Лиля, нам кранты!

Лиля, нам кранты!
ГЛАВА 1
Деревня Марс Свердловской области, в двадцати километрах от районного центра – города Новая Ляля. 2013 год. Первые выходные сентября, вечер.
Василий со своим другом Макаром сидели на табуретках во дворе дома последнего за покосившимся «столиком», а попросту – у старой ржавой бочки, поваленной на бок. Горизонтальность поверхности «стола» обеспечивала вмятина, сделанная несколькими ударами молотка и дарившая вполне устойчивое положение для орудий застолья. Хозяин станции перезагрузки занес руку с бутылкой водки «Пшеничная» для розлива первой инъекции. Жидкость весело запрыгала наружу в граненые стаканы, захватывая все внимание своих поклонников.
Водку Лиля не пила, и ей было скучно. В поисках загадок и тайн, она побегала по двору. Обнюхала нижний ярус невысокой, кое-как сложенной поленницы. Пару раз взяла грунт на пробу, несколько раз копнув передними лапами землю, – ничего интересного. Подбежала к забору. И вдруг с той стороны ее поманил запах – слабо уловимый, но такой знакомый. Она поддела носом дощечку, та поддалась, и рыжая гладкошерстная такса ловко шмыгнула в щель.
Здесь было темно. Встретивший ее частоколом бурьян был в три раза выше Лили. Он ощетинился на непрошенную гостью засохшими листьями. Лавируя, она шла на запах. Ее вел главный орган таксы – нос. То здесь, то там она натыкалась на странные косточки, как будто кто-то лузгал в заросшем огороде цыплят, как семечки, и выплевывал их останки на землю.
Вдруг луч света разрезал мрак в траве. Раздался грохот падающих железных кастрюль и крик: «Ну ты посмотри, паскуда, и сюда пробралась! Ну, сейчас я тебя, сучка!»
Лиля вскинула голову. В метрах десяти от нее был дом бабы Ведуньи. Так прозвали деревенские в общем-то молодую еще женщину Аглаю, возраст, который, как она слышала от «мертвого мужика», определил какой-то Бальзак.
Одно окно в доме теперь ярко горело. А внутри него быстро топали ноги и били литавры. «Ну, щас я тебя, ублюдочная тварь!» Снова раздался удар и грохот падающей посуды.
Источник запаха был уже так близко, а бешеная баба в избе – это даже не острозубая лиса в норе. Что ее бояться?! И Лиля пробежала еще несколько метров.
Она была уже вплотную у звавшей ее цели, как вдруг дверь избы резко распахнулась, и из полумрака предбанника ракетой вылетел какой-то предмет. Чуть не заехав ей прямо в лоб, он шмякнулся рядом. Лиля понюхала воздух. Крыса! Дохлое животное таращилось на нее с земли неподвижными глазами.
На пороге стояла Ведунья. От гонки с преследованием она вспрела, и черные пряди, выбившиеся из пучка на затылке, прилипли ко лбу. Ее груди изображали девятый вал, вздыбливаясь и опадая под тонкой кофточкой. Справа подол серой юбки в пол был прикручен к поясу так высоко, что Лиля даже разглядела утягивающие панталоны. Одним кулаком она подпирала свой крутой бок, а вторым грозила в темноту: «Будешь знать, мерзавка, как у меня в доме шариться! – вдруг она прищурилась, рука с кулаком стала медленно опускаться, и она с подозрением спросила: – Это чейт такое?!»
Ставя ноги с осторожностью сапера на минном поле, Ведунья стала спускаться вниз по ступенькам крыльца. Напряженно вглядываясь в темноту, она шарила левой рукой позади себя. Лиля замерла на месте и уставилась на приближающуюся фигуру глазками-бусинками.
«Ах ты ж, сульфат натрия! Смотри, какая живучая тварь! Я ее огрела сразу двумя сковородками, а этой крысе чернобыльской хоть бы хны. Сидит, лупится на меня, бесстыжая!»
Вдруг баба застыла на секунду. Рывком развернулась, и только на мгновенье мелькнувшая в ее руке лопата уже, словно копье, рассекая воздух, неслась прямо между глаз собаке. Хрясть!.. И лезвие до середины вошло в землю, в то место, где полсекунды назад еще сидела такса.
Лиля сороконожкой мчалась в сторону дыры в заборе, и ее предательски выдавали шевелящиеся кусты.
Аглая размашисто зашагала в сторону лопаты. И вот она уже почти схватилась за черенок, как, наступив на что-то скользкое, ее ноги вылетели вверх. Правый тапок, сорвавшись со ступни, описал стремительную дугу и огрел ее по лбу. Она шмякнулась задом на землю.
«Да мать твою!» – далее разного рода неприятные качества матери были упомянуты ей в неалфавитной последовательности.
Отматерившись и отдышавшись, баба с трудом перекатилась с ушибленного зада на живот и уперлась носом в виновницу своего полета – крысу.
«А это что еще?! – она проморгалась, вытянула указательный пальчик и недоверчиво тыкнула крысу-камбалу в бок, та качнулась, но оживать отказывалась. – А кто ж тогда убегал?!»
Лиля стояла у обнаруженного ранее лаза – у вертлявой дощечки. Она оглянулась назад и один раз коротко с вызовом гавкнула, будто сказала тому приманившему ее в чужой двор запаху, что разберется с ним в следующий раз, и нырнула в щель.
ГЛАВА 2
Остервенело двигая лопатой-убийцей, как костылем, Ведунья, бормоча ругательства, прыгала на одной здоровой ноге по тропинке через свой заросший огород в сторону забора. Лицо ее было перекошено от злости и боли.
– Эй, «Станиславский» недоделанный, к тебе крыса не прибегала?
Сидевший за столиком под яблонькой «Станиславский», а в миру Макар, и его друг Василий были в том ранимом состоянии, когда чоканье случилось, губы уже приняли призывающую форму, рюмка медленно подъезжала ко рту и все внутренности горели в ожидании.
Ведунья просунула лицо меж досок забора и зыркала глазами по двору. «Станиславский» недовольно крякнул и театрально закатил глаза, но рюмку из рук не выпустил.
– Женщина, бабайку в детстве тобой случайно не пугали?
– Да вон же она, мерзотина! Я из-за нее ногу, можно сказать, сломала! – Лиле стало интересно, кто там орет, и она выглянула из-за ноги хозяина, где спокойно лежала уже пару минут. – Ну как я сейчас ее! – и Ведунья попыталась перекинуть лопату через забор.
– Э! Э! Баба, ты что, там своих мышиных хвостов переела! Не тронь мою собаку! – Василий даже приподнялся, а Лиля посмотрела на него с любовью и замахала хвостом.
– Тьфу на тебя, Васька! Завел себе крысу. Да еще похваляется, что она у него самая охочая из всех. А ясен пень, крыса в любую нору пролезет, – и Ведунья посмотрела на собаку, как расстреляла взглядом. – Тьфу! Крыса, она и есть крыса! – и запрыгала обратно к своей избе, снова выкрикивая ругательства.
– Совсем баба чокнулась со своими зельями! А рожа-то какая кривая, будто мышьяка перепила! – сказал «Станиславский».
Он побаивался свою одноклассницу Аглаю еще с детства. Она всегда была крупнее и борзее других девчонок. Даже колотила его в школе.
– Эй, батон, иди, я тебе колбасы дам! – и «Станиславский» наклонился, посмотрел внимательно на собаку и кинул ей кусочек сырокопченой. Та понюхала, но есть не стала.
– А че, у тебя такса бракованная? – спросил Макар.
– Нет! Копает всеми четырьмя ведущими всегда, когда не спит или не ест!
– Да нет, ухо у нее левое чего дырявое? – и Макар тыкнул пальцем в сторону собаки.
Вася покраснел, отвел глаза и потянулся поднять веточку с земли.
– Так это… барсук ее на клык взял. Еле ушла живой из норы.
– Эвоно как! – протянул Макар. – И как же она отцепилась-то?!
– Известно как: страшнее злой таксы зверя нет – напугала. Он и выплюнул ее ухо, – на ходу придумывал Василий, краснея как рак.
Уже без особого удовольствия мужики выпили, и Василий продолжил прерванный внезапным появлением соседки рассказ.
– Ну так вот, ходили мы с ней на кабана.
– Да ладно заливать-то! Вон от барсука еле сбежала, а кабан бы ее хрясь – и остались бы от твоей крыски одни ушки на опушке!
– Глупый ты мужик, Макар, хоть и институт кончил. Такса, пущенная по следу клыкастого, его быстро останавливает, – Макар саркастично вздернул правую бровь. – Да-да, потому что зверь, атакованный таким мелким животным, относится к нему презрительно.
– Не уважает, значит, – хмыкнул «Станиславский».
– Такса, она ж маленькая и юркая. Он на нее прет, а та вывертывается от нападений-то. Кабан по малости ее роста не может даже запороть клыками. А все его нападки только поддразнивают и подзадоривают собаку. А я в это время слухаю внимательно и иду на лай, – Василий вскинул руки, словно в них ружье, и направил его на товарища. – Подкрадываюсь – и бах-бах! – выстрел из пальца был произведен точно в голову собеседника.
– Ну, и где кабан-то? – невозмутимо отреагировал на свой расстрел Макар. – Что-то я не помню, чтоб на шашлык меня звали? – «Станиславский» пристально, с укором смотрел на товарища.
– Ну это ж еще в прошлом годе было! – Василий посмотрел на свою руку-оружие и спрятал ее в карман фуфайки, как в кобуру. – Разделали мы его с женой, да и городским продали. Помнишь тогда, скока тут понаприехало охотников по банкам попалить да водку поглушить?! Деньги-то нужны, чай, были. Знашь же, что Верку, дочку, в институт в город провожали. Сами даже ушей жаренных не попробовали – все городским скормили.
– Ладно-ладно, это я так. Ну и че, крыска-то твоя на любого зверя, что ли, идет? – и «Станиславский» заглянул под стол. Лиля спала, подложив под голову ногу Василия.
– Да на любого! Она вообще как гончая. Увидит зверя, и как бы он ни драпал, уж следа не потеряет! Знаешь, какое у нее чутье?! Феноменальное! – и Василий подкрепил утверждение жестом – ткнул в небо указательным пальцем. Макар, уже слегка осоловевший, вскинул взгляд за перстом указующим, но ничего, кроме пустоты, не разглядел, поэтому снова уставился на товарища. – Вообще, у такс нижнее чутье такое, что нефть может искать без проблем, ну а по следу идет – вообще как по рельсам едет, да и посадка к этому у них располагает, – хмыкнул гордый хозяин. – А у этой еще и верхнее что надо! Бежит она по следу. Вдруг у дерева какого-нибудь остановится, задерет голову и давай голосить. Если успеваю подбежать, то куницу сниму, а может, и соболя. А она дальше бежит и временами голос подает – не отставай, мол. Ну, я по голосу бегу за ней тоже дальше. А зверь-то от нее не торопится убегать. Особенно большой. Он думает, какой ему от нее ущерб-то. Смертельный, я считаю, пофигизм! Потому как я тут как тут – и бах-бах – и вот тебе и мясо, и шкура. А уж зайца, лису, барсука, козу выследить – ей вообще плевое дело. Вот только ее от себя отпускать далеко нельзя. Непозывиста она очень. Увлечется в азарте – и ищи-свищи.
– Ну, за охоту, что ль! – «Станиславский» разлил водку по рюмкам и сорвал с укрывавшей их яблони закуску. Потер об свою грязную рубаху и протянул Ваське. Они хлопнули, крякнули, занюхали яблочком, и Васька продолжил.
– А знаешь, когда она в раж входит и, например, выдру из норы выгонит, так кураж ее закрутит, что плюхается за ней в воду и гребет за скотиной этой что есть мочи, чтоб схватить. Забывает, что плавать-то не очень-то и любит. Ага!
Лиля вышла и села напротив их стола-бочки, когда-то служившей интернатом для соленых огурцов. Посмотрела то на одного, то на другого и гавкнула.
– О, точно! Хорошо ты, Лиля, напомнила. Пора нам, Макар. Завтра ехать далеко, да и с ранья. Запамятовал совсем! – Васька захлопал по карманам – на месте ль папироски – и стал вставать.
– Кудай-то ты намылился?
– Да, Пономарихе приспичило в деревянный храм. Месяц уже проходу не дает – чертями пугает.
– Да туда ж сто пятьдесят килОметров! Да и стремно там, рассказывают. Люди собираются, как из психбольницы. Матом орут, плюются. Че там Пономариха-то забыла? Иль она тоже того? – и Макар покрутил пальцем у виска.
– Того – не того, а говорит, надо до зарезу. Житья, говорит, нет. Свезу – жалко, что ль. Бензин она оплатит. Да и, говорят, там леса хорошие. Пока она в храме топтаться будет, мы с Лилькой, может, зверя набьем. Ну, бывай, Макар. Пошли мы, – Василий протянул товарищу руку. «Станиславский» пожал ее и пошел проводить их до калитки.
