Из архива музея Солжиницина

               
                БУШУЙКА

Сумасшедшая гонка на службе, с каждодневной работой по 14-15 часов, окончательно меня измотала. Но трудящиеся в СССР закреплены за производством – переменить службу нельзя. Как же я обрадовался представившейся возможности вырваться из этого ада и выехать на работу в далекий приполярный край! Есть специальное постановление правительства об освобождении от работы в течение трех дней всех тех, кто добровольно подпишет договор на работу на Дальнем Севере. Хоть и со скандалом на прежней службе, но я все же освободился и через две недели выехал экспрессом в далекую Якутию.
От Москвы до моей станции назначения – 8.500 километров. Экспресс покрывает этот путь в восемь с половиной суток. Выехал я  конце сентября в жаркий день, а приехал на станцию Большой Невер 4-го октября, застав там уже зиму. Густая пелена крупного снега покрывала землю.
Когда я выезжал из Москвы, Якутское Представительство снабдило меня документами, гласящими о чрезвычайной важности моей поездки и необходимости предоставить мне возможность немедленно выехать со ст. Большой Невер на Алдан. На станции я обратился в контору «Якутзолото» узнать, когда можно выехать. Мне ответили – «дня через четыре-пять». Делать нечего, и я целый день провожу в гараже. Познакомился с шофером, который будет ехать на Алдан. Усиленно ухаживаю за ним, угощаю коньяком, и через три дня мы с ним приятели. Он обещает взять меня в кабинку. А это очень важно: там тепло, а проехать 800 километров на открытом грузовике по морозу – удовольствие небольшое.
Наконец, - отъезд. Вместо двенадцати, выехали только в три часа дня, уже темнеет, и машина идет с зажженными фарами. Везем на золотые прииски Алдана четыре тонны бензина, бочки с которым заполняют весь кузов и два яруса. И, несмотря на это, наверх взгромоздилось еще шесть счастливчиков. Выехать с Большого Невера на Алдан очень трудно. Желающих выехать много, а ходят только несколько грузовых машин, забирая в первую очередь более важные грузы. Прорвутся две-три машины с людьми, и опять полторы –две недели нужно ждать следующей очереди.
Мы проехали поселок и въехали в тайгу. Крупными хлопьями сыплется снег, густо покрывая деревья. Дорога все время вьется винтом – то вверх, то вниз, и свет фар каждый раз выхватывает из тьмы то ель, то сосну, то лиственницу или кедр. Они густой стеной стоят по бокам дороги, - кстати сказать, довольно узкой, на которой с трудом расходятся встречающиеся машины. Правда, ходит их здесь немного, можно проехать сотни километров и ни одной не встретить.
Машина идет со скоростью не больше 25 километров в час. Шоферу приходится беспрерывно тормозить на спусках и крутых извилинах. На одном из поворотов свет фар осветил с левой стороны большую просеку, далеко уходящую в тайгу.
- Что за дорога? – спросил я шофера.
- На Бушуйку, - ответил он. – Много раз пришлось мне ездить по ней. Да теперь по ней никто и не ездит!
- А что это, - прииск, поселок, или эта дорога соединяет центральную магистраль с какой-нибудь другой дорогой? – продолжал я расспрашивать шофера.
Он немного подумал и потом ответил:
- Что ж, пожалуй, я расскажу вам про Бушуйку. Дорога длинная, времени хватит.
И шофер начал свой рассказ:
- …Бушуйка – это бывший лагерь для спецпереселенцев. Пробыл я в нем почти от начала и до самого конца. Начали этот лагерь строить в тридцатом году. План строительства был с широким размахом – на пятнадцать тысяч человек. Должны были быть построены свои пекарни, кухни, баня, электростанция, разные мастерские. Сначала было людей немного, меньше тысячи. В число этих первых попал и я. А за что?
