Римские игры. Глава 16. Купить раба

За пару дней до отъезда Максимов получил от Игнаточкина копию материалов следствия.
Расследование зашло в тупик, и чтобы выбраться из него, старший лейтенант решил заново проштудировать рапорт старшего оперуполномоченного капитана Дыхло о зловещей находке в заливе. Признаться, в первый раз ознакомившись с этим документом, он повел себя подобно неопытным грибникам. Входя в лес, такие поначалу мчатся, как полоумные, стараясь быстрее углубиться в чащу, и не особенно вглядываются под ноги. А ведь часто как раз первые шаги преподносят сюрпризы, по ценности значительно превосходящие плоды многочасовых блужданий в непролазных дебрях.
В бумаге, составленной на милицейском диалекте русского языка, фигурировали личности неопределенных занятий, обнаружившие труп. Еще раз сопоставив факты, Игнаточкин пришел к выводу, что эти фигуранты выложили далеко не все, что знали.
Как и договаривались, он подключил к расследованию своего новоиспеченного компаньона. Ознакомившись с материалами и выслушав доводы старлея, Максимов долго не колебался.
– Едем к твоим колдырям! – скомандовал он.
В тот же день партнеры появились в пункте, описанном на листе под номером 43 тома номер 1 вышеупомянутого уголовного дела – на площади у метро, где, собственно, вся заварушка и затеялась.
Жизнь здесь текла заведенным чередом. Ярко светило солнце; торговали, чем попало. В тени нетерпеливо переминались с ноги на ногу дожидающиеся свиданий, встреч, автобусов, а то и просто, зеваки, от безделья глазеющие по сторонам. Пялились на сэндвич-мэна – негра, уныло рекламирующего пилюли от беременности; на спившегося отставного барабанщика, лихо являвшего публике класс на пустых картонных коробках; на очередь маршруток, от которых доносился бубнящий голос: «Покровское-Стрешнево, Медицинский центр, Третий проезд...».
День обещал быть хорошим.

Для поиска Федорыча и его друзей, изобретательный Максимов прибег к безотказному методу – использованию в качестве мобильных сыскных подразделений несовершеннолетнего контингента. Им повезло – не прошло и нескольких минут, как был отловлен праздношатающийся отрок. Блиц-переговоры дали положительный результат: объекты розыска были знакомы подростку, и за разумный гонорар он согласился быть проводником.
– Деньги вперед! – энергично потребовал малолетний частный предприниматель.
– Остаток после выполнения контракта, – назидательно произнес Максимов, отсчитывая половину причитающейся суммы.
Мальчишка промолчал. Пересчитал аванс, сунул деньги в карман и взял низкий старт. Максимов и Игнаточкин ринулись за ним. Покинув площадь, пацан наддал к невесть откуда взявшемуся ржавому забору, заросшему кустами бузины и, не снижая скорости, проник между прутьями. Максимов, а за ним и Игнаточкин бросились к препятствию – миг и оба оказались по другую сторону. Они приостановились, вперив недоуменный взор в толстые стальные стержни, которые словно бы расступились, пропуская их. Но медлить было недосуг, и они продолжили свой бег. Не сразу заметили, как солнце закрыла угрюмая туча; солнечный день сменился пасмурным; в воздухе запахло дождем. Но удивляться было некогда – вдалеке у полосы кустов, окаймляющих край пустыря, маячила, удаляясь, спина мальчишки. Спустя еще минуту, тяжело дыша, они проломили кусты и  выкатились к старому двухэтажному зданию.
– Здесь они тусуются, – сообщил пацан.
Затем получил вторую половину гонорара, выклянчил еще полтинник «за скорость» и исчез, оставив их перед скошенным входом в какой-то подвал. Над дверью было нацарапано с ошибками, зато крупно: «Бамжи казлы».
Бросив взгляд в мрачное небо, уже беззастенчиво выжимающее из себя как из половой тряпки мелкий противный дождик, нырнули в подвал.


Из щели неплотно прикрытой двери в непроницаемую темноту бетонного коридора пробивался слабый свет. В тишину проникал голос. Максимов толкнул дверь. Заскрежетали несмазанные петли, и они попали в обширное подвальное помещение.
По стенам обильно расползлись техногенным плющом трубопроводы; в углу притулился слесарный верстак с грудами железяк, пучков грязной пакли и сгустков тавота, похожих на протухший джем. В противоположном углу сгрудились ведра с засохшей краской и окаменевшими кистями, а у задней стены громоздилась куча пыльной стеклотары. Картина освещалась тусклой лампочкой, которая питалась через вживленные в толстый кабель провода. Довершали картину буйные шедевры в стиле спрей-арта на стенах и, вообще, на чем попало.
Максимову вдруг вспомнился двоюродный дядя, художник. Прежде чем окончательно свихнуться на почве чрезмерного пристрастия к алкоголю, он тоже начал расписывать стены своей квартирки метафизическим коктейлем, густо замешанным на кошмарах Босха, хичкоковских ужасах и обнаженной до анатомического неприличия натуре. Его плодовитость возрастала в геометрической прогрессии и, в конце концов, достигла таких масштабов, что, стены были полностью израсходованы под «холст». Тогда он вышел в мир – сначала на лестничную площадку, продолжая творить там, и отвоевывая все новые и новые пространства, потом во двор, где использовал стены дома и тротуар. И если бы не карета скорой помощи, прибывшая по вызову сердобольных соседей и умчавшая его в дурдом, он, вне сомнения, завоевал бы под свои творения сначала все подходящие поверхности в городе, а там, кто знает, может быть, и на всей планете.
Похоже, здесь творил один из собратьев дядюшки.
Тут было даже по-своему уютно. А уют создают люди, которые здесь присутствовали в количестве полудюжины.
После легкого замешательства, вызванного неожиданным появлением двух незнакомцев, один из присутствующих, пожилой мужчина, выделяющийся из компании крупным носом баклажанного окраса, вымолвил, обращаясь к своим товарищам:
– Ага! К нам пожаловали гости. Никакое пересечение с внешним миром не проходит безнаказанно. Запомните, пожалуйста, этот постулат.
