Эрвин... или песня, из-за которой никто не расстро

4 января 1945 года
То происходило в Германии, в небольшом городе у самой границы с Польшей. Худощавый мальчик лет девяти или десяти стоял на площади и выпрашивал милостыню. Звали его Эрвин, и приходил он туда почти каждое утро и находился там до самого вечера. Для жителей города, большая часть из которых за день хоть раз непременно пересекала площадь, он являлся чем-то вроде обязательного объекта архитектуры, и в те редкие дни, когда его не было, площадь казалось какой-то неполноценной; впрочем, это особенное отношение денег Эрвину не приносило, и в алюминиевую банку, что он держал в руках, монет прилетало немногим больше, чем в фонтан, который стоял рядом с правительственным зданием, – чаще всего то были пять-шесть монет – ну, или семь-восемь, если везло. Время было такое: деньги экономили все.
Тот день совсем не задался: к пяти вечера в банке еще не лежало ни одной монеты. Эрвин уже собирался идти домой, как вдруг заметил, что в нескольких метрах от него стоит мужчина, носивший круглые очки и обладавший ухоженной козлиной бородкой. Он глядел на Эрвина с каким-то задорным любопытством, и тот приподнял банку повыше, как бы напоминая, что стоит там не просто так. Увидев этот жест, мужчина подошел ближе, однако запускать руки в карманы в поисках мелочи не спешил.
– Гляжу, дело твое не особо прибыльно идет, а? – произнес он.
– Ну да, – вздохнул Эрвин. – Трудно сейчас. Все деньги берегут.
– Хм… – протянул мужчина. – Думаешь, проблема в том, что все деньги берегут, значит?
– А в чем же еще?
– Я не утверждаю, но… Может быть в тебе?
– Как это – во мне?
– Так ты ведь не делаешь ничего, за что тебе захотелось бы монету-другую подкинуть.
– А что мне делать, чтобы захотелось? – поинтересовался Эрвин с наивным выражением на лице.
– Выучи стих какой-нибудь, что ли. Вот проходят мимо люди, а ты им на! – и стих прочитал.
– Читать-то я не умею, – пожал мальчик плечами.
– Да зачем тебе читать-то? Ты просто подслушай где-нибудь да запомни. А там – глядишь, и монеты полетят. А вообще, лучше даже не стих, а песенку какую-нибудь, да чтобы была популярная. Тогда и люди вместе с тобой запоют.
– Петь я тоже не умею…
– Умеешь ты все! Главное – это быть искренним, петь так, чтобы люди в каждое слово поверили. Для этого ни в ноты, ни в такт попадать не надо. Ты подумай об этом, в общем. Я уже в какой раз тебя вижу, и все одно: стоишь и ничего не делаешь. Ну нельзя же так дела вести…
Мужчина повернулся, чтобы уйти, но Эрвин его окликнул:
– Дядя! А монетку?
– Совета тебе не хватило, да? – Улыбнувшись, мужчина потрепал волосы на голове Эрвина и ушел, монету так и не кинув.
Эрвину совет понравился. Какую выбрать песню долго думать не пришлось – уже пару недель в его голове крутились несколько строчек, которые он услышал от группы солдат, отправлявшихся на восток. Весь текст он, конечно, не знал, но часть куплета и припев запомнил отлично: «Только ступим мы на землю чужую, взвоют ветра; зла мы не терпим, и в кобуре мы несем Фюрера свет для врага; Фюрер – отец, Фюрер наш друг, Фюрер в бою наш спасательный круг».
Уже на следующий день Эрвин попробовал зарабатывать по-новому. Только заметив прохожих, он начинал ломаным голосом распевать солдатскую песню. Сначала все было как-то грустно, и люди просто проходили мимо. Но потом вдруг пошло. И пошло, к счастью Эрвина, очень хорошо. С утра и до самого вечера на площади слышался то голос мальчишки, то металлический звон от прилетавших в банку монет.
А где-то в полдень Эрвин даже видел мужчину, одетого в черную форму, который, по всей видимости, обладал какой-то высокопоставленной должностью. Он вышел из правительственного дома (для него даже распахнули двери) и собирался сесть в машину, как вдруг услышал пение. Знаком приказав водителю ждать, он направился к Эрвину, встал рядом и начал со слабой улыбкой на губах кивать головой в ломаный такт песни.
– Чудесно, просто чудесно! – сказал он с каким-то воодушевлением, когда Эрвин допел. – Дух поддерживать – дело хорошее во все времена. А сейчас – несказанно важное! Ты настоящий мужчина. Как твое имя?
