Главы из романа Голубые мундиры

У гроба императора



Г. Григоровин

«Я вновь предался мрачным воспоминаниям о не таком уж далёком прошлом. На сей раз это смерть государя императора Николая Павловича, да, того самого, на которого я внешне похож и при ком стал полковником.

“Кончилась николаевская реакция!” — уже через полгода заговорили подлые языки…
В большом сумрачном помещении стоял гроб с телом императора Николая. Лицо покойного было спокойным и казалось, что он просто спит. При его царствовании все, кто был близок к нему, знали, что он очень хотел походить на Петра Великого и 30 мая (дата рождения основателя Санкт-Петербурга) всегда подносил цветы к скромной могиле “Петра Алексеевича” и тоже подолгу физически работал…

Вот стоит гроб с усопшим императором, вокруг близкие ему люди, и даже мне разрешили подойти к гробу. Тут были все, с кем часто общался усопший император: князь Василий Андреевич Долгоруков — генерал от кавалерии, с 1853 г. — военный министр, стоявший, заломив руки за спину, опустив непокрытую голову. Под его глазами ярко выступили набухшие мешки. Я знаю его довольно хорошо как честного и верного слугу самодержавия. Несмотря на возраст, он оставался красивым, умным и честным человеком…

Граф, генерал от инфантерии и недоброжелатель поэта А.С. Пушкина Михаил Семёнович Воронцов не скрывал к тому времени седые волосы, белые бакенбарды и морщинки у губ. Его глаза под темноватыми бровями так и говорили: “Что же ждёт нас впереди? Что будет дальше?”

Своим богатырским ростом, чуть опухшим лицом выделялся граф Алексей Фёдорович Орлов, тот самый, с которым мне не раз приходилось работать, и в 1844-м, после смерти графа А.Х. Бенкендорфа, он — начальник III отделения и шеф корпуса жандармов. Орлов, как и все другие, соблюдал тишину, которую нам всем, казалось, настаивал держать покойный император.

Присутствовал также тоже бывший военный, управляющий III отделением и командир штаба Корпуса жандармов генерал Леонтий Васильевич Дубельт. Бледное лицо его и без того заметно посерело, и, будучи человеком сильной воли, в данный момент он закрыл глаза перчаткой. Именно он был последним дежурным у гроба императора Николая Павловича. Так он сидел у гроба, и мне со стороны оставалось только догадываться, о чём думает этот большой начальник: “При покойном императоре я из военных вышел в жандармы и так долго прослужил там, получив большие награды… Но что будет дальше? Пойду я на повышение или наоборот? На это пока никто не ответит…”

Так сухощавый Дубельт оставался сидеть у гроба, не двигаясь, словно изваяние… Какие-то дамы в чёрном покинули помещение, а это говорило, что красивый и сильный император Николай мог покорять сердце любой женщины… Дубельт долго смотрел на лицо покойника, а потом вдруг обратился ко мне, стоявшему в стороне:

— Меня последним дежурным выбрали… А я с вами давно знаком… Отчего же так непонятно скончался император? Не самоубийство ли это? А если не самоубийство, то есть основания думать, что императора убили.

— Не могу знать, Леонтий Васильевич! Но в России всякое бывает, самое невероятное. И мой внешний «двойник» вполне мог стать политической жертвой…

Дубельт остановил меня, приложив палец к губам, украшенным длинными усами:

— Что вы похожи на покойного императора, все знают, но говорить об этом не стоит: у сторонников бунта на Руси даже стены всё слышат…

Дубельт вздохнул и, закрыв глаза, опустил взор…»


ВЕТЕРАНЫ И «НОВЫЕ»



Г. Григоровин

«Я смело могу назвать себя «ветераном николаевского правления», так как поступил в Третье отделение сразу, как оно было создано, и висячий цепной мост близ него сразу понравился мне своей необычностью. Шеф — начальник Третьего отделения и корпуса жандармов граф А.Х. Бенкендорф производил впечатление умного, порядочного и честного человека. Я никогда не забуду его улыбку под светлыми завитыми усами, и чаще всего она появлялась, когда он видел «слабый пол». Страшная тяга к женщинам была его минусом. Как я когда-то рассказывал, страсть к женщинам роднила его с нашим недоброжелателем поэтом А.С. Пушкиным…

Однажды, шурша бумагами на секретере, шеф молчал. Потом резко нарушил тишину вопросом:

— Вы любите женщин, уважаемый полковник?

— Увы, ваше сиятельство, я холостяк и им останусь на всю жизнь… я так думаю, — ответил я.

