Ежик в тумане

«Медвежонок все говорил, говорил, а Ежик думал. Ежик думал о Лошади – как она там, в тумане?»

Норштейновский Ежик – это первый в мире Ежик, посредством которого выражает себя Дазайн, то есть сущее, вопрошающее о бытии. Вопрошание о бытии (о «Лошади» в контексте фильма) есть метафизическое вопрошание, ибо оно, претендуя на тотальность, прорывается сквозь сущее, сверх сущего. Проще говоря, происходит трансценденция вопрошающего, радикальная трансформация субъекта. Природа Ежика посредством вопрошания обретает природу иного сущего.

Кем был Ежик в начале картины? Всего лишь замученным существом, которое вместе со своим собутыльником Медведем за блюдечком варенья потребительски изо дня в день, тоскливо и безучастно, без тени энтузиазма механически считал далекие ни к чему не взывающие звезды. Пассивность и глухота развила в нем состояние абсолютной апатии, практически умертвила его, превратила в живого зомби, идущего по жизни с опрокинутой башкой.  Именно такой безучастный пассивный Ежик становится объектом захвата со стороны Всепроникающего Ужасающего Ничто, проявляющего себя в виде нагромождения злобных непознанных сущностей (Сова, Пес, Река, Лес и др.) вкупе формирующих художественный образ Тумана.

Туман – это и есть Ничто, призванное к заслонению Бытия – к сокрытию габаритной, красивой и высокой, белоснежной расцветки Лошади. Очевидно, что белый цвет выбран художником неслучайно: он призван контрастировать с мрачным, цвета черной лужи, Туманом.

Что делать Ежику, как выбраться ему из Тумана? Ежик совершает героический акт смирения, то есть согласия с миром, признания Ничто как временной преграды (заслонки) на пути к Светлейшему Бытию. Он, памятуя о светлом образе Лошади, погружается в реку, несущую его к товарищу Медведю, и проникается доверием к этому не заслужившему доверия таинственному миру.

Финал картины следует признать оптимистичным: Ежик задался вопросом о Бытии и посредством подобного героического вопрошания преодолел предзаданную ему природой потребительскую сущность. То чего не смог, например, сделать сочинявший эстрадные шлягеры, шлявшийся без высокой цели, забывший о звездах, опилочный Винни Пух из мультика Хитрука. Вопрошая о Бытии, Ежик взбирается на высоту, недосягаемую для многих мыслителей, преступно подменивших Бытие сущем или же вообще превратившихся в ринцевских журналистов.

В заключение следует сказать, что для советского кинематографа 1970-х годов характерна постановка метафизических вопросов. Влияние «Ежика в тумане» легко обнаруживается в «Сталкере» Тарковского. Сам же «Ежик» навеян вышеупомянутым Винни Пухом.

Советский кинематограф был адресован господствующему классу. А кто был господствующим классом в СССР? Пролетариат. Чем он занимался, удовлетворив свои первичные потребности? Бухал. Ходил в гости и туда-сюда. То там нальют, то здесь нальют. Пойло текло рекой. Выпивали даже на заводах, не чураясь начальства, в обеденный перерыв за игрой в шахматы в ленинской комнатке. Пассивный алкоголизм пронизывал культуру, что явственно прослеживается в «Москва-Петушки», «Афоне», «Осеннем марафоне», «Иронии судьбы», «Отпуске в сентябре» и прочей довлатовщине. Но прежде всего он бил по советским мультикам («Ну, погоди!», «Винни Пух», «Ежик в тумане») – именно рано созревшие дети алкашей сходу считывали метафизические интенции советских мультипликаторов и более других желали одолеть Всепроникающее Ничто на пути к Светлому Бытию.