– Эрвин.
– Молодец, Эрвин. Молодец… – И он положил в банку купюру. Слегка помятую, чуть надорванную по центру, но купюру. Эрвин потом на нее целый час глядел, совсем забыв про пение.
Жизнь его с тех пор сильно улучшилась. Он был уже не просто объектом архитектуры, а чем-то вроде граммофона, в который закидывали деньги ради музыки. И, хотя слушать его быстро надоедало, – он ведь напевал всего две строчки да припев, – народу он пришелся по душе. А самому Эрвину больше всего нравилось даже не то, что ему теперь бросали больше денег, а что на него обращали внимание, что его хвалили, что его теперь, кажется, любили.
Правда, не долго длились те дни. Времена вскоре изменились.
Случилось то, что случилось, и Эрвина больше месяца не выпускали из дома. Когда стало поспокойнее, Эрвин снова пришел на площадь и сразу заметил, что людей на улице стало гораздо меньше и что многие говорят не на немецком, а на каком-то незнакомом языке, который для его уха звучал как будто задом наперед. Эрвина это не смутило – он решил придерживаться старой программы и начал петь. Трое проходивших мимо солдат, одетых в форму зеленоватого цвета, остановились перед ним, послушали немного, затем стали странно между собой переглядываться и перешептываться. Один из них внезапно вышел вперед и ударил Эрвина прикладом автомата по голове. Упавшего Эрвина подхватили за руки и за ноги и куда-то унесли.
Очнулся Эрвин в незнакомом полупустом помещении. Солдат, которому было поручено следить за ним, увидел, как он открыл глаза, и спросил что-то на иностранном. Эрвин ничего не ответил, потрогал больную голову и захныкал. Солдат тут же шагнул к нему, дал две пощечины, и Эрвин затих. Вскоре его выпустили из комнаты и привели в какой-то кабинет. Там за столом сидел крупный голубоглазый человек. Эрвин не мог знать, кто это такой, но на самом деле то был советский офицер.
– Ты знаешь, что пел? – спросил офицер на немецком, и из-за сильного акцента Эрвин понял его не сразу. – Знаешь, нет?
– Песню… – сказал Эрвин, совсем не понимавший, в чем причина злости офицера.
– Какую? Какую песню?
– Поддерживающую дух…
– Дух, а? Подойди.
Офицер потянулся к нему, крепко схватил его за шею с обратной стороны и притянул еще ближе, больно вдавив его животом в стол.
– Дух, ты говоришь? Какой дух? Фашистский? Ты знаешь, что ты пел, я спрашиваю? Фюрер-фюрер, а?
– Я не знал… – сказал Эрвин, и из его глаз полились слезы. – Я думал, это просто песня…
– Просто? Нет, не просто. Фашистская песня. О фюрере, о врагах, которых фашисты убивать идут. Тебе бы это понравилось? Если бы вы победили, а?
– Нет, нет!.. Я не знал, не знал! Честно!
Офицер отпустил его, и Эрвин отшатнулся от стола, держась за покрасневшую шею.
– И ты не знал, что эта песня означает?
– Нет, не знал… Не знал! Просто людям нравилось, да и других я не знал, а эту услышал недавно… А деньги нужно было откуда-то брать, да и людям приятно было… Пожалуйста, поверьте мне… Пожалуйста, не надо меня…
– Тише, тише, тише, – остановил его офицер. Он немного подумал, затем произнес: – Я тебе верю. Но эту песню ты забудь. Забудь как страшный сон. Как фюрера скоро забудут, так и песню эту забудь. Понятно?
– Понятно… Я могу пойти?.. Я пойти хочу…
– Стоять. Я еще не закончил. Пойдешь, когда скажу. Понятно?
– Понятно…
– Хорошо. Я вот что хотел… – Офицер задумчиво постучал по столу. – Деньги тебе зарабатывать надо, а песен у тебя теперь нет. Я научу тебя новым. На красивом русском языке. Хорошие песни. Их ты каждый день будешь петь на площади. Сейчас наших здесь много. Заработаешь очень хорошо, если постараешься… Понятно?
Эрвин закивал. Он тогда на все был согласен, лишь бы его отпустили.
Целый день он сидел в штабе советских солдат и разучивал текст. Русский давался ему нелегко, а офицер не соглашался его отпускать, пока русскому уху не станет понятно, о чем поется. Когда Эрвин все выучил, его наконец отпустили, и он быстро-быстро побежал домой, боясь, как бы не оказаться схваченным снова.
