще: «В чем повинен перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все как один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке… Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тем больше останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слова наименее употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучше всего сохраняемые нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Любой возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чем название хлеба. Не звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются в каждом, хотя их не печатают и не произносят во всеуслышание. Хорошо также и то, что этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда даже затем, чтобы учинить над ним суд и расправу, — наитягчайшее преступление. Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможных описательных оборотов и словесных прикрас. Быть до того мерзким и отвратительным, что само правосудие считает предосудительным касаться и видеть его, — величайшее благодеяние для преступника; и он продолжает пребывать на свободе и наслаждаться безнаказанностью из-за того, что даже вынести ему приговор — противно».

И еще в той же главе: «Что это за чудовищное чудовище, которому не нравятся его наслаждения...»

На моей стороне не только величайшие немецкие и французские писатели, но и лучшие американцы. Я уже не раз приводил в пример мнение Уитмена по этому вопросу. Несмотря на все его странности, я считаю Уитмена величайшим из всех американцев. Впрочем, Эдгар По постоянно ставится в один ряд с ним. Поэтому я горю желанием процитировать взвешенное мнение По. Вот его слова: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках — дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Все, что он должен сделать, это написать и опубликовать очень маленькую книгу. Заглавие ее должно быть простым — три ясные слова — “Мое обнаженное сердце”. Но эта маленькая книга должна быть верна своему заглавию.

Не достопримечательно ли это весьма, что, при бешеной жажде знаменитости, которая отличает столь многих из человеческого рода — столь многих, кроме тех, которые ни чуточки не беспокоятся о том, что будут о них думать после смерти, все никак не найдется ни одного человека, который имел бы достаточно отваги, чтобы написать эту маленькую книгу? Написать, говорю я. Есть десять тысяч человек, которые, раз книга написана, захохотали бы над представлением о том, что они могут быть смущены ее опубликованием при их жизни, и которые не могли бы даже понять, почему бы не напечатать ее после их смерти. Но написать ее — вот где затруднение. Ни один человек не дерзает написать ее. Ни один человек никогда не дерзнет написать ее. Ни один человек не мог бы написать ее, если бы даже он дерзнул. Бумага коробилась бы и воспламенялась от каждого прикосновения огненного пера»8.
________________________
8 Э. По. Маргиналия (Заметки на полях). Перевод К.Д. Бальмонта.

Интересно, даже По понимал, как трудно сказать правду о себе. Это не просто вопрос страха, как он, кажется, думает. Немецко-американские посредственности могли бы продолжать болтать о моем «литературном и моральном самоубийстве», а американские власти могли бы продолжать публично разжигать костры из моих книг, спасая от огня то количество экземпляров, которого достаточно, чтобы наполнить их карманы или удовлетворить их вкус в частном порядке.

Какое мне до этого дело? Но тщетна ли моя попытка? Вот в чем вопрос.

Можно ли действительно отразить в словах всю душу человека и эту волшебную непостижимую тайну мира? Если бы я использовал Правду и описал сильное сексуальное влечение моей юности просто, в то же время показывая, как страстно я всегда стремился к учёбе, желал расти любой ценой… Что, во всяком случае, крыльцо храма знаний было для меня не менее привлекательным, чем секс.

Критика первого тома книги научил меня, что Истина — смертельный враг Красоты. Помню, как однажды взялся измерить расстояние между колоннами Парфенона на Акрополе и обнаружил, что оно не одинаковое! Со стороны казалось, что колонны одинакового размера и отстоят на равном расстоянии друг от друга; но это было иллюзией зрения, и ритмическая красота колоннады, несомненно, была вызвана именно этой  неточностью.

Не потому ли Гете написал «Wahrheit und Dichtung» —«Поэзия и Правда (Из моей жизни». Он понял, что не может написать голую правду, и соответственно, призвал поэзию? Должен ли я последовать его примеру?

