Глава 7. Знатка

Спи сладким сном, не помни о прошлом
Дом, где жила ты, пуст и заброшен
И мхом обросли плиты гробницы...
Крематорий "Маленькая девочка"
Дом, что был теплым летним лучом в любое время года, родное пристанище, где тебя всегда примут с ласковой и теплой улыбкой, мертв. И прабабушка мертва. Это нужно принять. Но все остальное…эти странности, этот кошмар, что делать с ними?
А еще грыз стыд. Стыд за ложь, которую пришлось вешать лапшой на уши. Еще хуже было то, что лгать приходилось все время, что они были вместе. Ложь была во многом. В том, что в сундуке с приданым было больше книг, чем Злата отдала. Не рассказала подруге о том, как сильно ее трясло в бане, ведь Лида не поняла ни одного символа в записях, но она понимала написанное в них так легко, словно писала это сама. Она знала, чего испугалась подруга, смотря в окно. Злата видела ее – Марью, прозрачный отголосок человека с черно-белой фотографии, смотрящий сквозь правнучку на Лиду, прожигая ту взглядом, полным ужаса.
Злата забилась в самый дальний и тихий угол квартиры и заревела, громко, протяжно, завывая и задыхаясь от слез. Она выдавливала из себя все, что накопилось за последние дни, все, что не хотела показывать Коле. Ей нужно было пережить это самой.
Еще и эти сороковины, на которые она обязана прийти. Одна мысль об этом вызывала паническую атаку. Каждый раз в памяти невольно, как жестокая насмешка разума, всплывали последние дни жизни прабабушки. Строгая, но веселая Марья, что была не удел в жизненной силе даже для своей дочери, сгорела как спичка. Блеск в глазах померк задолго до смерти, румяное лицо посерело, а густые седые волосы поредели. Она кричала, стонала, не находила себе места на тесной больничной койке, в вечных попытках уйти. Но сил у нее не было даже поднять руку, чтобы сделать последнюю запись в своем дневнике. Да и говорить она толком уже не могла, пыталась шептать, но и тогда из ее уст вылетали просто наборы звуков.
В свой последний день она заговорила, четко и ясно. Попросила сиделку позвонить Злате, и та через 10 минут была уже на месте. Марья Брониславовна сидела на кровати, твердо держа осанку, и смотрела в окно. Теплый апрель хвастался цветущей сиренью, усыпанной воробьями. Светлое голубое небо растягивалось во все стороны, открывая потоки слепящего солнца, что приятно грело морщинистую кожу.
– Это последний мой день, Златочка. – с печальной улыбкой протянула Марья.
Слезы хлынули из глаз, размывая образ прабабушки. Злата упала на колени, обхватывая талию Марьи руками, и уткнулась носом в мятую ночнушку. Она была пропитана запахом больницы: спиртом, кварцем и хлоркой. На голову легла чуть теплая рука и успокаивающе начала поглаживать волосы.
– Не плачь, егоза. И ничего не бойся. – женщина приподняла голову правнучки и посмотрела той в глаза, – Главное выслушай меня внимательно. – не дожидаясь ответа она продолжила. – Забери к сороковинам мой платок да пояс, в комоде найдешь, одни они там остались, заберешь, будет тебе защитой. И боле ничего не бери, не ищи. В дом зайдешь только после того, как сорок дней минует. И на могилку мою не приходи пока, дай душе моей уйти. Поняла?
Просьба была странной, но Злата прекрасно знала, что это важно для Марьи. И она поклялась исполнить ее волю, однако нарушила все запреты. И от этого чувство вины разъедало еще сильнее. Взяла больше, чем было сказано. Искала то, что не должна была. Она не могла не взять фото любимой прабабушки, не смогла остановить Лиду в подполе, и не могла себе позволить не прийти на могилу в сороковой день.
Ехать к матери желания не было. Там снова придется видеть эти безучастные лица, слушать о том, что не нужно так убиваться. А Злата будет это слушать, делать согласный вид, и всеми силами держать себя в руках, чтобы не начинать очередную ссору.
В квартире витал сладкий запах блинов. Мама с тетей суетились на кухне, одна снимала со сковородки блины, другая закидывала в кастрюлю с рисом гадкий сморщенный изюм. Злата скуксила лицо, традиционно подаваемую на поминки кутью она просто ненавидела. Кто вообще решил, что сладкий рис с изюмом это отличное блюдо для дня, когда близкие люди должны горевать по умершему? Может это было сделано намеренно для ухудшения и без того болезненного события. Раз атмосфера не из лучших, то и еда должна соответствовать.
