Глава 39. Ларин-парти, или вот те-нате!

      Он молча поклонился ей,
      Но как-то взор его очей
      Был чудно нежен.

      А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

      Иэн Дарси, рыцарь без страха и упрёка, церемонно склонившись, коснулся горячими губами моей внезапно заледеневшей руки.
      — Что за нелепый наряд? – вполголоса спросил меня шотландец, сардонически улыбаясь уголками губ.
      — Под стать Вашему! – парировала я, ещё раз окидывая взглядом его доспех. – Хотите убить дракона и спасти принцессу?
      — Этого хочет каждый мужчина – проблема лишь в том, чтобы принцессу найти! – любезно пояснил шотландец, красноречиво глядя на мой вовсе не принцессин костюм.
      Руку, и так слишком уж задержавшуюся в его пальцах, я тут же вырвала. Вот умеет же выбесить – интересно, такому в каком-то специальном учебном заведении учат, или же это врождённый талант?
      Я обвела рукой гостей, припомнив строки Пушкина.
      — Считаете, меня обсуждаю, а Вы – безгрешны? Вот Вам общественное мнение на Ваш счёт: «Он неуч страшный, сумасбродит, он дамам к ручке не подходит, он фармазон, он пьёт одно стаканом красное вино!»
      Молча выслушав, Дарси сначала громогласно рассмеялся, а потом вновь поймал мою руку, крепко сжав, и, нагло притянув поближе, вкрадчиво вопросил:
      — Мадемуазель Ларина, прошу немедля назвать мне имя сего клеветника – я вызову его на дуэль! Красное вино – вот наглая ложь! Только виски – напиток истинных джентльменов!
      И, вновь расхохотавшись, он так резко выпустил мою руку, что я, потеряв опору, чуть не упала – благо, падать было просто некуда, гости всё пребывали и пребывали.
      Ой, ну как же он меня бесит!
      Но времени оставалось всё меньше, да и желания плясать с бубном вокруг то ли амнезии, то ли актёрского мастерства Иэна Дарси у меня давно уже не было.
      — Слушайте, я устала. Довольно притворства!
      Под чёрной маской глаза шотландца округлились в притворном удивлении.
      — Устали от притворства? Но маскарад же только начался!
      Я открыла рот, чтобы ответить – но толпа вокруг пришла в движение, людским потоком, под белы рученьки, меня понесло сквозь настежь распахнутые двери в бальную залу.   
      Как того требовали традиции, регламентирующие всё и вся, даже такую нерегламентируемую, казалось бы, сторону жизни, как веселье, после приезда гостей, которых обязан был встречать хозяин, бал-маскарад открывался торжественным полонезом – парадным танцем-шествием, в котором должны были принять участие все приглашённые, даже если в их намерения входило потом весь вечер просидеть за карточными столами или перемыть косточки собравшимся.
      Неспешный и сдержанный, танец – важная часть балов придворных и балов уездных – был мне как тестировщику со стажем хорошо знаком. Да и, собственно, было в нём всего лишь несколько «фигур» – поклонов, поворотов, а основу танца составляло полное достоинства движение мерным шагом по кругу. Честно говоря, у меня полонез всегда вызывал ассоциации с неким показом, демонстрацией лошадей широкой публике перед началом скачек, да и, по сути, этой самой демонстрацией лошадей, то есть невест, полонез и являлся.
      Вокруг меня кавалеры в белоснежных перчатках протягивали руки своим дамам, становясь в позицию.
      Несмотря на традиции и правила, в мои намерения никакие танцы не входили. Но шанс незаметно скрыться был упущен – я гвоздём торчала посреди бальной залы, в своём скандальном наряде выделяясь на фоне благопристойно одетых в макси дам. Стояла и, лихорадочно соображая, как бы незаметненько смотаться, краснела под маской, как первокурсница в клубе.
      Извернув голову, я увидела, что Дарси решительно пробирается ко мне сквозь толпу с явным и очевидным намерением – пригласить на танец, задающий тон всему балу.
      Но кое-кто оказался проворнее рыцаря в латном доспехе. И этим «кем-то», как ни удивительно для меня, для Александра Сергеевича, старательно прописавшего канон, для Оленьки, маман и всей достопочтенной публики, явился… Серый кот.
      — Владимир! – ахнула я, в своих связанных с шотландцем переживаниях совсем позабыв про этого персонажа.
      Ленский, до ушей улыбаясь под своей кошачьей маской, убрал левую руку за спину, склонившись в изящном поклоне и предлагая мне правую руку.
