Лёлек и Болек

Аннотация
Рассказ о братьях, Кароле и Болеславе, двух антиподах, которые ненароком затеяли беседу, ничем уже из памяти не стираемую: ни временем, ни какими-либо обстоятельствами.

За кухонным столом, возложив левую ногу на столешницу, а правой опираясь об пол, сидит стройный очкарик лет шестнадцати, и перелистывает страницу за страницей толстую книженцию в красном переплете, при этом то и дело производя то, что одни называют поросячьим визгом, а другие — лошадиным ржанием, а то и два в одном, если вкратце — смехом, сопровождаемый междометиями.
В соседей комнате, в гостиной, нервно ёрзая в кресле, сидит другой паренек года не три младше вышеописанного, большеголовый, коренастый, и пытается построить карточный домик. Однако его затея ему не удается, ибо карты из-за его дрожащих рук валятся; по выражению его хмурого и недовольного лица видно, что смех, доносящийся из кухни, его очень раздражает. 
— Лёлек, — кричит раздраженный паренек, — ты прекратишь ржать?! Ей-богу, как лошадь ржешь! Ты мне мешаешь! Я не могу сосредоточиться!
Смех временно прекращается.
Когда «строитель» с содроганием сердца пытается положить последнюю карту на шаткую конструкцию, чтобы достроить условную крышу, смех из кухни с еще большей силой возобновляется и… Вся конструкция разлетается, валится в тартарары. Разозленный этим фиаско паренек вскакивает с кресла и мчится в кухню выпустить пар на того, кого он давеча называл Лёликом, своего старшего брата.
— Лёлек, — чуть ли не визжит младший брат, — мне из-за твоего гадкого… мерзкого… отвратительного смеха не удается построить домик!
— Карточный, что ли? — обернулся старший к младшему.
— А хоть бы и карточный! — продолжал вопить малец.
— Тебе что, Болек, делать нечего? Ты уроки сделал?
Последний вопрос старшего брата смутил младшего, отчего тот смолчал.
— То-то! — улыбнулся Лёлек.
— А что там в книге такого смешного, что ты так ржешь? — укоризненно спросил Болек.
— Много чего смешного, братишка, — сказал Лёлек. — А все-таки, «Похождения бравого солдата Швейка» — классная вещица: что не страница, так полный ржач. Вот, послушай, Болек…
И старший брат начал цитировать большие куски из книги, при этом не сдерживая смеха: «В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте». Ну, ха-ха-ха, не смешно ли?! А?! Или вот еще: «Когда Швейка (это – главный герой в книге) заперли в одну из бесчисленных камер в первом этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел шестой - мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ.
- Из-за Сараева.
- Из-за Фердинанда.
- Из-за убийства эрцгерцога.
- За Фердинанда.
- За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.
Шестой, - он всех сторонился, - заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрения, - он сидит тут всего лишь за попытку убийства». Ха-ха-ха, надо же, «он сидит тут всего лишь за попытку убийства»…  «всего лишь»! Ха-ха-ха… Как тебе, Болек?!
— И что тут смешного, не понимаю, — недоумевал младший брат.
— Ну, если тебе не смешно, — продолжал смеяться старший, — значит, ты еще не дорос.
— «Не дорос», — передразнил Болек Лёлека и заключил: — Да чепуха полная!
— Не скажи. За такую чепуху, Болек, в то время можно было загреметь в тюрьму… И надолго, скажу тебе! Оно и понятно, Ярослав Гашек, автор, через своего Швейка, он же главный герой романа, типичный такой трикстер, типа, Карлсона, Бендера, которого в Габсбургской системе признали идиотом, высмеивает Австро-Венгерскую Империю, которая втянулась в Первую мировую войну на стороне Германии. Вот, послушай еще: «— Как вы думаете, Швейк, война еще долго протянется? — Пятнадцать лет, — ответил Швейк. — Дело ясное. Ведь раз уже была Тридцатилетняя война, теперь мы наполовину умнее, а тридцать поделить на два — пятнадцать». Ха-ха-ха…
— А кто такой «трикстер»? — поинтересовался младший, пока старший смеялся над тем, что уже успел процитировать.
— Подрастешь, ха-ха-ха, узнаешь, — продолжая смеяться, сказал старший, и вставая из-за стола, подошел к газовой плите, чтобы поставить чайник на огонь.
— Что, трудно объяснить?! А еще страшим братом называешься, — упрекнул младший.
— Ладно, Болек, объясню. Ты только не дуйся, а то лопнешь как мыльный пузырь.
— Ну, не тяни кота за хвост, Лёлек! — нетерпеливо заверещал младший.
— Трикстер — это… — начал было Лёлек, вновь сев на свое место, — трикстер — это… Как бы это сказать… Ну, ты, Болек, что стоишь как вкопанный? Садись и слушай, коли тебе интересно. Не стой над душой.
Болек сел за стол.