С виду щупленький, сморщенный, как изюм, старичок, а по паспорту – рожденный всего сорок девять лет назад и обязанный находиться в самом расцвете сил. Деревня, в которой он прожил почти всю свою жизнь, напрочь забывала, что никакой он не «Станиславский», а Макар Кузьмичев – бывший абитуриент, так и не ставший студентом ни одного театрального вуза.
Напели ему – школьнику старших классов – тридцать три года назад односельчане, что красив он, как Бог, ну как минимум вылитый «Штирлиц», только ростом чуть ниже. И ему в жизни одна дорога – только в кино и сниматься. Что делать, если ты рожден актером? Конечно поступать в театральный и потом играть исключительно популярных героев. Но театральный мир Москвы прогнал его программкой со вступительных, а приехать побитой собакой в деревню тоже, знаете, не дело – засмеют. Пошел в грузчики, а родным писал, что осиливает заочный и скоро переведется. Работал и пил с тоски. Пил – работал. И, сам того не помня, как-то очнулся, а его милиционеры физиономией с асфальтом знакомят, а рядом разбитая витрина универмага. За закуской лез.
Суд. Повезло – условный срок и отправка на постановку на учет по месту прописки в свою родную деревню. Тут все и вскрылось. Издевки и подтрунивая кого хочешь доведут до горячки, тем более если натура чувствительная – артистическая.
И судьба дала ему второй шанс творческой реализации. Как-то Макар нализался у себя в избе самогонки и решил на велике съездить за добавкой к куме. Она в соседней деревне жила и субсидировала горемычному по доброте душевной бесплатно. Холодно уже было, поздняя осень, а у фуфайки только и есть, что одна пуговица – продувает. Ну он возьми и надень ее задом наперед. Едет – тепло. Замечтался, да как на кочку наскочит! Бряк – и перелетел Макар воздушным гимнастом прямо через руль. Упал на дороге да и уснул.
Тут из леса выходит Васька (товарищ его, с которым он вот сейчас пил), а с ним Лиля. Пустые в этот раз идут. Печальные. Смотрит Васька: Макар на дороге лежит. Подбегает. Ба-а-а-а, а у него башка свернута. Подбородок на спине лежит, и вроде он как не дышит.
Васька по телевизору видел в фильме каком-то (название он благополучно забыл), как американские скауты оказывали первую помощь. И они еще тогда говорили, что перво-наперво не трогать человека, коли башка у него свернута, а звать медиков. А откуда их звать-то? Фельдшер уже как лет пять в область сбежал. А до поликлиники двадцать верст. Из тех, кто хоть раз читал медицинскую энциклопедию, одна Ведунья в деревне. Пока бегал в деревню за помощью, Лиля все не унималась. Прыгала вокруг Макара, лаяла ему во все уши. И вдруг ка-а-ак схватит его за воротник фуфайки, как тряханет в разные стороны. Он и проснулся. Сел, башка на спину смотрит и моргает. Вернувшийся Васька аж перекрестился, хоть и не верующий.
– Макар, ты че, живой, что ль?! Али как?! – дрожащим голосом спросил Василий.
А тут уже и Ведунья мчится, воплями своими всю деревню собирает. Табуном бегут по дороге, аж пыль столбом. Конечно, такое пропустить! Покойников и прочей развлекаловки в деревне уж почитай лет шесть не было.
Запыхались все. Выстроились полукругом вокруг сидящего на дороге Макара. И не поймут, как покойник башкой вертеть может. Так шею только совы выворачивать без последствий умеют.
– Мужик, ты мертвый? – пятилетний внучок бабки Шнапс, сосланный очередной раз в деревню утилизировать неуемную энергию, вышел вперед и тыкнул пальцем Макара в плечо. Тот потряс головой. – Живой! Живой! – взвизгнул мальчишка.
Васька от радости аж в ладоши захлопал. Тут и все двадцать собравшихся односельчан сначала неуверенно, а потом переходя натурально в овации, стали хлопать и смеяться, как их «мертвый мужик» разыграл. А Ведунья сказала: «Ну, Станиславский! Ну, актер!»
Макар сидел в пыли на дороге, и виделось ему не двадцать, а втрое больше односельчан. Он им улыбался шире шляпы и кланялся, приложив правую руку к груди. Аплодисменты ему пришлись по душе.
С тех пор его и стали звать «Станиславский» или «мертвый мужик». Макар понял, это начало творческого пути. И стал, как мог, реализовывать свой актерский потенциал.
ГЛАВА 3
– Ей, соседушка, едем? Твой марсоход на ходу?
Только рассвело, а в окно дома Василия уже тарабанила Пономариха. Набожная вдова, которой постоянно мерещилось, что она впадает в грех. И чтобы он до нее никаким путем не добрался, бесконечно одергивала свою черную юбку в пол и поправляла платок на голове.
– Щас, он идет уже! – прокричала из открытой форточки из дома жена Василия – Любка, а Лиля продублировала ее сообщение на собачьем – лаем.
Василий вместе с Лилей вышли на крыльцо. Хозяин потянулся, и его белая алкашка поползла вверх, оголив крупный комок нервов. Он почесал свою рыжую густую бороду и пошел заводить «буханку». Лиля семенила рядом.
Его УАЗ-452, в народе прозванный «БУХАНКА», был так же безотказен в непроходимых лесах и по бездорожью Урала, как метро в Москве. И временами к нему наперевес с подарочками захаживали односельчане – жители деревни Марс – с просьбой отвезти их по хозяйственным нуждам туда, куда их кобыла с телегой не проедет. Например, в райцентр – Новую Лялю – или куда подальше. И шутили еще: «Ну что, Василий, твой шаттл обеспечит марсианина высадкой на Землю для контакта с ее жителями?!» Василий никогда не отказывал, если было свободное время.
Лиля привычно ловко запрыгнула в машину. Пономариха же, задрав подол и кряхтя, еле забралась в заднюю дверь. Дамы расселись друг напротив друга и ждали, пока Василий загрузит свои пожитки: ружье с патронами и корзинку с нехитрым перекусом из сала, яиц, хлеба и помидор.
Пономариха сидела и таращилась на собаку глубоко посаженными глазками-бусинками, сканируя животное. «Ну, точно крыса. Форменная прям и есть крысятина!» – натянутыми стрункой узкими, немного напоминающими цвет баклажана губами прошипела она. Лиля поняла, что вроде обращаются к ней, но вот только никак не могла распознать тон и на всякий случай дружелюбно помахала хвостом.
– Василий, а что, и эта с нами поедет? – с нотками истеричности прокричала Пономариха из кабины возившемуся с пожитками водителю.
– У тебя есть возражения? Иди пешком! – ухмыльнулся он. Пономариха фыркнула и отвернулась в окошко.
Дорога была не ближняя – сто километров, местами по ухабам да рытвинам. И никакого GPS. Как там Василий ориентировался – одному Богу известно. Недаром, наверное, всю жизнь в этих местах прожил.
Весь путь Пономариха смотрела в окошко, изображая биолога, проведшего свою жизнь в Антарктике и неожиданно увидевшего хвойный лес. Но нет-нет да покашивалась на спокойно лежащую на полу собаку и вспоминала, как вчера в ночи к ней будто черти пригнали Ведунью – Аглаю. Охромевшая на одну ногу, да еще с лопатой, та, источая просто психическую радиацию, рассказала, снабжая речь яркими эпитетами, о крысе-оборотне.
Пономариха еще год назад высказала соседям свое мнение, что это за собаку такую завел Василий. Под шкафом, чтоб ее держать, что ль?! Ну а тут еще она с бесовским отродьем вынуждена ехать вместе в церковь.
Лиля слышала эти поскрипывания глазных яблок Пономарихи в свою сторону, и сии зырканья собаке пришлись не по душе. Она ловко перебралась на переднее сиденье, поближе к хозяину. Тот молча потрепал ее по голове и переключил коробку скоростей на пониженную передачу – начали попадаться болотца на дорогах. Но доехали они даже быстрее, чем рассчитывали – всего за три часа.
Бревенчатый храм своими золотыми лакированными боками и единственным куполом переливался в солнечном свете. В крупном городе эта церквушка была бы всего лишь флигелем основного храмового здания. Но здесь, среди хвойного леса, на полянке, невеликие свои размеры он с лихвой компенсировал аутентичностью.
Праздника никакого не было, а очередь на вход была. И она тянулась веревочкой из мрачных и напряженных людей от самых ворот.
– А почему народу-то так много? – спросил сидящий в машине Василий и не спеша закурил от спички.
– Так не просто ж так сюда плюхали, и ближе цэрквы есть! – нервно воскликнула Пономариха. – Здесь экзорцизмом борются с бесами. Ну, то есть выгоняют их из людей. Сама не ходила ни разу. Но говорят, жуткое зрелище, – поерзав на сиденье и в тысячный раз оправив косынку и юбку, добавила женщина.
Василий из-за природной деликатности к чужим проблемам не стал спрашивать, какого она сюда приперлась, а только протянул:
– А-а-а-а! Ну, ты, похоже, там надолго застрянешь. Мы в лес. Пойдем норы местные проверим. Если разойдемся, жди здесь – у машины.
Пономариха скованными движениями затекших конечностей стала вылезать из машины, да как вцепится в рукав Василию.
– Пошли со мной! Я боюсь! – и заискрила ополоумевшими глазами. Василий аж выронил папироску изо рта. Придя в себя через секунду, он отрицательно покачал головой и потянулся за упавшей сигаретой. Вдова пошмыгала к воротам одна.
ГЛАВА 4
«Кусь ее! Кусь! Кусь!» – орал Вася, сидя на корточках около входа в нору.
Пономариха скрылась за воротами храма, а он с таксой пошел в противоположную сторону – в лес. Сосновый, усыпанный иголками, почти без кустарника, он зачаровывал. Солнце игралось с макушками деревьев, каждое из которых могло бы стать корабельной мачтой. В зеленом море хвойных им попадались огненные всполохи пожелтевших берез и алых осин. Они с Лилей зашли уже довольно далеко вглубь. Шли наудачу. И, оказалось, не напрасно.
В первую же нору Лиля нырнула, как к соседке за солью. И стала подавать в лабиринте ходов голос: ей, хозяин, тут есть зверь! А Василий ее еще и подзадоривал: «Ай, молодца! Кусь его! Кусь!»
Лиля быстро семенила и поворачивала то налево, то направо и вдруг уперлась в тупик, а из него на таксу оскалилась лиса. Щелкает своими зубочистками прямо перед ее носом, норовит схватить. В норе не развернуться – не разменяться. Лиля лает хозяину: откапывай меня давай! А из-под земли и не особо слышно. Василий подставляет ко входу норы то левое ухо, то правое, но никак не разберет тон. За год совместной охоты он по лаю научился определять, что собака делает в норе. Когда ее надо подбодрить, а когда бежать за лопатой или вскидывать ружье.
А Лиля на лису: гав-гав! Завелась. Напирает на хозяйку норы. Шаг, два. А та уже своим рыжим задом в стенку тупика вжалась. Деваться ей некуда, только сожрать собаку-агрессора. Щелк, щелк зубами, а Лиля в отход. Пятится задом – лису к выходу выманивает.
Василий уже ухо в нору засунул и для усиления восприятия даже ухо рукой оттопырил. Да далеко, слышит только, что происходит там что-то, а что конкретно, не понятно.
А тем, кто внутри лабиринта, уже и свет в конце туннеля виден. И вдруг рукав в норе. Лиля шмыг в него и сидит тихонечко. Лиса подошла чуть ближе, а та из засады как на нее вылетит. И рыжая, увидев просвет, огрызнулась только напоследок на таксу и как рванет наружу, будто ей фейерверк в одно место вставили. Лиля-то и успела только один раз ей гавкнуть в след.
И только Вася разогнулся, поколебавшись секунду, взять ли лопату и откапывать свою собаку или вскинуть ружье и нацелиться на выход, как из темной дыры выскочила ошалелая лиса. Разогнавшись по нему, как по трамплину, проколов брючину когтистыми лапами, она оттолкнулась от его правой ляжки, сиганула метра на два вперед и рванула в лес. Василий только и успел что посмотреть ей вслед. Поворачивается назад, а Лиля уже стоит у входа, отряхивается от земли и смотрит на него в недоумении: где лиса, хозяин? Всю жизнь с самого малолетства Василий ходил на охоту, но если бы в Свердловской области жили индейцы, они не дали бы ему кличку «зоркий глаз»!
Начинала Лиля свою охотничью карьеру с Василием с серых куропаток. С ее феноменальным чутьем таксе ничего не стоило найти птицу даже в высокой траве на большом расстоянии. Уже за триста метров собака точно знала GPS координаты пернатой с точностью до секунды. И поскольку Лиля была еще юна и полна необузданной амбициозности, а также невероятно стройна в талии (Вася старался ее не перекармливать), силы били ей в голову, и она в прыжке хватала птиц, не дожидаясь огнестрельного забоя.