— Напрасно. Вот, к примеру Дубельт Леонтий Васильевич так любит свою жену Анну Николаевну, что погибнуть за неё готов…

Речь Бенкендорфа оборвали шаги вошедшего в кабинет Дубельта, который, видно, слышал наш разговор, ещё подходя к дверям:

— Я всегда любил свою супругу даже больше службы, которую несу. В этом с вами может поспорить, Александр Христофорович, только друг ваш – граф Воронцов.
— Может, и так, — развёл руками Бенкендорф.

После смерти Бенкендорфа, отставки Орлова работа столкнула меня с новым шефом — князем Долгоруковым, он производил впечатление чисто военного человека, выдержанного, словом, настоящего русского интеллигента. Широкие скулы, небольшие усы и причёска “на бок”, спокойный взгляд умных глаз — вот первое впечатление, которое производил внешний облик Долгорукова. Он был относительно из “новых людей” русской жандармерии. Его сменил моложавый граф Пётр Андреевич Шувалов, и это было уже тогда, когда я с большим трудом ходил, опираясь на палку. Опущенные усы и немного прохладный взгляд подчиняли офицеров и рядовых сразу. Позднее Шувалов был назначен послом в Лондон. «Мы ещё не раз увидимся, полковник», — говорил он мне, стоя возле трапа корабля, готового из порта Петербурга отправиться в Англию.

Бывший военный шеф Отдельного корпуса и управляющий Третьим отделением Николай Львович Потапов не производил впечатления сильного духом человека. Именно поэтому, я думаю, был смещён со своего высокого поста, плюс к тому он болел, и я помню его с растерянным взглядом больших глаз на худом лице. Сменивший Потапова был правнук фельдмаршала графа А.В. Суворова генерал Н.В. Мезенцев. Но и тот ничего не смог сделать, чтобы придушить всероссийский бунт, и был убит в Петербурге на Манежной площади революционером С. Степняком-Кравчинским ударом кинжала в живот.

Теперь исполняет обязанности начальника Третьего отделения и шефа корпуса жандармов Николай Дмитриевич Селиверстов, с которым мне не раз удавалось приятно поговорить. У него умное лицо, и это подтверждают три больших награды на мундире…
“Новым”, кроме Селиверстова, я могу назвать бывшего военного Александра Романовича Дрентельна. Немец он или англичанин — мне неведомо. Нашей России он предан, если вспомнить нападавших когда-то на Русь при Александре Невском псов-рыцарей и англичан, вместе с французами и турками бомбивших Севастополь, то можно сказать, что Дрентельн — полная им противоположность.

“Новые” — это графы Михаил Тариелович Лорис-Меликов (обладатель огромных усов и больших наград) и граф Н.П. Игнатьев. Что сделают они, остаётся только гадать…»


ПИСЬМО ИМПЕРАТОРУ

Граф, жандармский генерал Фёдор Крещавский, посещая отделение полковника В. Андренова, увидел портрет покойного императора Александра Третьего, и его, словно шилом, проткнули воспоминания о покойном императоре, который недолюбливал его. Крещавский вспомнил, как не знал, что верный монархии обер-прокурор К.П. Победоносцев написал Александру письмо с такими словами: «Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении… Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Ваша…»

Крещавский не мог забыть, как когда-то отворачивался от него император Александр Третий. Именно поэтому он направился в Зимний, зная, что его, графа и генерала, прогнать никто не смеет, даже сам император постыдится это сделать.

Не доходя до Александрийского столпа, Крещавский услышал:

— Я Вас приветствую!

Он увидел Победоносцева с папкой для бумаг под рукой. «Как постарел Константин Петрович! Да и я уже на одной ноге стою», — подумал Крещавский.

— А не хотели ли вы у меня о чём-то узнать? — поправив очки и цилиндр, спросил Победоносцев.
— Разумеется, хочу, — ответил Крещавский.

И Победоносцев вдруг выдал:

— Революция и предатели жаждут краха России. И ужаснее то, что они у трона. Я поражаюсь, что при покойном императоре Николае Павловиче вторым человеком был граф Бенкендорф, а он немец. Ныне есть другой немец — фон Плеве, который красив своими усами, умеренной полнотой, но он предатель, я в этом уверен.

Крещавский понял, что Победоносцев вовсе не шутит и сказал:

— Я с Вами целиком согласен, Константин Петрович.

— Тогда всех благ! — и они временно расстались.

