Тополь мой серебристый

   ТОПОЛЬ МОЙ СЕРЕБРИСТЫЙ...

   Случилось: наконец-то выбрался я на мою малую родину - еду!
   За лесом, над деревенькой-невеличкой с громким названием Большая Алешня, куда везёт меня старенький тряский автобус, стоит густофиолетового колера туча.

Тугие сизые пелены свисают с неё -- мою деревню дубасит град. Вскоре в него,  в этот град,  мы и въехали. Звонко забарабанило по жести, глухо - по стёклам. На

обочине, словно призрак, будочка - моя остановка...
   Меланхолично, с ленцой, огневолосый и краснолицый водила вопрошает: "Вылазить будешь?" -- "Куда в такую пропасть!" -- ему в ответ.
"Ну, как хош," - невозмутимо отвечает. Автобус трогается. "Стой! Стой! - кричу. - Передумал,  выхожу..." -- "Думают, передумывают..." -- недовольно гудит огневолосый.

Скрипнули тормоза, лязгнули створки дверей... Ну, спаси и сохрани, Господи! Что ж деется-творится-то!..
   Вымок в секунду. Бросился к будке, которая из-за моей нерешительности осталась в доброй сотне шагов позади. Не успел перевести дух, как непогодь (вот шальная!)

усмирилась. Выкупанным младенцем явилось солнце и сразу же всё запело-засвистало, засияло, воскурилось.
   Мне до нашего дома - с километр, может чуть больше; десять минут быстрым шагом. Дом наш пуст. Давно пуст - некому жить в нём; разве что воробьям да

ласточкам... Впрочем, и птахи безлюдью не рады, и они к жилью жмутся.
   Во-о-он за тем бугорком должен показаться мой тополь; сейчас-сейчас я увижу его... Мною овладевает сладостная сумятица мыслей и полузабытых образов, схожая с

помешательством. Проходит ещё несколько минут и вот он, вознёсшийся над округой тополь-великан -- мой тополь! Сияет от недавнего ливня, словно серебряной

патиной облитый -- царствует! И усадьба наша необитаемая вот она...
   Я так разчувствовался, что всё поплыло передо мною, расфокусировалось всё: и покосившаяся сарайка, и заросший бурьяном двор, и дубовая верея у ворот......
   Сколько же мы не виделись: годков пять, шесть? Пожалуй, больше, пожалуй, что и все семь.
   Продираясь сквозь прошлогодние чертополоховые "джунгли", спустился вниз... Вот он. Раздобрел-то как! Подошёл, коснулся ладонью его шершавого бока... Ну,

здравствуй, парень! Как тебе тут? Скучаешь? Молчишь. Хотя бы шепнул чего... У меня вновь мокреют глаза... А помнишь, каким я тебя принёс? Помнишь-помнишь, не

можешь не помнить.
                *  *  *
  ... На тот "подвиг" меня подбил мой лепший дружбень Васёк. В низах огорода дядьки Ивана рос большой серебристый тополь, а вокруг него толпа его же отпрысков.   

Васёк и сказал как-то: "Давай стырим по одному и у себя посадим!" Конечно же я согласился. Выдернули второпях по паре отпрысков и, крадучись - домой!
   Ваську родители посадить не позволили (неча сад захламлять!), а мне... А я мои топольки посадил тайком от своих; открылся, поведал о том лишь неделю спустя.

Ничё. Отец загадочно усмехнулся, мать поворчала: "Лучше б вишенку посадил или яблоньку; с тополя какая польза!" "Ма, я же не посередь огорода, я же с краешку -

пущай растёт!"-- оправдывался я. "Пущай, чего уж теперь, -- отвечали мне. -- Принялся хоть один?"
"Принялся, принялся! -- вне себя от радости восклицал я. --  Один. Уже листочки выпустил!"
   Я рос и тополь мой подрастал. В три года вымахал питомец выше одичалого грушевого дерева, стоящего поодаль. Вырос и стал давать такую буйную поросль, что

после безуспешных попыток побороть её, мы вынуждены были попросту забросить добрых полторы сотки плодороднейшего чернозёма, благо земли и без них было

"выше крыши" -- целых полгектара!
   Садил я и яблоньки-вишенки, и смородину, и калину-малину лесную -- много чего, но не всё прижилось, а вот топольку местечко глянулось, знать, по "вкусу"

пришлось.
                *  *  *
   ...- Ну, узнал? - продолжил я наш односторонний диалог.
   И тут мне почудилось будто кто-то кашлянул. Тихонько, в кулачок. Треснула сломанная ветка... Я оглянулся. Опираясь о посох, к нам приближался Ахрем Тихоныч.   

Из-за неладов с невесткой Тихоныч неделями "робинзонит" в деревне; вот и нынче прикатил. Его жилище недалече от нашего - через три избы, тоже порожних. Услыхал

мой гомон и не преминул -- пришкандыбал. Всё слыхал старый, потому и спросил:
   -- Ну, и чаво он табе?
   -- Ничего, -- отвечал я -- и звука не подал.
   -- Обиделся, поди?.
   -- Обиделся..
   -- Ну да, столько не видеться... Надолго ж ты?
   -- На вечернем назад...
                *   *   *
   Повспоминали, повздыхали... И как-то светлее на душе стало, теплее на сердце. Говорят же: разделённая скорбь становится меньшей, разделённая радость -

большей; я почувствовал это здесь, в покинутой жизнью деревне.
   Прощались. Ахрем Тихоныч - со мной, я же - с ним и с моим безмолвным великаном. И тут старый сощурился и прокуренным указательным легонько щёлкнул себя в

область кадыка. Я всё понял и с тяжким вздохом молвил:
   -- Прости,  Тихоныч, нельзя мне - в завязке я, месяц уже - ни росинки маковой; ситро да молоко питие мое.
   -- Счастливый. А я вот стражду; всё никак не брошу... Ну, что ж, нельзя так нельзя. Всёравно айда ко мне! Я нынче оладьев напёк, с медком гречишным. Айда!
Я отвечал, что с удовольствием бы, да на автобус мне... На том и расстались.
                *  *  *
   ...Не знаю, блажь ли это или  навязчивая идея, однако беспокоит меня она всё чаще и чаще. Дело в том, что однажды мне пришло в голову сделать мой тополь

памятником - закрепить на нём бронзовую табличку с таким текстом: "Сей великан, будучи хлипким деревцом,
был украден в саду комбайнера дяди Вани - Ивана Максимовича Боброва - и посажен тут в канун Пасхи Христовой годе 1964-ом, месяце апреле."
   Я всерьёз раздумывал над этим, однако дальше раздумий дело не шло, и вряд ли когда либо моё намерение осуществится,  да и жёнушка не одобряет: "Что дитя

малое... Оставил бы ты эту блажь!"  А вот не оставлю! Не назло, нет -- не оставлю и всё!
   
                Владимир ХОТИН