Васе бы радоваться и посиживать на пенечке в сторонке, поплевывая, пока за него делают всю работу, но он не смог перенести стыда перед коллегами по цеху, а главное, их издевок (ходили они тогда на куропаток компанией в несколько человек). И он решил приложить к урожаю пернатых в своем рюкзаке и свою руку.
И вот Лиля подводит его на выстрел к птице. Всем своим видом показывая, где куропатка скрывается в кустах. Василий вскидывает ружье на изготовку. Шелест травы. Крик из нее куропатки: «Зип-зип». Вверх взлетают то ли крылья, то ли уши. Разглядывать некогда. «Ба-а-ах» – дал залп Вася. Все произошло так быстро…
Когда дымок от выстрела рассеялся, Вася увидел улетающую куропатку и услышал поскуливание.
– Лиля, Лиля! – позвал он.
Собака, пошатываясь, вышла из высокой травы на утоптанное место. Из ее длинного левого уха капала кровь.
– Твою же мать! Иди сюда, – позвал Василий.
Лиля опасливо подошла. Он поднял висящее ухо. Оно было пробито дробинками в трех местах в нескольких миллиметрах друг от друга.
 – Кучно легло, – констатировал Вася.
На птицу он больше не ходил. Только раздельный спорт, где можно и промахнуться, но собака не ляжет под выстрел.
…
Следом после побега рыжей стервы пошел дождь. Опасно, края нор могут завалиться – и пропала тогда собака. Все было против того, чтобы Вася реабилитировался. Решено было разворачиваться и идти к «буханке».
Шли обратно – каждый молчал о своем. Такса не очень понимала, почему с рюкзака хозяина не висит лисий хвост, и все бегала полукругами сзади, пытаясь разгадать фокус: где прячется лиса у Василия на спине. А Василий запустил пятерню правой руки в свой рыжий загривок и почесывал макушку, будто это поможет ему понять: как так вышло-то?!
ГЛАВА 5
Докурив папироску, оглянув церковь – не видать ли Пономарихи, он залез в «буханку», задернул занавески и разлегся на сиденьях. Видать еще долго – можно и прикорнуть.
И вот навалилась уже сладкая дрема, так приятно расслабляя тело, как вдруг острым своим охотничьим взглядом он заметил какое-то движение. Да и Лиля, лежавшая на соседнем сиденье, тоже вскинула голову и посмотрела в ту же сторону. Занавеска… Дернулась!
– Ты видала, а?! – он повернулся к собаке.
– Гаф! – ответила она.
Василий резко сел и чуть сразу не лег. Занавеска, висящая внутри машины, была чуть одернута, хотя закрывал он ее плотно. И в нешироком прогале, в пробивавшемся свете, снаружи торчал черный пятак. Василий проморгался. Торчит! Черный пятак! А пятак двигался влево-вправо в воздухе, втягивая его, как будто принюхиваясь. Лиля вскочила на все четыре лапы и залаяла надрывно. Резким движением Вася одернул занавеску – никого.
ГЛАВА 6
– Че-та мы долго едем, – высказал вслух Василий терзавшее его сомнение. Он нервничал. Должен уже как час назад показаться поворот у дерева, сгоревшего от ударившей в него молнии. А его все не было и не было. – Расскажи, что ль, че там было-то, – обратился он к насупившейся Пономарихе, которая никак не могла простить Васе эту поездочку с собакой-оборотнем в одной машине.
Радио не брало в этой глуши, и чтоб как-то разрядить гнетущую тишину и отвлечься от нет-нет да выскакивающей мысли, что, возможно, они заблудились, Василий решил, что будет лучше послушать рассказ об этом странном месте.
Пономариха вернулась к машине лишь через четыре часа после своего ухода и была угрюмей обычного – все время молчала. Только ее губы-ниточки беззвучно шевелились, и она тайком осеняла себя крестным знамением. Но на Васино предложение откликнулась с выдохом облегчения. Держать в себе увиденное более не было никаких сил.
– Простояла я битых два часа в очереди на вход. Зашла вовнутрь, а там полумрак. Прямо начиная с дверей, на полу на подстилках несколькими рядами лежали люди. Ну как лежали! Они хрипели, шипели и даже мяукали. Их так выкручивало и ломало, руки и ноги взбрыкивались в каких-то противоестественных скрюченных конвульсиях, что такой меня ужас взял – волосы дыбом встали! – Василий с Лилей, сидящей на пассажирском сиденье впереди, синхронно посмотрели на нее через зеркало заднего вида.
«Да вроде нет – косынка не торчит от колом вставших волос. Нагоняет страсти, наверное, как всегда!» – пронеслось у них одновременно в головах. Меж тем Пономариха продолжала свой жуткий рассказ.
– Около каждого на полу было по церковному служителю, придерживающему лежащего. Очередь двигалась по кругу, вдоль стен храма. А над всем этим был запах ладана и голос батюшки, монотонно читавший псалтырь. Женский хор пел. Негромко так, но уверенно. И вот странно-то, пел он как будто какие-то народные песни. Слова нецерковные какие-то вовсе. Вроде бы и не слышала таких, но мотив знакомый. Может, показалось мне? – сама у себя вслух спросила Пономариха. Задумалась на секунду, потом мотнула головой, словно отгоняя какие-то мысли и продолжила: – Обогнув крУгом церковь, очередь по одному подходила к батюшке. Хрупкая такая, миловидная девушка лет двадцати, наверное, стоявшая передо мной, шагнула к кресту, протянутому священником, и прикоснулось к нему лбом. Вдруг, как из-под земли выскочили неслабой такой комплекции служки и едва успели подхватить ее под руки, как она завертелась и зашипела, стала плеваться, материться и угрожать державшим ее. А выкручивалась и мотала она этих двух мужиков по сто килограмм вообще как несерьезное недоразумение. Голова ее опрокидывалась назад с такой силой, что позвонки давно должны были вылететь. А батюшка продолжал вжимать в ее голову крест, глядя только в псалтырь и монотонно читая. Вдруг она неожиданно обмякла и, как тряпичная, повисла на руках служек. Они аккуратно донесли ее до подстилок и уложили. Наступила моя очередь. Страшно было-о-о. А вдруг… – Пономариха замолчала и с минуту смотрела в окошко на мелькавшие мимо елки и сосны.
«Хотела обменять муки совести на божью благодать весело и без натуги, как на дискотеку сходить. Видать, не вышло», – ухмыльнулся про себя Василий.
Пономариха наконец оторвалась от лицезрения хвойных пород и продолжила.
– Я сделала шаг вперед, и крест рукой отца Сергия с большой силой уперся мне в лоб. И он снова начал читать молитвы. Все у меня расплылось перед глазами. Слышно было только какое-то эхо далеких и несвязных отголосков. И вдруг такая мощная… ну, волна, что ли… даже не знаю, как описать, стала бить меня нещадно. Чуть ли не отрывать от пола и устремлять куда-то ввысь. Потом неожиданно пришла пустота – ни мыслей, ни звуков. И только убрал священник крест со лба, я словно вынырнула откуда-то обратно в реальность. Ноги трясутся – едва не падаю. Вышла на улицу, еще полчаса отходила, сидя на лавочке, – Пономариха закончила и снова уставилась в окно.
Дальше ехали в тишине. У каждого в «буханке» было о чем помолчать. Где-то на третьем часе хода стало точно ясно – заблудились. Петляли долго. Вот вроде бы тот самый поворот. Сворачивают. И не туда. И снова обратно. «Да уж, и чем я Бога прогневил? Сначала лиса, потом этот парящий в воздухе пятак, и вот теперь вообще не ясно, хватит ли бензина до дома и где мы вообще», – нервничал Вася.
Он вырулил на очередное распутье. Перед ними было три дороги.
– И куда теперь? – повернулся он к Лиле. Она по-прежнему сидела на переднем сиденье рядом с ним. Такса деловито всматривалась в развилки перед собой. Вдруг она повернула морду, посмотрела налево и...
– Гаф! Чхи-и, – Лиля хотела гавкнуть, но чихнула и мотнула так сильно головой, что уши ее захлопали.
– Туда, думаешь? – и Вася подбородком показал на дорогу слева.
– Гаф-гаф-гаф! – собака залаяла в указанном им направлении.
– Ну, поехали, если что, за бензином с канистрой побежишь ты! – и они тронулись.
«Совсем Василий ополоумел! Дорогу уже у собаки спрашивает», – подумала про себя Пономариха, но вслух промолчала, помня утреннюю стычку с водителем.
– Да не боись! Лилька моя точно знает! – перехватил через зеркало заднего вида недоверчивый взгляд пассажирки Василий. – Она знаешь, как чует! Ни одна собака в мире так не умеет. Если бы в «Роскосмосе» служила, то по ней бы проверяли работу ГЛОНАСС.
– Чего?! Василий, брось заливать-то!
– Ну, вот смотри, у нас из Марса три дороги. Так?! – женщина коротко кивнула. – Откуда ж она знает, по какой я возвращаться буду из района, когда уезжаю?! А?!
– Так по какой уезжал, на той она и сторожит тебя! – с сарказмом ответила Пономариха.
– А вот дуля тебе! – и Вася перекинул правую руку с фигой назад себе через левое плечо. – Я, быват, с одной рано утром выезжаю, а по другой поздно вечером возвращаюсь, а Лилька уже маячит придорожным столбом тут как тут. И как она, по-твоему, это делает?
– И как?! – недоверчиво прищурилась Пономариха.
– Нюхом! Чует она за десять верст. Во как!
– Пойду вилку возьму – лапшу с ушей сниму, а то болят уже, – съехидничала она.
– Темная ты личность, Елизавета, видать, биологию ты в школе прогуливала! Обычные собаки, что у нас по деревне бегают, нюх имеют в десять тысяч раз сильнее нашего – человечьего. Так ученые выяснили, – и для убедительности Василий поднял указательный палец вверх.
– А что ж они с таким нюхом с помоек жрут, аж глаза закатывают? – усомнилась она.
– Чужой вкус – потемки! А Лиля, можно смело заявить, и в сто тысяч раз мощнее их будет. Знаешь, сколько молекул моего вещества на один кубический литр воздуха нужно, чтобы моя такса сразу же его распознала? – Пономариха молча вытаращилась от заданного вопроса на затылок Василия. – Всего одна! А молекулы эти летают, как им вздумается. И вот одна такая в авангарде припорхнет за двадцать километров вперед меня, и Лиля уже точно знает – я еду! И бежит встречать. Во как!
– Ну, крыску-то я твою не раз видала на вахте у дороги, но что-то во все эти молекулярные байки верится с трудом. Считаю, что это ученые от скуки стали собачий нос измерять, – проворчала Пономариха.
– Э, нет! Ее нос – это как наши глаза с дикой дальнозоркостью! А вот и гляди, подтверждение моих слов!
Всего через десять минут после того как Лиля пролаяла им нужный поворот, они выехали уже на знакомую просеку, и до дома, оказывается, оставалось всего около двух часов ходу.
– Ну, голова! Ну, ты и компас! – Вася улыбнулся собаке и почесал ее за ухом, а та высунула язык и стала радостно дубасить хвостом о сиденье.
Пономариха надулась и снова отвернулась в окно.
ГЛАВА 7
Подъезжали к дому, когда уже смеркалось. На четыре часа больше намотали на обратном пути. Пономариха попросила остановить прямо на въезде в деревню. У нее уже не было сил от тряски в машине и неприятного соседства «крысы». Она вышла и напрямки, через поле, пошла к своему дому.
Василий, заезжая в свой двор, увидел на крыльце жену. Она стояла в боевой позе – руки в боки – и явно нарывалась.
– Где тя черти носят?! – проорала Любка, не разобравшись.
– Рот будешь открывать у стоматолога, – начал заводиться Василий.
Он поставил машину поближе к забору и вышел. Лиля тоже выпрыгнула из «буханки» и, маша хвостом, побежала приветствовать хозяйку, но та уже входила в раж.
– Я весь день на хозяйстве: коров подои, свиньям дай, курям дай, сено раскидай – посуши. А ты там потаскушничаешь с этой «ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок». Знаю я, по каким цэрквам тут можно с бабой двенадцать-то часов шарахаться… – Любка не успела закончить свой обвинительный рык, как к ней вплотную подошел Василий и выдал подзатыльник. Любкины волосы рыжим фонтаном взлетели вверх, а сама она попятилась в избу.
– Слушай, да ты совсем нервная стала! Тебе это… успокоиться надо. Может, тебе съездить куда-нибудь? В челюсть, например?! – Василий наступал. Говорил он тихо. Соседи было, выглянувшие на крик из своих окон, продолжали высовываться все дальше, рискуя свалиться в палисадник. От этого почти шепота Любка вся покрылась мурашками, перестала пятиться, развернулась и побежала в дом, в чулан, хлопнула дверью и приперла ее палкой.