— …это такой литературный герой в сказках, рассказах, — продолжал старший брат, пытаясь сформулировать свой ответ. — К примру, Карлсон, который, как ты знаешь, живет на крыше, тоже трикстер. Вреда от трикстера никому нет — ни хорошим, ни плохим, но он как бы высмеивает, как хорошее, если оно чересчур, так и, разумеется, плохое.
— Как это понимать «чересчур хорошее», — недоумевал Болек.
— Ну, это, типа, если тебя ударят по левой щеке, подставь правую для другого удара, вместо того чтобы дать сдачи обидчику. Трикстер это обсмеял бы, чтобы до других через смех дошло, что и добро должно быть с кулаками. В этой жизни не стоит быть слишком добреньким или по-простому лохом — на голову сядут. Уж лучше быть как Швейк общепризнанным идиотом, чем жертвой, которую все имеют, и система в том числе. Вот Швейк и есть этот самый трикстер, под маской своей глупости и простодушия скрывающий от других вполне умного человека. Его идиотизм отлично коррелирует с абсурдностью происходящего в его мире. Короче, Швейк служит нам, читателям, этаким увеличительным стеклом, через которое видно во всей красе вся бессмысленность: бессмысленность войны, бессмысленность религии... Очень примечательна глава… Кажется, это глава называется «Швейк в денщиках у фельдкурата». Этого фельдкурата зовут Отто Кац…
— А кто такой фельдкурат? — перебил брата Болек.
— Погоди, чай кипит. Заварю, скажу.
— Фельдкурат — это армейский священник, — продолжал свое объяснение Лёлик, кусая печенье и отпивая горячий черный чай из кружки. — Ну, а раз священник, то он лицо духовное. Но Гашек показывает нам этого Отто Каца пройдохой, пропойцей, циником, любителем женщин… В общем, нормальным таким человеком со всеми присущими Homo sapiens слабостями. Правда, есть в книге и набожный фельдкурат, как раз с которым Отто Кац ведет диспут о религии, о Боге… Я тебе лучше зачитаю отрывок и ты, возможно, поймешь многое… А, оказывается, это двенадцатая глава.
«Набожный фельдкурат был потрясён, когда на столе появились три бутылки.
 — Это лёгкое церковное вино, коллега, — сказал Кац. — Очень хороший рислинг. По вкусу напоминает мозельское.
 — Я пить не буду, — упрямо заявил набожный фельдкурат. — Я пришёл заронить в вашу душу искру божью.
 — Но у вас, коллега, пересохнет в горле, — сказал Кац. — Выпейте, а я послушаю. Я человек весьма терпимый, могу выслушать и чужие мнения.
 Набожный фельдкурат немного отпил и вытаращил глаза:
 — Чертовски доброе винцо, коллега! Не правда ли? — спросил Кац.
 Фанатик сурово заметил:
 — Я замечаю, что вы сквернословите.
 — Что поделаешь, привычка, — ответил Кац. — Иногда я даже ловлю себя на богохульстве. Швейк, налейте господину фельдкурату. Поверьте, я ругаюсь так же богом, крестом, небом и причастием. Послужите-ка на военной службе с моё — и вы до этого дойдёте. Это совсем нетрудно, а нам, духовным, всё это очень близко: небо, бог, крест, причастие, и звучит красиво, и вполне профессионально. Не правда ли? Пейте, коллега!
 Бывший законоучитель машинально выпил. Видно было, что он хотел бы возразить, но не может. Он собирался с мыслями.
 — Выше голову, уважаемый коллега, — продолжал Кац, — не сидите с таким мрачным видом, словно через пять минут вас должны повесить. Слыхал я, что однажды в пятницу, думая, что это четверг, вы по ошибке съели в одном ресторане свиную котлету и после этого побежали в уборную и сунули себе два пальца в рот, чтобы вас вырвало, боясь, что бог вас строго покарает. Лично я не боюсь есть в пост мясо, не боюсь никакого ада. Пардон! Выпейте! Вам уже лучше?.. А может быть, у вас более прогрессивный взгляд на пекло, может быть, вы идёте в ногу с духом времени и с реформистами? Иначе говоря, вы признаёте, что в аду вместо простых котлов с серой для несчастных грешников используются папиновы котлы, то есть котлы высокого давления? Считаете ли вы, что грешников поджаривают на маргарине, а вертела вращаются при помощи электрических двигателей? Что в течение миллионов лет их, несчастных, мнут паровыми трамбовками для шоссейных дорог; скрежет зубовный дантисты вызывают при помощи особых машин, вопли грешников записываются на граммофонных пластинках, а затем эти пластинки отсылаются наверх, в рай, для увеселения праведников? А в раю действуют распылители одеколона и симфонические оркестры играют Брамса так долго, что скорее предпочтёшь ад и чистилище? У ангелочков в задницах по пропеллеру, чтобы не натрудили себе крылышки?.. Пейте, коллега! Швейк, налейте господину фельдкурату коньяку — ему, кажется, не по себе.
