На платформе

Пена на молоке пузырилась и поднималась, готовая выкипеть, вырваться вон из кастрюли. Скорей, скорей закинуть крупу, чтоб не убежало. Мадам Рита любит Геркулес. Любит... любит кашу... ла-ла-ла... напеваю я шёпотом. За окном дождь. Лупит, лупит, ла-ла-ла. Голые мокрые ветви стучат в окно. Лето пролетело быстро. И осень пролетит. И зима. Чем дальше, тем быстрее бежит время.

Ох уж эта пена… хлопья молочной пены. Как морская пенная волна. Она забрала мою семью давным-давно. Очень, очень давно… И стала частью меня. Белая молочная пена. Я ездила в то место позже, когда подросла, думала отпустит. Там над пляжем, на насыпи проходила железная дорога.

И вспомнилось ещё... Уже совсем взрослой, после училища, поехала с хозяйкой и её маленьким сыном на море. Тоже на море. Тоже волна. Мы жили с хозяйкой и мальчиком недалеко от железнодорожной станции. Как странно, такие совпадения. Но я была тогда безразличная ко всему. Я закрыла в себе наглухо все двери. Как будто научилась жить не вспоминая. И к тому же, чувствовала себя серьёзной и ответственной! Мне очень нравилось это слово – няня. Однажды, гуляя с малышом по берегу, я почувствовала, что проваливаюсь в странное состояние. Я, как пена на молоке, поднималась над миром, готовая выкипеть и прорваться наружу. Причиной странного состояния являлся ребёнок. Он был уже снаружи и тянул меня за собой. Ноги мои почти оторвались от земли. Вдруг на берег хлынула вода. Я поняла, что нас сейчас смоет в открытое море. Невероятным усилием я заставила себя включиться в реальность. Перехватила ребёнка поперёк живота, другой рукой зацепилась за ветви молодой сосны и выползла на берег.

После долго думала, что это было. И решила, что ребёнок не хотел задерживаться в нашем мире. Мне стало страшно. Стало казаться, будь у мальчика другая няня, с ним такое не случилось бы. Возможно, я всё напридумывала. Но решила не работать больше с детьми. Так и стала сиделкой. Правда, мадам Рита не выносит слова сиделка. Для неё я – помощница.

Молоко теперь присмирело, там уже кружится в водовороте крупа, сахар, соль, и мешать, мешать, мешать. Любит, любит кашу... ла-ла-ла... напеваю я. Но тихонько, чтобы мадам не услышала.

Меня зовут Эффи. Не по паспорту, там написано Фируза. Но я живу здесь почти тридцать лет. Другая страна – другое имя. И потом, все наши здесь придумывают имена попроще. Мне сорок восемь. Я одна в целом свете. Я иду по чёрной полосе. А люди двигаются навстречу по белым. Почему так? Мои давным-давно покинули меня, тогда, у моря. Они все уже на другой стороне. Новых привязанностей мне не надо, тем более, что мои приходят ко мне в снах, и я живу скорее там, чем здесь. Зачем вообще я ещё здесь, одному Богу известно.

Мадам зовёт меня. Нужно идти. Большая светлая кухня. Длинный тёмный коридор. Одна комната, другая, третья...

Каждая семья – целый мир. Каждый дом – отдельная планета. Я давно убедилась в этом. Когда работаешь в новой семье, постигаешь мир заново. Становишься и богаче, и беднее. Невольно узнаёшь много вещей, которых не хотела бы знать, которые вроде ни к чему. Но кто мы такие, чтобы судить, что нам действительно нужно, а что нет.
На этот раз, когда я пришла устраиваться на новую работу, квартира показалась мне огромной. Много антикварных вещей, пыль, ненужные безделушки. Мне позвонила дочка мадам – Зоя. Её тихий приятный голос сразу понравился.

Зоя здесь не живёт, но постоянно навещает мать. Она немного моложе меня, с виду серая мышка. Одевается скромно, но очень прилично. Сидит на ней платье как влитое.  На первый взгляд, ничего особенного, но скроено интересно, из кусков тканей разных оттенков одного цвета. И когда приглядишься, оказывается, что наряд очень необычный, очень. Она ведь сама всё шьёт. И шьёт прекрасно! Мышка мышкой, но когда начинаешь с ней говорить, оказывается, что она так мила. Её манера быстро взглянуть в глаза, смущённо улыбнуться и сразу опустить лицо покоряет. В такие моменты кажется, она боится что-то расплескать. Что-то очень важное, сокровенное.

Когда я пришла первый раз, мадам спала, и мы проговорили с Зоей целый час. Первое, что она сказала:

– Надо же, Фируза, бирюза! Как красиво! А почему Эффи?