В первую мировую войну я был солдатом -  в автомобильной роте. В семнадцатом году посмотрел я, что делается кругом, и поехал к своим в деревню. Семья у нас была крепкая. Отец все держал в своих руках. Земли хоть и немного, всего восемь десятин, но каждый кусочек разумно использован. И поле, и огород, и сад. Жили небогато, но ни в чем не нуждались. Да и семья-то не очень большая: я – старший, за мной две сестры-погодки и меньший брат двенадцати лет. Приехал на село, пришлось повоевать с горлохватами. Ну, да потом все утрамбовалось. Прирезали нам немного сенокоса, и жили мы хорошо. Правда, работали мы все не покладая рук, с утра до поздней ночи. Тут я женился, жена попалась хорошая, работящая. Живем все одной семьей, не делимся. Но вот началась коллективизация. Стали и нас звать в колхоз. А зачем он нам, живем, слава Богу, хорошо, дружно: переработаем лишнее, так знаем, что это для себя. А там, в колхозе, что? Тот лодырь, тот слабый, а тот лишь бы часы свои отбыть. Да еще и начальства не оберешься. В колхоз пошла голытьба, лентяи. Даже работящая беднота не пошла. Ну, стали нас прижимать налогами. Тяжело, а выплачиваем все сполна, крепимся. А тут попали мы в кулаки… Да какие же кулаки, коли с утра до ночи сами работаем, наемного никого нет? Все нажито своим горбом. Если что и давали кому взаймы, то на отработок во время молотьбы. Правда, отец никогда не давал взаймы лодырям, пьяницам. А они-то сейчас и верховодят, через них и в кулаки мы попали. Но вот пришел нам и настоящий конец…
Явились сельские воротилы, переписали все имущество, передали его в колхоз, стали разбирать все постройки. Крик, свист, песни…
Стоим мы в чем были, ничего не разрешили нам себе оставить. Что делать дальше? Но об этом уж побеспокоились, кому следует. И нашу семью и еще почти треть села – на высылку…
Везли нас в товарных вагонах больше месяца, и вот попали мы на эту самую стройку Бушуйки. От вокзала пошли пешком по тайге. Да тут-то недалеко, всего тридцать пять километров. А потом свернули влево, вот в то место, где вы теперь видели просеку, тогда ее еще не было.
Пришли… Стоит несколько шалашей. Народу человек двести, валят лес. А нас пришло сразу больше полтыщи. Кое-как устроились на ночлег под открытым небом, благо зима еще не наступила, август на дворе. Кругом охрана. Наутро еще затемно всех подняли на ноги. Разбили по двадцать человек артелями. Назначили старших артельщиков, в которые и я попал. Вся семья наша, семь человек, со мной в артели, добавили нам еще до двадцати человек. Дали пилы, топоры, лопаты, отметили участки тайги, которые мы за неделю должны расчистить под постройку. Надо было поваленный лес очистить, годный для постройки обтесать и сложить в штабеля. Задание большое. Но народ подобрался старательный. Хоть и ослабели мы крепко за дорогу, а каждый старался работать. Все ведь раскулаченные – бывшие хорошие хозяева, трудящиеся… От двенадцати до часу – обед и отдых. А потом опять работа до темноты. Валим, чистим деревья, а из веток сооружаем себе шалаши. Тоже и в других артелях. Охрана попалась терпимая, покрикивают, но не бьют. Через пару дней наша артель уже ночевала в шалаше, хоть и плохоньком, а все не под открытым небом. Свой недельный урок с трудом, но выполнили.
Тут приехало начальство. Накричало, чтобы через десять дней было готово не меньше десяти домов. Везут сюда первый транспорт в 2500 человек. Что тут поднялось – беда! Стали работать и по ночам – при свете костров. Меня сняли с артели и заставили оборудовать механическую пилу, работающую на автомобильном моторе. Со мной еще был один бывший слесарь. Дали сроку два дня. Охрана озверела, там накричит, а того и прикладом стукнет. Пошли несчастья. Того деревом придавило, тот топором ногу рассек, тот сломал ногу на штабелях. Народ стал выматываться. Ночные работы выбивали последние силы. Как мы ни бились, а за десять дней срубили только шесть домов. Моя лесопилка работала день и ночь. Заставили меня строить еще три.