– Привет. – Подала голос Злата.
Женщины в унисон обернулись. Судя по их лицам, стало ясно – они даже не слышали, как девушка вошла.
– Зла-а-а-а-тка, – тетя, шустро вытирая руки о фартук, подлетела с объятиями. – Я кутью твою сделала.
– Я ее терпеть не могу, теть Маш. – Злата крепко обняла женщину в ответ.
– Знаю, – весело пропела та, щелкая племянницу по носу. – Жанка, ну ты хоть поздоровайся с донькой.
Мама все так же молча стояла у плиты. После смерти Марьи они вообще говорить друг с другом перестали. Хлипкая связь матери с дочерью с треском разбилась и разлетелась острыми осколками из-за постоянных ссор. Злата винила мать в смерти прабабушки, ведь та не просто не вернулась вместе с ней деревню, она засунула ее в хоспис или же, как это называла сама Злата, – умиральню, где и бросила одну доживать жалкие месяцы. Жанна же винила дочь в чрезмерном потакании причудам Марьи. Она не желала идти на поводу у “больной на голову старухи”, никогда не слушала ее наказы, не воспринимала всерьез, и сотни раз говорила, как жалеет, что позволила той воспитывать своего ребенка. Злату от этих слов распирал гнев, она, будучи по жизни пацифистом, ловила себя на жгучем желании ударить мать. Но ее каждый раз останавливало невесомое осуждение вездесущей Марьи. Последней каплей для нее стали слова Жанны после смерти прабабушки: “Подохла ведьма”. Тогда девушка выпалила то, о чем и вправду думала, но не хотела себе признаваться: “Лучше бы ты сдохла”.
За стол сели, когда остальные члены семейства соизволили приехать. Все говорили о том, как они скучают по умершей. Злата ядовито морщилась от их лицемерных слов.
“За последние несколько лет они видели ее только на фотографии могильного камня, твари.” – думала про себя девушка, до боли стискивая зубы.
Она могла сидеть и дальше молча, но в воздухе рябью пролетели слова, которые слышать она не хотела.
– Я скоро буду искать покупателей для этой халупы. – холодно процедила Жанна, избегая яростного взгляда дочери. Злата была не права, вот это была последняя капля.
– Это мой дом, – прошипела Злата, прожигая женщину насквозь. – И ты не имеешь на него никаких прав, ты меня поняла?
Абсолютно все резко повернули свои налитые поминальной водкой головы и с искреннем удивлением смотрели то на Злату, то на Жанну.
– Хорошо, – тихий голос женщины обжигающим льдом резал по ушам, – хочешь жить, как она? Тогда и подохнешь так же.
Комната наполнилась удушающей тишиной. В тонких пальцах треснул стакан. Вот сейчас она ударит ее.
– Нет, – Злата наклонилась через весь стол, не думая о том, что испачкает всю одежду в жире от блинов или измочит в залитых майонезом салатах, только чтобы быть ближе к лицу матери, – это ты подохнешь.
Слова вышли сами. После сказанного на языке расползалась горечь, она растекалась как вино из битого стакана по скатерти. Глубоко вздохнув, Злата вышла из-за стола и молча покинула квартиру, громко хлопнув дверью.
Хотелось выть волком, расцарапать старую обивку, сломать звонок и обмазать ручку дерьмом. Напакостить хоть как-то, лишь бы облегчить свою злость. Но это не могло помочь.
На остановке тихо, одиноко стоящие зеваки ждали свой автобус, чтобы уехать по неизвестным делам. Злата была одной из них. До кладбища ехала лишь одна маршрутка, которая подозрительно долго не приезжала. Невольно начинало казаться, что это сама Марья всеми силами не желала позволить правнучке попасть на ее последнее пристанище. Долгожданный автобус приехал абсолютно пустым. Оставалось только сесть в него, заткнуть уши и включить музыку так громко, чтобы заглушить собственные мысли.
Конечная. Высокие железные ворота открыты для посещения. Впереди размашисто раскинулась аллея с лавочками, тут и там сидели посетители, стояли ларьки с венками и надгробиями. Щебетали птицы, легкий ветерок покачивал листья, создавая приятную симфонию. Дальше лишь некрополь. Тихое место. Ряды могил, ухоженных и давно забытых. С мраморными надгробиями и деревянными крестами. Но все одно – мертвецы под толщей земли.
