осколки

    И сегодня в Хабаровском да Приморском краях немало населенных пунктов - добраться до которых можно если не по воздуху, то разве что зимой, когда замерзают реки. По этой очевидной причине здесь всегда хоронился-прятался  весьма интересный люд. Когда фотокорреспондент «Комсомольской правды» Песков открыл в сибирской тайге зимовье староверов Лыковых, мой отец  только рукой махнул, дескать, нашли диковину, - сколько их в нашей тайге затеряно! Когда в августе идешь на кореневку (так назывался поиск женьшеня), обязательно  наткнешься на такой хутор. Дым идет – печь топится, а народу не дозовешься. После восстания староверов в начале советских времен, когда многих  переселенцев, охотников, отстаивавших свою веру и не вступавших в колхозы - под лед спустили, оставшиеся ушли-затерялись в глухих местах, за буреломами да камнепадами, ни на какой карте их присутствие не обозначено.

  Но кому-то  из изгоев все же удалось легализоваться, найти свою нишу и  среди людей. Помню, пастушью пару Максима и Елену. Их никакая власть не трогала, - частное деревенское стадо было  обширным, и  желающих заниматься  выпасом скота, причем в любую погоду, особо не находилось. Они ежедневно столовались у кого-то из членов общины,   плюс получали  ежедневную плату  в размере трех рублей. И была у пастушьей четы на окраине села, на отроге сопки хибара-мазанка. В пятидесятых им было лет за 50, но и тогда они поражали меня, ребенка,  своей красотой. Елена – тонкими чертами лица и бездонными иконописными глазами, которые оттеняли изумрудные серьги, а костистый Максим – высоким ростом и  характерным лицом, которое больше  подошло бы киноартисту. Всегда молчаливые, так что непонятно откуда сельчанам стали известны подробности их жизни. Говорили,  вроде как Елена родом из очень богатой семьи,  а с неграмотным Максимом их свело лихолетье гражданской войны. Детей у пары не было.
  И вот как-то прибилась к ним подпаском шестнадцатилетняя сирота Галина. Некрасивая, рябая,  с широким лицом и  белесыми ресницами.  А только все  вдруг переменилось. Максим стал жить с молодухой, и плодить таких же некрасивых, как Галя, худосочных и белобрысых  ребятишек, а Елену они сделали нянькой. Униженная, стала она совсем старой, согбенной, а красота не уходила, и красивее  женщины на исходе осени я никогда больше не видела.