При последнем слове, Игнаточкин и Максимов обменялись многозначительными взглядами. А Федорыч, – ибо это был никто иной как он, – подбодрил гостей:
– Что ж, присаживайтесь к столу.
Гости огляделись. Оказалось, столом назывался выпотрошенный корпус от старого, еще лампового телевизора, на котором помещалась лишь пустая банка из-под сайры в собственном соку, толстенная шайба вареной колбасы со следами зверского укуса, разлохмаченный хлебный кирпич и пара посиневших яиц «вкрутую» без скорлупы.
Проследив за их взглядами, Федорыч извинился:
– Прошу простить за скромное угощение, но можете не сомневаться – все свежее. – Помолчав, добавил: – К сожалению, сигар после трапезы сегодня предложить не могу.
Максимов вздрогнул при слове «сигара» – уже второй раз за последние дни упоминался этот предмет, но меньше всего он ожидал услышать про него в грязном подвале из уст старика с фиолетовым носом, одетого в подобие одежды, которую уважающая себя хозяйка побрезгует использовать даже в качестве половой тряпки. А тот улыбнулся в их сторону и вроде бы даже подмигнул.
– Присаживайтесь, вот стулья, – показал он на перевернутые пластиковые ведра из-под краски.
По странному совпадению за столом пустовало как раз два места. Максимов вознамерился было сообщить о цели визита, но Федорыч жестом остановил его:
– Нет нужды объяснять, по какому делу вы пожаловали, молодые люди. Присутствие, если не ошибаюсь, Павла..., – морщась, он пощелкал пальцами в воздухе.
– Валерьевича, – подсказал Игнаточкин.
– Ну да…, присутствие Павла Валерьевича не требует комментариев. Мы ведь уже встречались.
– Было дело, Роман Теодорович.
– Прошу вас, называйте меня Федорыч. Моим друзьям нравится называть меня так. Вообще, скажу вам, сподручнее называть друг друга из соображений удобства и функции. Вот взгляните, на этого человека. Его зовут Вольтметр… А иногда мы называем его просто – Монтер.
Все, включая самих обитателей необычного приюта, как по команде, повернули головы в сторону Вольтметра. Тот отреагировал на повышенное внимание к своей особе сдержанно, то есть, никак – продолжал сосредоточенно ковыряться в консервной банке.
– Дело в том, что когда-то он был электриком и умеет чинить проводку. Видите, он нам соорудил освещение, – Федорыч махнул рукой на лампочку. Потом ткнул пальцем в следующего: – А это Синяк. У него под глазом вечный синяк. Он даже не помнит своего прошлого имени.
– Не помню, – подтвердил парень с заплывшим глазом, исподлобья глядя вторым, исправным.
– Видите! Что я вам говорил? Он не помнит! – в голосе Федорыча послышались нотки торжества. – А это Рафаэль. Он художник. Это все его картины, видите, вокруг. – Он обвел широким жестом стены. – Но он больше не работает. Дело в том, что он написал всё, что хотел, и не видит смысла продолжать работу. Не все имеют мужество остановиться, как это сделал он. А это так важно! Так ведь, Рафаэль?
Но Рафаэль был не в настроении и ничего не ответил. Он продолжал сидеть, хмуро уставившись в какой-то одному ему видимый предмет.
– А рядом с ним Десад, – продолжал тем временем представлять своих товарищей странный Федорыч. – С ним лучше не связываться. Очень неприятный тип, когда рассердится... А вот тот, что спит, – он указал на сидящего с закрытыми глазами пожилого человечка в тюбетейке, – он не спит. Это Тажик-ака. Как раз он вам и нужен.
– Откуда вы знаете…, – начал было Максимов, но Федорыч не дал договорить.
– Я ведь уже говорил… Никакого ясновидения. Все проще. Причина, по которой мы недавно встречались с Павлом Валерьевичем, объясняет, что привело вас сюда в такой поздний час.
Гости одновременно посмотрели на наручные часы и пере-глянулись в изумлении – истекал десятый час вечера.
– Не стоит удивляться, – услышали они голос Федорыча, – время, удивительная штука. Для кого-то и два часа долго, а для иных и два тысячелетия пролетят…, а ничего не изменилось. Уж вам-то, Александр Филиппович, это должно быть известно лучше других. – Он бросил в сторону Максимова взгляд сообщника, и тот вздрогнул. Федорыч помолчал.
– Вас, наверное, интересует тот, убитый? – спросил он.
– Да, – сказал Максимов. – Не могли бы вы, припомнить что-то, что помогло бы пролить свет на это дело.
– Мы неофициально, – успокоил Игнаточкин. – Мне показалось, что вы знаете больше, чем рассказали.
– Что ж, не для протокола, скажу... Действительно признал я в том убитом одного знакомого. Но дело не во мне. Спросите Тажик-аку. Возможно, он сможет рассказать нечто более интересное.
Он повернулся к спящему и тронул его за плечо:
– Тажик-ака, а, Тажик-ака...
Тот, не открывая глаз, начал раскачиваться вперед-назад.
– Тажик-ака, проснись! Эти люди интересуются той историей, про двух братьев-близнецов.
Один глаз у старика приоткрылся, но незначительно, тогда как веки другого остались сомкнутыми.
– Деньги нада, тыща рублей нада, – вдруг произнес он, почти не размыкая губ, и снова захлопнул глаз.
– Тажик-ака, нехорошо, – попробовал пристыдить старика Федорыч. – Люди хотят только несколько вопросов задать. А ты заладил…, тысяча рублей, да тысяча рублей.
– Недорого прошу, тыща рублей нада, – упрямо повторил старик, не открывая на этот раз даже свой дежурный глаз.
– Ладно, по рукам, Тажик-ака. – в голосе Максимова проскочили нотки нетерпения. Он достал бумажник, вынул из него бирюзовую купюру и положил на крышку телевизора, прихлопнув консервной банкой.
– Рассказывайте, и тысяча ваша, – пообещал он.
Глаз старика приоткрылся. Видимо, удовлетворенный увиденным, он издал торжествующие звуки на каком-то восточном языке. Мерно раскачиваясь в такт словам, начал рассказ.
