Полоса препятствий

               
                Сколько он помнил и осознавал себя думающим и размышляющим человеком – ему всегда приходилось что-то преодолевать. Нежелание мамы купить так необходимую ему игрушку – не привычную для мальчиков его возраста машинку или водяной пистолет, а нечто заковыристое даже для взрослых – кубик Рубика, например, или соломенную ковбойскую шляпу как у Зорро, или сборно-разборную модель «Шаттла». Когда он подрос еще чуть-чуть и начал выпрашивать у родителей фломастеры и альбом для рисования, а не футбольный мяч и комплект детской формы с символикой « Ювентуса», за который тогда играл так любимый им Зидан – родители удивились, но купили ему это, надеясь, наверное, что скоро сын запросится в «художку» и начнет постигать там азы академического художественного образования. А ему даже в голову не пришло, что для того, чтобы рисовать то, что тебе хочется и так, как тебе хочется – надо освоить колорит, композицию, свет и тень, уметь распределять фигуры и предметы в пространстве и овладеть еще очень многими полезными навыками. Он просто водил карандашом или фломастером по альбомному листку – и на нем возникал  объем, и играла тень со светом, и фигуры имели правильные пропорции, а глаза изображенного на листке человека упорно смотрели на тебя и находили тебя в любом углу комнаты. Он не знал, как это у него получалось, и поэтому не мог этого объяснить ни родителям, ни преподавателям из «художки», куда его все-таки определили. Учить его было почти нечему, за исключением некоторых мелких умений и навыков, которые он освоил довольно быстро. Его работы стали выставляться на серьезных, хотя и детско-юношеских, выставках, их стали покупать солидные организации и даже мэрия их города, его называли «молодым гением» и наперебой сравнивали с мэтрами прошлых лет, называя его их последователем и чуть ли не учеником, а он не спорил с теми, кто пел ему дифирамбы, как не спорил и с теми, кто называл его «эпигоном». Он просто писал то, что ему нравилось, и делал это так, как нравилось ему. Ему было не наплевать на других и на их мнение, но он довольно равнодушно относился к каким-то мнениям относительно того, что и как он делал. Он видел в своих картинах свое и пытался передать это понимание так, как умел, кто-то видел в них зачастую совсем другое и он, с удивлением узнав об этом, пытался разглядеть в написанном им же то, что заметили другие. Надо сказать, иногда он соглашался с неожиданным для себя мнением. Ругань и неприятие того, чем и как он занимался, со стороны критиков и различных экспертов-искусствоведов  нимало его не беспокоили, в реку истории вытекали последние воды соцреализма, он сносно зарабатывал себе на повседневную жизнь, работая художником-оформителем в крупном кинотеатре, не чурался и подворачивающихся «халтур» в виде портретов внезапно разбогатевших предприимчивых людей с деньгами. Картины его, в которых было много всего: и неожиданная игра света и тени, и ракурсы, и персонажи из разных эпох, и цитаты из прежних мастеров, и неожиданная подача темы, но  принципиально отсутствовал соцреализм,  легко уходили в зарубежные коллекции ценителей. Он, не делая для этого ничего специально, стал вдруг автором, за картинами которого гонялись, стояли в очереди, готовы были платить почти любые деньги. Он стал автором запрещенным, замалчиваемым, а старая скрипучая машина прежней власти пыталась вымарать его имя из рядов достойных художников. Но чем сильнее она пыталась давить на него – тем сильнее и жестче он сопротивлялся в ответ.
       Но вот пришел «кирдык» соцреализму и его время окончилось. И наступило долгожданное время свободы. От навязываемых идеологических догм, от жизни по талонам, от запретов на все и вся. «Золотой телец» ослепил глаза многим. Иконой и божеством для многих стали деньги, смыслом жизни и плодом вожделения, мерилом успеха и предметом гордости одних и зависти других. И многие, окунувшись в эту сладкую воду, нахлебались ее и бесповоротно отравились. А время это оказалось еще темнее, страшнее и уродливее, чем давящий своей мрачностью соцреализм. Хотя по нему изредка и бродили солнечные зайчики, отбрасываемые в соответствии с законами физики Золотым тельцом.