Василий медленно подошел к двери и грохнул по ней своим кулачищем. Любка по ту сторону аж подпрыгнула.
– Щас начну тебя учить родину любить, – и шваркнул кулаком еще раз, закрепив эффект от сказанного. – Повезло те, баба, что дорога все силы отняла, – он сплюнул на пол и сел на лавку.
Лиля, так и не получив от сбежавшей хозяйки свою порцию ласки, сидела посреди комнаты, смотрела то на Василия, то на запертую дверь, за которой была Любка, и, наверное, думала: «И почему он меня любит больше, чем жену?! Наверное, потому, что я лаю только на чужих».
– Путана заболела, – не успокаивалась из-за двери Любка. И, пока повременив на всякий случай свою капитуляцию из чулана, выкрикивала оттуда же подробности: – Пришла с выпаса и как легла в сарае, так и лежит – не встает, мычит все время. Я ей воды дала – не пьет. Че делать, не знаю. Окочурится еще! А ты шля… А ты где-то ездишь!
Корова эта была смолоду ветреной и жадной до приключений – путалась во что ни попадя. То проволоку где-то отыщет и сама стреножится. То вернется с выпаса с леской на шее. То как-то пришла с пастбища вообще вся в скотче. И где она его только нашла?! Вот и прозвали – Путана.
«Станиславский» был коровьим начальником и божился, что скотина эта сама демонесса. Сначала убежит куда-то – не догнать рысачиху и стадо не бросить. А потом возвращается домой вся «упакованная». У сельчан на этот счет были свои соображения.
Как-то «мертвый мужик» погнал деревенских коров на выпас, но уже успел где-то амбулаторно похмелиться и идти ему далеко не хотелось. Пришел на ближайший к деревне луг, там под кустиком и прилег. Надвинул кепку на глаза, да и уснул. Лиля же неделю не ходила с Василием на охоту и маялась от безделья. В их маленьком животноводческом хозяйстве была горячая страда: кто-то телился, кого-то готовили на тот свет, перестраивали дворец для животного мира, да и еще и помидоры пошли. В общем, только и успевай поворачиваться.
А если таксу не занять делом, то она найдет его себе сама. Лиля тратила себя изо всех собачьих сил: с ажиотажем копала ямы у заборов соседей; скринила собачий твиттер – обнюхивала фонарные столбы и деревья; и оставляла свои свежие посты и комментарии; наблюдала, как за проезжавшими телегами бежали и лаяли другие собаки: «Наверное, это души умерших гаишников», – думала она.
И тут ее внимание привлекло поле и пасущиеся на нем коровы. Лиля тут же придумала себе новое средство от скуки. Она налетела на разбредшихся коров. Быстро сбила их в компактное стадо и решительно погнала его в одно только ей известное направление.
Коровы шагали бодро, как демонстранты на Первое мая, направляясь в близлежащий лесок. Проходившие мимо редкие деревенские жители от увиденного превращались в соляные столбы, молча наблюдавшие за новоявленным Моисеем.
Последняя корова зашла в лес и зарядила соло. И все ее подружки подхватили а капелла. Путана воспользовалась общим замешательством, потворствуя своему инстинкту следопыта, бочком-бочком понесла свою пятисотцентнерную тушку исследовать сельскохозяйственные джунгли. Рев разбудил похмельного пастуха. Он спросонья даже не сразу вспомнил, кто он и почему спит на земле среди поля, но отчаянный хор подопечных быстро привел его в чувства. С чувством вспоминая вслух по матери и отцу этих тупых существ, мычащих в лесу, он, спотыкаясь о кочки, понесся им на выручку. А Лиля, сообразив, что может сейчас огрести, быстро зашкерилась в лес.
К вечеру последняя корова зашла в свой двор. А Любкиной Путаны все не было.
– Эй, черт похмельный! Где моя живность?! – заорала из окошка Любка проходящему мимо ее избы «Станиславскому».
– Так она эта, первая домой-то пошла. Может, где у соседей подъедается, – ускоряя шаг, спешил ретироваться горе-пастух.
– Ну, щас я тебе подъемся! Так подъемся, что щеки по земле ширкать будут! – Любка схватила скалку, выбежала во двор, собираясь восстановить память прямым воздействием на мозг улепетывающего «Станиславского».
Вдруг из-за угла на трех оконечностях под аккомпанемент безостановочного лая выпорхнула сама следопытка – Путана. Это было родео в действии. Ее передние конечности были все спутаны лентами скотча с налипшими на них охапками колючек. Ее гнала Лиля домой, кусая за лодыжки, а корова брыкалась задними ногами, целясь в назойливую собаку.
– Матерь Божья! Это что еще такое?! – Любка бросила скалку и побежала к своей непутевой любимице. – Где же это тебя носило? – корова только горестно и протяжно замычала в ответ. – Ну, пойдем, пойдем, я тебя распутаю, непутевую. А ты, Лилька, молодец! Бережешь свое хозяйство! – собака коротко гавкнула, как сказала «да», и Любка наклонилась потрепать ей за ушком и похвалить.
ГЛАВА 8
Любка приоткрыла дверь чулана, за которой пряталась, и, опасаясь с ходу получить в глаз, огляделась через щель. Василий, разутый, понуро сидел на скамье и глядел куда-то в сторону. Рыжая борода взлохмачена, и волосы на голове стояли в направлении космоса.
Лиля заметила разведывательный маневр и, маша, как пропеллером, своим хвостиком, подбежала и просунула нос в щель.
– Пошли в сарай. Посмотрим, че там с коровой твоей дурной, – сказал Василий. Потом натянул обратно сапоги и вышел.
– Она такая же моя, как и твоя, – выходя из укрытия, сказала строптивая Любка.
Путана лежала на земле, живот ее раздулся, и, увидев людей, она трагично замычала и закатила глаза.
– Ну ладно-ладно. Жить будешь, – Василий сидел перед ней на корточках и гладил ее по рыже-белому боку. Она косилась на него выпученным глазом, не поднимая от земли головы. А говорят, что такой угол зрения может быть только у крабов. Лиля пристроилась рядом с хозяином и, сочувствуя непутевой, лизала ее бок.
– Уйди, дурная, – Василий отодвинул собаку. – Иди домой, ну! – и Лиля послушно засеменила на выход, оглядываясь ежесекундно на больную.
– Может, ветеринара вызвать? – спросила Любка.
– Съела что-то. Если б была отрава – сдохла б уже. Давай до утра подождем, если не продрищется, сам за ним съезжу. Хоть цену поменьше выставит, – ответил Василий.
– Копейку сэкономишь – сто рублей потеряешь. А коли сдохнет? – Любка снова начала заводиться.
Тем временем Лиля маялась в избе. Она слышала приглушенные стоны Путаны, но ничем не могла помочь, и это ее нервировало. Она пошаталась по дому, повыла в унисон с коровой и, чтобы хоть как-то успокоиться, стала копать лежавший на полу рюкзак Василия. Раз копнула, два. И вдруг из него вывалился черно-серый прямоугольный предмет с кнопочками. Она его понюхала. Пах он хозяином. Поддела его лапой, лизнула, погрызла. Раздались какие-то странные гудки, и из этой черной коробочки вдруг громко донеслось.
– Здоров, Вась! Че хотел?! – Лиля от неожиданности запуталась, лаять ей или выть, и издала стон раненного на поле боя.
– Васька, ты что там, пьяный, что ли? – Лиля засопела, визгнула и издала какие-то сдавленные рыдания. – Вась, ты так не шути! Что с тобой? Тебе плохо? – Лиля поворачивала голову с боку на боку, прислушиваясь к звукам и громко сопя. – Я сейчас лучше приеду! – из трубки раздались короткие гудки.
А в сарае жалобное мычанье коровы тонуло в воплях ругающихся хозяев.
– Вась, я как посмотрю, ты не дурак только у баб под подол заглядывать! Корова подыхает, а ты – жмодина – ветеринару боишься переплатить! – от лица Василия можно было прикуривать.
– Я сейчас из ненужного поотрываю тебе кое-че! – и его рука метнулась в сторону Любкиной головы, но не успела дать тумака, как раздалось.
– Э, смотрите – живой! Для умирающего ты больно громко орешь!
Любка с Василием разом развернулись в сторону входа. В дверях стоял деревенский ветеринар Тихон, держа в правой руке свой боевой тревожный чемоданчик.
– Ты как здесь? – Василий забыл закрыть рот и так и застыл с поднятой рукой над Любкиной головой. – Мы че, тебя силой мысли вызвали?!
– Не знаю, что у тебя в том предмете, где у обычных людей мысли водятся, но сопел и скулил ты натурально, как профессиональный покойник, – и голос Тихона зазвучал злее и раздраженнее обычного.
– Бесовщина какая-то! Вот те крест, не звонил я тебе! – и неверующий Вася набожно перекрестился, а Любка в это время пыталась улыбаться отвисшей, плохо контролируемой челюстью.
– Значит, мне твоя корова позвонила, пока вы тут бабьи подолы считали. Ну-ка посторонитесь – посмотрю страдалицу, – и Тихон стал осматривать замолчавшую вдруг корову.
– Ты понимаешь, че деится? – спросил уже вполне дружелюбно Вася свою жену. Та отрицательно покачала головой. – Во дела! Теперь я че, эта, не только головную боль лечить могу, но и людей призывать?! – Василий сам очумел от своих способностей и стал чесать рыжий чуб.
Пока корову осматривал ветеринар, Лиля воспользовалась замешательством, вернулась к своей скорой собачьей помощи животным – вылизыванию. Она облизала уже полбока Путаны, когда Тихон разогнулся, снял стетоскоп и сказал:
– Ничего страшного. Где-то ваша дуреха сожрала дрожжи – и много. Газы у нее. Вот и раздулась и мычит с испугу. Я ей слабительного сейчас дам. К утру будет тушканчиком прыгать, – он помолчал немного и добавил: – Ну, а все-таки кто звонил-то?
– Клянемся, не мы! – хором ответили Любка с Василием.
– Да ну вас, дурни! – Тихон махнул на них рукой и зашагал на выход.
– Во дела! – сказала Любка вслед Василию, который уже убежал догонять ветеринара.
ГЛАВА 9
– Бабка Шнапс приходила. Просила, чтобы ты ей завтра подсобил. С утра приедут за ее знаменитым хряком-осеменителем. Да, говорит, он больно строптивый стал и рылом чует, что его собираются увозить незнамо куда. Запороть может работяг-то. А ты со зверьем умеючи управляешься! Враз его в грузовик загонишь, – сказала Любка вернувшемуся в сарай после проводов ветеринара Василию.
– Чем платит? За магарыч к свинскому делу я всегда готов! – Василий напряженно посмотрел на поднимающуюся корову, готовую выдать первый аксель после слабительного.
– А, я и забыла, что ты даже таблетки из аптечки доедаешь, когда у них срок годности подходит к концу, – и Любка расхохоталась. – Она тебе своего березового сока нальет.
Василий только плюнул в сердцах в сторону Любки и пошел на выход.
– Куда это ты на ночь глядя?
– За кудыкины горы драть норы.
...
Единственный фонарь на улице пытался конкурировать с полной Луной. Дома глазели на одиноких путников – Василия и семенящую рядом Лилю – глазницами желтых светящихся окошек. На улице не было ни души.
Они дошли до дома бабки Шнапс. Василий постучал в окошко кухни, которое выходило на улицу.
– Какой леший кого-то на ночь глядя принес?! – проскрежетал в избе старушечий голос, приглушенный двойными рамами. Занавеска на окне дернулась, и тут же послышалось удаляющееся в сторону двери шарканье тапок по полу.
На заре своей карьеры алкоголеварения Пелагея Ильинична давала страждущим односельчанам пробники – стопочку бесплатно для дегустации. И Макар в первый же день своего позорного возвращения в деревню пошел за антистрессом к бабке.
– Ну как, сынок? В городе-то пил что и получше небось? – напрашивалась на комплимент самогонщица. Вот он, момент открытия беспроцентной кредитной линии на долгие годы! Нужно только отвесить небольшой реверанс. И Макар ответил.
– Что ты! Это даже ж лучше шнапса!
Что это такое, бабка не знала, но на всякий случай кривенько улыбнулась. И на радостях отпустила на пробу пол-литру Макару для маркетингового продвижения среди односельчан. Промоутерство удалось – все, кто выпивал со «Станиславским», отмечали тонкий вкус и крепость напитка характерным покрякиванием после запрокидывания его в глотку. А когда интересовались, где он взял эту «слезу росы», тот отвечал: «Да у бабки Шнапс!» Так к ней и приклеилась кличка.
Бабка Шнапс стала быстро процветать. И не заметить сего мог только слепой – это стало видно даже тем, кто просто проходил мимо ее дома. Одна только параболическая антенна на ее избе была размером с джакузи, в котором можно было искупать детеныша слона. Даже независтливый на молекулярном уровне «Станиславский», придя однажды за очередной порцией и ожидавший у калитки дома, когда бабка вынесет «посудину», взглянул на этот прибор и произнес: «С такой тарелки черной икры бы поесть!»