Вскоре Максимов с Игнаточкиным увлеклись и перестали замечать происходящее вокруг. Не заметили они, как странные обитатели подземелья один за другим исчезли; не заметили и то, как ушел Федорыч, проронив напоследок: «Ну, мне тоже пора»; не заметил Максимов, как сам собой отпал беспокоивший его вопрос – откуда странный Федорыч знает его имя-отчество и, что совсем уж непонятно, похоже, и про его сны. Они расслышали, как где-то вдалеке часы – откуда здесь взяться часам, да еще с боем? – пробили полночь. Время в подземелье, бежало удивительно быстро.
А старик все говорил и говорил...

…лучшее время года в этих краях – весна.
Воздух напоен свежестью трав, а задрапированная голубой дымкой гряда, отделенная от поверхности земли колеблющимся озерцом миража, уходит за горизонт, словно караван кораблей. Уже по ту сторону границы в небо упираются седыми плечами настоящие горы.
В ранний час по степи, оставляя за собой полосы полегших цветов, уверенно неслись несколько всадников. Равнина до самого горизонта была безлюдна, и если кто-то мог видеть их, то лишь издалека, вооружившись мощным биноклем. Примечательно, что один из верховых следовал за остальными явно не по собственной воле. Иначе, как объяснить аркан, который тянулся от него к седлу передней лошади.
Вскоре местность изменилась. Из плоской, как блюдо, на котором в караван-сараях подают плов с горячими лепешками, степь собралась в складки, как одеяло, сотканное из рыжей верблюжьей шерсти. Дорога пошла в гору, и лошади замедлили бег. Вскоре всадники остановились на изгибе, откуда открывался вид на необъятный простор. Насколько хватал глаз, бесконечное море ковыля с алыми, как капли крови, вкраплениями маков простиралось до горизонта.
Люди дали лошадям перевести дух. Затем уже рысью тронулись дальше и спустя короткое время перевалили через пригорок, за которым начинался кишлак. Дорогу обступили дувалы, сложенные из плоских, грубо отесанных камней. Такие же были здесь и сто, и тысячу лет назад. Время остановило свой бег в этой забытой богом дыре. Копыта тонули в толстом слое пыли, усталые кони плелись, вздымая при каждом шаге крошечные вихри. Скоро стало ясно, что всадники держали курс на окруженный высоким забором дом, который выделялся на фоне убогих лачуг. Когда они приблизились к цели своего путешествия, ворота распахнулись.
Во дворе, не в пример безлюдному кишлаку, было оживленно.
В тени тутовых деревьев располагался солидных размеров дастархан. Рядом с ним дымил самовар – очень русский, размалеванный яркими цветками на пухлых боках. Из дома доносились заунывные звуки зурны и тара, а под навесом, отсвечивал серебром похожий на катафалк гелендваген. Вокруг этого яркого представителя почти космических технологий паслись – важные, как депутаты – два жирных индюка в окружении десятка суетливых кур. Стоило одной выколупнуть из бесплодной глины какую-нибудь куриную снедь, оставшиеся суетливо бросались к своей более удачливой подруге. Индюки же, будучи обреченными создателем к постоянной тупой обязанности сохранять собственное достоинство, неизменно опаздывали, хотя и предпринимали запоздалые попытки поучаствовать в пиршестве. Среди чуждых ей пернатых, не проявляя к ним ни малейшего интереса, бродила собака, своей противоестественной худобой напоминающая, скорее, змею на 4-х щупальцах, нежели любимое человеком домашнее животное. В стороне, в казане солидных размеров остывал недоеденный плов, с нависшим над ним роем суматошных мух, разбавленным несколькими медлительными осами.
Во главе дастархана, скрестив на циновке коротенькие ножки под нависающим брюшком, восседал Нурулло. Веки его были опущены. Одной рукой он перебирал четки из темно-зеленых камней, оправленных в витиеватые золотые оправки. Другая рука сжимала пиалу с чаем. За дастарханом расположилось несколько мужчин разного возраста, также отдающих должное чаепитию. Разговор велся на дари;.
Когда в створе ворот показались верховые, головы в тюбетейках дружно повернулись в их сторону. Один лишь хозяин остался недвижен. Он недовольно поморщился и вымолвил дребезжащим голосом:
– Не отвлекайся, Омар. Я весь превратился в слух. Повтори, сколько тебе еще нужно времени, чтобы заплатить долг?
– Я хотел бы, чтобы достопочтенный Нурулло дал мне еще неделю, – ответил почтительно Омар.
– Неделю?! Не изменяет ли тебе память? Ты уже просил у меня неделю отсрочка, – сказал Нурулло. Слово «отсрочка» выскочило у него по-русски в именительном падеже.
– В последний раз, Нурулло-бузург! Аллах свидетель!
– Не стоит беспокоить Аллаха по такому ничтожному поводу, Омар. Ты уже не мальчик...
– Прости, – извинился Омар, – но ты же знаешь, эти бешеные псы, пограничники, озверели. – Слово «пограничники» он также употребил по-русски.
– Знаю, знаю, совсем потеряли совесть. Очень много берут, шакалы и дети шайтана. Однако, они пилят сук, на котором сами же и сидят. Если так дальше пойдет, торговля умрет сама собой, – посокрушался Нурулло. – Ну, хорошо, что поделаешь… Пусть будет еще неделя.
Все время, пока продолжалась беседа, прибывшие всадники, успевшие спешиться и привязать коней, почтительно стояли в стороне. Когда Нурулло соизволил повернуть голову в их сторону, двое из группы вытолкнули вперед хорошо сложенного парня. Парень остановился и, гордо подняв голову, принялся растирать запястья, со следами веревки на них. Нурулло некоторое время молча смотрел на него. Потом укоризненно покачал головой и тоном наставника, отчитывающего нерадивого ученика, изрек:
– Хафиз-йон, скажи, разве не передал нам Пророк слова Аллаха, который сказал: «О рабы Мои, все вы останетесь голодными, кроме тех, кого накормлю Я, так просите же Меня накормить вас, и Я накормлю вас!».
