Свеча Чехова

«Быть может, оттого что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо. Во мне течёт мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс <…> Я любил умных людей, вежливость, остроумие <…> Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6-7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует, расчётливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса».

(из письма Чехова Суворину)


******


«Над могилой Антона Павловича ждали речей, их почти не было <…> Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и – смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: “Которая жена? А сестра? Посмотрите – плачут! – А вы знаете – ведь после него ни гроша не осталось… – Бедная Книппер! – Ну, что же её жалеть, ведь она получает в театре десять тысяч”, и т.д. Шаляпин – заплакал и стал ругаться: и для этой сволочи он жил, и для неё работал, учил, упрекал”».

(Максим Горький)


******


За несколько дней до смерти, сидя в шезлонге и обложенный подушками, Чехов на балконе немецкого частного пансионата придумал пьесу. В финале её герои оказываются на затёртом льдами пароходе; над ними загорается северное сияние; они погибают под звуки оркестра на палубе, при небесном освещении и с какой-то странной надеждой на спасение. На то, что всё когда-нибудь станет лучше, и лет, может быть, через триста на горизонте покажется искомое обычным человеком счастливое успокоение.

(Владимир Вестерман)


******


«Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы».

(Антон Чехов)


******


За 8 лет до крушения «Титаника» Чехов предсказывает его историю. Только вместо полярных льдов – холодная Атлантика и далёкий Нью-Йорк, до которого не дойти. А выжившим он не доставит ожидаемых радости и надежд.

Но – оркестр не умолкает, и фраза перед смертью «давненько не пил я шампанское». Вся мораль Чехова – не о промыслительных страданиях, борьбе за краткий миг триумфа и счастья и даже не о проживании полноты жизни вопреки её подлинному лицу с привычным для литератора приукрашиванием реальности – «настоящая провинция: чисто, тихо, дёшево и… глуповато» или «мастерством своим писатель должен только показывать, а быть в сочинениях назидательным доктором, указывать, что и кому надо делать, чтобы вылечиться, не должен. А настоящий врач (по призванию) обязан ездить по расхлябанным холерным дорогам».

Если и есть в Чехове моралистика, то исключительно христианская: вылечи больных, накорми голодных, проведи им свет, отопление и водопровод, а потом уже суди и вопрошай «о нравственности».

Но куда уж там… «Наша матушка Расия всему свету га-ла-ва!» – запел вдруг диким голосом Кирюха, поперхнулся и умолк. Степное эхо подхватило его голос, понесло, и, казалось, по степи на тяжёлых колесах покатила сама глупость. («Степь»).

Но если Титаник под именем Мир пока не утонул, неплохо бы помнить одного из тех, благодаря кому нас до сих пор милуют. Не императора и не святого. А потомка простого лавочника, выкупившего себя из рабства за три с половиной тысячи рублей и давшего внуку шанс на сносное бытие.

– Вам, голубчик, микстуру два раза в день, гулять, не нервничать и не злоупотреблять острым и солёным. Послезавтра я загляну к вам снова. А сейчас откланяюсь: пора домой.

Ибо, «ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать»…