Глава сто двадцатая

МАРТА, 4-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОЭТЕССЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ЗИНАИДЫ ГИППИУС:

«4 Марта. Суббота.
Утром - ничего, газет нету, вестей нету. Смутные слухи о трениях с Сов. Наконец, как будто выясняется: спор - насчет времени. Учр. С., немедля - или после войны.
Вот вышли "Известия". Ничего, хороший тон. Раб. Сов. пока отлично себя держит. Доверие к Керенскому, вошедшему в кабинет, положительно спасает дело.
Даже Д. В., вечный противник Керенского, вечно споривший с ним, сегодня признал: "А. Ф. оказался живым воплощением революционного и государственного пафоса. Обдумывать некогда. Надо действовать по интуиции. И каждый раз у него интуиция гениальна. Напротив, у Милюкова нет интуиции. Его речь - бестактна в той обстановке, в которой он говорил".
Это подлинные слова Д. В., и - ведь это только то сознание, к которому должны, обязаны, хоть теперь, придти все кадеты и кадетствующие. И о ею пору не приходят, и не верю я, что придут. Я их ненавижу от страха (за Россию), совершенно так же, как их действенных антиподов, крайних левых ("голых" левых с "голыми" низами).
В Керенском - потенция моста, соединение тех и других, и преображения их во что-то единое третье, революционно-творческое, (единственно-нужное сейчас).
Ведь вот: между ЭВОЛЮЦИОННО-ТВОРЧЕСКИМ и РЕВОЛЮЦИОННО-РАЗРУШИТЕЛЬНЫМ пропасть в данный момент. И если не будет наводки мостов, и не пойдут по мостам обе наши теперешние, слепые, неподвижности, претворяясь друг в друга, создавая третью силу, РЕВОЛЮЦИОННО-ТВОРЧЕСКУЮ, - Россия (да и обе неподвижности) свалятся в эту пропасть.
Часа в три лазарет инвалидов, что против нас, высыпал на улицу. Одноногие, калеки, тоже пошли в Думу, и знамя себе устроили красное, и тоже "республика", "земля и воля" и все такое. Мы отворили занесенные сугробами окна (снегу сегодня, снегу намело - небывало!), махали им красным. Стали они красных лент просить, мы им бросили все, что имели, даже красные цветы гвоздики (стояли у меня с первого представления "Зел. Кольца").
Ваня Пугачев каждый день является к нам из Думы (сидит в Сов. Р. Д.).
Рассуждает: "дом Романовых достаточно себя показал. Не мужественно Николай себя вел. Ну, мы терпели, как крепостные. Довольно. А только Родзянке народ не доверился. Вот Керенский и Чхеидзе - этим народ поверил, как они ни в чем не замечены. Это дело совсем иное. А войну сразу прекратить немыслимо, Вильгельм брат двоюродный, если он власть возьмет - он нам опять Романова посадит, очень просто. И опять это на триста лет".
Не вижу что-то другого нашего Ваню - Румянцева (солдат-рабочий). И Сережу Глебова. Последний очень интеллигентен.
Какая сегодня опять бело-перистая вешняя пурга. И сиянье».

ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:

«Суббота, 17 [4] марта 1917 года
Погода сегодня утром мрачная. Под большими темными и тяжелыми облаками падает снег такими частыми хлопьями и так медленно, что я не различаю больше парапета, окаймляющего в двадцати шагах от моих окон обледенелое русло Невы; можно подумать, что сейчас худшие дни зимы. Унылость пейзажа и враждебность природы хорошо гармонируют со зловещей картиной событий.
Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого великий князь Михаил Александрович подписал вчера свое временное отречение.
Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной.
Кроме великого князя и его секретаря Матвеева присутствовали князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.
Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.
Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
— Если вы боитесь, ваше высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве «регента империи на время, пока не занят трон», или, что было бы еще более прекрасным титулом, в качестве «Протектора народа», как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.
Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших.
Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
— Обещайте мне, ваше высочество, не советоваться с вашей супругой.
Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:
— Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине.
Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:
— Я решил отречься.
Керенский, торжествуя, закричал:
— Ваше высочество, вы — благороднейший из людей!
Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
— Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде отредактировали акт временного и условного отречения. Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного Учредительным собранием.
Наконец, он взял перо и подписал.
В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров великий князь ни на мгновенье не терял спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен своим патриотизмом, благородством и самоотвержением. Когда последние формальности были выполнены, делегаты Исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему свои симпатии и почтение. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
— Ваше высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли.
Генерал Ефимович, который только что в полдень приходил ко мне, принес кое-какие сведения о Царском Селе.
Императрица через великого князя Павла узнала вчера об отречении императора, о котором она не имела два дня никаких известий. Она воскликнула:
— Это невозможно!.. Это неправда!.. Еще одна газетная утка!.. Я верю в Бога и верю армии. Ни тот, ни другая не могли нас покинуть в такой серьезный момент.
Великий князь прочитал ей только что опубликованный акт об отречении. Тогда она поняла и залилась слезами.
Временное правительство скоро капитулировало перед требованиями социалистов. Оно только что согласилось на унизительное постановление Совета: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, не будут разоружены и останутся в Петрограде».
Таким образом, первым делом революционной армии было заставить обещать себе, что ее не пошлют больше на фронт, что она не будет больше сражаться. Какое позорное пятно на русской революции!.. И как не вспомнить, по контрасту, о добровольцах 1792 года! Впрочем, вид солдатни на улицах вызывает отвращение непристойностью, распущенностью, гнусностью. Благодаря своей скандальной требовательности Совет составил себе страшную милицию, потому что гарнизон Петрограда и окрестностей (Царское Село, Петергоф, Красное Село и Гатчина) насчитывает не менее 170 000 человек.
Милюков вступил сегодня в управление Министерством иностранных дел. Он пожелал немедленно видеть меня и моих английского и итальянского коллег. Мы тотчас отправились по его приглашению.
Я нахожу его очень изменившимся, очень утомленным, постаревшим на десять лет. Дни и ночи, проведенные им в жаркой борьбе, без минуты отдыха, истощили его.
Я его спрашиваю:
— Прежде всего и прежде чем вы заговорите официальным языком, скажите мне откровенно, что вы думаете о положении?
В порыве искренности он отвечает:
— В двадцать четыре часа я перешел от полнейшего отчаяния к почти полной уверенности.
Затем мы говорим официально.
— Я еще не имею возможности, — говорю я, — заявить вам, что правительство Республики признает режим, который вы установили, но я уверен, что только опережаю мои инструкции, уверяя вас в своей самой деятельной и самой сочувственной поддержке.
Горячо поблагодарив меня, он продолжает:
— Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по ошибке, по преступной вине императорского режима. Все дело в том, чтобы спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы. Но народные страсти так возбуждены и трудности положения так страшны, что мы должны немедленно дать больше удовлетворения народному сознанию.
В числе ближайших необходимых шагов он называет мне: арест большого числа министров, генералов, чиновников и т.д.; объявление всеобщей амнистии, из которой, конечно, будут исключены слуги старого режима; уничтожение всех императорских эмблем; созыв в ближайшем будущем Учредительного собрания — одним словом, все, что может рассеять у русского народа боязнь контрреволюции:
— В таком случае династия Романовых свергнута?
— Фактически — да, но юридически — нет. Одно только Учредительное собрание будет уполномочено изменить политический строй России.
— Но как вы выберете это Учредительное собрание? Согласятся ли солдаты, сражающиеся на фронте, согласятся ли они не голосовать?
В большом затруднении он признается:
— Мы вынуждены будем предоставить солдатам фронта право голоса...
— Вы дадите право голоса солдатам фронта... Но большинство их сражаются за тысячи верст от их деревень и не умеют ни читать, ни писать.
Милюков дает мне понять, что, в сущности, он со мной согласен, и сообщает, что он старается не давать никакого определенного обязательства насчет даты всеобщих выборов.
— Но, — прибавляет он, — социалисты требуют немедленных выборов. Они очень могущественны, и положение их очень серьезно, очень серьезно.
Так как я настаиваю, чтобы он объяснил мне свои последние слова, он рассказывает, что если порядок до некоторой степени восстановлен в Петрограде, то на Балтийском флоте и в Кронштадтском гарнизоне восстание в полном разгаре.
Я спрашиваю Милюкова об официальном названии нового правительства.
— Это название, — заявляет он мне, — еще не установлено. Мы называемся в настоящее время Временным правительством. Но под этим названием мы сосредоточиваем в своих руках все виды исполнительной власти, в том числе и верховную власть; мы, следовательно, не ответственны перед Думой.
— В общем, вы получили власть от Революции?
— Нет, мы ее получили, наследовав от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом отречения.
Эта юридическая попытка открывает мне, насколько у «умеренных» нового режима — Родзянко, князя Львова, Гучкова, даже Милюкова — смущена совесть и встревожена душа при мысли о нарушении прав самодержавия. В глубине души, по нормальному закону революции, они уже чувствуют себя опереженными и с ужасом спрашивают себя, что будет с ними завтра.
У Милюкова такой усталый вид, и потеря голоса за последние дни делает для него разговор столь мучительным, что я вынужден сократить беседу. Все же, перед тем как расстаться с ним, я настаиваю на том, чтобы Временное правительство не откладывало дальше торжественного объявления своей воли продолжать войну до конца и подтверждения верности Союзу.
— Вы понимаете, что такое ясное заявление необходимо. Я, конечно, не сомневаюсь в ваших личных чувствах. Но направление русской политики отныне подчинено новым силам: надо их немедленно ориентировать... У меня есть другой мотив желать, чтобы об упорном продолжении войны и сохранении союза было громко заявлено. В самом деле, в германофильских придворных кругах, в камарилье Штюрмера и Протопопова, я неоднократно улавливал заднюю мысль, которая меня очень беспокоила: признавали, что император Николай не может заключить мира с Германией, пока русская территория не будет совершенно очищена, потому что он поклялся в этом на Евангелии и на иконе Казанской Божьей Матери; но говорили между собой, что если бы удалось довести императора до отречения в пользу цесаревича под регентством императрицы, его несчастная клятва не связывала бы его наследника. Так вот, я хотел бы быть уверен, что новая Россия считает себя связанной клятвой своего бывшего царя.
— Вы получите все гарантии в этом отношении. Продовольственная проблема по-прежнему настолько трудна в Петрограде, что наши запасы продуктов и искусство моего шеф-повара являются весьма ценными для моих друзей; на обед сегодня вечером я пригласил семь или восемь человек из них, включая Горчаковых и Бенкендорфов.
Сегодня вечером публика очень мрачно настроена; она уже видит, как крайние пролетарские теории распространяются по всей России, дезорганизуют армию, разрушают национальное единство, распространяют повсюду анархию, голод и разрушение.
Увы, мой прогноз не менее мрачен! Ни один из людей, стоящих в настоящее время у власти, не обладает ни политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение. Эти октябристы, кадеты — сторонники конституционной монархии — люди серьезные, честные, благоразумные, бескорыстные. Они напоминают мне о том, чем были в июле 1830 года все эти Моле, Одилоны, Барро и проч. А нужен был, по крайней мере, Дантон. Впрочем, на одного из них мне указывают, как на человека действия — это молодой министр юстиции Керенский, представитель «трудовой» группы в Думе, которого Совет ввел в состав Временного правительства.
И в самом деле, именно в Совете надо искать людей инициативных, энергичных и смелых. Разнообразные фракции партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов — народники, трудовики, террористы, большевики, меньшевики, пораженцы и проч. — не испытывают недостатка в людях, доказавших свою решительность и смелость в заговорах, в ссылке, в изгнании. Назову лишь Чхеидзе, Церетели, Зиновьева и Аксельрода. Вот настоящие герои начинающейся драмы!»