Император Александр в тот день был мрачнее грозовой тучи. Победоносцев направлялся именно к нему… А граф Крещавский у Зимнего дворца встретил графа В.Б. Фредерикса, человека, согнутого старостью, о котором говорили, что он рассеян, и действительно, взгляд его «блуждал» из стороны в сторону. Все близкие к правительству Александра не могли не сочувствовать Фредериксу, видя его орлиный нос, большие усы, дюжину высоких наград и очень нездоровый вид…

— Как ваше самочувствие, Владимир Борисович? — спросил Крещавский.

— Не жалуюсь, — ответил Фредерикс, при этом держась обеими руками за перила.

— Тогда всех благ желаю! — сказал Крещавский.

— И вам тоже, и вам тоже… — закивал Фредерикс Крещавскому…

 Последний вновь встретил в Зимнем Победоносцева. Потом, в этот же день, Крещавский увидел на стене в дальнем углу портрет гусара, обер-прокурора Н.А. Протасова. Красив, худощав, с высокими наградами…

Как-то, уже после смерти Победоносцева, Крещавский случайно услышал, как Фредерикс настойчиво и нервно говорил императору Николаю Александровичу (Александр Третий умер в 1894 году):

— Я не смею приказывать Вам, Ваше Величество, но покуда Григорий Распутин будет находиться возле Вас, Россия глупо погибнет. Я советую Вам, Ваше Величество, никогда не допускать его даже близко ко дворцу, да так, чтобы он это понял раз и навсегда. Я много раз говорил Вам, Ваше Величество, такое и повторяю ещё…

— Это невозможно. Идите лучше отдыхать, Владимир Борисович, — ответил император.
Фредерикс с обидой задумался: к его словам не хочет прислушаться император!
А Россия, словно маятник, качалась из стороны в сторону.


ПЕРЕД УВОЛЬНЕНИем И ПОСЛЕ

Г. Григоровин

«Находясь на пенсии, я зашел проведать бывших сослуживцев…

Турецкий посол Абрагам только что отбыл на родину… Шеф отдельного корпуса жандармов и генерал от кавалерии Василий Долгоруков тяжело вздохнул. И мне был понятен этот вздох: я, как и Долгоруков, человек в возрасте, а наша государственная работа порой очень тяжела. Со временем до меня доходили разговоры, что Долгоруков по своей просьбе ушёл на пенсию. Другие говорили, что он был уволен…

Молодого человека с немного опущенными усами я видел очень часто. Это был граф Пётр Шувалов. Его единственной целью в те дни было занять место Долгорукова и сломать хребтину русской крамоле.

Итак, день назначения наступил, меня тоже пригласили. Долгоруков появился у здания Третьего отделения в парадном мундире с тремя звёздами, со жгутом аксельбантов через всю грудь и с невесёлым взглядом. Оглядев всех тех, кто служил в жандармерии ещё со времён графа Бенкендорфа, он по-простому сказал:

— Я ухожу, господа. Моё место займёт этот человек. Он энергичен и есть надежда, что сможет удержать самодержавие.

Долгоруков указал на молодого мужчину, и тот вышел вперёд. Не было сомнений, кто этот «новый человек.

— Клянусь всеми силами бороться с противниками нашей Руси до конца! — сказал он.
 
Больше говорить было не о чем. Всё понятно, кто теперь граф Шувалов. Государь император Александр Николаевич, назначивший графа Шувалова шефом жандармов, внимательно следил за его работой. Он обратился к уже уволенному Долгорукову:

— Не огорчайтесь, Василий Андреевич. Мы вас всё равно как-нибудь да используем.

— Буду рад, ваше величество, — не совсем уверенно сказал тот.

(Никто не знал, что Долгоруков займёт пост обер-камергера царского двора.)
Новый шеф жандармов П. Шувалов не стал засиживаться в кресле и сразу начал энергично бороться с тем, что на Руси называют кратко: крамола. Он не любил, когда «тянут резину» на службе, и я как-то услышал его металлический голос:

— Что вы стоите, как истуканы?! Действуйте! Государство наше не раз “обжигалось”, когда никто ничего полезного не делал! Действуйте!

…Совершенно случайно я увиделся с Долгоруковым, который сразу узнал меня:

— Вы, кажется, служили у графов Бенкендорфа и Орлова и у генерала Дубельта, верно?

— Так точно, — ответил я.

— А какие у вас отношения с графом Шуваловым? — спросил опять Долгоруков.