Мужчины, почтительно внимающие его словам, с готовностью кивнули. А Нурулло с видом муллы, читающего хадис своей пастве, продолжал держать речь:
– И разве ты забыл, Хафиз, что он еще сказал: «О рабы мои, вы останетесь нагими, кроме тех, кого Я одену, так просите же меня одеть вас, и Я одену вас!».
Мужчины снова дружно затрясли бородами. Хафиз стоял молча, насупившись.
– И знаешь, что самое главное, что ты позабыл, Хафиз-йон? Я тебе напомню слова из Сунны! Аллах сказал: «О рабы мои, поистине никогда не сможете причинить Мне вред, ни принести пользу!». Иголка, опущенная в море, вытеснит его из берегов больше, чем ты можешь сделать для меня, Хафиз-йон! – голос Нурулло стал гневным. – Молодежь перестала уважать древние обычаи. Все считают себя правоверными, а на деле...Й-й-эх, – йэхнул Нурулло, – нет больше почтения к сединам! Не помнят сегодня люди сотворенного добра.
Он тяжко вздохнул и погрозил пухлым пальцем парню.
– Что! Молчишь? Нечего сказать?
Не силен был в богословии йон, иначе напомнил бы почтенному Нурулло-офои, что процитированный хадис был хадисом со слабым иснадом – не вполне достоверно установлено, вложил ли господь сказанное в уста Пророка.
А Нурулло всё воспитывал, напоминал с чьих рук неблагодарный Хафиз с братом Абулькасимом ели и пили, когда мать, оставила их на попечение холе, сестре своей, а сама удалилась в рай вместе с его отцом – да покоится с миром прах этих добрых людей. Для убедительности он тыкал в парня ладошкой, сложенной лодочкой, видимо для того, чтобы молодой человек хорошенько рассмотрел то, из чего ел и пил все эти годы. Пока Нурулло обвинял пленника, решившего удрать от него подобно трусливому шакалу, тот продолжал молчать, потупив взор.
– Разве так поступают мужчины, йон? – сказал Нурулло с укоризной в заключение проповеди.
Он отвалился на подушки и, переходя на деловой тон, произнес приговор:
 – Согласно нашим обычаям, ты должен отработать свой долг. Ходят слухи – Абулькасим в Москве?
– Не знаю! Он старший, передо мной не отчитывается, – огрызнулся Хафиз.
– Знаешь! – уверенно возразил Нурулло, – по глазам вижу – знаешь! От меня сбежал брат твой. Долг отдавать не хочет. И жена его, эта узбечка, Малика, за ним убежала.
Его голос немного подобрел. Он прищурился, глядя на Хафиза, и произнес с деланным безразличием:
– Ну все равно... Есть хорошая мудрость: гардани хамро шамшер намебурад . Отработаешь и за брата, как у нас принято? Тем более, вы с ним близнецы. И кто из вас старший, один Аллах знает. А не ты ли старший и есть?
Расшитая золотой нитью и жемчужными завитками тюбетейка Нурулло сбилась на затылок. Кончик носа и лоб покрылись мелкими бисеринками пота – это чай, пройдя через его тело, вышел наружу.
– Послушай-ка, йон, всё не так плохо. Есть у меня для тебя одна работа. Я слышал, ты неплохой шамшербоз ?
– Да, любили с братом по праздникам, когда...
– Вот и хорошо, – перебил Нурулло, хихикнув. – Спортсмены значит! Есть у меня один хороший человек. Очень богатый. В Москве живет, спорт любит. Хорошие деньги платит. Поработаешь у него полгода за себя и полгода за брата. Всего год получается. А если брат объявится, то в полгода уложитесь вместе... Хотя, прости, я не спросил – может быть, ты готов расплатиться за него?
Парень молчал, угрюмо уставившись себе под ноги. Нурулло скособочил голову и приставил раструбом ладонь к уху:
– Что-то не слышу ответа. Неужели Всевышний лишил меня слуха. Так есть у тебя деньги или нет, йон?
– Нету у меня денег, – мрачно произнес Хафиз и, вскинув голову, с мольбой в голосе добавил: – Но я верну! Дай мне еще год, и я верну. За себя и за брата верну.
– Видишь, нету у тебя денег. А я предлагал у меня работать. Ты не захотел. И брат твой тоже не захотел. Гордые вы с ним... А согласились бы, были бы деньги.
Он вздохнул, сокрушаясь непутевости молодежи.
– Я тебе два раза поверил, йон. В третий раз не могу. Плохой пример для других будет. Ничего, год быстро пролетит. О жене не беспокойся. Мы присмотрим. Люди говорят, беременна. С нами останется, будет в безопасности. Аллах милостив! Отработаешь, вернешься, сыну почти год будет. Баходур будет, как отец! Ха-ха-ха…
В этот момент над пригорком при въезде в кишлак возникло облачко пыли. Оно быстро росло, приближаясь. Охрана забегала по двору, на ходу щелкая рациями. Один из них оббежал дастархан, и шепнул на ухо Нурулло:
– Урус приехал, Нурулло-офои.
Через минуту послушно распахнувшиеся ворота впустили машину во двор. К ней уже бежали люди, когда из затемненного прохладного чрева выбрался приезжий. Нурулло вышел навстречу гостю и радушно распахнул объятья.
– Субхатон ба хайр, рафики Матвей! Хайра макдам!
– Салом, Нурулло, – прозвучало в ответ. – Однако, далеко ты забрался!
– Как там в вашей песне поется, Матвей Петрович? – на чистейшем русском ответил хозяин. – Не слышно шума городского, на Невской башне тишина? Здесь, нет ни электричества, ни телефона. Даже кишлака этого нет на карте. Как пятьсот лет назад. Зато я здесь хозяин. А электричество? Вон, смотри, своя электростанция, дизельная. Телефон – не проблема. Хочешь Москву набрать? Вот, спутниковый.
Они присели, и хозяин, засыпал гостя вопросами, имеющими цель показать, как сильно его беспокоят состояние здоровья, учебы и дел родственников Матвея Петровича. Когда выяснилось, что им ничего не угрожает, он сказал, обведя широким жестом раскинувшийся за забором унылый пыльный ландшафт:
– У нас хорошо в это время года.