Автобиография Гете скучна, даже утомительна. Но если бы он попытался сказать правду, как это было бы увлекательно. Мы узнали бы до самых глубин их душ сексуальные прибамбасы Фредерики Брион, Лотты Буфф, Шарлотты фон Штейн и множества других страстных женщин. Даже его жена-плебейка Христиана Вульпиус пролила бы новый свет на то, что было в поэте прозаического и немецко-сентиментального. Мы бы знали Гете бесконечно лучше, а его стоит знать лучше. Как он сам сказал:

Willst du ins Unendliche schreiten,
Geh nur in Endlichen nach alien Seiten9.
______________________________
9 Хочешь шагнуть в бесконечность, сначала конечность пройди. (Перевод А.В. Селадьина)

Как только я впервые прочитал эти строки Гете, сразу понял, что таков девиз моей жизни. Дело в том, что мы, люди, не можем иметь дело с абсолютами. Истина не для нас. Мы даже не можем увидеть чистый Свет. Но в нас есть стремлений быть все ближе и ближе к истине.

Можно было бы предположить, что Мировая война достаточно ясно показала опасность нашего привычно агрессивного Идеала. Однако в действительности Мировая война с миллионами загубленных ею молодых энергичных жизней ничем не отличается от злобной свары стаи такс, пуделей и бульдогов, которые нынче превращают Европу в ад на земле! И Америка, Америка Уитмена и Линкольна, отходит прочь. Её обыватели набивают денежками свои карманы и со стороны наблюдают, как совершаются злодейства!

И разве не скотина тот,
Чья плоть душе покров даёт,
Чей дух в трудах, как не хотела б плоть играть?
Любому я вопрос задам,
Как долго думается Вам
Возможно будет телу душу представлять?10
_______________________________
10 Фрагмент из стихотворения английского поэта Роберта Браунинга (1812—1889) «Раби бен Эзра».  Перевод О. Крубер-Федоровой.

В чем надежда человечества? В исповеди, в реформах, в истине, в любви? Мы должны найти новый идеал и признать новую веру: высокомерный, воинственный, ханжеский идеал прошлого должен быть окончательно разоблачен и отброшен.

И если все виды любви прекрасны для меня, почему бы мне не сказать об этом? Все девушки и женщины, которых я встречал и любил, учили меня чему-то. Они были для меня очарованием и чудом, тайной и романтикой. Я объездил мир от Кейптауна до Каира, от Владикавказа до Владивостока, и везде убеждался в том, что любая девушка умудрялась научить меня гораздо большему, чем я мог получить от мудрецов обоих континентов. В душе одной женщины можно узнать и полюбить больше тайн, чем во всем мировом океане.

И слава Богу: тела женщин столь же прекрасны, как и их души. И все уроки, которые они преподали мне, были посвящены мягкости и великодушию, любящей доброте и нежной жалости. Нежны, как цветы, их ладони и прильнувшие к губам губы, и аромат их плоти слаще, чем все ароматы Аравии. И они щедры, щедры на пожертвования, как венценосные королевы. Все, что есть в жизни приятного, милого и хорошего, все, что облагораживает и наказывает, я завоевал у женщин. Почему бы мне не петь им дифирамбы или, по крайней мере, не показать свою благодарность, рассказывая о тонком опьянении их любовью, которая превратила мою жизнь в восхитительный роман?

Душой жизни для меня всегда были любовь к женщинам и восхищение великими мужами. В течение многих лет лишь двое были для меня проводниками в лабиринте жизни: Иисус Христос и Уильям Шекспир. В зрелые годы их место заняли Гете и Гейне, Леопарди, Китс и Блейк, Ницше, Вагнер и Сервантес, Сезанн, Моне, Роден и многие другие мои современники. Они учили меня; они разделяли мои стремления и надежды; я горжусь их исключительными достижениями. Мое восхищение великими людьми и особенно великими художниками — особая сторона моей религии.

Мне повезло: у меня много друзей, и я не сомневаюсь, что они любят меня так же, как люблю их я. И в любое время жизни у человека есть один враг — невежество, помноженное на запреты и условности! И нет большей скуки, чем лицемерие и скудость ума. И нет Бога кроме моей собственной любви к Всевышнему! И нет дьявола, кроме моей собственной ужасающей ограниченности в сочувствии к ближнему и искренних чувствах к нему.

