Гошка

ГОШКА
   Гошка, словно побитый щенок, сидел на крыльце дома, стилизованного под старинный терем. В Суздале было полно таких мест: множество исконно старинных, музейных, но и новоделов тоже хватало. Дом, который облюбовал пацан, был именно новоделом. Какой-то предприимчивый делец построил терем на берегу реки Каменки, выложил вокруг него тротуарной плиткой довольно большую площадку, поставил кое-где скамейки. В тереме открылся магазин сувениров, на площадке время от времени что-то происходило: то ярмарку организовывали, то инсталяцию выстраивали, то фотосессии проводили... Но это всё днём. Ночами дом трудно было различить во тьме. Экономный хозяин поскупился на фонари. И хорошо, что поскупился. Здесь, на темном крыльце, было Гошкино тайное место. Его убежище.
Тут никто не мешал ему думать, страдать, быть самим собой.

  Сегодня Гошке было особенно тошно, больно и страшно. Целый день он засовывал свою боль куда поглубже. Ведь Гога Гвоздь – парень-кремень! Весь день приходилось ему держать марку, криво усмехаться, сплевывать презрительно себе под ноги и лениво перебрасываться с дружками фразами, инкрустированными отборным матом.

   Гога Гвоздь. Такое прозвище дали ему за то, что год назад он на спор, за пять тысяч рублей, пробил гвоздём ладонь насквозь. Молча. Рука потом месяц гноилась и болела дико. Шрам на всю жизнь теперь останется. Зато они с мамкой на эти деньги на две недели продуктов купили.

   Мамка... Единственный близкий и по-настоящему дорогой человек. Сколько Гошка себя помнил, мамка у него всегда работала. В богатых домах убиралась, чужие огороды за деньги обихаживала, полы в трёх магазинах мыла. Он и не видел её почти. Рос, как репейник в пыли, постоянно на улице болтался. Но он всегда знал, что мать его любит сильно, безоглядно и безусловно. Он для неё – самый лучший. И Гошка так же самозабвенно любил мать. Мамуська Любуська. Так он её в детстве называл, лет до шести. А потом стал стесняться нежности своей. Мужик всё же взрослый. И как-то незаметно мамушка Любушка превратилась в мамку. Но от этого любить и оберегать её Гошка меньше не стал. 

   Мама Гошкина похожа на невзрачную обиженную птичку: худенькая, небольшого росточка, личико остренькое, в веснушках, в серых глазах застыло удивление вперемешку с тоской. И только рыжие волосы были необыкновенно хороши. Но мало кто их видел. Мать укладывала косы венком на голове и постоянно прикрывала красоту косынкой или платком.
  Гошка же, видимо, внешностью пошёл в неведомого отца. Высоченный – в свои пятнадцать – метр восемьдесят три, синеглазый, темно-русый. Только несколько веснушек на переносице от мамки и достались.

 Всегда они жили только вдвоём. Ни бабушек, ни дедушек, ни какой другой родни у них не было. Тема отца была табу. Как-то по недомыслию спросил маленький  Гошка, а где отец-то. Мамушка Любушка вздохнула глубоко, со всхлипом и ответила:
– Мы уж сами как-нибудь, Игорёк. Обойдемся сами уж, ладно?
Гошка ответил, что ладно. И с тех пор про отца не спрашивал.

А сегодня рано утром нечаянно подслушал парень разговор мамки с соседкой, тётей Верой. Мамка тихо говорила:

– Ох, Верунь, подозревают врачи, что рак это... Анализы взяли всякие и сказали ждите результаты... А когда ж они будут-то, результаты эти? Мне бы не проговориться только. Не хочу Игорька пугать заранее.

– Люб, да твой Игорёк сам кого хошь испугает. Бандюган растёт, прости Господи! Да, может, чего напутали врачи-то? Мабуть, и не подтвердится ничего!

– Вер, ты на моего сына напраслину не наговаривай. На нём весь дом держится. Вот окончит девять классов, в колледж пойдёт учиться.

Соседка согласилась:
– Колледж дело хорошее. И профессия тебе будет, и без дела болтаться не станет шалопай твой.

 – Только бы не помереть мне, Верунь, раньше времени! – мать  тягостно выдохнула, – заберут ведь мальчишку в детдом, а какова жизнь детдомовская я лучше других знаю, сама там росла... Ох, горе-горькое...

   У Гошки в горле встал ком, а живот скрутило от ужаса. Так и ходил он весь день с комом и ужасом. И никому не мог Гошка рассказать о своей беде.
  Один сидел он сейчас в темноте суздальской ночи на крыльце терема, обхватив руками колени. Сидел, раскачивался из стороны в сторону от невыносимой боли и скулил, как бездомный щенок. Плакать Гошка не умел, а сил идти домой у парня не было. Ни сил, ни смелости, чтобы посмотреть мамке в глаза.
 
  Вдруг Гошка понял, что на площадке что-то проиходит. Почти в полной темноте двигались и громко переговаривались люди, устанавливали камеры, прожеторы...

"Опять кино снимать будут, – раздраженно подумал Гошка, досадуя, что нарушили его уединение.
– Задрали со своими съемками. Мёдом им что ли у нас намазано?"

 Тут зазвучала песня. Русская-народная, протяжная, звучная. Песня, проникающая в глубину души, вынимающая эту самую душу из тела, и выпускающая её, как птицу, в чёрную бездну неба, к звездам...
  С четырёх углов площадки выплыли и образовали хоровод девушки в красных сарафанах до земли, в кокошниках. И кокошники и сарафаны почему-то светились и переливались белыми огоньками. Девушки сходились и расходились, плели незатейливый узор танца. Гошке казалось, что они парят над плитками площадки, не касаются их ногами. Белые платочки мелькали во тьме, то ли как большие мотыльки, то ли как крылья белых горлинок.
   И песня, и танец, и девушки эти были единым целым, чем-то неповторимо прекрасным, сказочным. И был танец настолько родным и близким, что Гошке стало казаться, что он тоже часть и музыки, и танца.Было это ощущение волнительным, необыкновенным, непривычным! Гошка перестал дышать от восторга, от самобытной гордости. Генная память волнами выносила в сознание былинные образы, ощущение нежной силищи, могучей доброты, сильной беззащитности, а ещё – безграничной любви.
 И тут Гошка понял, что рыдает. Рыдает, облегченно всхлипывая, не утирая слез... И слезы эти приносили Гошке облегчение и освобождение от ужаса. Страх уходил, а вместо него сердце наполнялось надеждой и  уверенностью.

– Мамушка Любушка, я не дам тебе умереть, не позволю! Я всё для тебя сделаю! Я почку продам, я в рабство пойду, но ты у меня будешь жить! - яростно шептал Гошка и стучал кулаками по коленям.

Танец закончился. Кто-то крикнул:

– Молодцы, девчули! С первого дубля сняли! Сворачиваемся, ребята!

 Ещё какое-то время ощущалась суета и движуха, потом всё стихло...

Гошка долго сидел на крыльце терема опустошенно-обновленный и улыбался в звёздное небо...

– Игорёк, ты здесь? – услышал он тихий голос матери. Она всегда знала, где его искать. Чувствовала.
– Здесь я, мамушка Любушка! Здесь! Пойдем домой.

  ...Месяц с неба удивленно наблюдал, как по тёмной улице древнего города, обнявшись, шли двое: высокий широкоплечий парень и маленькая худенькая женщина, похожая на испуганную птичку.