В очерченный им круг попали и куры с индюками, окружившие двух телохранителей, легкомысленно считая их неодушевленными предметами. И не удивительно – они стояли так же неподвижно, как стоят часовые у мавзолея на Красной Площади и их коллеги с миниатюрными «стогами» из медвежьей шерсти на головах у входа в Букингемский дворец.
Матвей Петрович в свою очередь учтиво озаботился, не грозят ли какие-либо неприятности родным и близким почтенного Нурулло. Когда выяснилось, что и они обладают завидным здоровьем, с официальной частью было покончено.
– Сейчас чай попьем, потом кушать будем, – сказал Нурулло.
Он кивнул в сторону парней, хлопотавших вокруг ягненка, примирившегося, судя по тоске во взоре, с неизбежностью скорой кончины. Животное покорно дожидалось минуты, когда остро отточенный нож перережет тонкую нить, пока еще связывающую его с этим миром. Никому не дано знать, что чувствует скотина в такие трагические минуты. Глаза, с укоризной взирающие на своих палачей, не взывали к великодушию, не вымаливали пощаду – в них затаился безмолвный укор всему человечеству, приобретшему в процессе эволюции отвратительную и исключительно вредную для ягнят привычку лакомиться их плотью.
– Смотри, какой баран там лежит. Хочет, чтобы мы его съели, – пошутил Нурулло.
В его голосе просквозило равнодушие к жизни и смерти этого существа. А ягненок? Понимай он человеческую речь, вряд ли оценил бы такую шутку, тем самым подтверждая, как кардинально могут отличаться взгляды на добро и зло тех, кто ест, и тех, кого едят.
После чая стороны приступили к переговорам.
– Что нового в столице, как поживает твой хозяин? – спросил Нурулло намеренно ударяя на последнее слово.
– Марлен-то? Жив-здоров, – подчеркнуто панибратски по отношению к своему боссу парировал выпад хитрого азиата Матвей Петрович. – Приглашает тебя на банкет в августе. Посмотришь своих батыров в деле.
– У нас говорят, баходуры. Обязательно буду. Марлен опять что-то придумал?
– Будет весело, – невесело подтвердил Корунд.
– Ты привет передавай, Матвей-офои. А у меня тоже кое-что есть для Марлена.
Он посмотрел в сторону парней в халатах, стоящих в отдалении. Один из них тотчас бросился к дому и вскоре показался в сопровождении двух человек, несущих внушительных размеров предмет.
Им оказался сундук, обтянутый зеленым бархатом. Когда Нурулло открыл его, перед взором предстали покоящиеся в ячейках полтора десятка мечей разнообразной формы.
– Вот, посмотри, – сказал Нурулло, – это то, что Марлен заказывал. – Он знает толк в оружии. Вот этот, больше двухсот лет. А этот – сулаймани, а этот – маррихи. Это – хинди. Видишь, какой у него клинок, изогнутый, как турецкий ятаган. Вот этот, большой, называется караджури, а этот – легкий, как пушок – муваллад. Смотри, нигде больше не увидишь. Вот йеменский – йамани, гладкий… зеленоватый... А на конце, видишь, белые знаки. А вот ханифи, мисри, нармахан, бахри, насиби, кали, – перечислял он типы мечей.
– Действительно, впечатляет, – сказал гость. – И на сколько потянет твоя коллекция?
– Сущие пустяки, договоримся, – затараторил Нурулло, и склонившись к Корунду, что-то шепнул ему на ухо.
– Что?! – отпрянул тот. – Хочешь сказать, эти тесаки...
– А-а!.. – с нарастающей как гудок налетающего поезда силой взвыл Нурулло, – Что говоришь, а!? Омар Хайям сказал, человек без меча, это мужчина без детородного органа!
– Ладно, ладно, не обижайся, – успокоил его Корунд.
– Зачем обижаться. Нурулло не обижается. Дело есть дело. Набери Марлена. С ним говорить буду.
– Позвоню, позвоню. Но давай сразу по всем вопросам.
– Ты, Матвей, не спеши. У нас так не принято. Сначала покушаем, чай попьем, – примирительно предложил Нурулло. – Но сначала, посмотри…
Он снова подозвал жестом одного из своих людей, и тот подошел, с ларцом черного дерева в руках. Нурулло откинул потускневшие бронзовые замки, открыл футляр и извлек из него короткий прямой меч с широким клинком.
– Такой у нас называется «димашки». По-вашему, дамасский. Видишь, какая сталь? С узорами.
Матвей Петрович осторожно взял меч в руки. По клинку шли едва заметные разводы. Огромный синий камень венчал верхушку рукояти.
– Жемчужина коллекции, Матвей!
– И сколько же стоит эта жемчужина?
Ответ Нурулло несколько озадачил.
– Он не продается.
– Так уж не продается? – в голосе Корунда прозвучала нескрываемая ирония.
Но неожиданно, без витиеватого восточного празднословия, Нурулло произнес:
– Мой подарок Марлену. Цену ему он знает.
Прекрасно изучив Нурулло, Корунд не сомневался, что тот наверняка включил цену «подарка» в коллекцию. «Бизнесмен хитрожопый, – подумал он, поглядывая на масляную, как блин, физиономию Нурулло. – Ну, да простит его бог аллах.»
Принесли шашлык. Сочное мясо таяло во рту. Матвею Петровичу ни с того ни с сего вдруг вспомнились крупные, как сливы на московских рынках, глаза ягненка, еще час назад с мольбой взиравшие на него. А Нурулло, глядя на сосредоточенно жующего мясо Матвея Петровича, думал о другом:
«Как мясо жрет, а...  Жри, жри настоящую еду, Матвей, пищу пастухов. Это не пластиковое говно из ваших супермаркетов... Приедешь в Москву – передай друзьям, каков на вкус только что зарезанный ягненок!».
Когда с барашком было покончено, Матвей Петрович поблагодарил хозяина за вкусную еду – по обычаю похлопал себя по заметно округлившемуся животу, поухал, покрякал, всем своим видом давая понять, что давно не едал такого. И перешел к главному.