И все же «unco guid»11 говорят мне, что эта моя честная попытка рассказать простыми словами историю моего земного паломничества принесет вред, а не пользу, скорее развратит, чем укрепит доверчивые души. Они лгут и знают это, иначе население мира уменьшалось бы так же быстро, как и увеличивается сейчас.
______________________________-
11 Unco guid — идиома в английском языке, означающая «тех, кто чрезмерно озабочен или придерживается этических, моральных или религиозных принципов».

Но одно предупреждение я должен сделать: второй том моей книги не будет таким точным и болезненно правдивым, как первый. По нескольким причинам. Прежде всего, как только страх по поводу того, что я не смогу хорошо зарабатывать себе на жизнь, был мною успешно преодолен в Соединенных Штатах, сама жизнь стала для меня более увлекательной. Я понял, что могу вылепить её по собственному желанию, что могу путешествовать или учиться, как мне заблагорассудится, и таким образом развивать себя почти так, как мне хочется. Правда, я узнал, что у меня имелись ужасные, естественные ограничения: я никогда не смогу стать великим спортсменом; я был мал ростом; у меня был астигматизм, по причине которого я не мог стать отличным стрелком. Но при этом я верил, что в определенных пределах я могу многое сделать с собою, по крайней мере, развить свой ум и свое сердце до неузнаваемости. И я решил сделать это!

Но прежде всего я хотел сдержать свое слово, данное профессору Смиту, и провести три или четыре года, обучаясь в Германии, а затем, по крайней мере, один год учиться в Афинском университете. Я должен учиться, даже если мне не суждено стать ученым.

Увы! В годы ученичества был я так увлечён жизнью, что почти ничего не записывал, и теперь вынужден довериться своей памяти даже в отношении важнейших событий. Парадокс в том, что отличная память является источником многих заблуждений. Однажды, разговаривая с моим другом профессором Чертоном Коллинзом12, я обнаружил, что его необычайная точность в мелочах происходила по причине плохой памяти: он не мог запомнить дату, факт или строчку стиха и поэтому вынужден был постоянно перепроверять себя. С другой стороны, как я уже говорил, у меня была превосходная память, особенно на слова; но даже в молодости я обнаружил, что моя память, даже на стихи или прозу, со временем начинает врать. Время от времени она изменяла то или иное слово в стихотворении, иногда улучшая оригинал, но чаще принижая значение слова в пользу дополнительной звучности. Мой единственный природный дар — очень сильный и звучный бас — повредил мою память.
____________________________
12 Джон Чертон Коллинз (1848—1908) — британский литературный критик.

Когда я достиг зрелости, то обнаружил, что моя память страдает по-другому. Она стала приукрашивать давнишнюю действительность. Например, кто-то рассказал мне некую историю, она многие годы хранилась в моей памяти. Внезапно какой-то поразительный факт вызвал ее к жизни, и я рассказал ее так, как будто присутствовал при событии. И рассказ мой был исполнен с самыми что ни на есть драматическими эффектами, далеко выходящими за рамки повествования настоящего участника событий.

Признаюсь! Я не заслуживающий доверия свидетель. Вот в этом точно могу поклясться. Я не более честен в своих воспоминаниях, чем Руссо или Казанова. Гамлет сказал, что мог бы обвинить себя в самых ужасных недостатках, но старается никогда не намекать на собственную дикую чувственность и на свою безумную ревность. При этом он с чистой совестью изливает обвинения в его же тайных пороках на свою несчастную мать.

Я, наоборот, обвиняю себя во всех своих худших недостатках, ибо уже заметил, что ум мой настолько склонен к сокрытию правды, что, если я немедля не смирю его, то в изображенном мною автопортрете пропадут любые человеческие черты.