– Не знаю, как-то само получилось.

Она умеет слушать. Я просто наизнанку вывернулась, рассказала ей даже про мальчика. Ещё чуть-чуть и я облегчила бы душу, выплеснула бы свою историю.

Мать Зои, мадам Рита, наоборот, человек не из приятных. Она ведёт себя, как барыня. Не очень умная, но себе на уме. Полная, неряшливая, умываться не любит, а губы подмазывает каждый день. Она всё время твердит, что хочет поскорей умереть. Прямо декламирует, как в театре. Она вообще не воздержана на язык, говорит много лишнего. И, спрашивается, зачем мне это? Но я узнаю про них всё больше и больше. Ведь дни бегут быстро, и прошёл уже месяц, как я здесь. Мы часто сидим на кухне с Зоей. Ещё немного и мы подружимся. Правда, я не хочу этого. Мне привычней быть одной.

Я успела узнать, что мадам хотела бы, чтоб за ней ухаживал любимый сын. Но за ней ухаживает нелюбимая дочь. Иногда кажется, что мадам презирает её, ведь она недостаточно хороша, состоятельна и талантлива. Зоя живёт заказами на шитьё одежды и реставрацию вышитых бисером старинных вещей. А её брат – известный художник-дизайнер в Канаде. Несмотря, на то, что мысли мадам путаются и она забывает многое в быту, то что дочь – ничтожество, а сын – гений она, похоже, помнит очень хорошо. Нет-нет, да и вставит словцо. И это словцо режет больнее ножа. Я-то пока успешно избегаю конфликтов с ней. Но, чувствую, будто хожу по краю пропасти. Каждый день в ожидании войны.

Хотелось, чтобы Зоя поняла, многие слова, сказанные мадам, диктует её болезнь. Мне кажется, они многое не договорили друг другу. Но Зоя не верит, отвечает, что всегда так было. Сейчас просто усилилось.

Квартира Риты полна загадок. Некоторые вещи просто ставят в тупик. Вчера я вытирала пыль и заметила, что на многих полках книги стоят в два ряда. В дальних рядах – дешёвые дамские романы и детективы, в ближних – заумные книжки по искусству, греческие трагедии, томики стихов. Что бы это значило? Квартира с двойным дном. Да и безделушки такие разные, как будто их покупали вслепую. Может быть это след тех времён, когда здесь жили четверо? Или это мадам такая несуразная? Строит из себя барыню, а сама такая же простая, как дочь.

Зоя счастлива по-своему. Совершенно не честолюбива. С ней хорошо разговаривать, узнавать её получше. Приходится всё время осаживать себя, не хочу с ней слишком сближаться, говорю себе, ты не должна, ты нездешняя. Но не устаю восхищаться, какой же она душевный, открытый человек! Редкий человек. Зоя пишет стихи, рисует чудесные акварели, у неё дочь тринадцати лет, две собаки, четыре кошки и "хахаль" на семь лет моложе. Это словечко мадам - "хахаль". Между прочим, он обожает Зою, уже 12 лет вместе. Но так и остаётся "хахалем" в глазах мадам. Единственное, что тяготит Зою - отношения с матерью, которая не понимает, не любит её. Стараюсь не задавать себе подобные вопросы, но... Думает ли Зоя, что смерть матери избавит их обеих от мучений? Не знаю.

Зоя хочет сшить мне платье в подарок. Даже сняла мерку. Она прочла в книжке, что имя Эффи связано с греческой Персефоной, которая ходила туда-сюда из царства живых в царство мёртвых и обратно. Вот уж… но мне приятно её неравнодушие.

Так странно, что мадам удалось вырастить такую прекрасную дочь. Про отца Зои и её брата мало что слышала. И так я уже слишком много знаю, так что лишних вопросов не задаю. Но, то, что мадам считает в Зое неправильным, как раз самое в ней расчудесное, это уж точно. Мадам не хватает ума это понять. Она упрекает дочь во всём. Вот она такая мягкотелая, занимается ерундой, зря развелась (и не важно, что тринадцать лет назад). Вот ушла с хорошо оплачиваемой работы, неправильно воспитывает внучку. Мать не ценит помощи дочери, считает, та всем ей обязана. Краем уха я слышала, что у них были проблемы с сиделками. Пока не появилась я. Это болезнь, повторяю я себе. Это болезнь.