   Не обошло это время стороной и нашего героя. Из-под запрета вышло все, картины его расхватывали, как горячие пирожки,дифирамбы лились рекой, власть умело ласкала его, проходя опытной рукой по самым-самым эрогенным зонам, деньги некуда было складывать. Благотворительность стала для него обыденным делом, служащим для «пиара»,  потерявшим свой изначальный смысл - "творить благо".
               Однажды поутру, прогуливаясь по своей огромной новой мастерской с хрустальным стаканом в руке, среди берегов которого плескался тридцатилетний «вискарь», омывая своими маслянистыми боками крохотные айсберги льда, он неожиданно и ясно понял, что не хочет больше писать, не хочет вдыхать такие дразнящие запахи не ведающих о предназначенных им смыслах красок, не хочет видеть начинающие просматриваться на загрунтованном холсте контуры новых картин, что не хочет абсолютно ничего из того, что приносило ему раньше покой и удовлетворение. Смысл его жизни изменился. Ему хотелось, чтобы над ним мелькали блики камер, у него брали интервью, рассказывали о его благотворительности, покупали его картины. Президент вручал бы ему очередной орден и крепко жал руку. А он бы милостиво позволял им делать все это.   
      Мысль о том, что он кончился как художник тогда, когда  стал позволять позолоте покрывать слой за слоем свое имя, да и вообще что он незаметно из бунтаря превратился в натурального «жлоба» и говнюка, побоялась тогда прийти ему в голову. Она пришла позже, когда он увидел «слитый» кем-то в интернет  сюжет про чиновницу областного масштаба, через губу говорящую о том, что нашим пенсионерам на макарошки хватит и тех пенсий, что они получают. Он вдруг вспомнил про своих родителей, которым он конечно же помогал деньгами, про соседей-стариков из своей родовой деревни, куда его каждое лето отправляли на летние каникулы, которым вряд ли могли также, как и он, помочь их дети,  и ему стало стыдно. Он не хотел быть таким, какой была она, эта чиновница, он не хотел, чтобы хоть кто-то подумал о том, что и он стал таким же. Что его все-таки умотали эти горки. Что его кровь стала другого, не человеческого цвета. Что он перестал быть собой. Тем, каким его запомнили многие. Которого уважали. С которого брали пример. Он не хотел, чтобы о нем думали как о человеке, не сумевшем преодолеть это препятствие.                               
                Он основал художественную  школу-студию, отдав для этого свою огромную мастерскую и выкупив оставшуюся часть здания. Он сделал на одном из этажей спальный корпус для детей-сирот, которых собирал по всем детдомам России. Они жили полностью на его пансионе. Преподаватели почитали за честь учить бывших детдомовцев рисунку и композиции. Появились меценаты. Появилась Художественная Академия, в которой студенты получали качественное высшее образование. И еще он опять начал писать живые картины. В которых жили люди, а не были нарисованы истуканы. И если раньше, в молодости, он не любил писать передовых доярок и строителей из-за того, что обязан был поселить на их бодрых лицах энтузиазм и решимость выполнить очередное решение очередного судьбоносного съезда, то теперь он писал просто людей, иногда усталых, иногда чем-то недовольных, иногда счастливых и улыбающихся. А критики и искусствоведы взахлеб начали писать о каком-то удивительном свете, исходившем от лиц написанных им персонажей. И все пытались разгадать, как ему это удается сделать. А он не мог им ответить, потому что и сам не знал, как это у него получается. Он ведь просто писал то, что хотелось ему, и делал это так, как ему хотелось. Он был таким же, как и все они, человеком, живущим в этой стране. И в жизни его не было ничего такого уж удивительного и сверхестественного.Он понял, что у него получается что-то стоящее только тогда, когда перед ним оказывается препятствие, кажущееся непреодолимым.
  23.11.23. 09.15