Шампанское для Чехова

- У вас есть шампанское? – спросил доктор Шверер у жены Чехова. Затеплилась надежда, что Чехов не умрет, не сегодня, не сейчас..
***

Ольга стояла у окна и с тревогой смотрела на ночное небо. Как-то ее встретит утро? Не будет ли пение птиц ее раздражать своей неуместной радостью?

Чехов уже третий день почти не встает с постели. Стал капризным и раздражительным. Ольга то и дело колола лед, чтобы облегчить мучительный кашель, который временами становился нестерпимым и Чехов начинал задыхаться. Тогда она усаживала его на постели, подкладывала подушки. Его посеревшее и осунувшееся лицо пугало, но она старалась не показать виду, улыбалась и даже пыталась шутить. Чехов, видя такое поведение, успокаивался.

- Что читаешь? – она услышала его слабый голос и даже вздрогнула – он молчал уже довольно долго, приступы кашля не давали произнести ни слова.

Ольга показала ему книгу – собрание рассказов А.П. Чехова. Том был открыт на странице со «Странной историей». Чехов прищурился, узнал текст, улыбнулся, прошептал:

- «Дурочка, кто же возит книги мужа с собой?» и опять впал в забытье. Когда я ему клала лед на сердце, он слабо отстранял и неясно бормотал:

- «Пустому сердцу не надо...».

В такие минуты, когда сознание больного отключалось от реальности, Ольга чувствовала себя покинутой, ненужной и это бессилие что-либо изменить мучило более всего. Чтобы не закричать и не испугать мужа, она закрывала глаза и "убегала" в свои воспоминания.

***

Они встретились впервые 9/21 сентября 1898 года. Этот день, «знаменательный», Ольга Книппер сравнивала с узлом, который затягивался крепко и на всю жизни. Позже она напишет, что когда они наконец признались друг другу, что готовы рискнуть и сойтись ради совместной жизни:

«Жизнь с таким человеком мне казалась нестрашной и нетрудной: он так умел отбрасывать всю тину, все мелочи жизненные и все ненужное, что затемняет и засоряет самую сущность и прелесть жизни».

Она и представить себе не могла, каким долгим был его путь к ней, к единственной женщине, которой было суждено прожить с ним оставшиеся пять с небольшим лет.

Для Чехова это было время познания другого мира, который он добровольно разделил и начал созидать с любимой. Хотя расстаться с холостяцкой вольницей было непросто.

За два года до встречи с Ольгой Чехов писал своему другу, архитектору Федору Шехтелю:

«…очевидно, у Вас есть невеста, которую Вам хочется поскорее сбыть с рук; но извините, жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные; во-вторых, у меня ни гроша, и, в-третьих, мне все еще кажется, что я очень молод. Позвольте мне погулять еще годика два-три, а там уви­дим — быть может, и в самом деле женюсь. Только зачем Вы хотите, чтобы жена меня „растормошила“? Ведь и без того тормошит сама жизнь, тормошит шибко».

Женская тема с близкими друзьями и с братом в его переписке всплывала постоянно. Отбиваясь от очередного предложения свести его с достойной и богатой невестой, он вроде как соглашался, но выражал сомнение, что найдет нужные слова для того, чтобы первое знакомство оказалось успешным и «богатая невеста» не сбежала с упреками, что с «жених" с первой встречи намекал на "неприличное":

«…я еще ни разу не видел своей богатой невесты. И она меня не видела. Я ей напишу так: «Полюби не меня, а идею...».

В другом послании та же тема: «Благодарю Вас за деньги и за обещание познакомить меня с миллионершей. Кстати: настоящие ли у нее миллионы? Если настоящие, а не дутые, то почему она до сих пор не вышла замуж? Я человек подозрительный…»

И совсем уже откровенное, чего уж там:

«…Вчера и третьего дня была свадьба, настоящая казацкая, с музы­кой, бабьим козлогласием и возмутительной попойкой…Невесте 16 лет. Венчали в местном соборе. Я шаферствовал в чужой фрачной паре, в широчайших штанах и без одной запонки, — в Москве такому шаферу дали бы по шее, но здесь я был эффектнее всех. Видел богатых невест. Выбор громадный, но я все время был так пьян, что бутылки принимал за девиц, а девиц за бутылки…»

Пылким претенденткам на его душу и сердце, он предлагал только тело и то, не всегда охотно, после нескольких встреч тяготился, искал повод отбояриться:

«…Вы дурно воспитаны, и я не жа­лею, что однажды наказал Вас хлыстом. Поймите Вы, что ежедневное ожидание Вашего приезда не только томит, но и вводит нас в расходы: обыкновенно за обедом мы едим один только вчерашний суп, когда же ожидаем гостей, то гото­вим еще жаркое из вареной говядины, которую покупаем у соседских кухарок…» В общем, один расход, а острой надобности "тараканиться" (термин, изобретенный самим Чеховым) пока нет.