Наконец прибыла ожидаемая партия, но с перевыполнением: не 2500, а три тысячи человек. Началась новая гонка. Скорее строить пекарни, кухни, баню или, как я у нас называли, вошебойку. На следующий день после приезда новой партии всех их запрягли в работу, не исключая и детей. Большая часть людей – на корчевке и строительстве, а часть пошла рубить просеку. Работа по-прежнему продолжалась и при кострах, а все же часть людей жила под открытым небом. Да и из нашей партии не все еще перебрались из дома. А ночи уже холодные. Особенно жалко детишек. Одежонка плохая, ходят они посинелые от холода. Работали уж тут все не за страх, а за совесть, чтобы поскорее перебраться под крышу. Правда, уж одна улица есть, стоит до сорока срубов, хоть и не совсем еще законченных. У нас уже более четырех тысяч человек, а тут еще опять новая партия прибыла в две тысячи человек. Среди них много слабосильных, стариков, больных. А больница еще не готова, селят всех вместе – и больных и здоровых. Приехал и доктор, отгородили ему в одной из казарм закут. Стал он принимать больных. Жену мою назначили к нему санитаркой, она еще дома прослушала курсы подачи первой помощи. Повалил к доктору народ, беда сколько. Больше все с переломами да ранениями, многие с гангреной. Тут же, в закуте, и операции делали. В первый день пришла жена поздно, измученная. Не нахвалится доктором. Хоть и немолодой он, из старых докторов, а работает быстро и хорошо. С больными обращается по-людски. Беспокоится, что нет еще больницы, некуда класть больных, да и нужных лекарств нет. Многим людям дал освобождение от работы. На другой день поднял он бучу из-за вошебойки. Порядок был такой: заходит партия в пятьдесят человек, раздеваются и всю одежду и белье сдают на вошебойку, а сами идут в баню. Мыться можно только полчаса, а потом назад, в предбанник, и ждать пока выдадут из дезинфекции одежду и белье. Приходится ждать 2-3 часа, а предбанник холодный, дверь выходит прямо на двор. Приходит через полчаса новая партия, с ней – такая же процедура. Как посидит народ три часа голяком в промерзлом предбаннике, тут тебе хоть сразу иди в больницу. После вмешательства доктора разрешили мыться час, и одежду из дезинфекции стали выдавать тоже через час. Ну, да ненадолго, опять пришел новый транспорт, не успевает вошебойка пропускать всех приезжих…
А тут уже зима легла по-настоящему. Стали приезжих втискивать в жилые дома. Барак рассчитан на 80 человек, а набивают 200. Постройка домов продвигается слабо, так как прибывают люди большей частью с Украины, где деревянных домов не строят, и плотничьего дела они не знают. Работают и днем, и при кострах, а от этого только увеличиваются несчастные случаи. Доктор, несмотря на скандалы со стороны начальства, дает освобождение больным и слабосильным. А однажды жена пришла домой как всегда поздно и сообщила, что доктора нашего, вероятно, снимут с работы. Сегодня комендант лагеря кричал на него и сказал, что если он и дальше будет так давать освобождение от работы, то он его посадит. Больницу на 200 человек к этому времени так-сяк закончили и сразу же почти всю заполнили.
Прорубили уже просеку, которую мы видели. Сняли меня с лесопилки и дали грузовик. Мотаюсь я на нем по 16-18 часов в сутки в Большой Невер и обратно. Как-то утром заставили меня натянуть на машину брезентовую крышку и отправили на станцию забрать там пассажиров. Приехал новый доктор, две сестры и фельдшер. Забрал я их и привез в Бушуйку. Начались теперь новые порядки. Приехавший доктор повыписывал из больницы три четверти больных. Остались там только с переломами и крававой дизентерией. Старого доктора к приему больных не допускают, принимает новый и всех гонит назад на работу. А через неделю вез я на станцию груз, захватив с собой и старого доктора с чемоданчиком. Сняли его с работы.
