Le bonheur

Мы ехали по аварийной дороге. Проклятая колымага на певучих рессорах все время заваливалась вправо. Что-то было недоговорено, день становился все более жидким. Я видел как его грязь, омывающая рыжие вертепы домов, сползала вниз бесцветным, уходящим в землю субстратом. Мы битый час колесили по чужому району в поисках антрацитовой пыли. Так, чтобы подстраховаться. На самом деле, мы должны были встретиться с П. Мы работали на него. Винтер побелевшими пальцами вцепился в руль. Выцветшие ядра его щек были покрыты красной сыпью. Тихомир продолжал тянуть свое - пора сваливать. Он полулежал на заднем сидении, и его огромные грязные кроссовки упирались в мое кресло. Нас было всего трое и не было никого зверее и опустошеннее нас. Не было никого отчужденнее. Не было никого мертвее. Это был день текучий и застывший, напоминающий гигантское каловое изваяние посреди пустыря. Канализационные люки открывали свои бездны, демонстрируя щедрые дары несуществования. Суицид. Если бы я был цельным, самолюбивым и не таким ничтожным, я бы давно бросился туда головой вниз. Ведь есть же там какое-нибудь дно. Бездонных колодцев не существует.
Мы встретились с П. внутри круглого двора, огороженного допотопными строениями. Эти старые дома объедают двор со всех сторон, но сами при этом только хиреют, ветшают и превращаются в жилые руины. Потому что всё поглощенное ими, уничтожают двуногие антропоморфные паразиты, обитающие в их гнилых внутренностях. Но и этих тоже едят. Их пожирают порочные маргинальные бесы, которые не оставляют взамен ничего, кроме похоронной сиесты и безымянных траурных знаков у подъездов.
П. никогда не жил здесь. П. живет в другом месте, он вполне респектабельный тип. Здесь у него контора и бизнес. П. - гробовщик. Ну, то есть, у него полулегальная фирма по изготовлению гробов. И он не платит налоги. П., как всегда, с подозрением оглядел нас своими маленькими злыми глазками, вдавленными в тяжелую рыхлую морду. Ему был неприятен наш скользкий торчковый вид.
- Вы готовы, парни? – он обыденно пригавкивал как матерый пес. 
Винтер вяло пожал плечами, Тихомир смачно харкнул на асфальт.
- Ну, мы же здесь, - выдавил я.
Нам предстояло всего лишь доставить десяток свежих гробов на заказ в разные точки города. Бизнес, который, не смотря на свою абсурдность, полностью себя оправдывал. Люди, к счастью для П. продолжали околевать, не взирая ни на что. Мы развозили гробы и сдавали их в похоронные бюро или частным лицам по особой договоренности. Чертовы саркофаги были тяжелыми, сделанными из мореного дуба. Винтер и Тихомир занимались, кроме этого, копанием могил. В последнее время они совсем слетели с катушек. Они жрали все подряд, нюхали, дымили антрацитовую пыль, втирали ее в пасть, употребляя любую неизвестную науке дрянь, которую подмешивали дилеры. Но я перестал. Ненавижу когда мой счастливый трип превращается в нечто безобразное и шизоидношевелящееся. Это путь уничтожения. Винтер совсем перестал разговаривать, и все время молчал как немой. Он спал у себя в квартире под кроватью, завернувшись в старый грязный ковер. У изголовья лежал мясной топор. Его паранойя становилась все острее, принимая нелепые асоциальные формы. Тихомир же не мог выносить вида уличных фонарей-шпионов, а однажды, совсем обезумев от антрацита, поведал бредовую историю о том, что за ним следит особый секретный отдел, так как он, будто бы, с самого детства состоял в сексуальной связи со своей родной бабкой. И связь длилась до того момента, пока старуху не разбил паралич. У, черт! Подумать только. Ведь это была древняя сморщенная карга, похожая на гнилой помидор. В любом случае, эти кретины уже не могли остановиться, и нарастающий беспредел их галлюцинаторных сумерек приобретал откровенно шизофренические и опасные черты. Они беспросветно и окончательно просрали свою жизнь.