 Придя в чувство, набожный фельдкурат произнёс шёпотом:
 — Религия есть умственное воззрение… Кто не верит в существование святой троицы…
 — Швейк, — перебил его Кац, — налейте господину фельдкурату ещё рюмку коньяку, пусть он опомнится. Расскажите ему что-нибудь, Швейк.
 — Во Влашиме, осмелюсь доложить, господин фельдкурат, — начал Швейк, — был один настоятель. Когда его прежняя экономка вместе с ребёнком и деньгами от него сбежала, он нанял себе новую служанку. Настоятель этот на старости лет принялся изучать святого Августина, которого причисляют к лику святых отцов церкви. Вычитал он там, что каждый, кто верит в антиподов, подлежит проклятию. Позвал он свою служанку и говорит: «Послушайте, вы мне как-то говорили, что у вас есть сын, слесарь-механик, и что он уехал в Австралию. Если это так, то он, значит, стал антиподом, а святой Августин повелевает проклясть каждого, кто верит в существование антиподов». — «Батюшка, — отвечает ему баба, — ведь сын-то мой посылает мне и письма и деньги». — «Это дьявольское наваждение, — говорит ей настоятель. — Согласно учению святого Августина, никакой Австралии не существует. Это вас антихрист соблазняет». В воскресенье он всенародно проклял её в костёле и кричал, что никакой Австралии не существует. Ну, прямо из костёла его отвезли в сумасшедший дом. Да и многим бы туда не мешало. В монастыре урсулинок хранится бутылочка с молоком девы Марии, которым-де она поила Христа, а в сиротский дом под Бенешозом привезли лурдскую воду, так этих сироток от неё прохватил такой понос, какого свет не видал.
 У набожного фельдкурата зарябило в глазах. Он отошёл только после новой рюмки коньяку, который ударил ему в голову. Прищурив глаза, он спросил Каца:
 — Вы не верите в непорочное зачатие девы Марии, не верите, что палец святого Ионна Крестителя, хранящийся у пиаристов, подлинный? Да вы вообще-то верите в бога? А если не верите, то почему вы фельдкурат?
 — Дорогой коллега, — ответил Кац, снисходительно похлопав его по спине, — пока государство признаёт, что солдаты, идущие умирать, нуждаются в благословении божьем, должность фельдкурата является прилично оплачиваемым и не слишком утомительным занятием. Мне это больше по душе, чем бегать по плацу и ходить на манёвры. Раньше я получал приказы от начальства, а теперь делаю что хочу. Я являюсь представителем того, кто не существует, и сам играю роль бога. Не захочу кому-нибудь отпустить грехи — и не отпущу, хотя бы меня на коленях просили. Впрочем, таких нашлось бы чертовски мало.
 — А я люблю господа бога, — промолвил набожный фельдкурат, начиная икать, — очень люблю!.. Дайте мне немного вина. Я господа бога уважаю, — продолжал он. — Очень, очень уважаю и чту. Никого так не уважаю, как его!
 Он стукнул кулаком по столу, так что бутылки подскочили.
 — Бог — возвышенное, неземное существо, совершенное во всех своих деяниях, существо, подобное солнцу, и никто меня в этом не разубедит! И святого Иосифа почитаю, и всех святых почитаю, и даже святого Серапиона… У него такое отвратительное имя!
 — Да, ему бы не мешало похлопотать о перемене имени, — заметил Швейк.
 — Святую Людмилу люблю и святого Бернарда, — продолжал бывший законоучитель. — Он спас много путников на Сен-Готарде. На шее у него бутылка с коньяком, и он разыскивает занесённых снегом…
 Беседа приняла другое направление. Набожный фельдкурат понёс околесицу».
— Ну, как тебе этот религиозный диспут, Болек? — спросил Лёлек после прочтения отрывка. — На чьей ты стороне: на стороне фельдкурата Отто Каца или на стороне набожного фельдкурата?
— Ни на чьей я стороне, — коротко сказал Болек. — И вообще, мне не нравится эта книга… 
 
***
Прошло много лет с тех пор, когда между братьями состоялась эта незабываемая беседа. Вот уже как тридцать с лишним лет нет на свете Лёлека, Кароля, а сам Болек, Болеслав, уже в том возрасте, когда очень младшие члены семьи называют тебя «дед». Он с благоговением вспоминает то время, когда еще был жив его не по годам умный брат, которого он едва ли ценил. Оно и понятно, разве мы склонны ценить то, что так нам доступно, тех, кто еще жив и рядом с нами? Разумеется, нам кажется, что все что нас окружает и мы сами вечны. Но, увы, увы, ничто не вечно под луной, как сказал, кажется, в одном из своих сонетов, один очень великий классик английской литературы, фамилия которого означает «трясущий копьем».