Отрывок из неудавшегося рассказа

Отрывок из неудавшегося рассказа
…Ранняя весна. Лед на Дону еще не растаял, и по зимней ледовой дороге самые отчаянные продолжают ездить, надеясь на счастливую звезду свою, на удачу, на водительское искусство, а чаще — ни на что не надеясь, по привычке: вчера проехали, вот и сегодня, дай Бог, пронесет!
Не сбавляя скорости, он одолел малый подъем перед спуском, почти не притормаживая, скатился к реке и погнал подпрыгивающую (порожняк) полуторку по льду к другому берегу, где плотники, закончившие работу (рубили будку для паромщика), толпились в ожидании попутки.
Заходящее солнце плясало в стеклах грузовика. Плотники силились узнать лихого шофера. Машина его одолела почти половину реки, как вдруг, словно натолкнувшись на что-то, остановилась, дернулась и начала медленно, сначала задними колесами, оседать. Шофер ударился грудью о руль, от боли зажмурился, а открыв глаза и увидев вздыбленный берег с суетливо бегающими людьми, рванул дверцу кабины. Выскочить с ходу помешала льдина. Он протискивался в образовавшуюся щель, царапая ногтями зеленую краску крыши кабины…
Бурлила вода, вдалеке в деревне слышались детские голоса. Машина медленно уходила под воду. И вдруг неожиданно на секунду замерла и начала заваливаться на правый бок. Шофер почти выбрался наружу, правой рукой он оперся о крышу кабины, левой цеплялся за льдину, пытаясь вытащить зажатую дверью правую ногу. И прежде, чем он прохрипел: «Руби!..», плотники поняли, засуетились, доставая и пряча топоры, кто-то побежал в деревню за трактором…
«Но-гу-у-у…» — эхом затих крик шофера. Пришел трактор, прибежали из деревни, суетились на берегу мужики и бабы, лезли в воду. И не находили машину, и билась на руках деревенских жена шофера…

Это отрывок из неудавшегося рассказа юноши, мечтавшего стать писателем. Литературный консультант известного журнала прислала доброжелательную отказную рецензию на, как показалось ей, «придуманный автором сюжет». Из текста запомнилась фраза: «Смерть проще и страшнее». Но было. Был Дон, паром, тонущая полуторка, маленький мальчик на берегу…