...
– О! Василий, а я тебя завтра ждала, – прошамкала бабушка, поправляя наспех накинутый платок на плечах.
– Бабусь, авансируешь? А! – Вася переминался на крыльце, а Лиля сидела рядом и светила в темноте зрачками.
– Ну, коли завтра обещаешь, что придешь, так запросто. Те сколько? – уже ширкая обратно в сени, прокричала самогонщица.
– Ну, как рука возьмет, – Шнапс уже шла обратно, что-то неся в руках.
– На те пол-литру. Остальное завтра отдам, – и она протянула Васе бутыль.
Василий и Лиля дошли до дома «Станиславского», а тот сидел во дворе на лавке, обхватив голову руками и обмотав какой-то красной тряпицей, качался и тихо мычал.
– Ты чего, Макар? Коровой стать готовишься? – Василий засунул руку между досок забора и открыл калитку.
– О, Вася! Спасай! Башка трещит – мочи нет.
– В одного нажрался и товарища не угостил! – подтрунивал Василий. – А в чем это у тебя башка-то? В краске, что ли?
– В краске-краске. Шел домой непривычно стоя, споткнулся, сапоги-то велики. Во, глянь, – и «Станиславский» вскинул ногу в грязном сапоге, чуть не заехав Васе по лицу, когда тот наклонился поставить бутыль.
«Станиславский» говорил правду. Он шел после выпаса почти модельной походкой домой с двумя помидорами в кармане фуфайки. И, зазевавшись, споткнулся у самой своей калитки. А она, подлюга, распахнулась и съездила еще ему лежащему острым краем прямо по темечку. Матюгнувшись, он бы и встал, потирая ушибленное, но услышал, что кто-то идет мимо по дороге. Продолжая лежать пластом, он достал помидоры, раздавил их и нанес «маску» на голову. Чуть подполз к проему между дверцей и забором и, просунув голову, придавил калитку плечом. Смеркалось, и помидоровы семечки отлично имитировали (как представлял себе «Станиславский») выдавленные прискорбным несчастным случаем мозги алкоголика со стажем.
Что тут началось! Бабка, проходившая мимо, сослепу в сумерках ничего, кроме красного на башке «артиста», не разглядела и тут же заголосила: «У-би-лся!» Обронила бидон. Он с грохотом покатился по дороге. Повыглядывали из окон соседи. Стали стягиваться зеваки. Наконец, народ обступил плотным кольцом «мертвого мужика» и вперед вышла соседка Ведунья. Зашибленная два дня тому назад нога все еще болела, и она для устойчивости опиралась на ту самую лопату, несущую смерть всем непрошеным гостям. Она ловко перехватила ее и потыкала черенком в спину лежавшего на животе «Станиславского».
– Эй, Макар! Ты че там удумал? Ты живой али как?
Все столпившиеся вокруг замерли – почти не дышали. Кто-то ойкнул и зажал себе рукой рот. И тут раздался душераздирающий храп. Макар, убаюканный давеча принятым на грудь и таким массовым вниманием, счастливо заснул в разгар своего моноспектакля.
– Ах ты паскуда! Ну, сейчас я тебя! – и Ведунья, размахнувшись, со всей силы огрела Макара по спине черенком.
Если бы не толстая фуфайка, то получился бы из Макара первый в мире пастух-колясочник. Проснулся он мгновенно. Подскочил и еще раз боднул головой калитку. Вскрикнул и получил еще раз черенком уже по шее.
– Ах ты, трутень-оглоед! Тебе лишь бы придуряться да народ пугать. Сейчас я у тебя все хотелку-то повыбиваю! – и Ведунья, прихрамывая на одну ногу, побежала за Макаром, размахивая лопатой. А тот что есть мочи, матерая виновницу зашибленной спины, драпал от нее.
Получив еще пару раз, он успел запереться от Ведуньи в доме. Спектакль завершился неожиданным финалом, и народ стал, посмеиваясь и укоризненно качая головами, расходиться по домам.
...
– Э, брыкастый! Ты лопастями-то потише крути! – Василий едва успел отскочить от раздачи фингала сапогом «Станиславского».
– Это от того, что горизонт сбит! Надо мне его подровнять срочно!
– А тя как спасать, амбулаторно или стационарно? – Вася, сдвинув брови, сосредоточенно разглядывал голову товарища, не понимая, что там за блевотные субстанции в его волосах.
– Давай двумя способами сразу – быстрей подействует, – и Макар скривился, попытавшись улыбнуться.
Василий, покашиваясь на ноги друга в сапогах, осторожно подошел к нему вплотную и положил обе руки на его голову. Она была на ощупь в чем-то склизком. Он сморщился, оторвал руку от больного места и посмотрел на ладонь – к ней прилипли красные комочки. Вася с омерзением понюхал свою ладонь. «Помидоры?! Он уже забыл, что закусывают через рот?! Совсем мозги пропил!» – но, проявив деликатность, промолчал и вернул руку обратно.
Несколько лет назад Василий ездил с Макаром и еще одним деревенским «дегустатором» рыбачить на речку Сосьва. Жара, май, на старые дрожжи залились новые, и товарищ этот решил было отдать концы, демонстрируя предынсультное состояние. До деревни-то пятнадцать километров, а до врача – и того дальше.
И жутко стало Василию, что будет с ними труп полдня плавать. А его облепят слепни да мухи. А потом его еще на себе столько километров тащить до людей. И Вася единственное, до чего додумался, окунул ладони в холодную реку и положил на голову умирающему. Через пять минут тот открыл глаза и сказал: «А у нас еще осталось?!» Ни похмелья, ни боли. «Станиславский» в тот же день раструбил этот случай по деревне. К Василию потянулись страждущие.
С чем только не шли. Одна даже на честном глазу предлагала ее от бесплодия вылечить. Но, видимо, суждено было стать Василию врачевателем узкой специализации. Только если поломка случилась в голове, он мог с ней справиться. Причем все равно, был ли это больной зуб, или конъюнктивит, или головная боль разнопричинной основы.
...
– Ну как съездили с Пономарихой?! – спросил «мертвый мужик».
Прошло стандартных уже пять минут после наложения рук, и помятый «Станиславский» ожил. Деловито протер подолом своей фуфайки граненые стаканы, навечно прикомандированные к столику-бочке перед домом. Дунул в них для пущей чистоты и взялся со знанием дела разливать Васину бутылку.
Выпили по первой.
– На вот – закуси! – и «Станиславский» достал из кармана фуфайки чеснок и протянул его товарищу.
– Фу! Убери, – скривился тот и замахал на него рукой.
– А-а-а, я и забыл, ты ж чеснок того – шибко не уважаешь. А че так?
Вася только отмахнулся от него. Тот спрятал закуску обратно в карман.
Пока Василий все ему рассказывал, не забыв и про самовольно одернувшуюся занавеску, парящее рыльце в окне и смекалистость своей собаки, которая помогла найти путь, Лиля не находила себе места. Тот позавчерашний запах со двора Ведуньи не давал ей покоя. Она то подбегала к забору, то старательно изображала сон у ног хозяина. Воспоминание о летящей в нее острой лопате останавливало собаку от второго разведывательного похода.
– Хорошо, что вообще доехали! – четко вместе с последними каплями самогонки закончил и свой рассказ Василий.
ГЛАВА 10
В семь утра следующего дня Вася зашел через калитку во двор бабки Шнапс. Следом просеменила Лиля.
– Ну-у, где Счастливчик? – спросил он.
– Из сарая не выгонишь! Умная скотина, хоть и свинья, – Пелагея Ильинична улыбалась своим беззубым ртом и узловатыми старческими руками поправляла на голове цветастый платок. – Люди-то уж приехали. Вона тама, за домом, грузовичок стоит. Только куды им справиться с хряком-то моим?! Чай под триста кило детинушка вымахал и мозгами окреп. Чует, что увозить-то собираются. Ты уж, Васенька, аккуратней, как бы не вспорол!
Из дома бабки Шнапс посмотреть на все это циркачество вышел ее внучок Вовка, сосланный снова из города на лето в деревню разрядить свои неистовые батарейки. Но лето кончилось, его атомный коллайдер замедлил бег, а он остался (на радость пожилой родственнице). Родители готовились вот-вот уехать в очередную зарубежную рабочую командировку и сына прихватить с собой. Поэтому решили, что месяцок пропуска школы здесь ничего не лишит при обучении там. Лучше набираться витаминов на природе, чем терять диоптрии над учебниками.
– Ни че, бабуля! Не медведь, чай, разберемся, – и Василий покрутил в руках дрын, который прихватил с собой. – Ну что, Лиля?! Готова?!
Лиля подняла на хозяина голову и заморгала.
– Смотри, как будто соображает, – рассмеялась Пелагея Ильинична.
– А то! Конечно, пуще некоторых людей соображает, а то еще из первой норы бы не вышла живьем.
В сарае ароматы стояли не парижские. В дальнем углу, в своем загоне, раскормленный Счастливчик нервно хрюкал и вспахивал землю резцами.
– Смотри-смотри, а я те че говорила! Вишь – беснуется! – на всякий случай Пелагея Ильинична спряталась за Васю, который был в два раза выше нее, и тыкала в свинью пальцем из-за его спины. А семенящий следом за ними в калошах на пять размеров больше его ноги, Вовка, вообще, выбрал самую безопасную дистанцию – стоять у выхода.
– Ниче, разберемся!
Василий уверенной походкой подошел к загону и только сдвинул защелку, как хряк, увидев узкую щель, ломанулся в нее всей своей трехсоткилограммовой свинской силой. Калитка отлетела, как от удара с разбегу ногой. Не ожидавшего такой стремительной реакции животного на маленькую надежду свободы, Василия отбросило на метр назад. Лиля, молча стоявшая рядом от этакого кульбита хозяина, залаяла по-матерному и бросилась наружу догонять дезертира.
– Ой, батюшки святы! Живой ли али как?! – запричитала бабка, глядя на мужчину и крестясь.
– Нормально все, – Вася уже поднялся и на ходу тер зашибленный бок.
Хряк легкой иноходной рысцой трусил по ладному, ухоженному огороду бабушки, закатывая своей тушей помидоры и огурцы сразу обратно в рассаду. А Лиля, как профессионал, ходивший на дикого лесного кабана, работала по собачей охотничьей инструкции. Она подбегала к хряку сзади и прикусывала его за лодыжку. Тот издавал хрючий вопль. Она отскакивала от него и отбегала на безопасную дистанцию.
Бабка, Василий и Вовка стояли во дворе в одинаковых позах: тренер против солнца внимательно следит за товарищеским матчем своей сборной.
– Ну, познакомились. Пора и прощаться, – и Вася снова схватил дрын и направился в сторону скотины.
Хряк, почуяв неладное, взревел и стал убегать в противоположную от запланированного сторону. Пришли городские мужики из грузовичка. Смотрят на эту корриду – дивятся.
– Я в цирке такого отродясь не видал. Хоть и тридцать лет с цирковыми работал, приезжал – мясо ихним животным привозил.
Вася достал из кармана брюк заранее приготовленную веревку в виде лассо. Изловчился и с первого раза закинул петлю свинье на шею. Свободный конец схватил правой, а левой рукой с дрыном стал поколачивать хрюшку по бокам и направлять ее в сторону грузовика. Лиля, воодушевленная появлением хозяина, с двойной скоростью покусывала и отпрыгивала от лодыжек свиньи, а та только всхрюкивала и одергивала копытца, как курортник от горячего песка.
Двадцать минут – и свинья по трапу взошла в кузов грузовика.
– Ну ты, Василий, и тореадор! – бабка Шнапс восхищено постучала своим маленьким кулачком по Васькиному предплечью.
– А что?! Я свиней люблю. Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. А свиньи смотрят на нас, как на равных, – ответил «тореадор», вытирая испачканные руки о брючины.
Вовка был под таким впечатлением, что не мог устоять на месте и побежал вознаграждать Лилю за ее отвагу и прыткость чесанием за ушком. Он подбежал к собаке, присел на корточки и протянул руку к еще не остывшей от битвы с клыкастым противником таксе, и мгновенно раздалось «клац». Рука Вовки оказалась не за ухом, а в зубах у собаки. Он всхлипнул и повалился назад. Лиля разжала челюсть и посеменила к хозяину. А Вовка схватил комок земли с огорода и запустил вслед убегающей псине. Земля рассыпалась в воздухе, так и не наказав неблагодарную. Покатившиеся слезы обиды и боли Вова размазал по лицу вместе с землей, в которой была испачкана утирающая их рука. Он поднес к глазам прокомпостированное место. На ладони и ее тыльной стороне оставшиеся четкие отпечатки зубов на коже белели предупреждением. Лиля только прикусила руку в назидание.