Однако, судьба неумолимо приближала его к той самой встрече, которая подарит ему напоследок радость взаимной любви, той, в которой еще не остынет страсть, а частые разлуки станут сладкой пыткой для обоих. Невероятно, кто бы мог сказать, что влюбленный в свою жену, актрису, Чехов еще несколько лет назад мог писать:

«…Бываю в театре. Ни одной хорошенькой… Все рылиндроны, харитоны и мордемондии. Даже жутко делается… «

В письмах к своему другу Шехтелю Чехов временами сетует, что одиночество хоть и тяготит временами, работа важнее:

"... тараканить некого. Работы много, так что бзднуть некогда". Насчет некого явное преувеличение, учитывая популярность Чехова. Скорее всего он уже не хотел размениваться на временное.

«…Меня в Питере почему-то прозвали Потемкиным, хотя у меня нет никакой Екатерины. Очевидно, считают меня временщиком у муз. Работается плохо. Хочется влюбиться, или жениться, или полететь на воздушном шаре.»

Своё состоянием ожидания любви Чехов умело маскирует ворчанием по поводу всеобщей любовной вакханалии, которая окружает его и щебечет и поет:

«…Весна уже началась, и все пернатые, забыв всякое приличие, удовлетворяют свои естественные надобности и таким образом превращают мой сад и мои леса как бы в дома терпимости».


***

Ольга обернулась. Ей показалось, что муж ее окликнул. Так и есть.

- Подойди, - прошептал он и ладонью показывал, чтобы она присела рядом.

- Пошли за доктором.

Ольга замерла. Это было впервые:

«Ощущение чего-то огромного, надвигающегося придавало всему, что я делала, необычайный покой и точность... Помню только жуткую минуту потерянности: ощущение близости массы людей в большом спящем отеле и вместе с тем чувство полной моей одинокости и беспомощности…»

Она вспомнила, что в отеле вместе с ними жили два русских студента. Послала за ними, сказала, что это срочно. В дверь тихонько постучали. Она вышла и, не глядя в глаза, чтобы не выдать своей растерянности и ужаса от предчувствия беды, попросила:

- Сбегайте за доктором, пожалуйста. Это срочно. Антону Павловичу нехорошо.

Дважды говорить не пришлось, по ее виду было ясно, что дело не терпит отлагательств. Отправив посыльного, она вернулась в комнату и снова начала колоть лед, чтобы хоть чем-то занять свои руки, которые не находили себе места, а еще хотелось завыть, по-бабьи, с надрывом.

Она прислушалась к хриплому дыханию мужа. Его грудь судорожно поднималась, открывая тело, покрытое капельками пота. Баденская июльская духота не давала ему дышать. Зачерпнув рукой лед, она приложила его к левой стороне груди мужа, там, где сердце. Дыхание стало спокойнее.

Ольга опустилась на колени возле постели, прижалась лбом к его руке - она была горячей и влажной от пота. Снова поднимался жар.

***

Воспоминания вернулись, Ольга черпала в них силы, которые были так ей сейчас нужны. Его письма она читала всегда с улыбкой - никто прежде с ней так не "разговаривал" и не любил.

«Я привез тебе из-за границы духов, очень хороших. Приезжай за ними на Страстной. Непременно приезжай, милая, добрая, славная; если же не приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существование. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы. Это ничего, что ты влюблена в другого и уже изменила мне, я прошу тебя, только приезжай, пожалуйста. Слышишь, собака? Я ведь тебя люблю, знай это, жить без тебя мне уже трудно. Если же у вас в театре затеются на Пасхе репетиции, то скажи Немировичу, что это подлость и свинство…»


Какие измены… Она была предана ему больше, чем театру – Ольга всерьез подумывала о том, чтобы бросить сцену и всю себя посвятить мужу, помочь ему бороться с его болезнью.

«Здравствуй, дусик…, - отвечала она. - Люби свою собаку.»

«Целую и обнимаю мою старушку. Да хранит тебя бог. Еще немножко - и мы увидимся. Пиши, пиши, дуся, ниши! Кроме тебя, я уже никого не буду любить, ни одной женщины. Будь здорова и весела! Твой муж Антон.»


«Я тебя, собака, очень люблю. Если Горький в Москве, то поклонись ему. Скажи, что я жду его. У меня кашля совсем мало, но здоровье в Москве было лучше. То есть не здоровье, а желудок. Ем достаточно. Жене своей верен.»

Несмотря на то, что и у Ольги здоровье оставляло желать лучшего, оба мечтали о ребенке.

«Как бы я себя берегла, если б знала, что беременна…»

«Я, дусик, все еще лежу и томлюсь. Безумно хочу к тебе, хочу твоей мягкости, твоей ласки. Вчера и сегодня у меня боли в левой стороне живота, сильные боли, от воспаления яичника, и может быть, от этого произошел выкидыш. Ужасно!»

