Случай на перроне

В тот день было холодно, так адски холодно. Те, знаете, пост-новогодние морозы, которые ощущаются ещё острее после двух недель праздничной неги и ошалелой беззаботности. После тех полутора десятка дней, проведённых пусть не возле камина на меховой шкуре с бокалом виски, переливающегося мягкой чайной коричневостью, отражающей отсветы пламени подобно большому крутящемуся шару на дискотеках нашей юности, но всё же - дней, проведённых чрезвычайно приятно.

…Отголоски той приятности ещё живы в памяти, те гирлянды всё ещё поблескивают мягким светом перед глазами, тот глинтвейн с корицей ещё, кажется, чуть дурманит голову и отдаёт терпкостью во рту, но жизнь уже сделала новый виток и мягко- настойчиво выставила тебя своей шершавой лапой за дверь, велев возвращаться к суровым реалиям бытия и терпеливо поджидающим тебя трудовым будням...

…Возвращение с небес на землю всегда как внезапно, так и мучительно, и обычно происходит с почти физически ощущаемым шлепком размякшего от вкусностей и чрезмерных возлияний тела о твёрдое асфальтовое покрытие жизни. Поднявшись, чуть стряхнув выпавший рано утром снег с рукавов и коленей, ты передвигаешь всё ещё не совсем повинующиеся ноги в направлении железнодорожной платформы, куда вскоре с печальным гудком должна причалить электричка и унести тебя в тот чуть виднеющийся меж высоких деревьев просвет, ведущий в Реальность…

Но до этого неизбежного момента оставалось ещё минут 15, и я присела на заледенелую лавочку на перроне, предварительно хорошенько укутавшись в свой огромный пуховик-одеяло и тщательно подоткнув его под себя со всех сторон, чтобы не оставалось ни малюсенькой дырочки, куда бы мог пробраться зловещий январский холод, - точь-в-точь так же, как делала мама в детстве, укладывая меня спать. За всеми этими копошениями я даже не заметила, что на лавочке я не одна. На другом краю лавочки сидел джентельмен.

Смахнув с себя лёгкую тень удивления, - в обеденное время электрички в нужном мне направлении не пользуются особой популярностью, и я уже давно привыкла быть единственным пассажиром на своей станции, - я бросила на него пару любопытно-пристальных взглядов. Джентельмену было явно нехорошо. С непокрытой головой, в лёгкой тужурке и однозначно не зимних башмаках, он сидел, чуть раскачиваясь, уперев вдаль взгляд, в котором ясно читалось «За что мне это всё, Боже, за что? За что? За. Что.»

Он не был пьян, точнее, если и был, то не мертвецки. Но витающий вокруг него, вокруг лавочки и по всему, должно быть, перрону, характерный запах недавнего злоупотребления недвусмысленно намекал, чем именно вызваны его страдания. Мне не было смешно, мне не было неприятно, я не чувствовала раздражения, мне просто стало его безумно жаль. Только те, кто был там, на его стороне баррикад, способны понять, каково ему было там, на его месте. На том конце лавочки. На том конце жизни...

Помимо визуальной и обонятельной составляющих его состояния, была ещё одна. Аудиальная. Он всё время шмыгал носом, - довольно громко, так, что воробей, вздумавший было присесть на перила невдалеке и передохнуть, вдруг резко передумал и направился в более уединённые места. Мне же некуда было направляться, да я и не хотела. Я просто достала бумажный платок и протянула его джентельмену с ободряющей улыбкой. Прочистив им нос заметно трясущейся рукой, он поднялся, нетвёрдой походкой годовалого ребёнка прошёл метров десять до ближайшей урны и, скормив ей платочек, так же неуверенно вернулся назад и сел. Джентельмен есть джентельмен - в каком бы состоянии он ни был.

Показался жёлтый немигающий глаз моей электрички, и я с радостной готовностью поднялась, чтобы поскорее нырнуть в её тёплое уютное нутро. Мой новый знакомый незнакомец остался сидеть, всё так же сосредоточенно-страдающе глядя на подёрнутую ледяной дымкой спящую берёзовую падь. На секунду задумалась и я, не зная, чем ещё я могу ему помочь напоследок. И тут меня осенило. Быстрым движением руки я запустила руку в сумку и выудила оттуда помидор, который везла на работу. Подбежала к джентельмену под звон стальных колёс электровоза, тормозящих о жёсткую параллельность изъеденных ржавчиной рельс, и вручила ему этот алый овощ-ягоду со словами «Вот, возьмите, пожалуйста. В нём пектины. Они полезные», и была такова.

Усевшись у окошка, я ещё раз окинула взглядом то, что ещё минуту назад было моей другой реальностью. Пустой перрон, занесённый снегом; тяжёлая свинцовость неба; грустные серые высотки вдалеке, выпрыгивающие верхушками из зимнего сплина; одинокая чуть обшарпанная лавочка под несколько сбитым с толку джентельменом с красным помидором в руке…

С тех пор я периодически встречаю его в районе той железнодорожной станции в разных состояниях, - от совсем плачевного до практически полностью человеческого. Каждый раз я радостно улыбаюсь ему, и каждый раз, видя это, на его лице появляется загадочное выражение, которое я затрудняюсь расшифровать - либо страх «Почему эта странная женщина так улыбается? Что я натворил? Или она не в себе?», либо просто тень узнавания.

Я прекрасно понимаю, что платочек и помидор - это не совсем то, вернее, совсем не то, что реально помогло бы джентельмену в тот унылый полдень. Но у меня тогда с собой не было так требуемой его измученным организмом жидкой дозы. Она нужна. Без неё организмы в таком состоянии могут резко и внезапно закончить свое бренное существование - хоть на перроне, хоть в снежном сугробе, хоть в переполненной электричке. Сердце может просто не выдержать. Из таких кондиций нужно выходить и выводить постепенно…

Я исправилась. Сейчас у меня в рюкзаке всегда имеется жестяная баночка шампанского на случай встречи с тем же, или с каким-то другим, джентельменом, - или леди, - которым нужна будет скорая градусная помощь. Мне не трудно совсем, а им ведь может спасти жизнь…