Как бы она не пыталась, внутренний страх спрятать не удавалось. Кладбища всегда навевали необъяснимое чувство тревоги, от нее потели ладони, немели ноги. Лида всегда говорила, что это нечто потаенное, древнее – страх не перед смертью, а перед теми, кто ее уже встретил и не вернулся.
Злата достала из рюкзака платок и пояс, навязала их, как могла, и пошла в дальнюю часть кладбища, где покоился самый дорогой ее душе человек.
Чистая оградка, свежий памятник с выгравированным на нем морщинистым лицом и двумя датами. Даже с ним связано множество ссор. Жанна напрочь отказывалась ставить этот злосчастный памятник, убеждая, что "старухе" и гнилого креста хватит. На землю лег маленький букет незабудок – любимых цветов Марьи. Она всегда сеяла их по всему огороду, любила, когда они ободком росли возле дома.
– Пусть и тут тебя радуют. – Злата, быстро моргая, скидывала слезы с глаз. – Ослушалась я, знаю. – Виноватая улыбка дрожаще сводила скулы.
Наскоро сколоченная скамейка могла похвастаться сучками и одарить ноги кучей заноз, но это было не важно. Желание посидеть и поговорить пересилило.
– Я видела тебя, то, что осталось. Тень самой себя. Не знаю, что ты скрывала, но это пугает. Черепок этот, да еще и дневники твои…– девушка устало выдохнула, – Ты не хотела, чтобы я знала, но все равно оставила этот дом мне? Чтобы что? Я не понимаю, кто ты. – тихий стон смешивался с очередными всхлипами.
 Злата достала сигарету. Она стащила ее из портсигара Лиды, словно подросток у родителя. Она была ей нужна, снова. И подруга, и сигарета. Лида бы нашла, что сказать обо всем этом. Или же промолчала, но сделала бы это с душой.
Трель отвлекла от самобичевания. На незабудках сидел, поклевывая синие лепестки, соловей. Птица разглядывала заплаканное лицо своими черными глазками–горошинами и вертела головой, в поисках лучшего ракурса. Шустро перепрыгнув на надгробие, соловей заливисто запел. О печали, о тайнах, о смысле. Пел без остановок, будто его крохотным легким вовсе не нужен кислород. В его балладе Злата слышала призыв, от него в жилах медленно закипала кровь. В далеких чертогах затуманенного разума она различала десятки голосов, каждый из которых помнила. Марья, тетя, мама, даже Лида, но иная, все они пели ей о ее призвании, о ее судьбе.
За оградой хрустнула трава. Неразборчивый высокий женский силуэт маячил у могилы, не осмеливаясь к ней подойти. Женщина водила длинными ногтями меж желобов потрескавшегося толстого слоя убого–синей краски. Темные очки скрывали половину лица, уголки темных, густо накрашенных губ, стремительно ползли вниз. Укутанная в расшитый платок голова, пошатнулась в сторону Златы. Девушка ощутила тяжелый, пронзительный взгляд, что вгрызался в нее так же крепко, как голодный волк в слабого зайца. Женщина цокнула языком и тихо вздохнула.
– Жаль Марью, верная была. – первые буквы вылетали изо рта словно некто шагал по скрипучему полу.
Злата смотрела на женщину неотрывно. В ее образе было столько неуловимо пугающих черт, что не хватило бы пальцев их пересчитать.
– Ты бы шла отсюда. Слишком лакомая для мертвецов, вон как присосались. – длинный нос кивнул на ноги, туда, где трава начала оплетать кеды.
Девушка медленно опустила глаза, там ее лодыжки крепко держали скрюченные, мертвенно–землистые и костлявые отростки, отдаленно напоминающие человеческие пальцы. Из земли, словно нарисованный на целлулоиде кадр, показывалось облезлое гниющее лицо, которое, давя на сознание пустыми глазницами, вытянуло изо рта длинный чернеющий язык и коснулось кончиком кожи. Мокрое от слюны место горело огнем.
– Золотая…– хрипло и с хрустом, протянула голова. Животный ужас накрыл с головой и не позволял издать хоть звук. Она услышала лишь как скрипнула калитка и все исчезло. Мир перед глазами поплыл.