П. не раз говорил мне:
- …зачем ты водишься с этими отбросами? Это ведь животные. Иди ко мне в офис. Будешь менеджером…
Перспектива работы в его офисе была сомнительной и двусмысленной. Дополнительная ответственность, о которой трепался П., подразумевала еще долю от махинаций с недвижимостью. Я сказал, что подумаю. Так или иначе, ничего не вышло – вскоре П. залетел в ОБЭП, а затем слился куда-то вместе с фирмой. Я оказался на мели. Обыкновенная помойная история, которая никогда не заканчивается.

Стоит приделать к огрызку времени пару крыльев и золотой ореол, и вот вам, безвозвратно упорхнувший миг. Я стою перед широкомасштабной картиной мира как истукан с лупой, и никакая деятельность меня не затрагивает. Сидя на балконе, изъеденном тысячелетней ржавчиной, я читаю Дао и становлюсь проточной водой под солнцем, текущей сквозь время. Минуту назад я был другим. Минуту спустя тот же «я» стал историей. И так до бесконечности. Счастливая девушка под действием любви выскакивает на велосипеде из дворового тупичка. Для нее время – ничто, абстрактное понятие. Она просто знает, что существует здесь и сейчас, и это ее вполне устраивает. Некоторые женщины умеют повелевать временем, не замечая его, и превращая его в любовь, которая заполняет их пустоту. Они верят в то, что этой временной любовной пустотой можно оживлять статуи, поэтому им так комфортно среди разных домашних окаменелостей, носящих штаны. Они искренне в это верят, и надо быть безумцем, чтобы пытаться их разубедить.
Я позвонил Веронике. Просто захотелось ее услышать. Голос у нее был сонный и смешной, но она обрадовалась. И тут же велела мне приехать. Она всегда была сумасшедшей. Мы давно не виделись. Я приехал на такси. Было семь тридцать утра. Вероника в длинном черном халате на голое тело. Маленькая миниатюрная брюнетка с симпатичной мышиной мордочкой. Я не видел ее три года. У нее теперь легкие морщинки под глазами.
- Ты завтракал? – спросила она, сдерживая улыбку.
- Нет.
- Хочешь, приготовлю что-нибудь?
- Нет, спасибо.
- А кофе?
- Это можно.
Пока она варила кофе, я сидел в ее девичьей комнате и думал о ней. Она наивна и практична, невинна и опытна. Я думал, как такая миленькая хрупкая куколка делает для своих клиентов всякие грязные вещи. Она делала для них очень плохие, грязные вещи. Помню, что у нее в шкафу лежал здоровенный черный страпон.
Она принесла кофе и подсела ко мне на подлокотник кресла.
- Ну как ты, детка? – спросила она, хитро улыбаясь.
- Ничего.
- Все такой же заумный? Ты мне раньше казался таким заумным. Но ты ведь не такой?
- Нет, не такой, - мне стало смешно.
- Почему же ты был заумным?
- Не знаю. Потому что ничего не понимал.
- А теперь понимаешь?
- Может, чуть больше чем раньше.
Вероника не выдержала и прыснула. Это была такая игра. Она всегда выуживала из меня какие-то каверзные вещи.
- Нет, ты все равно заумный. Половину из того, что ты говоришь, я не понимаю. Но с тобой прикольно по-своему. Я о тебе вспоминала. Много ты книжек за это время прочитал?
- Меньше чем хотелось бы. Ну а ты как живешь?
Она на мгновение изменилась в лице, потом снова стала беспечной. Это заминка на пару секунд показала ее иную, одинокую, испуганную и повернутую. 
- Я живу нормально, - кратко ответила она. Потом вдруг плюхнулась ко мне на колени, обняла, понюхала мою шею, - От тебя хорошо пахнет. Скучал по мне?
Я молча гладил ее волосы. Она отодвинулась, странно и тревожно посмотрела мне в глаза.
- Хочу сделать что-нибудь особенное для тебя, - сказала она тихо, - Эксклюзив. Знаешь, что такое золотой дождь? 
- Это когда кто-то мочится на кого-то?