Я задумался: как же ответить? Но обер-камергера царского двора позвали его же слуги, и он, садясь в карету, пожелал мне успешно писать мемуары и вести дневник.
Что будет дальше — никто не ведает. И поэтому я искренне вспоминаю хорошее у многих людей на службе, но нельзя забывать пословицу: «В тихом омуте черти водятся».


СТАРЫЕ И НОВЫЕ ВРЕМЕНА

А что же оставил Г. Григоровин В. Андренову в своих мемуарно-литературных трудах в XIX веке? Об этом говорили страницы его дневников и мемуаров…

Г. Григоровин

«Пишу о тех событиях, которые были спустя много лет. Ныне император Александр Николаевич, новая форма и старший офицер Александр Некотифов в каске, украшенной двухголовым орлом, обращается ко мне:

— Господин полковник, я давно знаю, что вы что-то пишете. Об этом уже многие говорят. Что вы красочно описали свою службу при покойном императоре Николае. Я уже когда-то брал у вас какие-то бумаги, но в суете дел подзабыл их содержание. Уверен, что у вас за большой отрезок времени набралось ещё много мемуарных трудов. Его сиятельство шеф, наш князь Василий Андреевич Долгоруков, желает их почитать…

— Уже обер-камергер двора, — раздался знакомый голос, и появилась треугольная шляпа, а вместе с ней и обладатель её — князь В.А. Долгоруков.

— Я вас хорошо знаю, полковник, — сказал он мне.

— Здесь, ваше сиятельство, всё то, что я описывал ещё при Александре Христофоровиче Бенкендорфе…Только очень прошу вас: верните потом эти бумаги мне назад. Это единственные экземпляры… — заговорил я, но Долгоруков сказал мне:

— Не волнуйтесь, все ваши труды вернём, — и вместе с Некотифовым удалился.
Но не прошли и пять дней, как шеф с подчинённым вновь вернулись, только уже чтобы отдать мне то, что я писал. Долгоруков пожимал мою руку, обещая сохранить мои воспоминания. Сев в экипаж, шеф и ст. офицер быстро уехали.

«Для чего же им нужно так было то, о чём я писал? Странно…», — подумал тогда я и стал просматривать дневники, мемуары на пожелтевших листах…

Вот описание мною «аракчеевщины», которую я не побоялся сделать при покойном императоре Николае и графе Бенкендорфе. Тогда я не был ещё старшим офицером, когда узнал о зверских делах графа Алексея Андреевича Аракчеева, генерала от артиллерии.

— Заставляет нас и других бить батогами до синевы…И свои бьют своих же! — говорил мне пожилой человек, руки которого были плотно перевязаны бинтами.

Он посмотрел внимательно на мой голубой мундир и спросил:

— А вы из жандармерии?

— Так точно! — ответил я и показал спрятанные под плащом плечи, украшенные знаками старшего офицера…

Старик с перебитыми руками даже растерялся: доверять мне или же нет? И сразу мимо нас провели двух человек, погоняя их батогами, словно скот. Следом за ними вышел человек в генеральском мундире, с совершенно спокойным лицом.

— Он, — чуть слышно сказал старик.

Но человек с эполетами генерала спокойно прошел мимо…

В напряженной тишине я слышал, как Аракчеев (а это был он, кого я видел с эполетами генерала) в разговоре с подчинённым склоняет голову набок… Прошел час, и я увидел двух штатских, которые разговаривали с человеком, а тот неотрывно смотрел на меня.

— А это кто такой? — повернув голову набок, спросил он.

Но я не дал им ответить и вышел вперёд:

— Офицер корпуса жандармов и Третьего отделения Григоровин!

Воцарилась напряжённая тишина, и Аракчеев неотрывно смотрел на меня. Даже такой безжалостный человек, как он, счёл лишним спорить с офицером жандармерии, имея при этом необъятную власть.

Побыв ещё сутки в окружении Аракчеева, я ещё глубже убедился, что он человек хитрый и жестокий. Когда я садился в дилижанс, он провожал меня словами:

— Государю императору кланяюсь до земли!

Чуть позже я вычитал в «тайной прессе» эпиграмму нашего неуважаемого А. Пушкина «На Аракчеева»:

Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И совета он учитель,
А царю он – друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести
… грошевой солдат.

«Так он может написать эпиграмму на меня, на графа Бенкендорфа и так дойдёт до государя императора…Кошмар!» — подумал я, откинув бумагу с эпиграммой на Аракчеева, посчитал нужным выпить воды и подышать свежим воздухом…

«Вот она, “аракчеевщина”, — думал я тогда, что подобные эпиграммы того же Пушкина доведут Россию до кровавого переворота».