Бабка отлила Василию самогона в трехлитровую бутыль, и он довольный, что за час работы получил столько антидепрессанта, вместе с Лилей пошел домой.
ГЛАВА 11
В спину вступившему в полную силу сентябрю уже дышал октябрь. Огороды в Марсе расстались со своими последними жильцами – они переехали в погреба и банки. Времени, не занятого хозяйством, стало больше.
– Вась, а Вась! Помнишь, ты мне обещал к сестре в Томск отпустить, когда делов по хозяйству поубавится? – Любка вытирала в избе со стола после обеда. Василий доедал картошку с мясом.
– Исчесалась уже вся, как неймется? А точно-то ты к сестре-то собралась? – Василий перестал есть и угрожающе посмотрел на жену.
– Ты что, сдурел, что ли?! А куда я, по-твоему, поеду?
– Да кто тя знает, финтифлюшку!
– По себе людей не ровняй! Кто к Зинке в прошлом годе бегал? Вся деревня в пыли была от беготни-то твоей, – Любка перестала тереть стол и стала в позу «недовольный тренер готовится раздать тумаков».
– Я щас тебе поболтаю! Зубы жмут, как я посмотрю! – огрызнулся Вася.
– А поехали со мной! Верку с города вызовем. Чай, несколько дней справится. Тем более она писала, что в институте у них сейчас в начале года и загрузка не бей лежачего.
– Делать мне нечего, как по родственникам твоим шастать. Собралась – езжай! Отвезу на станцию в два счета, – сказал как отрезал Василий.
Любка открыла было рот, но тут же его захлопнула. Вроде бы она добилась, чего хотела – муж ей дал зеленый свет на долгожданный мини-отпуск после полугода адского труда от рассвета до заката. Но почему-то от его слов ей стало неприятно. Она даже почувствовала себя виноватой, только никак не могла понять, в чем. И решила, что лучше продолжить молча вытирать стол, под стук Васиной вилки о тарелку.
Через два дня они всей командой: Василий, Любка и Лиля – стояли на платформе у железнодорожного состава. Лиля крутилась возле любимой хозяйки. То ставила лапки ей на колени, пачкая Любкину юбку. То поскуливала и задирала головенку, заглядывая в лицо.
– Будет-будет, Лиля, я скоро приеду, – Любка наклонилась и погладила таксу.
– Ладно, долгое прощание – лишние слезы. Прощевай. Сеструхе – привет. Пойдем, собака, – Василий поставил сумку на асфальт, посмотрел на Лилю, развернулся и пошагал к своему «марсоходу».
Любка вздохнула, посмотрела ему вслед и полезла по крутым железным ступеням в вагон. Лиля сначала побежала за хозяином, но развернулась и стрелой помчалась обратно к трогающемуся вагону. Любка стояла у окна, махала рукой Лиле и думала: «Вот бы за увозящим ее вагоном с такой же прытью и тоской в глазах бежал ее муж».
Любкин состав еще не скрылся за поворотом, а Василий уже вдохновился, и поехали они с Лилей обратно не домой.
ГЛАВА 12
Зинаида была той самой некрасовской женщиной, только вместо коней она с легкостью перекидывала пятидесятилитровые кеги с пивом у себя на работе в пивной «Мутный глаз». Одним ударом кулака выбивала пробки из бочек. И держала все в идеальном порядке. А заартачившихся с оплатой мужиков просто перебрасывала одной рукой через двухметровый забор за территорию. И они катились под колеса машин на трассе, но после этого кротче них не было на свете посетителей пивных. Односельчане прозвали ее, за глаза, конечно, Царь-баба. Ее муж – плюгавенький, но любящий беззаветно, уже почил два года как, но от той любви народилась девочка. И была она под стать маме.
Однажды на остановке в ЛиАЗ кто-то вошел, и автобус качнуло. На поручень легла рука, раза в три больше взрослой мужской. Все оглянулись – стоит юная дочурка Царь-бабы, сутулится, голова в потолок упирается даже на задней площадке.
…
Василий наклонился, чтобы не задеть головой дверной проем и вошел в избу (дверь была не заперта).
– Зинаида, а не побезумствовать ли нам?
В этот вечерний час Царь-баба была застигнута врасплох в легком неглиже: в ночнушке и накинутом на плечи кружевном пуховом платке. Она чаевничала, сидя за столом, и что есть мочи дула на блюдце, которое в ее руках казалось взятым из детского кукольного набора.
– О, Васька! Откуда это тебя черти принесли? – она поставила блюдечко на стол.
К слову сказать, Василий по дороге с вокзала времени не терял и прямо в своей «буханке» быстро принял одеколонную ванну «Хвойный лес». И теперь его и его уазик дятлы могли запросто перепутать с сосной.
– Поди ж ты, а к свиданке-то как приготовился! Теперь комаров неделю не будет, – и Зинаида помахала перед своим лицом рукой-противнем.
– Да коли не к душе, я и уйти могу, – Вася стал медленно разворачиваться. И тут на середину избы выбежала Лиля. Она бесцеремонно уселась ровно посередине между хозяином и Зиной. И стала лаять на женщину устрашающим басом, как на барсука в норе.
– Фу, пошла, оглашенная! – прикрикнул Вася. На окрик собака только прибавила громкости и переключила свой эквалайзер на рык.
– Чего это она у тебя? Бешеная лиса, что ль, ее покусала? – зевнула равнодушно, никак не реагируя на собаку, Зина.
А Лиля заводилась все сильней и начала «фехтовать». Она кидалась вперед, стараясь куснуть Царь-бабу за щиколотку. Отскакивала, гавкала, рычала и все по новой.
– Ты клопа своего уйми, а то я представлю, что у меня в доме насекомое завелось – и хрясть! – и Зинаида поставила два кулачища один на другой и резко прокрутила их в разные стороны, показывая, как она помогает непрошеным домашним животным уйти в лучший мир. Но ноги на всякий случай поджала повыше.
– Лиля, Лиля, ну ка фу-у-у! – к собаке подскочил испугавшийся за нее Вася. Схватил таксу за ошейник, поднял и зажал под мышкой. Лиля сопротивлялась. Она вихлялась из стороны в сторону, как шланг под напором, пытаясь вырваться. Ее сдавленные легкие выдавали «выкрики», словно меха аккордеона. Она не собиралась сдаваться.
– Ты что, чеканулась? А?! Ты как вообще из машины-то выбралась?! Я же ее закрывал на ключ?
Вася с собакой под мышкой, издававшей уже звуки сломанного патефона, вышел из избы. Обошел кругом свой уазик, но так и не понял, как такса могла из него просочиться.
– Ну ладно. Не хочешь в тепле и на мягком сидеть, будет тебе путешествие в ГУЛАГ, – и он покрутился в поисках дерева или еще чего-нибудь подальше от дома, чтобы привязать собаку и не слышать ее истерики. Вася заметил чучело в огороде и пошел к нему.
– Вот, будешь знать, как лезть своим длинным носом в чужую личную жизнь, – и он завязал на всякий случай третьим узлом поводок, замотанный вокруг шеста. Лиля была крепко зафиксирована к огородному страшиле. Она замолчала и сидела молча, смотря с укором на своего хозяина.
– Ниче, ниче! Умнее будешь! – Вася встал и зашагал в сторону избы.
Такса задрала голову. Сверху на нее воззрилось размалеванное чудище. Кроваво-красный рот скривился недовольным полумесяцем. Огромные угольно-черные глазищи засасывали в свою бездну безысходности. Нависшая над собакой голова болталась на сломанной шее и хищно на нее пялилась. И весь этот посланник вороньей преисподней повис драной рубахой на перекладине, как пьяная баба на коромысле.
...
Василий любил пройтись по пивку после дня за рулем. И когда подвозил по хозяйственным нуждам односельчан или ездил сам по делам, то обязательно заглядывал в «Мутный глаз», стоявший аккурат на съезде с трассы в Марс.
«Вот это баба! Какой темперамент. Совершенно монументально! Не то что моя пискля-Любка, – думал он, потягивая пенное. – Вот бы откусить от такого пирога!» – и у Василия защекотало сознание пониже ремня. Но Зинаида была неприступна и хранила честь семьи. И однажды сама судьба Васе состроила глазки. Суженый Царь-бабы отдал Богу душу, и оборона со святыни была снята.
...
Быстро стемнело и похолодало. Лилю било мелкой дрожью. И чтоб хоть как-то согреться, она начала делать марш-броски. Разбегалась что есть мочи на всю длину поводка и рикошетила назад. Чучело трясло, как от судорог несварения. Палка раскачивалась в разные стороны.
...
Царь-баба взгромоздилась на лежащего на кровати Василия и впилась в его губы своими. Их челюсти слились в каком-то лихорадочном взаимном перетирании. Со стороны могло показаться, что происходит акт взаимного каннибализма. Кровать стонала и грозилась развалиться. Зина, так не похоже на себя, пищала, как влажный каучук. Слюна и пот (в основном Зинин) смешались. От ее мужского запаха у Васи поджались на ногах в носках пальцы. Их удовольствие было практически взаимным. Зина перестала упираться локтями в кровать. Всем своим телом она вытянулась на Василии, и он исчез из поля видимости, как кролик из шляпы фокусника.
– Ой! Ой-е-ей! Что это?! – пытался орать сдавленный Вася.
– Что? Я еще даже ничего не сделала! – Зинаида откинулась назад и уставилась на своего любовника.
– Мне что-то проткнуло зад!
– Тьфу ты! Это я Машеньке-дочке носочки на зиму вязала, чтоб ножки не мерзли. Ну, подумаешь, нежный какой. Спицы-то малюсенькие. Ладно, давай уберу, – Зина приподнялась на одной руке, а второй потянулась за спину Василию и выудила из-под него двадцатисантиметровые спицы с клубком розовой шерсти. Вскинула голову, чтобы посмотреть, куда бы убрать вязание, чтоб петли не слетели, как вдруг раздался громкий стук.
– А-а-а-а! – от ее писклявого крика Васина рыжая шевелюра приняла приглаженный вид. – А-а-а! – она так крепко сжала Васю коленями, что его ребра начали трещать.
На Зину во мраке ночи из окна по ту сторону стекла смотрел размалеванный черт. Он обхватил стекло растопыренными ручищами, дергался, готовясь его вынести и захватить женщину в плен.
– Да что там?! Ядрены пассатижи! – Вася еле выбрался из-под любовницы.
...
Лиля сделала рывок, расшатанный ее упрямством кол вылетел из земли, и она что есть мочи побежала в тепло – в дом. Чучело не отпускало собаку и, подпрыгивая на грядках, неслось следом. Лиля уже подбегала к крыльцу, когда шест зацепился за лавку, подскочил вверх и шлепнулся об окно. В избе заорали. Лиля, дергая поводок, пыталась убежать, но добивалась только одного: ее напарник Петрушка, запутавшись в досках, долбился и долбился головой в окно.
– Зинка, ну-ка заткнись! От гаубицы в ушах меньше звенит, – Вася встал и выглянул в окно. Его худшие опасения подтвердились. Собака не усидела на месте. Он вышел на улицу. Отвязал собаку от чучела и снова запер ее в уазике.
Вечер был испорчен. Зинаида демонстрировала хрупкость душевной организации и отвергала все попытки Василия возобновить встречу на том месте же, где они прервались. Женщина дулась как мышь на крупу. Васе больше ничего не оставалась, как откланяться и уехать домой.
...
Вася сидел за столом. Перед ним стояла початая бутыль самогона. Он посмотрел на часы на стене: два часа ночи. Налил самогона в стакан. Выпил. Поставил локти на стол. Обхватил руками голову и то ли застонал, то ли заскулил. Рядом у его ног виновато перекидывала брови Лиля: «Что ты скулишь? Где я тебе найду бабу в два часа ночи? Вот скоро хозяйка приедет…»
Васино отчаянье длилось ровно ночь. На следующее утро он поехал к своей царевне с повинной…
Всю неделю он разрывался между бурной личной жизнью и ведением хозяйства.
ГЛАВА 13
На следующий день вечером Василий так торопился после свиданки домой к началу фильма, что влетел в избу и, не тратя время на такую формальность в деревне, как запирание дверей, на бегу скинул сапоги, впрыгнул в тапки и помчался включать телевизор.
Дверь осталась приоткрытой, словно приглашая вовнутрь. Через несколько минут в проем просунулась черная влажная пимпочка носа. Она потянула воздух. Потом появилась половина собачьей черной морды с бегающим тонометром глаз.
А тем временем Великая Отечественная война шагнула с экрана в комнату. Она наступала на сидящего в старом кресле Василия. Грохот взрывов от бомбардировавших советский линкор немецких истребителей отскакивал от стены с ковром и летел обратно, ударяясь о Васин затылок. Он даже не замечал, как его пальцы ног, зажатые тесными тапками, поочередно то сжимались в кулак, то впивались в мягкую стельку.