      — Вы… – самообладание возвращалось ко мне, а удивление сменялось раздражением, – Вы, должно быть, ошиблись сестрой!
      Не замечая, или же намеренно игнорируя моё неудовольствие, поэт, тоже по-мальчишески краснея, взял меня за руку – дело в том, что, по канонам вежливости, отказать кавалеру в танце у дамы не было никакой возможности, а на нас и так было устремлено слишком много любопытных взоров, чтобы давать новую пищу для скандала.
      Дарси окаменел, глаза его под маской метали молнии.
      Ах, ещё пару дней назад, когда мечтала разозлить этого сноба, желая сбить с него спесь и, выбив из колеи, вернуть память шокотерапией, я бы порадовалась такому эффекту!
      Но сейчас, когда времени на игру почти не осталось…
      Сейчас я мечтала, чтобы бесконечный танец, это шествие в никуда, наконец закончилось, и я могла обманом, хитростью, да хоть силой увести Иэна в уединённый уголок и выяснить с ним отношения, напрямую задав вопросы; если надо – угрожать, если придётся – плакать и стенать, взывая к его истинной сущности, а только бы добиться своего, не прибегая к проклятой бутылочке.
      Замечтавшись, я не сразу поняла, что Владимир-то, оказывается, не молчит, исполняя пируэты, и не болтает, как, опять же, этого требует традиция, о погоде и прочей ничего не значащей чепухе, а… Не-ет, он что, пытается объясниться мне в любви? Точнее, объясниться в любви мне, не Оленьке?
      —  Как счастлив, как счастлив я! Я снова вижусь с вами!* – горячился Владимир, в танце трепетно пожимая мне руку.
      — Вчера мы виделись, мне кажется, – рассеянно отвечала я, выискивая глазами чёрную фигуру шотландца.
      — О да! Но всё же день целый, долгий день прошёл в разлуке. Это вечность!
      Да что знаешь о вечности ты, влюблённый мальчик со склонностью к необдуманным поступкам?
      — Но для любви моей и вечность не страшна!
      А вот мне, господин поэт, вечность ой как страшна! Кто знает, что там, за чертой биосимуляции? Что происходит с телом, мы, сотрудники «Цифрослова», предполагаем. Кома, трубочки и попискивание аппаратов, поддерживающих некую иллюзию жизни в вегетативном, растительном её состоянии. А сознание, душа, как любит говаривать Демиюрг? Что ждёт душу – точнее, души: мою и упрямого шотландца?
      — …как одна безумная душа поэта ещё любить осуждена…
      «Осуждена» – вот тоже интересное словцо! И метко подобранное Пушкиным, самим осуждённым на трагическую любовь к Наталье Гончаровой.
      Но я-то, я, твёрдо решившая никогда-никогда, ни при каких обстоятельствах не терять себя и способность здраво мыслить, никакой любви вовсе не хочу!
      А Владимир всё распаляется и распаляется, и я опять ловлю полные любопытства взгляды танцующих рядом пар.
      Демиюрг, дядя, ты там как, доволен происходящим?
      — …и никогда, ничто: ни охлаждающая даль, ни час разлуки, ни веселья шум не отрезвят души, согретой девственным любви огнём!
      Ах, Владимир! Воистину, ты влюблён. Но ни в Ольгу, ни в, упаси боже, меня – поэт влюблён в саму любовь, и, уж поверьте, нет любви более трагичной, так как тот, кому выпало несчастье полюбить химеру, всегда кончит плохо: или выгорит дотла, очерствев душою, или положит жизнь и молодость на плаху выдуманной трагедии.
      А не трагедия ли у нас прописана каноном?   
      Женская душа – тёмный лес. Да, нашему тщеславию извечно льстит мужское внимание – даже если оно нас раздражает. Сама того не желая, за «цифрами» я начинала видеть живых людей, с их чувствами, мыслями и историей. В «строю» танцующих мимо прошествовала Ольга – рука в руке с заезжим уланом. Сестра Татьяны была дивно хороша, но я острее других замечала, что именно делало её столь хорошенькой, что заостряло эту красоту, оттачивая своей немилосердной рукою.
      Обида. Ревность. Обуревающие «сестру» желания заостряли скулы, накладывали тени под сверкающими от слёз огромными глазами.
      Я поймала её взгляд.
      И, вырвав руку из нежных, почти женственных пальцев Владимира, не закончив фигуры, выбежала из залы в густую июньскую ночь.

      __________________

      * Здесь и далее: выдержки из либретто оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин» (авт. П. И. Чайковский и К. С. Шиловский), Москва – май 1877, Сан-Ремо – февр. 1878.