За всё время у них я почти привела квартиру в порядок. Здесь иногда натыкаешься на интересные вещи. Вот, например, в маленькой комнате на выцветших, когда-то бывших золотистыми обоях, висит небольшая картина. Я иногда останавливаюсь напротив неё и смотрю, смотрю. И голова кружится от узнавания. Это, видимо, гравюра. Летний вечер, пустая платформа. Поезд движется вдалеке. Кругом, в сумерках, туманный шлейф на травах и кустах. Море, сосны у горизонта. По тропе в этом густо-молочном шлейфе медленно двигаются в сторону платформы трое. Кажется, словно я слышу уханье совы, когда вглядываюсь в нарисованную даль. Вот и сегодня я засмотрелась и не заметила, как пришла Зоя. Ох-ох. Сейчас мадам задаст жару.
За ними тяжело наблюдать. Иногда мне приходится. Поездка к матери для Зои – настоящий кошмар. Я-то умею, когда нужно, превращаться в мебель, клиент меня почти не замечает. Это особое искусство. Мадам, конечно, такой человек, что и со мной готова повздорить. Но пока, когда мы вдвоём, у нас тихо. Стоит прийти Зое, начинается светопреставление.

– Вырядилась! Ты не понимаешь, что выглядишь смешно? Ты – бестолочь, бестолочь никчёмная. Кому ты притащила всё это? Мне? Мне это не нужно. Ты знаешь, я всё это выброшу. Оставь меня в покое, наконец, никчёмная! Убирайся! Убирайся вон!

– Зачем ты переставила стол? Он всегда стоял в большой комнате! Что??? Двадцать лет назад? С дачи? Ты думаешь я совсем выжила из ума? И вообще, зачем ты притащила его с дачи? Отвези обратно. Как это продали? Как это продали? Я не продавала дачу. Ах это ты... это ты продала мою дачу?! Ах ты бестолочь!

– Он бросит тебя! Бросит в конце концов. Помяни моё слово, никчёмная! – это она про "хахаля". У Зои только вздрагивают уголки губ, и она опускает лицо.

Да. Тяжёлый случай. Но бывает и хуже. И намного хуже. Скольким я уже помогла дожить последние годы? Одни из последних сил стараются делать всё сами, другие говорят, ты служанка, я плачу, ты и делай. Одни слабеют телом, другие умом.
 
Сказать, будто мы с мадам ладим, пожалуй, нельзя. У нас скорее затянувшееся перемирие. Но её подкупает моё мастерство, точно. Я ловко пересаживаю её в кресло, умудряясь не наставить синяков на прозрачной коже, ненавязчиво умею уговорить поесть самой, а главное, вкусно готовлю. Мне кажется, мы нашли золотую середину наших взаимоотношений. И всего-то за два месяца. Сейчас и Зое полегче, и мадам поспокойнее, и я совсем освоилась. Но, как говорится, не одно, так другое.

Два дня, как мадам расхворалась. Аппетит пропал, одолела одышка и слабость. Врач настаивал на госпитализации, да только уход там, в больнице, будет аховый, а для мадам, в её-то возрасте, уход – главное. В больницу решили не ехать. Дежурим с Зоей по очереди, по очереди спим.

– Зоя, может быть, вам нужно позвонить брату?

– Я позвонила, но вряд ли он приедет.

Сегодня ночью с нами произошёл опять такой же странный случай, как тогда, на море.

***
Летний вечер, пустая платформа. Кругом, в сумерках, туманный шлейф на травах и кустах. Вдали море, сосны. По тропе в этом шлейфе медленно двигаются в сторону платформы трое. Эффи идёт позади, перед ней шагают Зоя и Рита. На ветке выморочно ухает сова. Мать вздрагивает, хватается за шею. Она лежит на пропитанной потом подушке. Эффи точными движениями заменяет подушку на сухую, вытирает пот со лба больной. Туман сгущается, наплывает хлопьями, белыми молочными хлопьями. Мчится поезд, гудит перед станцией. Выныривает из пенной волны тумана. Зоя и Рита бегут вперёд, перебегают пути прямо перед носом локомотива, Эффи не успевает, остаётся на той стороне. Она кричит, но звука нет. Только стук колёс.

Зоя тоже кричит, пытаясь перекричать шум поезда.

– Мама, мамочка мне страшно!

– Милая, повернись на другой бочок! Это просто сон плохой.

Дочь ведёт за руку маленькую хрупкую мать. Они идут, продираясь сквозь высокие травы. Царапает руки колючий татарник. Вдоль бесконечной платформы, вперёд, нужно идти вперёд, нельзя останавливаться. Они ещё могут успеть, обогнать. Туманные хлопья заволакивают всё вокруг. Не видно краёв платформы, трав, которые путаются в ногах, не дают идти. Забыты обиды, забыто время, остался только ужас и слабая надежда перехитрить судьбу. Но поезд бесконечный, как и совсем невидимая теперь платформа, воздух вибрирует, стучит колёсами, дрожит. Эффи с другой стороны путей пытается разглядеть мать и дочь в молоке тумана, смотрит под брюхо поезда, но видит только мелькание колёс и подпрыгивающие от ударов камушки.

