Бабушка

Влетела птица и разбилась
И с нами бабушка простилась
И словно птица встрепенулась
И с птицей бабушка ушла.
Марина Бувайло

Ушла моя любимая бабушка. И через сорок дней я не могу это принять, но уже могу написать.
Уходила тяжело. Считается, что хорошие люди уходят легко. Значит, это не так. Потому что она была хорошим человеком. Самым честным и щепетильным из всех, кого я встречала. Скупая на ласку, ироничная, любившая врезать правду-матку. Ее любимый зачин звучал так: «Вот не хотела говорить, но скажу». А мы обычно перебивали: «Вот и не говори», но было поздно. Однако на нее никто никогда не обижался. Потому что цели обидеть или задеть не было. Это ведь легко считывается. Как и абсолютная порядочность вкупе с подлинной добротой – нутряной.

У нее был потрясающе крепкий организм. В детстве ее чуть не угробила малярия. Но выкарабкавшись, она практически больше не болела. До 75 лет моржевала, занималась в популярной в те времена группе здоровья. Каждое утро начинала с проверенного годами комплекса упражнений. При этом не признавала никаких диет и со скепсисом относилась к здоровому питанию. Не признавала и докторов – последний раз в поликлинике была, как мы с ней, смеясь, выяснили, в 1968 году. До конца сохраняла память и твердый ясный ум. Уйдя на пенсию в 78 лет, отбившись от уговоров поработать «еще немного», принялась запоем читать, по восемь-десять часов в день. Наверстывая упущенное, освоила гору литературы – классику, современную прозу, мемуары. Часто слушала музыку, заводя любимые старые пластинки. Нянчилась с правнуками.

Безусловно, краеугольным событием ее жизни стала встреча с моим дедом. Простая рязанская девчонка, молодой специалист-фармацевт и интеллигент, инженер-геолог, обломок истребленной дворянской семьи с вековыми корнями. Он обжег ее своей личностью, образованностью, любовью, в которой они прожили четверть века. Его внезапная смерть от инфаркта стала чудовищным ударом. Последующие полвека прошли в ожидании встречи за чертой. Читаю их пухлую переписку, выросшую из частых командировок: каллиграфический почерк деда, его непрестанная забота о семье и детях, и как добыть одежку дочерям и туфельки жене, а на последние деньги купить книг. Его то шутливое «женушка», то совершенно серьезное – «любимая подруга жизни». И ее ответная нежность: «милый, как мне скучно без тебя… Вовусенька, так бы и полетела к тебе…» Поражает, как уважительно они относились друг к другу. Как в тяжелые времена старались помочь родственникам с обеих сторон. И все это под постоянным страхом репрессий, ведь его дед, полковник царской армии, был расстрелян в двадцатом, отец – в тридцать седьмом.

Мы всегда были с бабушкой дружны, хотя и спорили, и ругались. В подростковом возрасте, когда многие стесняются своих предков, я вызывалась пойти вместе в кино, на выставки, в театр, на концерты. Часто сама брала билеты и вела ее, потому что знала, как она все это любит и скучает по таким же походам с мужем. Мои школьные друзья недоумевали, как можно в пятнадцать лет пойти в кино с бабушкой, а мне было наплевать – мне нравилось проводить с ней время. Главным образом, из-за ее энтузиазма, детской любознательности и искренней любви ко всему творческому. Несмотря на вечную занятость, работу, других внуков, она всегда с радостью откликалась на любую движуху. На все, что отвлекало от быта и приближало к миру дедовой культуры.

Отметив свой девяносто восьмой день рождения, бабушка, по моему ощущению, просто для себя решила – хватит. Легла, перестала есть, только пила. Но болезни, способной убить, не было. Поэтому понадобилось два с половиной месяца. Была в сознании. Вопреки ее воле «никаких врачей», я попыталась. Пригласила платного гериатра, смысл рекомендаций которого был «отпустить». Потом совсем от отчаяния вызвала терапевта из поликлиники. Впорхнула девочка в хиджабе, дала совет «кормить из трубочки» и обрабатывать наметившиеся пролежни облепиховой мазью, и улетела, не отрывая волооких глаз от телефона.

Бабушка, как обычно, старалась не обременять других и до конца сама вставала в туалет. Последние шесть дней прошли в мареве. Вся длинная жизнь куда-то провалилась, высветив одно лишь детство. У нее была хорошая дружная семья. Звала родителей: «папаня» и «мамочка». Во мне видела младшего брата Кольку и отправляла за старшим, Алексеем: «беги, пусть поможет». А в последний день, когда я растирала ее каким-то польским гелем-активатором (просто чтобы хоть что-то для нее делать), она вдруг поцеловала меня в макушку. Молча, сил говорить уже не было. И махнула рукой. Невиданная для нее нежность.

Самый момент смерти был будничным и легким. Я сидела рядом в кресле, переписывалась с подругой, обсуждали качество морковки. Зашла мама, мы завозились, начали что-то поправлять на постели. В наших руках она свободно вздохнула и замерла. Никаких хрипов, судорог, описываемых в специальной литературе. Просто прекратила дышать, лицо стало тихим и безмятежным.

Приехали двое юных полицейских, пишут протокол: «Ух ты. Так это ваша Александра Степановна еще войну видела?» – «Ага, и даже с Наполеоном», – говорю угрюмо. – «Что, правда?» – совершенно искренне взметнулся один.

Приехала труповозка. Мордатый водитель заученно пришепётывает: «Если отблагодарите, мы ее быстренько довезем и скоро будет лежать в холодильничке, а то ведь жара». Да как же она будет в холодильничке?.. Она ведь так мерзла последние годы…

98 лет. Долгая жизнь, которая вместила в себя огромное количество людей. Сколько знакомых собиралось у нас дома на праздники за огромным столом! Вечно приезжали-уезжали их с дедушкой приятели, а потом и их дети. Сколько у нее было верных настоящих подруг, живших в разных городах, с которыми десятилетиями поддерживалась связь: Клава, Муся, Соня, Лена, Сима… А коллеги по аптеке, ставшие лучшими друзьями. Перед похоронами я листала ее толстую записную книжку. Напротив всех имен рядом с днями рождения стоят даты смерти. Конечно, семья у нас не маленькая. Но так хотелось позвать на прощание тех, кого она выбирала сама. Но никого больше нет. Она была последней.

Отпевали в храме. Она так хотела, хотя религиозным человеком не была. На ней было красивое темно-синее платье с белым воротничком, которое сшила для нее давно ушедшая подруга. Я ее ругала – носи, зачем эти глупости, похоронное собирать.
Кстати, бабушка еще и моя крестная. В тридцать лет я решила покреститься, никому не сказала, взяла ее в охапку, и мы поехали в маленький уютный храм. И вот пришло время мне сорок дней за нее молиться, прося простить ее прегрешения, вольные и невольные. Уверена, у нее – только невольные.

На форзац своей записной книжки наша Шура, как все ее называли, поместила цитату Твардовского: «Как и когда – не стоит наперед догадываться, – так или иначе, когда ей нужно, смерть сама придет и со своею справится задачей».
Справилась, подлая.