Ноги покалывало от онемения, девушка сидела, не двигаясь. Голова раскалывалась от всего и ничего сразу. Все медленно возвращалось в поле зрения. Калитка, могила, и зеленая трава. Птица давно улетела, может ее не было, как и женщины с мертвяком. Под палящим солнцем могло привидеться что угодно. Сухую кожу на руках припекало солнце, жадно облизывая костяшки. А кладбище было все таким же пустым, тревожным. Пришло время возвращаться домой.
Как только нога преодолела границу ограждения, стало хуже. Голова кружилась волчком, Злата шла, покачиваясь из стороны в сторону, ощущая как затылок пробивает липкий взгляд. Далеко позади, под размашистой кроной дуба, стояла высокая женщина. Длинные когтистые пальцы крутили мундштук с тлеющей сигаретой, а под ногами отирался неестественных размеров рыжий пес. Женщина приветливо кивнула Злате и улыбнулась, оголяя кипенно–белые зубы. По телу прошла рябь ужаса, когда тень незнакомки замельтешила по коре и ее рука, отделяясь от плоскости, обрела объем и размашисто помахала.
Адреналин выбил с мозга пробку и Злата побежала оттуда так быстро, как могла. Не обращая внимание на резко появившихся на кладбище людей, на машины и дверцы калиток, о которые она не раз ударялась. Страх клокотал на всю голову, но не одна тень была тому причиной. На том месте никогда не было дуба.
***
– Новая кровь, значит. – пропела тень, полностью вылезая из коры. Желтые глаза янтарем засверкали в тени кроны. Тонкие изящные щиколотки опустились на голую землю, вслед за ними упал темный подол платья. Тень заправила за ухо длинную прядь. – Неужто ведьма?
– Опять знатка. – плюнула высокая женщина и затушила бычок о налитый кровью язык.
Тень протянула длинные пальцы к рыжей шерсти огромной собаки. Пес, чувствуя приближение ласки, подался вперед, по-человечески вздыхая.
***
Из самого дальнего угла квартиры доносился назойливый белый шум. Доходя до низкочастотного звона, он колотил по барабанным перепонкам. Хотелось без остановки прижимать козелки как можно плотнее, лишь бы наступила тишина. Злате мерещилась тень. Это все ужасно, все переворачивается с ног на голову и Злата просто не знает, что делать. Но Марья могла бы знать.
Рюкзак валялся в самом дальнем углу комнаты и, кажется, уже успел покрыться тонким слоем пыли. Рука потянулась к нему машинально, даже невольно, словно к запястью была примотана тонкая ниточка, за которую искусно дергали.
Дневник лежал нетронутым. Покрытый пылью и источающий на редкость противный затхлый аромат, пропитавший собой весь рюкзак, он зазывал ее. Темная, пошарпанная обложка не имела надписей, а на форзаце была лишь одна еле заметная цифра “4”. Злата забрала последнюю из книг, сама того не понимая.
Когда она нашла их и открыла, то первое, что ощутила, это прилив необузданной, дикой силы. Неисчислимые знания влетели в ее разум и устроили такой бедлам, после которого ничего уже не могло быть как прежде. Это напоминало озарение, как при решении сложной задачки по геометрии, когда все уравнения сошлись и ты наконец понял, что не так было с этим проклятым углом. Вот только вылетели знания также стремительно, как и влетели, хватило того, что страницы обратно сомкнулись, закрывая весь незримый мир. Злата ничего не рассказала мужу даже не из-за того, что не хотела выслушивать его шутки про барабашек и улетающую крышу, новые знания кричали о своем таинстве, вторили о важности молчания.
Сейчас, сидя на застеленном ярким цветным ковром полу, Злата рассматривала потрепанные желтые листы, бегала глазами по строчкам с исчерченным непривычными, но понятными знаками, и вникала в написанное.
“Сначала дневники.
Это не дневник, не черная, как то любят называть, книга. Это мои труды и знания, что я впитала за долгие годы. Нам запрещено вести подобные записи, так как их могут псы найти. Не знаю, для кого пишу. Может для той старухи, коей я стану, может для той, что решит принять на себя эту долю. Молюсь, чтобы это не выпало на мою кровь, но судьба – злодейка.