Следующим утром Эрвин с перевязанной головой стоял на площади и пел:
– Я вечность не видел такого неба, я его красотой поражен! Ах, наконец-то пришла победа, – наш враг в землю закопан, он навсегда сражен!
Была и вторая песня:
– Пусть крысы бегут, пусть пуль впритык, – последнюю тварь мы насадим на штык!
И еще третья:
– Закончено странствие! Врага песенка спета! Товарищ, возрадуйся! Здравствуй, победа!
Советские солдаты, которые его слышали, отчего-то начинали смеяться. То ли их так веселил акцент Эрвина, то ли тот факт, что дитя врага теперь поет песню на их языке. Тем не менее деньги они частенько подкидывали, и Эрвин тоже повеселел. Иногда он даже прерывал пение, чтобы посмеяться вместе с солдатами. Им он, видно, тоже полюбился, так как иной раз с самого утра они собирались на площади, чтобы послушать его пение.
Однако и те дни подошли к концу. В один вечер, когда Эрвин уже хотел отправляться домой, он вдруг услышал сзади тяжелые шаги. Не придав этому никакого значения, он развернулся, и тут на него налетел какой-то человек. Внешность Эрвин разглядеть не смог – так быстро это произошло. Человек с размаху ударил его кулаком по лицу, отчего Эрвин упал, после чего добавил еще пару ударов ногой по голове. Перед тем, как уйти, он злобно выплюнул что-то такое:
– Предательская мразь!

20 июня 1945
Серые, коричневые и бежевые прямоугольные дома опоясывали площадь. Раньше они выглядели как старшие братья более низкого правительственного здания, но теперь, когда оно превратилось в груду из щебня и кирпичей, лишились прежнего шарма.
Жители стали возвращаться после эвакуации, и город потихоньку ожил. Площадь, которая долгое время пустовала, также заполнилась людьми. Как-то туда заглянул и Йорген – тот самый мужчина с козлиной бородкой, носивший круглые очками. Не в последнюю очередь у него возникла мысль посетить площадь, чтобы проверить, как поживает тот мальчик, которому он давал советы. Он понимал, что того там может не оказаться, если не повезло, но все-таки надеялся на лучшее.
Йорген очень обрадовался, когда все-таки обнаружил Эрвина на прежнем месте. Правда, тот не пел, а неумело насвистывал какую-то незамысловатую мелодию.
– Здравствуй! – помахал ему Йорген, подойдя.
Эрвин прервал свист и поднял на Йоргена взгляд. Узнав в нем своего советчика, он улыбнулся.
– Вы в порядке!
– Да, к счастью. Повезло. А ты как?
– Я более-менее.
– Родные?
– Мама неплохо. А папа… Папу еще в самом начале забрали. А ваши?
– Жена и дочка – обе в порядке. Честно сказать, дочь гораздо лучше нас держится. Вы – молодые – более устойчивые. И дом наш, кстати, относительно цел. Повезло. А вот соседнему дому… В один из дней к ним прилетело… – Он вдруг взглянул на пустую банку Эрвина и нахмурился. – А ты чего, моим предложением все-таки решил не пользоваться? Смотрю, дела у тебя по-прежнему так себе.
– Эх, дядя… – вздохнул Эрвин. – Дела у меня сейчас как раз неплохи. А вашим советом я еще как пользовался… – Он осторожно потрогал затылок и поморщился. – В общем, пел я какое-то время, а потом решил, что лучше не петь, а свистеть.
– Почему это?
– А вы посмотрите по сторонам. Столько людей разных… Эти на том языке говорят, эти на другом… А вот свист все понимают!
– Так уж все? – усмехнулся Йорген. – Я вот твой свист как-то не понял.
– Это пока что. Я еще только учусь.
– Ну и о чем он будет, когда научишься?
– О том, из-за чего никто не расстроится… – сказал Эрвин, несколько смутившись, – он тогда еще не придумал, о чем его свист.
– Это о чем? О любви, что ли? – предположил Йорген.
– О любви?.. – Эрвин посерьезнел и на мгновение задумался. Вдруг его лицо осветил искренний восторг, и он радостно воскликнул: – Да, точно! О любви!
И он так заулыбался, что Йоргену стало не по себе: ему показалось, что в такое странное время, после всего пережитого ужаса и посреди окружавшей их разрухи никто не может так радоваться без притворства. Однако стоило ему посмотреть в светлые, наивные глаза мальчику, как вся неловкость тут же ушла, и он сам не смог сдержать улыбки.
Они еще немного поговорили об отвлеченных вещах, после чего расстались. На прощание Йорген таки подкинул пару монет в банку Эрвина.