Не знает никто

   Деревья взмахивают ветвями, будто крыльями. Набирают в них неба столько, сколь смогут, но вот взлететь - то никак, не их стезя. Впрочем, упорству им не занимать, и стараются они, сцепив зубы почек, до дурноты, почти до обморока. А когда кажется уже - всё, падут без сил, тут уж черёд угрюмиться небесам, и насылают они тучку немедля, чтобы брызнула дождиком в лицо деревам, как живой водой, привела в чувство. Ну, а там - опять всё по новой: порывы, поползновения, усилия ветру в такт, а когда и вопреки.

   Потрудившись на славу, деревья дают себе отдых. До листвы и ея буйности и близко, и далеко, а покуда топорщатся из колчана крон побеги с заусеницами почек, словно стрелы, что по весне, себя позабыв, пускает страстно Амур во все стороны, из небытия в плодородие. И даже если кажется, что не вполне живы те побеги, по-стариковски сухи и ломки от того, но угадывается в них, всё же, затаённая глубоко упругость. Набравшись сил, расхрабрится она, да заявит об себе, и сумеет выстоять противу надрыва бытия. Перенесёт она всякие тяготы сама и иным поспособит: даст птице приют, под подолом укроет и зверя, и гада какого - в глубинах пещер промеж кореньев.
   И не терзает дерево никого вопросом, зачем появилось оно на свет, и не терзается тем само, но цепляется за жизнь, держится крепко пальцами корней за своё место в земле.

   Липнет к горизонту ночь, сырая от долгого, длиною в день, дождя. Филин окликал вечернюю зарю, - постоять, поговорить, но та не обернулась, спешила спешиться, дабы подремать, и быть готовой, поспеть к утру, про которое, каково оно случится, пока не знает никто.