А сидящую под шкафом в предбаннике Лилю бомбардировал соседский Филька – детеныш овчарки, полюбивший пса не своего социального круга. Бесстрашная, неутомимая и независимая Лиля не обращала на него никакого внимания, и это заставляло Фильку каждый раз, видя ее на улице, выпрыгивать из своих мохнатых панталон. Такса, когда ее привезли из питомника в деревню, даже пару раз попортила ему экстерьер при его первых попытках познакомиться. И с тех пор Филька стремился при любом удобном случае трепать ее немилосердно.
Захваченный боевыми действиями на экране и контуженный грохотом взрывов бомб, Василий не слышал, как по-кошачьи, на мягких лапах здоровенный Филька вошел в дом и пропилинговал все комнаты. Лиля почуяла его еще с порога. И сразу вычислив, где он ее никогда не сможет достать, нырнула под шкаф.
Огненная линия фронта выплескивалась из телевизора. А партизанская война шла под шкафом, приставленным к стенке. Лиля, используя свою способность прятаться под низкой мебелью, была не досягаема для собаки размером с овчарку. И Филька ходил вдоль трех доступных сторон укрытия таксы, суя морду под него, и молча щелкал зубами.
Пока, закусив губу от досады, внебрачный сын овчарки хаотично компостировал воздух, Лиля, как опытный боевой офицер, выбрала тактику: не можешь побороть противника, превосходящего тебя по силе, измотай его! Она вылетала из своего укрытия ровно на половину своего корпуса, а учитывая ее длину, это уже не мало, и тяпала Фильку за ноги. Такими своими налетами она его быстро изнурила. И к концу сцены с вражескими самолетами он сам валился от усталости с покусанных местами до крови лап. И, в конце концов, капитулировал восвояси, даже не успев получить тапком по наглой черной морде от Василия, который так ничего и не заметил.
Лиля же выбралась из-под шкафа, победно прошлась перед хозяином, улеглась у его ног, делая вид, что досматривает с ним фильм, а сама задремала.
ГЛАВА 14
На следующий день Лиля лежала в темноте предбанника на своей подстилке, втягивала носом запах, доносившийся из запертого шкафа, и думала: «Куда уходит человек? Куда этот чертов железный ящик увез мою любимую хозяйку? И почему так нестерпимо хочется разорвать подушку?»
А в шкафу как будто заперли Любку. Оттуда нещадно пахло любимой хозяйкой. Лиля слышала по телевизору, что нервное напряжение приводит к этим… как ее… мышечным зажимам, и ей срочно надо было их разжать.
Такса встала. Подошла к шкафу и поскребла его лапой. Тот внезапно распахнувшейся дверцей проскрипел на нее, словно ворчливая старуха. На полках аккуратными стопочками лежало постельное белье, полотенца и Любкина одежда. Лиля встала на задние лапы. Передними оперлась о ребро полки и растянула пасть в улыбке, показав зубы Любкиным сорочкам. (Как обычно делаем мы – люди – перед фотографами.)
Она аккуратно схватила верхнюю ночнушку и потащила к себе на подстилку. Зарывшись в нее, Лиля представила, будто это сама Любка ее обнимает. И, пару раз вдохнув, тут же уснула.
...
– Лиля, ну еперный театр! Любка теперь вой поднимет до небес, – такса хлопала заспанными глазами и смотрела на нависающего над ней Василия. – Ну-ка, дай! – и он с силой дернул за рукав белья. Собака выкатилась из него, как из трубы аквапарка, и плюхнулась на пол.
Василий встряхнул Лилину кражу пару раз и убрал обратно в шкаф. Собака потянулась, расправила помятую шкурку и посеменила за хозяином.
Прошло еще три дня.
Днем у таксы всегда было много важных дел: кур во дворе погонять, раскопать пару силосных ям, потроллить, кусая за лодыжки, хряка и дать облизать свою морду коту Кузьме Васильевичу. Эти интересные занятия вычеркивали из памяти Любку. Но когда наступал вечер, то сумерки приводили с собой тоску по хозяйке, и, чтобы успокоиться, Лиля шла по проторенной дорожке: шкаф, ночнушка и крепкий сон с подложенным под голову запахом такой уютной Любки.
Каждое утро теперь у собаки начиналось одинаково. Она получала очередной тумак от хозяина за вытащенное из шкафа белье, но вечером все равно лезла в ящики за успокоительным. Так было и на второй, и даже на пятый вечер. Васины угрозы сдать ее живодерам с упрямой таксой не работали.
На утро через шесть дней после отъезда Любки ее разбудил не пинок хозяина, а предчувствие. И только она открыла глаза, как тут же побежала. Пробуксовав в тряпках, она всеми четырьмя ведущими лапами взбила ткань. Умудрилась накинуть себе на голову сорочку, служившую ей ночью утешением. Проскочить все-таки через ворот в хлопчатобумажном изделии и на полной скорости натянуть себе на плечи рукав ночной рубашки. Она неслась, словно юный Каспер , да еще и лаяла на ходу. Предбанник, крыльцо, тропинка к калитке, такса не замечала, что бежать ей это почему-то тяжелее обычного.
– Лилечка! – Любка подходила к калитке своего дома. – А что это на тебе? – собака, одетая в ночнушку, прыгала и вертелась, пытаясь лизнуть хозяйку. На лай из избы вышел Василий.
– А, гулящая вернулась! Что-то ты приранилась! – Любка сделала вид, что не услышала. Она была рада возвращению домой и не хотела начинать все со скандала.
Такса недоуменно повернулась на недовольный голос хозяина и так на него посмотрела, что можно было поклясться, ее глаза сказали: «Хочешь, я отведу твою жену туда, где ты был недавно вечером?» Вася перехватил Лилин взгляд, и он его почему-то смутил. Он даже сам не понял, как собака может заставить его покраснеть, и срочно ретировался обратно в избу.
ГЛАВА 15
Вырвавшись из оков хозяйства благодаря приехавшей смене, Василий на следующий день с утра пораньше смотал удочки и рванул на рыбалку с Макаром. За ними увязалась и собака.
– Ты что, и таксу свою чумную берешь?! Там в лодке и двоим не развернуться! – скулил «Станиславский». Он не желал такой прекрасный солнечный день на природе, да еще с прихваченным с собой горючим допингом делить с «крыской».
– Ну, это она так считает, но я другого мнения, – ответил Василий, покашиваясь на бегущую рядом собаку.
Лиля скакала по берегу и так громко выясняла отношения с уплывающей лодкой, что чопорные утки решили убраться подальше от скандала. Василий налегал на весла. «Станиславский» на носу искал в водной глади признаки будущего улова. На дне лодки позвякивали друг об друга бутылки, делающие любой день чудесным. В этот раз они твердо решили: на рыбалку без женщин! И оставили таксу на суше. Но Лиля была другого мнения. И в спину ее хозяина летели гневные: «Гав-гав-гав!»
– Если она не успокоится – улова не будет! Рыба уйдет на дно и прикинется ветошью, – «Станиславский» хмуро смотрел на берег. Вася, продолжая грести, оглянулся через плечо.
– И то верно. Она настырная! Если что решит – хоть глаз коли. Давеча полночи прыгала – захотела ко мне в кровать. А кровать-то раз в пять выше нее. Сначала она давила психически, вот как сейчас: гавкала басом, скулила, кряхтела, даже пару раз зловонно открыла нижние чакры. Но с собаками, пусть она и женщина, я не сплю. Ты же знаешь! Потом она перешла к активным действиям. Встала на задние лапы, вытянулась всей своей длинной тушкой и решила подтянуться на передних лапах. Хрен – постель высокая, до края не дотягивается. Тогда она разбежалась, подпрыгнула и триумфально воткнулась головой в край. И так несколько раз подряд. Села. Стала придумывать стратегию. И придумала ведь! Встала вплотную к боку кровати и начала снова прыгать вверх. Прыг-прыг, вверх-вниз, туда-сюда. Ну-ну, думаю, удачи! Устанешь и уйдешь на коврик, как все нормальные собаки, и уснул. Я просыпался, засыпал, а она все прыгает. И вот я опять как-то проснулся, а Лиля в это момент извернулась кривобоко, схватилась передними лапами за край, задними толкнулась – и тут как тут. Только зыркнула на меня так хитро своими черными глазищами и нырнула под одеяло. Ладно, думаю, спи – заслужила. Ценю упорство.
И Василий стал разворачивать лодку обратно к берегу.
– Ты чего делаешь?! – воскликнул Макар.
– Ладно, давай заберем ее – не заткнется ведь.
Уже втроем они заплыли на середину Сосьвы, позакидывали удочки с двух бортов, поставили донки. Лиля бегала вдоль лодки, контролируя процесс. Когда все рыболовное оружие было на изготовку, мужики выпили по первой. Молча закурили.
Больше получаса ничего не происходило, и они просто медитировали на поплавки. Лодка тихонечко покачивалась, убаюкивая таксу и мужиков. Лиля закрыла глаза. И вдруг она почувствовала какую-то необъяснимую тревогу. Как будто с воздуха их настигало чудовище, готовое пожрать. Она открыла глаза, и предчувствие погнало ее по палубе. Такса бегала вдоль борта и остервенело лаяла. Со стороны казалось, что просто глупая собака возмущена тем фактом, что из-за горизонта появившимися рожками ее дразнит молодой месяц. Лилю словно что-то тыкало в бока, и голос ее креп, перешел в бас. Она заливалась, не помня себя. Вокруг в потемках стали собираться люди.
– Что с собакой-то? – сдвинул на затылок бескозырку парень.
– Неспроста лает, точно говорю! Я в деревне вырос. У нас так собаки заходились, когда самолет в Кущевский поселок на посадку шел, – второй матрос, остановившийся рядом, присвистнул. – Эвано как! – и побежал сломя голову в рубку.
Через несколько секунд по внутрисудовой связи темноту разрезал суровый голос капитана.
– Внимание всему экипажу! Полная боевая готовность! Приготовить орудия к бою по правому борту, – палуба загромыхала. Одновременно забегали, затопали сапогами сотни ног. Кто-то спускался в трюмы, кто-то бежал на палубу и, как фокусник снимает платок со своей шляпы, где вместо пустоты оказывается кролик, сдергивал чехлы, из-под которых появлялись стволы гаубиц.
Теперь уже все услышали в темноте металлическое жужжание моторов. Гул нарастал. И только Лиля забежала за поворот крайнего носового отсека, раздался первый залп. Гаубица выплюнула горящий шар в сторону приближающихся истребителей неприятеля. И как по невидимому сигналу началась адская какофония.
Не долетая до корабля, огненный дождь сыпался с неба в море. На «Парижскую коммуну» – советский линкор – шла немецкая эскадрилья лю;фтваффе , решившая напасть неожиданно – в темноте. Три немецкие одномоторки вывернулись из-под шквального огня линкора и шли прямо на него, огрызаясь пулеметными очередями. Вся коротенькая шерсть у Лили встала дыбом, она захлебывалась рычанием и лаем вперемешку, бросилась вперед, словно могла зубами схватить за винт и растерзать неприятеля. Зубы щелкнули и сжались.
– Ой! Япона мать! – заорал знакомый голос, и раздался всплеск воды. Лиля открыла глаза. Она была по-прежнему в лодке, посреди реки, а в зубах у нее была значительная часть задней оконечности порток «Станиславского». Сам он неуклюже хлопал руками по воде около лодки, пытаясь не утонуть в моментально отяжелевшей от влаги фуфайке.
– Ты что, чумная?! – орал на собаку Василий, протягивая другу весло. «Станиславский», уже было пошедший ко дну, так обрадовался спасению, что с силой дернул за древко, и Василий, конкурируя с профессиональными прыгунами с трамплина, кувыркнувшись, всем хребтом приложился о водную гладь.
Лиля, еще не успевшая до конца проснуться, бегала по лодке и лаяла на дураков, решивших поплавать в ледяной воде. Потом закинула передние лапы на бортик, подобралась и уже решила прыгать – спасать хозяина, как тот остановил ее христианский порыв – дотянулся и толкнул ее в морду рукой. Собака слетела с лавки на дно лодки. Василий схватился за борт и подцепил за шкирку нахлебавшегося «Станиславского».
– Вот и выпили! – пробулькал несостоявшийся утопленник. – Видал, куда улетела? Можно еще успеть достать! – Макар, болтаясь на поверхности только благодаря удерживавшему его за шкирку Васе, обернулся себе за спину.
– Ты, Геракл комнатный, чего достать – открытую бутылку? Хочешь икебану из нее смастерить на досуге?!
– Ну надо же, в самый ранимый момент – на рОзливе! А! По третьей не успели даже! – и Макар в сердцах стукнул ладонью по воде.
Возвращались они домой рано и непривычно стоя, голодные и мокрые.
ГЛАВА 16
– Эй, Любка! Жрать давай! – прогремел Василий.