   …Запутанная была судьба и у другой сельской пары: Никодима и Глафиры. Она – в точности портрет купчихи – широкозадая, угрюмая, с поджатыми губами, из клана коих и происходила. Никодим - с ярко-голубыми глазами и отрешенным взглядом врубелевского пана. Говорят, был красавцем-поденщиком и приглянулся дочке богача. Как уж она его на себе женила и в каких краях это случилось - мне неведомо. А только счастья  это никому не принесло. Он – охотник, она всю жизнь в хлопотах по дому, богу молилась, в кинотеатр  ходить за грех  почитала. От простой, скучной и безрадостной жизни без любви  Никодим и запил. Благо, местное вино "Голубичное" 70 копеек стоило. Это оно уже в семидесятых на международной выставке в Варне взяло все мыслимые и немыслимые призы плюс, помню  этикетку – сплошь в золотых медалях, а тогда его уважали только за дешевизну. Глафира держала деда в ежовых рукавицах, однако судьба ему благоволила. Отдушину обеспечивала. Судите сами.
   …Какой-то год только-только  снежок улегся, встал Никодим на подбитые мехом короткие снегоступы-лыжи и побежал на охоту к зимовью. Бежал вдоль шоссе, с одной стороны сопка, с другой – совхозное поле, стерня срезана, так что впереди полотно белоснежное. И тут, Никодим глазам не поверил – торчит из сугроба бутылка водки. А чуть дальше еще одно горлышко. И еще… Вытащил дед из рюкзака заготовленные для охоты  сухари и вместо них набил походный мешок поллитрами. Ну, и куда теперь бежать - поклажа  нелегкая... Опять же, на охоте тверезым надо быть. Повернул назад.  Глафира  благоверному очень удивилась, но дед ей что-то  наплел про  рыхлый наст, дескать, надо подождать. А чтоб вы поняли о чем речь, замечу, что снега в тех краях  выпадает в рост человека. И если он не утрамбовался, носом в него зароешься и не вылезешь, разве что за ногу тебя кто вытащит.
   …Проходит неделя. Глафира ничего понять не может. Все деньги  в кармане   передника в сохранности, а дед «не просыхает», и на охоту не торопится. Да только попалась ей на глаза районная газетка, в которой журналист с юмором описал занятную ситуацию, как один бич (так звали тех, кого сегодня кличут бомжами, их из Москвы накануне Всемирного фестиваля студентов в  наши заповедные места выслали) на днях забрался в рыбкооповскую машину с водкой, и стал по ходу ее следования выбрасывать в снег бутылки. Водитель его заметил и сдал в ближайшее отделение милиции. Только вот что удивительно – бутылок-то со спиртом не нашли. Ни одной.
    Глафира была женщиной сообразительной. И все в ее голове состыковалось. Осталось только проследить за дедом. Что она и  сделала. Как в каждом сельском доме, поутру Глафира посылала деда в подпол набрать картошки, куда из-за своих  габаритов ни при каких обстоятельствах залезть не могла. Вот и заметила, что вылазит он оттуда довольный, да порозовевший. Но недолго музыка играла! Пришла внучка, и по указке бабушки нашла дедов схрон. Удивительная эта  история  и сегодня  в тех краях жива. Среди мужиков, конечно.



   Размышляя, что от начала революции 1917-го до начала Великой Отечественной прошло  всего 24 года, а от конца  Второй мировой до середины 70-ых, когда я стала студенткой факультета журналистики Дальневосточного государственного университета,  минуло  каких-то 25 лет, и вот  уже 30 лет  как я - свидетель Перестройки, начинаю  понимать, что застала в живых многих представителей удивительной эпохи. Ее осколки. Разноцветные,  словно детали  исторического витражного рисунка. А скорее, создающие фон для титров сериала по обобщающей временной саге. 
   Вот, например,  шествует по многолюдному Ленинскому проспекту (сейчас улица Светланская) дама в кремового цвета шелестящих шелках, в митенках, с камеей под кружевным воротом, под ажурным зонтиком. Однако то не сьемки сериала про отъезд  последних представителей  белой гвардии в эмиграцию, это кадры про жизнь оставшихся здесь по какой-то причине дворян. Эдакий знак протеста – не замечать перемен, как не замечать и тех, кто, видя ее, крутит пальцем у виска. Митенки штопаные-перештопанные, вытертое платье  просвечивает, а осанка как в молодости… Видя ее, я всегда замедляла шаг, стараясь понять, насколько нормальна эта женщина. Как-то она покупала мороженое, и я пристроилась у лотка, чтобы подслушать ее разговор с продавщицей. Абсолютно нормальная интеллигентная дама.
    Приходилось наблюдать и другие картины.  Вещевой рынок во Владивостоке был самым крутым в Союзе в силу огромного дальневосточного флота, работавшего на иностранных маршрутах, а также из-за нескольких магазинов «Альбатрос», в которых можно было купить шикарные импортные вещи за боны -  спекулировать ими морякам было выгоднее, чем привозить из загранрейсов всякую копеечную мишуру. Власти «загоняли» рынок то на окраину города к кладбищу, то вообще на какие-то скалы. Меня всегда удивляло, как никто не свергнется  в бездну, но вроде такие случаи неизвестны. Так вот,  взобравшись на какой-нибудь  уступ там систематически вещала одна еще довольно бодрая шизофреничка-старушка. Она писала и зачитывала свои «Указы», собирая энное количество любопытных. Эдакое бесплатное развлечение-дополнение к главному аттракциону Владивостока – «толкучке»!