Чтобы описать свою жизнь правдиво, следует вести полноценный дневник и записывать не только факты, но и мотивы поступков — страхи, надежды и фантазии — день за днем. Мне уже поздно начинать такую работу, но с сегодняшнего дня (22 ноября 1923 года) я предполагаю вести такой тщательный учет, чтобы, когда дойду до этого последнего круга жизненной гонки, мог бы записать истинную правду в малейших деталях. И все же ни один человеческий ум не может идеально отразить истину.

Могу ли я сказать правду или нет, это не меняет того факта, что даже во втором томе я намерен держаться как можно ближе к истине. Душой первого тома было безумное сексуальное влечение здоровой молодости и желание учиться, расти и стать кем-то заметным в жизни.

Во втором томе я расскажу о добродетели целомудрия или, если хотите, о полном воздержании от всех сексуальных удовольствий в течение многих лет и о его влиянии не только на характер, но и на ум, и особенно на творческую силу.

Первое время я воспитывал в себе силу воли, чтобы подчинить собственное тело своему разуму. Впоследствии эта работа над своим характером принесла мне огромную пользу.

Впрочем, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь в старости я стану петь дифирамбы своему целомудрию; но теперь я достаточно ясно вижу, что целомудрие — мать многих достоинства.

С Бальзаком когда-то случилась подобная история. Она чрезвычайно ярко иллюстрирует мою мысль. Насколько помнится, рассказал ее Теофиль Готье. Однажды Бальзак зашел к нему в весьма мрачном расположении духа.

— В чем дело? — спросил Готье.

— Вот, — ответил Бальзак, — еще один шедевр, утраченный французской литературой!

— То есть? — воскликнул Готье.

— Прошлой ночью у меня была поллюция, — ответил Бальзак. — Следовательно, я не смогу придумать ни одного хорошего рассказа минимум в течение двух недель. А ведь за это время я, безусловно, мог бы написать шедевр.

Я узнал, что целомудрие не должно продолжаться слишком долго, иначе творец становится слишком восприимчивым к простому чувственному удовольствию. Семя, так сказать, попадет в кровь и влияет на здоровое течение жизни. Но чувствовать себя опустошенным в течение двух недель после одного оргазма и неспособным создать что-либо стоящее целые две недели — это доказывает только то, что Бальзак, как и Шекспир, был слабым мужчиной. Разве Шекспир не плакал в возрасте тридцати четырех или тридцати пяти годков:

Издержки духа и стыда растрата —
Вот сладострастье в действии. Оно
Безжалостно, коварно, бесновато,
Жестоко, грубо, ярости полно.
Утолено, — влечет оно презренье,
В преследованье не жалеет сил.
И тот лишен покоя и забвенья,
Кто невзначай приманку проглотил.
Безумное, само с собой в раздоре,
Оно владеет иль владеют им.
В надежде — радость, в испытанье — горе,
А в прошлом — сон, растаявший, как дым.
Все это так. Но избежит ли грешный
Небесных врат, ведущих в ад кромешный?13
____________________
13 У. Шекспир. 129 сонет. Перевод С.Я. Маршака.

Самоконтроль или целомудрие должны практиковаться всеми, кто хочет реализовать в себе высшее или действительно хочет достичь энергичной старости.

Есть и другие переживания такого рода, которые я считаю столь же интересными и важными, как и переживания Бальзака.

Например, помимо достоинств целомудрия, я должен признать, сколь велико наслаждение объятий. Обнимашки никогда не были моей целью, пока в жизнь мою не вошла настоящая любовь. Только тогда я понял, что истинную остроту ощущений может дать тепло тела и близкое дыхание возлюбленной.

Во втором томе я не буду столь пренебрежительно относиться к условностям, как в первом. Однако при этом я не намерен пренебрегать и свободой слова. По крайней мере, настолько, насколько пользовали эту свободу Чосер и лучшие французы. В конце концов, чтобы судить о пудинге, надо его отведать. Только тот, кто способен написать столь же правдивую летопись своего времени или создать такие же глубокие интимные портреты великих люди, как это сделал я, и при этом не воспользуется такой же свободой слова, только тот имеет право судить меня. Если никто этого не сделал и не может сделать, тогда я оправдан, и со временем меня будут восхвалять и следовать моему примеру.