Чехов понимал, что это был единственный шанс и второго скорее всего уже не случится. Боль и страдание, как и раньше, в свойственной ему манере, прятал за жесткими словами, находил поводы для ссор, за которые потом «извинялся», говоря о своей любви.


«Ты пишешь: "Я очень рада, что тебе так нравится в Ялте и что тебе так хорошо там". Кто тебе писал, что мне тут так хорошо?... Настроение? Прекрасное. Самочувствие? Вчера было скверно, принимал Гуниади, а сегодня - ничего себе. По обыкновению, кашляю чаще, чем на севере. Дорогу перенес я очень хорошо; было только очень жарко и пыльно. Ты седеешь и стареешь?... Это от дурного характера, оттого, что не ценишь и недостаточно любишь своего мужа…»

Раздражение утихало и он признавался:

«Милая моя старушка, твой дед что-то нездоров…» и снова шутил: «…жду не дождусь, когда увижу тебя, радость моя. Живу без тебя как кое-кака…»


***

Духота ожидаемо разразилась грозой. Антон Павлович попросил открыть дверь на балкон. Порывистый ветер выхватил наружу занавески и начал трепать их с остервенением. Ольге стало страшно, она хотела закрыть балкон, но посмотрела на мужа и поняла – он жадно вдыхал напоенный грозой воздух, знал, что это в последний раз. Слезы подкатили к горлу.

- «Не сметь", - приказала себе Ольга. Она бы все отдала, чтобы не было в их жизни этих минут. Почему сейчас? Почему так скоро? Она еще не налюбилась!

«…густой, молочный туман поднимался до нашего этажа и, как тягучие привидения самых фантастических очертаний, вползал и разливался но комнате... Электричество потушили, оно мучило зрение Антону Павловичу, горел остаток свечи, и было страшно, что свечи не хватит до рассвета...»

Ольга заметила, как дрогнули веки мужа, он приходил в себя. Она взяла книгу и села рядом, делая вид, что читает – пусть знает - она здесь.


Гроза утихала.

«Ночь была настолько страшна своей тишиной и вместе с тем какой-то жизнью во всех углах благодаря этому колыхающемуся туману…все было так величаво спокойно и потому жутко, что я с нетерпением ждала прихода доктора Швёрера…»

«Выражение лица Антона Павловича было сосредоточенное, ожидающее, как бы прислушивающееся к чему-то... Пришел доктор Швёрер и с мягкой лаской начал что-то говорить, обняв Антона Павловича за плечи.

А. П. как-то необыкновенно прямо приподнялся, сел и сказал, громко и ясно: «Ich sterbe» (прим. я умираю).»

Ольга ничего из их диалога не поняла или не хотела понимать.

- У вас есть шампанское? – спросил Швёрер и посмотрел на Ольгу как-то по особенному. В душе вдруг затеплилась безумная, невероятная надежда на то, что все еще обойдется, что после резкого обострения наступит улучшение. Иначе, для чего шампанское?

- Да, конечно! Вот бокалы.

- Несите.

Ольга подала ему бутылку. Доктор открыл ее, разлил. Себе немного, Антону Павловичу и Ольге по полному и подал бокал Ольге. Она взяла другой и вложила в руку мужа. Чехов просветлел, улыбнулся ей:

- «Давно я не пил шампанского».

«Выпил все до дна, лег тихо на левый бок, - я только успела перебежать и нагнуться к нему через свою кровать, окликнуть его - он уже не дышал, уснул тихо, как ребенок...»

***

Она провожала мужа в тишине, которая воцарилась после того, как огромная черная бабочка залетела перед самым концом, наконец нашла выход и улетела. Студенты не сговариваясь занялись составлением телеграмм. Послали за представителем русского консульства в Бадене. Он пришел и молча встал на колени перед телом, которое все еще лежало в постели. Чиновник пообещал, что не будет обычной процедуры и формальностей, Ольгу никто не потревожит, полицию и освидетельствование он возьмет на себя.

«Уже благодаря доктору Швёреру тело было оставлено до следующей ночи, и никто, никто не знал, что произошло в эту ночь с 1 на 2 июля...» 1904 года.

Наступал новый день.

«Раздалось сначала робкое чириканье пробуждающихся птиц зазвучало вскоре все сильнее, радостнее; звуки органа одиноко и глубоко полились в свежем воздухе, это казалось сказочным - кто бы мог играть в церкви так рано... Все вместе - как бы первая панихида. Последние минуты не нарушались никакой повседневностью. Была тишина величавая, ни лишних разговоров, ни лишних слов, - покой и величие смерти».

***

Ольге Леонардовне было отмерено еще 55 лет, прежде чем она смогла уйти вслед за своим мужем. Она опубликовала свою переписку с Чеховым. Ее многие осудили. Она была уверена, что поступила правильно, в этих письмах Чехов был таким, каким его не знал никто. Она писала ему и после его смерти. Но эти письма она "забрала" с собой.