– Нурулло, – начал он, – Марлен ждет товар...
– Знаю, – перебил Нурулло, – все сделал, как обещал.
Он подал знак, и к ним подвели троих парней.
– Вот и наши баходуры, – по-хозяйски оглядывая их, сообщил Нурулло. – Мой товар никогда второго сорта не бывает. Все – спортсмены. Хорошо дерутся. На всех праздниках чемпионами были...
Нурулло расхваливал товар, а Матвей Петрович слушал его треп вполуха, не воспринимая слишком серьезно. Всего лишь обязательный восточный ритуал, заведенный в здешних краях с незапамятных времен, своего рода прелюдия к любому акту купли-продажи. Как-то незаметно получилось, но монотонный голос Нурулло начал удаляться, доносясь словно из-под воды... Нет, похоже, наоборот – это он, Матвей Петрович, очутился каким-то образом под водой в огромном аквариуме, а Нурулло навис над аквариумом с колышущимся лицом и что-то невнятно бубнил. Матвей Петрович испугался. А испугавшись, попытался привлечь внимание – замахал руками, стал кричать что-то, но вместо слов изо рта вырывались переливающиеся серебром воздушные пузыри. Они поднимались к поверхности, вихляя из стороны в сторону, и лопались далеко вверху, заглушая и без того еле слышный голос…

Представилось ему, что солнце поднялось уже высоко, и все изнывало от жары. Единственной надеждой оставалась тень от храма Кастора и Полидевка, по соседству с которым располагался невольничий рынок, – вскоре она должна была доползти до них до тех троих. Из одежды на них были лишь набедренные повязки. Деревянные таблички с именами, болтающиеся на перекинутых вокруг шеи веревках, довершали одеяние. Они стояли на круглом помосте, и двое юношей, периодически поворачивали его, чтобы покупатели имели возможность хорошо рассмотреть рабов. А манго  все расхваливал свой товар:
– Лучше этих воинов не найти во всей Империи. Посмотрите на них! Это Гатасак, храбрый сармат. При мне поднимал лошадь на плечах. Не поздоровится тому, кто окажется с ним один на один на арене! А это непревзойденный...
– Послушай-ка, братец, твои рабы заинтересовали меня, – перебил поток слов торговца живым товаром один из двоих мужчин, уже четверть часа наблюдавших за происходящим.
Одеты они были, как патриции. На это указывали дорогие тоги с пурпурными вставками, не говоря уже о перстне с огромным камнем ценой в целое состояние на пальце одного из них. Чуть поодаль в тени храмовой стены стояли богатые носилки с рослыми носильщиками. Эти немаловажные детали отметил про себя искушенный в подобных делах торговец. Однако жадность одержала верх над благоразумием, и он задумал запросить цену повыше.
Между тем один из мужчин – тот, что моложе – спросил:
– Скажи-ка, откуда у тебя эти рабы? Только не увлекайся, будь краток, – поморщился он, – мы успели выслушать твою занимательную историю уже два раза...
– Я купил их в Равенне, у одного всадника, светлейший.
– Надеюсь, ты поинтересовался, почему он продал их? Как его имя?
– Ему очень нужны были деньги. Так он объяснил. Наверно, проигрался. Звали его Сципион.
– Хорошо! А почему эти люди были проданы в рабство? Вот эти двое... Они ведь латины, не так ли?
– Да, они из Италии. Задолжали тому человеку. Но взгляните, какие ловкие. Особенно вон тот, Схима. Владеет мечом и копьем, как никто. Я отдал за него хорошие деньги, светлейшие господа...
– Однако мне больше по душе другие два, – нетерпеливо поморщившись, перебил его молодой патриций и негромко сказал своему товарищу: – Что скажешь, Петроний?
– Тебе виднее, Агриппа. Решай сам.
– Будь по-твоему, – согласился Агриппа и спросил, обращаясь к манго: – Чего стоят твои рабы, торговец? Только называй разумную цену, не огорчай меня.
– Если господин изволит намекнуть, какую цену он считает разумной, я не огорчу его, – ухмыльнулся торговец.
– Разумная цена, плут, это та, которая не побудит меня заинтересоваться, имеешь ли ты разрешение на торговлю. Где твои таблички? Ты в Риме! Или забыл, где находишься, грек?
– Я помню, господин…
– Тогда ты должен понимать, что разумная цена, это также и та, которая не вынудит меня приказать моим людям взяться за палки и хорошенько проучить тебя!
Агриппа красноречиво повел головой в сторону переминающихся с ноги на ногу в сторонке гладиаторов-тевтонцев. Они имели достаточно грозный вид, чтобы человек сообразительный продолжал легкомысленно шутить с их хозяином. А торговец как раз и был из таковых, смышлёных малых.
– Каждый из них стоит по пятьсот драхм, добрые господа, – выпалил он, решив далее не испытывать судьбу.
При этом на всякий случай не переставал наблюдать за лицами знатных покупателей, дабы оценить впечатление, произведенное его словами. Заметив тень, набежавшую на лицо молодого патриция, он поспешил добавить:
– Но, если светлейшие изволят купить троих зараз, отдам всех всего за тысячу. И вы не пожалеете... Поглядите, даже вон за того больного старика запрашивают сто драхм.
Он ткнул пальцем в сторону расположившегося невдалеке торговца, один из рабов которого, лет не старше сорока, занимался от скуки ловлей досаждавших ему мух. Получалось у него очень ловко: медленно, почти не дыша, чтобы не спугнуть надоедливое насекомое, он подводил раскрытую ладонь со стороны его головы, разумно полагая, что при взлете оно полетит вперед. В момент взлета «старик» подсекал добычу, вызывая буйный восторг зрителей, к которым присоединялись и телохранители-тевтоны.
– Смотрите, он только и умеет что ловить мух...
– Мог бы посоревноваться с нашим императором, – пробурчал себе под нос старший из патрициев.
– А на моих можно заработать неплохие деньги, – пропустив мимо ушей небезопасный намек на страсть императора к ловле мух, заверил торговец.
– Так что, ты говоришь, они умеют? – спросил Агриппа.