…Десять лет, как окончилась война, дети ходили в пальто, перешитом из шинелей, играли в «расшибец» отцовской медалью, как битой, а в лесу и вдоль проселков, в заросших траншеях и воронках находили патроны. Выбивая камнем пулю, добывали порох и, собрав в кучку, поджигали. На «буграх» бросали в костер найденный снаряд, и прятались, ожидая взрыва. А однажды в Орловку прилетел самолет, чтобы забрать двух раненных мальчиков, нетерпеливо вернувшихся из укрытия к костру подбросить хворосту.
Находили штыки, трехгранных — несчетно, а плоских, немецких — мало. Мужики из плоских штыков делали ножи — колоть свиней. У больничного корпуса, под дубом, на котором «мяукала» иволга, приятель мальчика откопал эсэсовский кортик. А мальчик нашел в лесу винтовку, но мужики, повстречавшие шестилетнего «солдата», волочившего ржавое сокровище, перевязавшись «как в кино» крест-накрест пустой пулеметной лентой, отобрали находку: «ДитЯм не игрушка!»
Узкая дорога перед рекой уходила вверх и круто обрывалась перед старым паромом, скользившим по закрепленному на берегах тросу. Однорукий паромщик, как ни упрашивали одинокие водители, всегда дожидался второй машины, поглядывая, не идет ли еще одна, шел в будку за крюками, которые раздавал водителям и их пассажирам.
Он первым накидывал крюк на трос, за ним — остальные, и после команды «Раз, два, взяли!» все откидывались назад, протаскивая через трос упирающийся паром. Зимой в стороне от вмерзшего в воду парома тропили через реку дорогу, которую пользовали до солнечных ручейков, стекавших с берега вниз, образуя на сизом весеннем льду подмерзающую за ночь мутную лужу. Водители начинали разгонять машину с противоположного берега, одним рывком она проскакивала через реку и, ломая у берега наледь, выпрыгивала метра на два к дороге, там останавливалась, словно раздумывая, не скатиться ли назад, а затем, дрожа, с хрипом и скрежетом выползала наверх, оставляя на укатанной до ледяной корки трассе рваные полосы от цепей, надетых на шины задних колес.
В начале марта водитель полуторки Григорий молчаливый сероглазый мужчина лет тридцати, демобилизованный, в гимнастерке с двумя косо нацепленными орденскими планками подвозил возвращавшихся с воронежского базара сельчан. Мальчишкам он казался пожилым из-за седых волос под офицерской фуражкой. В кабину Григорий подсадил друга, дядю Мишу, маленького сорокалетнего мужичка с плоским изъеденным оспой лицом, длинным осколочным шрамом на правой щеке и двумя передними зубами, по кроличьи выступавшими под верхней чуть приподнятой губой.
В кузове, кроме мальчика, вповалку тряслись по кочкам его приятель сын дяди Миши, Сашка, цеплявшийся за правый борт кузова и захлебывавшийся смехом и ветром, дед Коля с угрюмыми «буденовскими» усами, мать мальчика и мать Сашки. Толстая, в нарядной плюшевой жакетке и цветастом платье, Сашкина мать раскорячилась солдатскими сапогами посреди кузова, обнимая набитую белыми булками сетку и заваливаясь на поворотах на деда Колю, который на каждой кочке поминал интимную связь с чьей-то матерью.
В последнее время дед Коля зачастил в Воронеж, скрывая цель поездок, что вызывало шутки о появившейся у него в Воронеже зазнобы. Обычно дед Коля с другом дедом Мамаем начинали день встречей в лопухах на подгнившем бревнышке за четвертинкой, которую успевали выпить до того, как Мамая отыскивала его бабка и, ругаясь и подталкивая, запирала в сарай, где он спал до обеда. Дед Коля в длинной кавалерийской шинели и казацкой фуражке с красным околышем шел бродить у магазина, похваляясь случайным прохожим, каков он, красный казак, участник четырех войн, герой, кровь свою проливавший за отечество. Деду Коле кто-нибудь да наливал стаканчик, потом еще кто-то непременно «сочувствовал», и к вечеру он уже мирно спал в канаве либо в кустах у пруда.
В кузове ехал еще и по-городскому одетый незнакомец, которого Григорий поначалу пригласил в кабину, за что мать Сашки обиделась на Григория, и обозвав чужака «очкастым очкариком» попыталась уговорить не ехать, поскольку от поселка до райцентра, куда хотел добраться незнакомец, двадцать верст, машины «не ходють», а ночевать в поселке негде. Очкарик отказался от предложения Григория, полез в кузов, а Сашкина мать замолчала и брезгливо посторонилась, отвернувшись от городского дурня, едущего на ночь глядя незнамо куда.
Выехали из Воронежа по объездной дороге, проехали по шоссе не более километра, и Григорий резко, так что пассажиры покатились к левому борту, свернул вправо.
— Черт седой, чтоб ты сдох! — закричала Сашкина мать, помянув и мать Григория, и мать матери, и мать отца, на что очкарик интеллигентно поморщился, а мать мальчика заметила:
— В машине дети.
— Какие это дети! — махнула рукой Сашкина мать и под поощрительный смешок деда Коли добавила:
— Прынцы какие!
Машина остановилась, Григорий встал на ступеньку кабины, вопросительно оглядывая пассажиров.
— Через Дон не поеду, — сказала Сашкина мать. — Мне моя жизнь дорога, и у меня дите здесь.
Григорий надвинул на глаза кепку «дитю», покрасневшему от обиды на слова матери:
— Проедем.
— Действительно, Григорий, опасно, — поддержала мать мальчика. — Дон вот-вот тронется.
— Проедем! — высунулся из кабины дядя Миша. — Порожняком проскочим, а вы — пешочком по льду, лед крепкий.
Сашкина мать поджала губы.
Григорий погнал прыгающую на рытвинах машину под крики, уносимые ветром:
— Не доски везешь, осторожней!
Мальчики радовались каждой кочке, подпрыгивая и шумно шлепаясь на дощатое дно кузова.
Перед рекой остановились. Мальчики выпрыгнули почти одновременно в протянутые Григорием руки, а Сашкина мать визгливо потребовала помощи от своего Миши, который помогал спрыгнуть матери мальчика. В кузове оставался очкарик.
— Слезайте, — сказал Григорий.
— Я не боюсь.
— Все равно слезайте, — сказал дядя Миша.
Очкарик нехотя выбрался из кузова, а дядя Миша полез в кабину.
— Куда?! — закричала Сашкина мать.
Дядя Миша захлопнул дверцу кабины.
— Не пущу! — Сашкина мать завопила еще громче. — Дурак старый! Лысый весь, а ума не набрался, чисто козленок прыгает!
Дядя Миша хмурился в окне кабины.
— Слазь, Миш, мне удобнЕй будет, — попросил Григорий.
Дядя Миша, не взглянув на победно просиявшую жену, хлопнул дверцей и напрямки, минуя дорогу, по снегу пошел к противоположному берегу. За ним потянулись остальные.
Григорий развернулся, отъехал метров на десять от реки, прогудел пару раз, разогнавшись, промчался мимо бредущих цепочкой пассажиров и в радуге разлетевшегося веером ледяного крошева въехал метра на два на крутой подъем берега и машина потеряла скорость и почти остановилась, дрожа от натуги. Григорий высунулся из окна кабины, поглядел на задние колеса, грызшие лед дороги, а пассажиры ускорили шаг, взглядами подталкивая машину, и она неуверенно, трясясь, поползла вверх.
Пассажиры вышли на берег, когда полуторка, преодолев почти половину подъема, на миг застыла. Григорий не видел, а все почти разом увидали, как порвалась и змейкой поползла из-под правого колеса цепь. Правое колесо прокручивалось на темном льду, левое царапало дорогу, но машина уже не поднималась в гору, а, словно раздумывая, стояла.
— Цепь! — крикнул дядя Миша и побежал к машине. Рванулась за ним и жена, но остановилась и, больно схватив мальчишек за плечи, прижала к себе. Она смотрела на дядю Мишу, а тот, стоя у кабины, что-то говорил Григорию, рукой держась за борт кузова, будто удерживая машину.
— Может, подтолкнуть ее? — предложил очкарик.
Ему не ответили. Дед Коля ковырнул камень из ледяной кромки дороги, осторожно приблизился к машине, подложил камень под правое колесо и отбежал в сторону. Камень покатился вниз. Дядя Миша повернулся в сторону бредущих пассажиров, замахал руками, закричал сквозь рев мотора неразборчивыми словами. Сашкина мать, схватив в охапку, оттащила мальчиков в снег, в сторону от дороги. Дядя Миша убрал руку с кузова, и машина вначале медленно, а затем все быстрее покатилась вниз и, впрыгнув на лед, остановилась. Из окна кабины выглянул Григорий без фуражки, с мокрыми свалявшимися волосами.
— Не боись, — сказал он мальчикам незнакомым голосом, кривясь улыбкой.
Сашкина мать крикнула:
— Черт окаянный, не слушайтесь!
Григорий, судорожно улыбнулся ей и скрылся в кабине, нажал педаль газа, и почти сразу раздался треск, а машина по фары провалилась под лёд, заваливаясь на правый борт.
— Выходи! — закричал дядя Миша. — Хрен с ней, с машиной!..
Григорий замешкался, а грузовик, ломая задним бортом лёд, уползал под воду. Григорий рванул зажатую льдом дверцу, выдавливаясь плечом, медленно выползал в образовавшуюся щель, изгибаясь и царапая ногтями крышу кабины.
— Помогите!.. — неожиданно тонким голосом закричал он.
Дядя Миша метался у полыньи наседкой, потерявшей цыплят, не решаясь войти в воду. Сашкина мать, уронив на снег сетку с хлебом, вцепилась в мужа, хрипя и повизгивая:
— Не пущу, не пущу, не пущу…
Григорий, извиваясь, рвался, как из силков, хрипел:
— Ногу, ногу, руби ногу!..
Но не было топора, времени не было, чтобы бесполезно — разве что успокоить совесть — броситься в ледяное крошево черной полыньи вслед за тонущей машиной, смертельной хваткой держащей своего водителя… А потом была ползущая по раскисшей весенней дороге другая полуторка, с откинутыми бортами, украшенная черно-красной тканью. Лежал в кузове, в гробу под белой простыней, незнакомый седой мужчина в костюме и галстуке. Запомнилось мальчику: музыканты с блестящими на солнце трубами, задыхающимися смертной печалью, подвывающий многоголосый плач, ордена и медали на подушечках в руках парней, нестройно бредущая толпа и напуганная смертью любопытствующая детвора по обочинам дороги.

И что надуманного в этих строчках? Кто в этом хаосе жизней и судеб сегодня отыщет следы этих выдуманных или живших людей? Что остается от их жизни — секунды в разорванной тишине вечности? Память? И бежит по памяти мальчик, обласканный солнцем и людьми, живыми, пока он бежит, провожаемый взглядом отца.

из книги Шестое чувство/ Вячеслав Петрович. Москва. Информационно-методический центр транспортной инфраструктуры.  2023. - 202 стр