– Зоя, доченька, худо мне, что-то на шею давит, сними.

– Мамочка сейчас врача позовём. Эффи, позвони врачу.

Дочь ложится рядом с матерью на кровать, обнимает её.

– Позови, позови врача.

– Зоя, здесь нет врачей, пойми.

– А где мы?

Поезд проехал. Только шлейф от звука колёс ещё остался. Туман осел белым порошком на землю, на руки, на лицо. Зоя облегчённо вздыхает. Она смотрит на мать. Та стала совсем другой. Меньше. Зоя ведёт по тропинке девочку-Риту за руку. Эффи провожает их взглядом, стоя у края платформы.

– Деточка моя. Милая. Не уезжай.

Но теперь они уже на платформе. Этот поезд не проедет мимо, он уже подходит к станции, притормаживает. Огромный, необратимый, страшный. Останавливается. Открываются двери, из которых вырывается густой белый туман. Пасть вагона вот-вот проглотит Риту, маленькую и беззащитную девочку.

– Как же ты там без меня? Не уезжай.

– Это ты как без меня, бестолковая? Ты прости меня. Я ведь обманывала себя всю жизнь. Только ты и нужна была мне. Ты, единственная из всех нас сумела стать счастливой. Это потому что ты смелая, а мы все трусы. Не умеем увидеть главное. Ты смелая и чудесная. Наверное, я завидовала тебе, твоей смелости, твоему счастью…

– Ну что ты, ну что ты такое говоришь... не уезжай, прошу тебя...

– Не плачь, бестолковая. Жизнь продолжается.

У Зои на руке колечко. Узенькое колечко с эмалью. Она протягивает руку Рите-девочке, показывает колечко.

– Это ты мне подарила, помнишь? Я берегу его...

Рита на мгновение замирает. Двери закрываются.

***
Утро. Эта тяжёлая ночь в бреду, в поту, в бессоннице и в полусне миновала. Самая долгая ночь в моей жизни. Сквозь щель между пыльными шторами проникает свет. Мадам так и не позволила мне снять их и постирать. Зоя уже не спит, сидит в кресле, измученная. Мадам с трудом размыкает веки.

Зоя набирает номер, тихо говорит своему "хахалю":

– Привет, медведь.

В трубке шелестит нежное, тревожное:

– Привет, мышка. Ну как вы?

– Ну, пережили ночь, слава Богу. А вы как?.. Зачем не спал?.. Ну что ты, дурашка. Не переживай, мы сильные. Котёнок спит ещё? Поешьте там...
 
Мадам смотрит на дочь. Мне кажется, я первый раз вижу жалкое подобие улыбки на её губах. Едва слышно выталкивает она из себя слова:

– Медведь, мышка, котёнок, дурашка.. какая пошлость... Опять ты здесь прохлаждаешься, никчёмная. Ступай. Ступай домой, к своему хахалю. Ступай, не мозоль глаза.

Зоя тяжело поднимается, ласково гладит руку матери. Мать дотрагивается до колечка с эмалью. Зоя говорит:

– Скоро вернусь, пока, – уходит.

Я иду по чёрной полосе. Люди двигаются навстречу по белым. То, что узнаёшь о них и даже то, что они знают, думают о себе сами, не всегда правда. Сегодня я убедилась в этом. И ещё тут подумала... может и не зря я копчу небо. Ведь это я каким-то неизвестным мне путём привела Зою с матерью на ту платформу. А им это было ох как нужно.

За всеми переживаниями я забыла про платье. Зоя дошила платье. Разворачиваю свёрток. Оно прекрасно! Льняное, с белыми и чёрными неровными полосами. Вчера вечером мы разговорились с ней, пока мадам заснула ненадолго. И я рассказала свою историю. Только ей рассказала, больше никому никогда не расскажу.

Ну, за дела.

– Мадам, немного каши?

– Да, пожалуй, но совсем чуть-чуть, – устало отвечает Рита.

Достаю молоко, Геркулес, сахар, соль. Мадам любит овсяную кашу. Любит... любит кашу... ла-ла... За окном снежно и тихо. Безлюдное субботнее утро. Где-то там идёт моя Зоя, моя милая Зоя идёт к своему медведю. Кашу-кашу… ла-ла-ла...