– Владеют всеми видами оружия – мечами, дротами, копьем, – манго подобострастно поклонился, оскалив зубы.
– Не преувеличиваешь ли ты, мошенник?
– Да отнимет Гермес мой язык, если это неправда, – немедленно солгал торговец и, на всякий случай, поводил языком по небу. Убедившись, что бог, которого он считал своим покровителем, пропустил мимо ушей эту пустяковую ложь, он предложил: – Если пожелаешь, добрый господин, они могут показать, на что способны.
– Было бы неплохо. Но берегись, коли солгал!
Вокруг мало-помалу стали собираться зеваки. По рынку с быстротой молнии разнесся слух о бесплатном представлении. Люди потянулись к помосту, втягивая все новых любителей раз¬вле¬чений на дармовщинку, в изобилии имеющихся на любом базаре.
Секунд, рассеянно озирая сгущающуюся вокруг них толпу, поинтересовался у Агриппы:
– Ты подумал о том, что я тебе написал по поводу твоей рабыни, мой мальчик? – Он поморщился, прищелкнув пальцами, сделав вид, что вспоминает имя. – Кажется, Гера? Похоже, твой гладиатор влюблен в нее.
– Она болеет... Лихорадка.
Безразличие прозвучало в голосе молодого человека.
– Что ты говоришь? – неподдельно удивился Секунд, сочувственно покачав головой. – Нынче многие болеют лихорадкой. Если пожелаешь, пришлю своего врача, грека.
– Спасибо, не стоит утруждать себя излишними хлопотами. Мой лекарь, невольник, неплохо справляется.
– Зря отказываешься. Мой эскулап – непревзойденный врачеватель. Даже у императора нет такого. Но, по счастью, он не догадывается об этом.
– Он раб?
– Вольноотпущенник. Не доверяю в этом деле рабам. Раб есть раб, и всегда норовит обмануть хозяина. А свободному человеку есть, во имя чего стараться, поэтому предпочитаю, чтобы меня лечили свободные. Хотя и вольноотпущенник в душе навсегда остается рабом… Кстати, знаешь каким образом один владыка добивался от своих лекарей прилежного, а главное быстрого исполнения своих обязанностей?
– Просвети меня.
– Ты не поверишь, он прекращал платить им, как только заболевал. Этим пройдохам не оставалось ничего иного, как поставить его на ноги, как можно скорее.
– Действительно остроумно. И ты...
– Да, я тоже применяю этот беспроигрышный прием. И знаешь, мои эскулапы из кожи вон лезут, стараясь, чтобы я не захворал. На их счастье я редко болею. Впрочем, почему бы не предположить, что я здоров благодаря их стараниям. – Он снова рассмеялся. – Так как же с рабыней? Не забывай, влюбленные теряют голову и готовы на всё.
– Я согласен, – неожиданно легко согласился Агриппа. – В конце концов, она всего лишь рабыня, не более. Я дам ей свободу, если..., если все пройдет успешно.
Секунд с облегчением вздохнул.
– Я и не сомневался, мой мальчик. Мы все отказываемся от личных благ ради достижения блага всеобщего. Однако, мы увлеклись и забыли о главном. Правильно ли я понял, что все готово?
– Все готово, Петроний. Управляющий матери императора, этот скопец, Стефан, на нашей стороне. И Домиция примет это, как неизбежную жертву во имя Империи. – Голос молодого человека дрогнул.
– Ты неуверен, – нахмурился Секунд, – уж не закралось ли сомнение в твое сердце?
– Да поразит меня всемогущий Юпитер! Я не колеблюсь! Всего лишь вол¬нение. Скажи, как император воспринял твой подарок?
– Он ни о чем не догадывается. Принял без подозрений. Впрочем, не исключено, что просто не подал виду... Сыграть на тщеславии этого самовлюбленного павлина было проще простого.
Пока они беседовали, вокруг собралась приличная толпа зевак. Все галдели, спорили, на ходу заключали пари – одни ставили на великана Гатасака, другим, больше доверия внушал ловкий Схима. Добровольцы, оттесняя толпу, образовали круг, бросили веревку на истертую в пыль тысячами подошв землю, обозначая границу арены. Торговец достал рудисы – чтобы привлечь покупателей, сойдут и деревянные мечи. Люди продолжали стекаться, и тевтоны-телохранители, оттеснив могучими плечами наиболее ретивых, расчистили место своим хозяевам, ради которых и была затеяна вся эта кутерьма. А они переключили внимание на пыльный круг, в котором по сигналу сошлись Гатасак и двое подвижных, как ртуть, италийцев.
Поначалу гиганту удавалось держать нападавших на расстоянии, успешно отражая щитом и мечом их выпады. Но несмотря на его длинные руки, противникам иногда удавалось пробить оборону и нанести болезненные уколы. Великан не оставался в долгу и, не обращая внимания на ссадины, подобно могучему медведю в окружении пытающихся повиснуть на нем псов, отвечал мощными ударами. Достигни он цели, не поздоровилось бы тому, кто очутился на пути его пусть и деревянного меча. Хозяин рабов заметно переживал за свой товар. К его счастью, молодой патриций подал знак прекратить бой.
– Довольно, не надо портить товар. – Агриппа повернулся и подозвал стоящего в отдалении человека: – Маркус!
Ланиста резво подбежал к господину, и они стали совещаться вполголоса. Немного погодя Агриппа повернулся к торговцу и с деланным безразличием предложил:
– Даю за всех пятьдесят декадрахм, братец, и ни ассом больше. Это кругленькая сумма, целых пятьсот денариев! Твои бездельники не стоят и половины. Соглашайся, не упускай выгодную сделку. Погляди-ка сюда!
В руках его появился мешочек с монетами, которым он выразительно потряс перед носом торговца. Жадный огонь разгорелся у того в глазах при виде денег.
– Но, видят боги, они обошлись мне дороже, светлейший, – попытался повысить цену торговец.
– Не хочешь, не продавай. Я свое слово сказал, – Агриппа зевнул, прикрыв рот ладонью. – К тому же, они еще совсем зеленые. Придется затратить гораздо боль¬ше, чтобы обучить их. Спроси любого…, я всегда даю лучшую цену.
