Бабушка на вокзале

Я очень люблю стареньких бабушек. Вернее, «люблю» не совсем подходит к тому чувству, которое я к ним испытываю, я просто выбрала это слово из-за его краткости, потому как довольно сложно описать  словами - устными ли, письменными - то, как при виде бабушек как никогда ощущаешь, с какой именно стороны у тебя находится сердце. Как осторожно заглядываешь им в лицо, пытаясь уловить, можно ли подойти и предложить какую-нибудь помощь - не обидит ли это; как пытаешься прикрыть ладонью наливающееся щемящей болью место где-то меж рёбер; как легонько начинает пульсировать жилка в виске, будто маленький маячок, велящий тебе притормозить, присмотреть, подождать, - вдруг ты будешь нужна.

И я незаметно притормаживаю рядом с бабушкой. Присматриваю. Жду… И замерев на миг, сквозь лёгкое головокружение я вдруг вижу в этой бабушке своих собственных, так бесконечно любимых и уже так долго оплакиваемых; вижу свою маму, которую когда-нибудь неизбежно тоже настигнет неумолимое время; и даже узнаю в ней частички будущей себя… Стряхнув наваждение, я подмечаю в ней то общее, что есть у всех бабушек - едва уловимую смесь печали, задумчивости и вселенской мудрости в глазах; хрупкость души, проступающую сквозь физическую оболочку; завладевшую маленьким лицом паутинку морщин, каждая ниточка которой может рассказать целую историю - историю любви, страданий, отверженности, самопожертвования.

… Но мало кто желает слушать истории бабушек. Их даже мало кто видит. Общество жестоко разделывается с теми, кто больше не в силах принести ему материальную выгоду. Общество загребло бабушек гигантским ковшом с комьями грязной земли на хищно ощеренных зубьях, с ржавым зловещим скрипом свалило их в гигантский контейнер с отколупившейся по бокам краской и вывезло на заброшенный, поросший непроходимым бурьяном полигон жизни, чтобы не мозолили глаза «сильным, умелым, успешным и вечно молодым».

… На том вокзале, наверное, все были именно такими. А та бабушка была, вероятно, - как обычно это происходит с бабушками, - невидимой. В аккуратном светлом платочке, завязанном в слабый узел, в синем платье в мелкий цветочек, в плотных бежевых чулках с вертикальными бороздками, со стареньким рюкзачком на спине и палочкой в правой руке, левой она крепко держалась за перила у лестницы, ведущей из подземного перехода наверх, на платформу. Не дойдя пары ступенек до конца, она остановилась - может, перевести дух, или, может, собрать остатки последних сил, чтобы наконец преодолеть это с таким трудом поддающееся стареньким ногам препятствие.

…Сначала бабушка отказалась от моей помощи, но я не уходила, просто встала чуть поодаль. Увидев, как она через пару мгновений начала искать меня глазами, я молча протянула ей руку, и она тревожно сжала её своими маленькими пальцами. Так мы и выбрались на поверхность. И там я смогла как следует её рассмотреть. Никогда прежде я не встречала таких пожилых людей, - думаю, ей было не меньше девяноста. Несмотря на возраст, говорила она внятно и отчётливо, и вообще, создавала впечатление наличия ясного и острого ума.

Тело её, к сожалению, не смогло сохранить такой же подвижности, как разум. Двигалась она с огромным трудом, и было очевидно, что каждый шаг приносил ей боль и страдание. Так, - тихонечко, медленно, осторожно, - мы подобрались поближе к краю платформы. Поняв, что какой бы некрупной не была бабушка, я просто физически не смогу затащить её в поезд, который должен был подойти с минуты на минуту. Пробежавшись глазами по платформе, я выбрала крепкого с виду молодого мужчину, читавшего что-то на своём телефоне в нескольких метрах от нас.

Повернув тумблер усилителя голоса на максимум, я подозвала его, сопроводив это властным жестом «Подойдите, пожалуйста», не оставив ему ни малейшего шанса отказаться. Мы вдвоём без особых проблем помогли бабушке взобраться в тамбур подошедшей электрички. Я была сзади и она не могла меня видеть, лишь с заботой спросила, не оборачиваясь, - «Дочка, залезла?». «Залезла, бабушка, залезла. Давай руку. Тебе надо сесть. Сейчас поезд тронется, и будет очень неустойчиво. Опасно стоять. Вот место есть. Бабушка, садись».

Но она ухватилась за ручку на спинке оранжевого пластмассового сидения и осталась стоять в проходе. Как только поезд с усталым скрипом отошёл от станции, грустно прогудев напоследок, она как-то вдруг, - совершенно, абсолютно неожиданно, - начала… петь. Грудным протяжным голосом она пела странную песню, в которой слышался отзвук глубокой старины. Это была одна из тех ныне почти позабытых песен, тексты которых не найти ни в одном письменном источнике, но которые всё ещё хранятся в народной памяти. Возможно, бабушка - последняя, кто когда-либо исполнит её…

Она стояла и пела, эта трогательная старенькая женщина, а старенький поезд, слегка покачиваясь ей в такт, мирно постукивал ободами колёс и отсчитывал версту за верстой, безразличный к чёрным от запёкшегося мазута шпалам, мелькающим под его металлическим животом. За двойными стёклами в лёгких разводах проносилась пыльная, уставшая, растратившая весь свой былой задор сентябрьская зелень; высоко в небе, рассекая небо на две неравные части узким белым лезвием, плавно снижался самолёт, отражая своими серыми боками лучи готовящегося сдать свой дневной дозор солнца.

А песня разливалась по вагону, мягко отпружинивала от стен и потолка, звонким ручейком устремлялась к людям, робко забиралась к ним на колени в надежде получить хоть капельку ласки и внимания. Но люди не слышали и не замечали её. Точно так же, как они не замечали саму бабушку. Точно так же, как они бездумно проносятся сквозь жизнь, безраздельно поглощённые самими собой, своим физическим комфортом и земными благами, на которые усердно зарабатывают, когда всё-таки поднимают головы от телефонов…

…Сунув бабушке в кармашек рюкзака денежку, я выскочила на своей станции, - поскорее, лишь бы вырваться из этой зоны отчуждения, - и побрела домой. Подавленность владела мной потом ещё долго. Я не могла не думать о той маленькой стойкой морщинистой женщине в тёплых чулках, которая могла бы быть мамой или бабушкой каждого из нас. И не могла не думать о нас - о тех, чью маму или бабушку, быть может, прямо сейчас с головой накрывает волной одиночества и всеобщего безразличия посреди огромной спешащей по своим делам толпы.