Скоро постигло несчастье и нашу семью. Братишке моему было уже 15 лет, здоровый вышел паренек и работал он как взрослый на корчевке. Однажды валил там громадный кедр. Не уберегся как-то и попал под падающее дерево. Раздавило ему грудную клетку. Помучился несколько дней в больнице да и Богу душу отдал.
Приближаются октябрьские торжества. У нас уже две улицы, стоит 140 срубов, остается достроить до нормы всего 60 срубов. А население уже перевалило за 14000 человек. Скученность везде страшная. По-прежнему идет невероятная гонка в строительстве, начальство хочет к торжествам закончить все постройки. Но вот и 6-е ноября. К этому времени успели поставить еще 40 срубов, которые сразу же заселили. Людям стало посвободнее в помещениях. Но тут к празднику, как с неба, упал подарок! Шестого ноября прибыл новый транспорт в две тысячи человек. К ночи их разместили по баракам.
Ну, а октябрьские праздники устроили торжественные. Арки, обвитые хвоей, красные флаги, трибуна. Выгнали нас всех на площадь слушать речи. Продержали на сорокоградусном морозе два часа. Но зато это был первый день, что мы не работали. Уже на второй день погнали всех на работу закладывать новые бараки.
А потом, как из решета, посыпались транспорты по две, две с половиной тысячи человек. Да приезжают все многосемейные. Хоть и работали теперь две вошебойки, но не успевали всех пропустить, и расселяли прибывающих в большинстве без дезинфекции прямо в жилые дома. Тут уж не пятнадцать тысяч человек по плану, а подходит близко к тридцати тысячам. Морозы стояли лютые, а одежа у всех – не приспособленная для таких морозов. Как ни отбрасывал доктор больных, а скоро вся больница была битком набита.
Приходит как-то жена из больницы и сообщает страшную новость. В больницу поступило сразу шесть больных сыпняком. А доктор не унывает:
- Ничего! – говорит. – На тридцать тысяч народу всего шесть больных. Это чепуха. До эпидемии далеко!
Но мы-то хоть и не доктора, но прекрасно понимаем, что при такой скученности, как у нас, и один больной сыпняком – это уже несчастье! А потом и пошло… Почти в каждой казарме сыпняк. Каждый день стали хоронить по несколько человек. Забеспокоился тут и комендант лагеря, стал посылать тревожные телеграммы, я их все возил на станцию. Недели через 3 приехало несколько докторов, фельдшеров, сестер милосердия. Навезли лекарств. Да уж поздно. Теперь стали рыть ямы для покойников не для одного человека, а сразу на полсотню, а то и сотню. А к новому году осталось из тридцати тысяч всего четырнадцать тысяч человек. Наехали комиссии и медицинские и административные. Доктора и фельдшера нашего отдали под суд. Коменданта лагеря сняли с работы, а лагерь Бушуйку расформировали. Об этом в газетах, конечно, ни слова. Но мы-то оставшиеся в живых, знаем, да знают и все жители станции Большой Невер. Из моей семьи уцелел я да жена. Родители и сестры умерли…
Когда расформировали лагерь, как раз на станции Большой Невер «Якутзолото» организовывало центральный гараж на сто машин. Несколько шоферов из Бушуйки, в том числе и я, были туда посланы на работу. Хоть платили нам там половину жалованья против нормального, но мы и тому рады! Вот уж скоро два года, как мы вырвались из Бушуйки, а все, что там было, и сейчас стоит перед глазами, как живое!..
Шофер закончил свой рассказ. Невольно мне сделалось жутко. Как мало знаем мы, живущие в Советском Союзе, о том, что делается вне пределов нашего непосредственного взора. В газетах читаем только о больших показательных процессах, в которых фигурируют единицы-десятки «вредителей». Читаем, правда, и о «злостных кулаках» в деревне. Кое-что слышим из разговоров шепотом. Но ведь все это проходит как мелкие эпизоды. А ведь здесь совершенно бессмысленно  уничтожено шестнадцать тысяч человек. Как это связать со знаменитым изречением Сталина: «Самое ценное – это человек!..»?