- Обычно я это делаю на клиентов, но ты можешь сделать это на меня…в ванной, - сказала она.   
- Думаю, не стоит.
- Тебя не заводит?
- Нет. Я не люблю мочиться на людей.
- Вообще, мужики платят мне за то, чтобы я их поливала. Они реально тащатся. Многим нравится быть обоссанными. Особенно женатым. У меня есть несколько постоянных. Перед их приходом я по нескольку часов не хожу в туалет…
Возможно, она искренне хотела, на свой лад доставить мне удовольствие. Или она совсем с приветом. Но мне и так было хорошо. Мне было хорошо с ней и без золотого дождя.
- Ты мне скажи. Ты счастлива? – спросил я ее.
- Ладно, не будем об этом, - хмыкнула она, - Иди ко мне…
В углу ее комнаты стояли напольные часы с подсветкой - безмолвный деревянный свидетель в треугольной шапке с механическими F-ушками…

Я либертарианец по сути и меланхолик по призванию, поэтому имею губительные сибаритские склонности. Например, к вину и искусству. Иногда тяготею к громоздкому и дикому, вроде первобытной философии островных шаманов. Не помню точно, когда во мне проснулось непреодолимое желание стать счастливым, кажется в детстве, когда по телевизору показывали жестокое убийство китов. Еще когда увидел вонючего бомжа в парке. Он сидел на скамейке под деревом, склонив грязную всклокоченную башку, и из ноздри у него свисала сочная желто-зеленая сопливая груша. Я мечтал именно «стать счастливым», а вовсе не сделать счастливыми всех. Разве только животных. Животные-то как раз ни в чем не виноваты. Люди, окружавшие меня с детства, дворовые приятели и прочие казались капризными или навязчивыми, поэтому я постоянно дрался со всеми. Меня считали маленьким злым психом. Сплавив меня однажды в летний детский лагерь, родители жестоко пожалели об этом. Я сразу же возненавидел стадную лагерную деятельность в виде соревнований, походов и викторин. В первую же неделю я свалил оттуда и половину ночи ковылял пешком по трассе, пока меня не хватились. «Пошли на хер, путь свободен…» - повторял я себе под нос, когда брел один во тьме. В этой прозрачной тревожащей темноте и одиночестве я ведь был счастлив по-настоящему. Но все они считали, что я совсем уже падший. Родители так мне и говорили: ты – выродок и не видать тебе счастья в жизни! Как бы дополняя, вот смотри на нас! Мы-то знаем! Но пока они искали свою жалкую иллюзию, продолжая жить неказистой жизнью утопленников, счастье ускользнуло от них самих. Вернее, никто из них его так и не заметил, в то время как оно незримо присутствовало во всем. Его молекулы распростерты в пространстве бесчисленными пестрыми дорожками. Оно в утреннем бутерброде с сыром, в кофе, в горячем душе, в чистом вечернем воздухе, в неожиданном всплеске смеха какой-нибудь женщины, в картине, цветном витраже, в новых ботинках, в запахе цветов, в беззубой улыбке младенца, в существовании личной свободы, в идее, во мне самом. В Боге. Но они его так и не заметили и тихо дряхлели поодиночке. 
Вечером очередная ретрансляция сладкого шепота плода виноградной лозы в мою чуткую шипящую глотку кажется едва ли не чище божественной слезы. Будьте как дети, сказал однажды неисправимый ребенок, чьих слез хватило на всех. И я вдруг понимаю, что обдолбан счастьем в хлам. Под моим окном зреет старая липа, простое дерево, чья листва брызжет янтарем. Вечером дерево невероятно прекрасно, пронзенное иглами закатных лучей-надежд, как явленная душа, упоенная идеями грядущего раскаяния. Думаю, если умереть вот в такой момент, когда тени еще падают на лицо, то это хорошая возможность очутиться в лучшем из миров. Это отличный шанс для тех, кто хочет, но не умеет молиться, не только на смертном одре. Для тех, у кого при наличии живого сердца, мертвы уста. У каждого должен быть шанс в такой вечер…