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:

«4 марта. Суббота.
Слух об отречении подтвердился. Государь отрекся за себя и за наследника. Манифест составлен, не знаю кем, в выражениях торжественных, теплых и трогательных. Вслед за ним помещен и отказ в. кн. Михаила, условный, до изъявления воли Учредительным собранием. В. кн. приглашает весь народ повиноваться Временному правительству. Итак, монархия Божию милостью у нас кончилась, точно умерла; если монархия возникнет вновь по решению Учредительного собрания, то она будет уже "Божию милостию и волею народа": "Per la grazia di Dio e per la volonta del Popolo", как у итальянцев. Только, судя по крикам газет, это едва ли будет. Левые обнаруживают республиканское направление и будут по своей всегдашней прямолинейности непримиримы. Я днем работал над рецензией, но неотвязчивая тяжелая дума о будущем России все время владела мною и давила меня. Чувствовалось, что что-то давнее, историческое, крупное, умерло безвозвратно. Тревожные мысли приходят и о внешней опасности, грозящей в то время, как мы будем перестраиваться. В газетах прочел о том, как в церкви уже приняты новые выражения: "О державе Российской и ее правителях" или "О великой державе Российской". Да, опасно наше положение, и как бы нам не оказаться не великой, а второстепенной державой, слабой республикой между двумя военными империями: германской и японской. К чему приводили перестройки государства по теориям, мы видим по примеру Франции в течение XIX века. Не дай нам Боже только последовать примеру польской республики! Вечером заходил к Ольге Ивановне [Летник], пригласившей по телефону, и жалею, что заходил. Она в большом энтузиазме, идущем столь вразрез с моим скептицизмом, и совершенно разменивается на мелочи: радуется, что Мануйлов -- "Мануильчик", как она все время его называла, министром народного просвещения. Он действительно министр, и наше советское постановление о трех М. я теперь считаю очень неловким. Точно, узнавши о его министерстве, оно было сделано. А может быть, юридический факультет и действительно сделал его, узнавши о назначении Мануйлова».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКВИЧА НИКИТЫ ОКУНЕВА:

«4 марта. Второго числа в 3 ч. дня в городе Пскове Николай Второй подписал отречение от престола. Вот этот манифест: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно с славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему, Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях и на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой Родины. Призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжелые минуты всенародных испытаний, и помочь ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.»
К Царю ездили в Псков А. И. Гучков и В. В. Шульгин и отречение получили от него в поезде, в присутствии Фредерикса и генерала Рузского. При разговоре с депутатами Царь сказал, что по отречении он должен уехать за границу, а покинуть сына в России он не в силах, а потому и передает свой престол брату.
Второго марта 1917 г., в 3 ч. дня, я думаю, на всем свете не было более несчастных людей, как наш бывший Царь и его семья. Мне было так грустно читать этот страшный для Николая Второго акт, и тем более грустно, что он мог бы, не будучи по природе «великим», прославить себя в истории на вечные времена. 23 года его водили за нос все, кому было угодно, и кто так или иначе был к нему близок. С самого начала царствования все ждали, что он пойдет не «по батюшке», а 17 октября 1905 г. и совсем было поверили, что он сам даст то что теперь взято самим народом. Жалко его сейчас (и, конечно, не мне одному), только «по-человечески», а не как государственного деятеля.
Другое говорят и пишут о Михаиле Александровиче. Этот не сочувствовал политике брата и всей своей жизнью зарекомендовал себя, так сказать, демократически. Чуждался блестящей придворной жизни, любил «помещичью» жизнь, литературу, искусство и восхищался английской конституцией. И даже женился попросту (на «разводке» Вульферт, дочери московского адвоката С. А. Шереметевского, и имеет от нее одного сына, Георгия Брасова). Когда ему привезли последний манифест Николая Второго, он категорически отказался принять корону и только после уговоров заявил, что если Дума и народ пожелают, то он примет на себя лишь Регентство, впредь до созыва Учредительного Собрания. Вообще, настолько был корректен, что даже Керенский подошел к нему и сказал: «Вы благородный человек. Я всем и везде дам знать о ваших словах и вашем поведении.» После этого, то есть 3 марта, в Петрограде он подписал следующий акт: «Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнения народа. Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше всего — благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного, тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».
Только в одной газете, «Раннее утро», сообщается, что Верх. Глав, опять становится Николай Николаевич. Верить ли?
Ф. И. Родичев назначен министром по Финляндии. Арестованы Гр. В. Н. Коковцев, генерал Ренненкампф, С. Е. Крыжановский и Кульчицкий. Мрозовский признал, наконец, новую власть, но вместо него назначен генерал Н. И. Протопопов.
Добрые вести из Тулы, Киева, Екатеринослава, Одессы, Курска, Владимира, Вятки, Рыбинска, Ташкента, Смоленска, Саратова, Ярославля, Самары, Костромы, Омска и Новочеркасска. Везде свершилось «по-московски», разве только с маленьким провокаторством да с арестами губернаторов и полицейских. В Ревеле не совсем гладко: были беспорядки и разгромы. Московским общественным комитетом объявлена такса (по сортам): пшеничной муки 5 р. 92 к., 4 р. 98 к. и 3 р. 71 к.; ржаной 4 р. 83 к. и 4 р. 20 к. — пуд; мясо — 65 к., 48 к., 35 к.; баранина 60 к. и 70 к. — фунт. Французская фунтовая булка — 20 к.
В час дня был назначен на Красной площади всенародный молебен парад войскам. При морозе в 10° и под лучами зимнего, но уже греющего солнца собралось народу и войск несметное количество. Порядок был, как и все эти «революционные» дни, — образцовый, настроение, при сборе людей, праздничное, но затем, кажется, оно испортилось. Ни молебна, ни парада — высокоторжественными не сделали. Было 2–3 хоругви, мало духовенства, мало звона, и в строю не было «стройности» и известного церемониала. А главное, на что все роптали, — вместо одного часа дня молебствие началось в 2 ч. 30 м. дня, и совершенно оно было неблагоговейно, так как все время слышались разговоры, шум пропеллеров летавших над Красной площадью трех аэропланов и треск кинематографических аппаратов. Впрочем, теперь все еще «временное». Будет время, и помолимся, и побравурничаем по-настоящему. Но протодиакон К. В. Розов (мой старый приятель) и при новом режиме показал свой удивительный по силе и красоте голосище, на всю площадь провозгласивши многолетие «Державе Российской, ее правителям, союзникам, православным христианам и христолюбивому воинству». Теперь уже эти многолетия такие коротенькие…»