– Ты разоряешь меня, – заныл торговец, хотя все, кто был поблизости и наблюдал за торгом, не сомневались – он был рад выручить и эту сумму.
Агриппа состроил мину безразличия, и повернулся, притворившись, что собирается уходить. Торговец не выдержал. Он схватил Агриппу за руку и согласно кивнул:
– Будь по-твоему!
Сделка состоялась. Мешочек с деньгами перекочевал к торговцу, а рабов подтолкнули к новым хозяевам. Довольное лицо молодого патриция красноречиво свидетельствовало о том, что сегодняшнюю покупку он считал удачной. Именно в таких местах опытный ценитель человеческого товара мог найти жемчужину, которая впоследствии могла принести неплохой доход.

…Когда Матвей Петрович очнулся, он увидел, как люди Нурулло бросили на землю аркан, обозначив круг. Трое парней разминались на этом импровизированном ковре. Один из них был большого роста – настоящий великан для здешних мест, двое других – маленькие, подвижные.
Нурулло победно посмотрел на Матвея Петровича.
– Что, нравятся, Матвей? Я долго искал. Насилу нашел. Навык имеют.
– Все равно их надо обучать, – откинувшись на подушки, лениво проронил Корунд.
– Так-то оно так, Матвей, – возразил Нурулло с недовольством в голосе, – да только обученные стоят сильно дороже не¬о¬бу¬ченных. А мои очень обученные. Всё сами умеют.
Матвею Петровичу не нравился театр, затеянный для него, чтобы набить цену. Но даже здесь, в этой дыре, существовали свои понятия. С этим приходилось мириться, и он терпеливо дожидался окончания спектакля.
– Пусть покажут свое умение, – неискренне согласился он.
Нурулло кивнул. Парни начали показательные выступления. Дрались – так себе. Пока дубасили друг друга деревянными саблями, больше похожими на палки, Матвей Петрович опять погрузился в раздумья.
Надо сказать, в последнее время он стал замечать за собой этот грешок. Сказывался возраст – всё чаще лезла в голову усвоенная еще в юности гнилая интеллигентская чепуха. Но в результате длительного противостояния с действительностью шкала ценностей Матвея Петровича существенно перекосилась. А тут еще его стали посещать мысли о боге. Это его-то, потомственного атеиста! Он стал бояться кары за содеянное. Матвей Петрович всячески отгонял эти зловредные мысли. Но, видимо, чувствуя свою полную безнаказанность, его «альтер эго» в последнее время вконец распоясалось.
– Ну как, Матвей, – донесся голос Нурулло, к счастью прервавший эту неприятную беседу с внутренним Матвеем Петровичем, – брать будешь?
– Пятьдесят декадрахм за всех троих, манго, – сказал вдруг Матвей Петрович не своим голосом.
Оба удивленно уставились друг на друга.
– Э-э... Матвей, с тобой всё в порядке? – озабоченно спросил Нурулло. – Какие такие драхмы? Уж не напекло ли твою голову? В наших краях солнце очень жаркое.
Но Корунд стряхнул с себя остатки странного видения:
– Извини, отвлекся. Всё в порядке. Сколько?
Нурулло отослал людей, склонился к гостю и тихо прошептал что-то тому на ухо. Корунд отпрянул:
– Побойся аллаха, Нурулло.
– Они мне должны даже больше. И потом, это же не траву через границу таскать, как-никак живой товар. К тому же, цена – с доставкой до склада покупателя, включая таможенные платежи и НДС, – криво усмехнулся Нурулло.
– Марлен... Надо с ним согласовать.
Согласовали вопрос по спутниковому на удивление скоро. Гость обменялся рукопожатием с хозяином, сел в машину, и могучее транспортное средство, распугав индюков, рвануло из ворот обратно в степь, откуда за пару часов до этого прибыло в этот забытый Аллахом двор.
 
Итак, читатель, всё, что ты услышал, может статься, – лишь фантазия журналиста, переиначившего рассказ Тажик-аки на свой лад. Ведь журналисты, как известно, обладают исключительно богатым воображением. И может быть, на самом деле всё обстояло иначе. Возможно, не было ни двора с тутовыми деревьями в ауле на высокогорной равнине, подбирающейся к настоящим горам; ни глупых индюков вокруг гелендвагена; ни баходуров, ни Нурулло-бузурга, ни отчаявшегося Хафиза, ни несчастного ягненка. Да и сам Матвей Петрович Корунд, вполне может быть, никогда не выезжал в Тмутаракань, в пылыхающую маками степь. И главное – не случилось у него от перегрева странного видения невольничьего рынка, где великан Гатасак оборонялся от наседавших на него бойких италийцев; не было жадного торговца и заворожившего его мешочка с пятьюдесятью декадрахмами; и никто не слышал тот разговор между Петронием Секундом и Аррецином Агриппой. Всё может быть.
Можно, считать выдумкой все вышеописанное, но что отрицать нельзя – и на сей счет имеются веские доказательства – так это то, что...

…В начале лета на одном из столичных вокзалов, обслуживающих восточные направления, из поезда сошли на перрон несколько молодых мужчин. Одеты были заурядно, по-спортивному. Багажа не было, если не считать перекинутых через плечо сумок. Лица ничем не отличались от лиц тысяч других, притянутых Москвой согласно закону всемирного тяготения. Всё было как обычно, только вот в походке некоторых из них чувствовалась напряженность. У конца перрона остановились. Один, что постарше, вытащил из кармана телефон и коротко переговорил на каком-то восточном языке. Потом, обращаясь к одному из парней, коротко приказал:
– Канй, тез бош, Хафиз! 
Они проследовали к выходу, вышли на привокзальную площадь и загрузились в минивэн, дожидающийся их среди матерящихся таксистов. Когда из сдвижной двери выглянул на полкорпуса внушительных размеров детина и без слов выпучил бельма в сторону самостийных захватчиков привокзального пространства, последние предпочли благоразумно заткнуться. Дверь захлопнулась, минивэн нагло подмигнув опозоренным водилам стоп-сигналами и растворился в столичном автостолпотворении.