Вряд ли имеет смысл говорить о себе более, чем то, что я – знатка, та, кто хранит знания о ином мире и использует их для защиты Яви. Знатки не ведьмы, нам колдовство дается сложно, золота в крови для этого мало. Однако ведьму знаткой назвать можно. Во власти знатки овладеть знахарством и травничеством. Знатка во всех трех мирах слышит, видит и говорит с созданиями леса. Самое главное, что стоит знать, это принцип существования в этом мире: чтобы взять, нужно отдать. Мы зовем это требой, треба может быть разной, но любимая для “иных” — это кровь. Она и богам, и нечисти сладка, хотя первые предпочтут, что поценнее. Некоторые из нас называют это дар от дара, коротко и ясно.
Можно даже сказать, что наша роль схожа с волхвами – хранение, передача знаний и связь с иным миром. Только вот богам мы требы не преподносим, обычно, хоть и у нас есть своя покровительница – лесная сторожила. Лучше один раз ее увидеть, чем слушать или читать о ней. Попасть к ней не так сложно, если знать пути. А они откроются перед теми, кто полон золота. Ступай в любой ближайший лес, там стоит дать требу местному Лешему или любым способом доказать, что ты золотая, но это на первый раз, он запомнит тебя и в дальнейшем будет пропускать сразу же, ждать не придется; после ты попадешь в Хмарь, – туманное пространство между нашим миром и дремучим лесом, она вытолкнет тебя, ей чужды люди; после Хмари будет лес, у древних деревьев увидишь каменные домовины, придется дать им своей крови. Дальше тропа проведет тебя к избе. Она будет там, она всегда там.
Конечно бежать стремглав к ней не стоит, Ядвига – тень, найдет тебя раньше, чем ты решить впервые пройти через границу. Ее тяжело спутать с обычным человеком. Исполинская женщина, бледная, как сама смерть. Но не жди помощи, она посредник. Отведет, направит, – да, но не более.  Может встретишь иных гридней, но вот на них надежды точно нет, они весьма избирательны. В не самом очевидном ключе.
Но я не просто знатка, иначе тайн было бы немногим меньше. Я одна из хранительниц артефактов. Мне поневоле достался змеиный яхонт. Загадочный камень, найденный в глубоком сибирском лесу, неподалеку от болот. Неясно, каким образом мы нашли его раньше псов. Яхонт ни в коем случае нельзя отдавать кому-либо, он опасен для носителя и мира.
Скорее всего абсолютно все тебе придется изучать самой. И это будет тяжело, невыносимо. Семья станет роскошью, защиту которой тебе придется обеспечивать собственными силами. Я, как никто другой знаю, какую цену приходится платить.
Приняв свою участь, ты будешь чувствовать себя потерянной. Хотелось бы сказать, что это лишь в первое время, но нет. Потерянность и страх будут сопровождать на протяжении всего пути. И ты, новая знатка, должна понимать, что жизнь не будет прежней.
И, поверь, лес не самое ужасное, что ты встретишь на своем пути. Иная сторона, увидев раз, ощутив вкус твоей крови, никогда не отпустит.
Если это читает кто-то из моей семьи, то… Мне жаль.
Аня, моя доченька. Ты была моей первой болью, после смерти твоего братика. Но я люблю тебя всей своей душой, ты мой свет, мое солнце. Я чувствовала в тебе золото, но намеренно топила его. И себя за это ненавижу, так хотелось уберечь свое дитя, что собственными руками позволила тебе сгореть изнутри. Моя душа будет плутать по Нави из-за множества причин, одна из них – твоя ужасная гибель.
Жанна. Не знаю, что писать. Даже золото чернеет. Но я не видела этого в тебе с самого начала, очень жаль. Помню, как ты хотела стать как я, однако я тебе отказала. То не со зла было, жаль ты так и не поняла. Даже после смерти мужа. И дочери не сказала, что сама в том виновата. Моя душа не найдет покоя, если яхонт в твои руки попадет.
Злата, моя девочка. Скорее всего, если ты это читаешь, то я мертва или слаба настолько, что толку от меня нет. Когда ты родилась мне хотелось выть волком из-за ужаса, что мог настигнуть тебя по моей вине. Я сразу почувствовала в тебе силу, которой не обладала ни одна из женщин нашего рода. В этом твое величие и твоя беда. Прошу тебя, сожги дневники, разбери дом по досточкам, залей бетоном и железом этот яхонт и живи. Просто живи! Будь осторожна с белоглазой, я чую в ней смерть. И прости меня.”
Крупные слезы ручьями стекали по бледным щекам пока тонкие пальцы неуверенно нажали на вызов, пошли гудки.
– Да?
– Лида, ты правда веришь в ведьм?