Он зашел в избу озверевшим от такой рыбалки. Лиля забежала следом за ним и отряхнулась на пороге.
– Да мать твою собачью, Лиля! – невысохшие капли полетели с таксы во все стороны, и большая часть приземлилась на все еще мокрого хозяина.
Лиля тут же ретировалась под лавку, чтобы не огрести.
– Где потаскушничаешь-то опять?! Налюбилась там у своих якобы родственничков! Теперь и знать законного мужа не хочешь?! – Вася орал из предбанника в пустоту – дома никого не было.
Он сел на лавку, чтобы стянуть сапоги, но они не хотели быстро соскакивать с ног. Тогда он их сорвал двумя резкими движениями и зашвырнул с силой. Обувь перелетела порог в комнату и шмякнулись с грохотом об пол.
Василий в еще мокрых носках зашел в залу в поисках еды. В животе урчало. Любка не отзывалась, но на столе стояла кастрюлька. Он поднял крышку – пшенка с мясом. Вася закрутился в поисках ложки и, обнаружив ее тут же, возле кастрюльки, схватил и запустил в кашу, набрал ее с горкой и собрался запихнуть в рот, как что-то вцепилось в его еще мокрую брючину и потащило ногу в сторону. Он так и замер с ложкой, полной каши, на весу.
«Р-р-р, р-р-р», – собака трепала ткань и всеми четырьмя ведущими коротенькими лапами тянула ногу от стола. Лиле даже удалось сдвинуть увесистого Василия на пару десятков сантиметров.
– Геракл комнатный, ты чего, голову, что ли, простудила на лодке?! – он дернул ногой. Такса сделала пируэт в воздухе, но брючину не отпустила и, приземлившись, снова продолжила его оттаскивать от еды. – А ну пошла, говорю! – Вася замахнулся на нее рукой, забыв, что в ней ложка с кашей. Комок перелетел комнату и шмякнулся около дверей в комнату.
Лиля наконец-то отпустила штаны и побежала к упавшей еде. Понюхав, есть ее не стала, а принялась лаять и «фехтовать», как с опасным зверем в норе: «гав-гав» – отход назад, вперед прыжком и снова «гав-гав».
– Ты смотри, совсем собака без охоты умом тронулась! – Вася отвернулся от заходящейся лаем на кашу Лили и, зачерпнув новую ложку, запустил съестное в рот. – Едрена копоть! Это что еще за в гроб ведро помоев она настряпала?! – сказал вслух Василий, скривившись, но продолжая быстро жевать. – Ладно, доем – не пропадать же! – лицо у Васи еще больше перекосило, но он все равно стоял и зачерпывал ложкой. Да так увлекся, что смолотил всю кастрюльку.
В дом зашла Любка, неся таз яблок из сада. Она прошла мимо мужа и Лили, демонстративно их не видя. Собака бросила свою игру с кашей, застучала по полу хвостом и побежала здороваться с хозяйкой.
– Эй, чумная, ты что там, зрения лишилась? Глаза ветками повытыкало?! Не видишь, муж голодный – корми давай. Только нормальным чем-нибудь, а не этой свинячьей закуской, – Вася толкнул пустую кастрюльку.
– А пусть тебя кормит та,которую ты подженил на прошлой неделе! – прокричала она из соседней комнаты.
– Ты последние мозги простудила, что ли?!
– Свинья ты осеменительная! Чего глаза поросячьи свои закатывашь! Пока вы тут на лодке с Макаром водку хлебали, ко мне Зинка приходила да про тебя и дочку свою мне все рассказала. Чтоб ты, паразит, уже нагулялся до баклажанного цвета! – продолжала кричать из комнаты Любка в залу.
Вася подогнул ноги, брякнулся на табурет. С его лба катились струйки пота. Он вытаращил глаза и схватил двумя руками живот. Никогда с ним такого не было – и вот опять.
– Любк, а ну иди сюда, – неуверенно позвал он.
– Нету у тебя больше Любки!
– Да чета плохо мне!
Сколько знала Любка своего мужа, ему даже случайно проглоченные гвозди не вредили. Вася любил держать их губами, чтоб было сподручней прибивать что-нибудь, и пару раз увлекшись работой, проглотил – хоть бы хны.
От неожиданности заявления Любка перешагнула через свои принципы и выглянула из комнаты. За столом сидел посеревший лицом муж, а перед ним стояла кастрюля.
– Ты из чеплышки жрал?!
– Ну да, – вяло промямлил Вася.
– Крыса всегда свое найдет! Быстро блюй! Зачем ты отраву-то сожрал? – крикнула Люба и подскочила к нему.
Василий хотел сказать, что нормальные бабы отраву в кастрюльках на обеденных столах не держат. Но смог только помотать головой из стороны в сторону, сигнализируя, что сделал это не специально. От поворотов предметы поплыли перед его глазами, оставляя за собой раскадрованный шлейф. Он поднялся и, как был босиком, ударяясь о стены, уронив два табурета и теряя равновесие, побежал зигзагом к клозету. Добежать он не успел. Его стало рвать посреди огорода.
Лиля помчалась за ним, приняв сначала все за игру. Но быстро сообразив, что если уж прижимистый Вася из своего чрева делится зернышками с землей – дело серьезное. Она бегала вокруг хозяина и лаяла. Тут подбежала перепуганная Любка. В одной руке у нее был кувшин с водой. В другой – с водкой.
– Пей, Казанова отравленный. Не садиться же мне из-за тебя в тюрьму! – Василий потянулся к водке. – Воду сначала пей, потом дезинфекцию! – Вася сделал глоток, и содержимое желудка снова полезло наружу.
Лиля выбежала за ворота на улицу. Она бегала от одной калитки к другой, лая басом. На такой рок-концерт повыскакивали соседи. Запричитали, заохали, но Любка их направила в нужное русло: одна соседка помчалась к Ведунье за помощью, вторая бежала звонить ветеринару. Потому что человеческая скорая успела бы приехать к ним в деревню, только когда холмик на Васиной могилке уже осел бы.
Ведунья прибежала первая. Платок сбился с ее головы и лежал на плечах. Красная, запыхавшаяся, возбужденная перспективой, что наконец-то сможет пофельдшерить на практике, а то уже пару десятков лет ее два курса медучилища пылятся на полке невостребованными. Она погнала Любку в дом за водой с разбавленной в ней содой.
– Уголь есть?
– Че, прям из печи в него пихать? – из избы проорала Любка.
– Активированный, дура!
– Отродясь о таком не слышала. Где ж его продают-то? – Любка выбежала из избы и протянула Ведунье кастрюльку с водой и намешанной в ней содой.
– Пей, Василий! – зеленый Вася отрицательно покачал головой. – Пей, сказала! Прокляну! – Вася на это заявление смог только сделать глаза мопса и начал пить.
– А ты что без бубна? Вокруг тебя столько баб пляшет? – прибежал несостоявшийся утопленник «Станиславский» и, растолкав толпу односельчан, пробился в эпицентр событий.
Он переодевался дома в сухое, когда услышал крик с улицы: «Васька помирает!» Быстро поскидывал мокрое тряпье. Впопыхах напялил задом наперед тельняшку, на нее пиджак и побежал к дому Васи, чтобы ничего не пропустить.
– Пошел ты, Макар! Хотя ты уже везде был, – тихо сказал Вася.
Снова приехал на своем ржавом утюге марки «Жигули» ветеринар Тихон. Бросил машину прямо посреди улицы. Схватил с заднего сиденья старый медицинский саквояж и быстрым размашистым шагом поспешил к Василию.
– Ну, я смотрю, армия спасения уже все сделала и без меня. Зря торопился, – обратился он к Людке и Аглае, когда толпа пропустила врача в центр к отравленному.
– Как это зря, а вдруг помрет?! – Любка сделала вид, что переживает за мужа, а не за то, что уголовный кодекс может вменить ей это в вину.
Тихон наклонился к сгорбленному Василию. Оттопырил ему нижние веки, заглянул в глаза, как будто там был ответ.
– Да нет, – протянул врач. – Ты же ему не мешок отравы скормила?
– Ну нет. Кастрюльку всего и то двухлитровую, – виновато потупилась Людка. В толпе неодобрительно загудели и зашушукались. Тихон вскинул удивленно бровь, но подробности выяснять не стал.
– Ну, раз проблевался он самостоятельно, то ему осталось сейчас опорожниться, как ваша Путана, и снова запрыгает козликом, – подбадривающе улыбнулся женщине ветеринар.
Любка тут же закусила удила и с жаром стала декламировать речь и про те самые козлиные – потаскушьи – гены мужа. Зачем-то попутно опровергая так и никем не выдвинутые ей обвинения в намеренном членовредительстве.
– У нас же Кузьма есть! Всех крыс и у нас, и у всех соседей перетаскал. Ты меня точно изжить хотела, – не разгибаясь, слабым голосом вставил отравленный. Соседи, стоявшие рядом, закивали в знак согласия головами.
– Кузьма Васильич изволят женихаться. И скурвились в соседнюю деревню. Там панталоны у невест пушистее. А пока ты развлекушничаешь со своим собутыльником, я в свинском сарае уже трех крыс лопатой прибила, – Любка встала в оборонительную позицию «руки в боки».
– Так, женщина! Не наводи тень на плетень. Мы, как настоящие альфа-самцы, ездили забивать мамонта. Ну, приняли чуть для сугрева, – парировал вмешавшийся в семейную перепалку «Станиславский».
– Какого сугрева?! Алкаш непересыхающий. А ну! Иди отседова! – Любка замахала на него кулаком. Ведунья стала вступаться за соседа.
А Тихон в этом балагане из окруживших кольцом односельчан дал Васе слабительное, потихоньку пожал ему руку, взял свой тревожный чемоданчик и, никем не замеченный, ушел обратно к машине. Деликатно следившая за всем происходящим Лиля побежала его провожать.
– Что, малышка?! – Тихон погладил собаку. – Не переживай, ничего твоему бугаю не будет! Он из семейства крокодиловых – железные крюки в желудке переваривать может, – Лиля завиляла хвостом.
Больше ничего интересного не предвещалось, и соседи стали потихоньку расходиться. Ведунья ушла тоже. Любка пошла в избу.
– Ну, давай для дезинфекции! – остался только «Станиславский». Он поднял с земли забытый Любкой стакан самогона. Вася колебался, его еще немного мутило. – Смертям назло – здоровья для! – и друг первым махнул половину. Крякнул, мотнул головой и занюхал рукавом своей фуфайки. Вася допил.
ГЛАВА 17
Василий наконец-то смог выпрямиться и выйти из клозета. Землю все еще шатало под ногами. Он пошел к сараю и через пару минут вышел обутый в старые галоши, драную рабочую куртку, из внутреннего кармана которой что-то оттопыривало ткань. День был в самом разгаре, и отметить свое второе рождение с товарищем было священным долгом.
– Ты куда это намылился? От яда не сдох, так решил от самогонки окочуриться? – неожиданно для празднующих Любка материализовалась на крыльце.
– Ша, баба! Закрой заслонку – тухлым пахнет! – раздухарился новорожденный.
– Мы в медицинских целях! – поддержал его прождавший целых два часа на завалинке «Станиславский». И оба быстро-быстро зашагали за ворота.
– Пейте уж сразу у Тихона на крыльце, чтоб он вас прям там и препарировал! – прокричала им вслед Любка. Плюнула, махнула на них кухонным полотенцем, которое держала в руках, и зашла в избу. А Лиля побежала следом за хозяином проконтролировать.
– Уйди, дурная. Не до тебя сейчас! – такса прыгала сзади на Васю, и тот замахнулся на нее рукой. Она, коротко гавкнув, как упрекнула его в грубости, и, проявив врожденную деликатность, не стала дальше навязываться в компаньоны, ретировалась обратно во двор.
Решено было далеко не ходить и праздновать у «Станиславского». Вася, воодушевившийся скорым спасением, опрокинув в себя стакан с горючим, громил на чем свет стоит свою дуру-жену и мстительную Зинку, как Чапай белых, кляня их последними непечатными словами. Он побагровел, и на лбу даже выступили капельки пота.
Раздухарившись после третьего тоста «За справедливость без потерь!», он орал о бабьей неблагодарности, которую раздают при рождении в качестве комплекта в каждом роддоме вместе с биркой на ногу. От его воплей плохо закрепленные стекла в окнах в избы подзынькивали согласием.
Василий не мог больше молчать и выдавал товарищу все новые и новые подробности, о том, как Зинка сама саботировала его романтический настрой. И все его последующие попытки встретиться срывала обвинениями в том, что это он сам науськал свою собаку, чтоб та напугала ее в самый незащищенный для психики момент. Что теперь, ему в монастырь идти?! И когда он приехал в очередной раз с повинной, то дома вместо Зинки застал только ее юную дочь-феюшку для исполнения желаний особо крупных калибров. И она как-то подозрительно услужливо что-то пробасила про чай, и в этот момент с ее плеча как бы совершенно случайно упала бретелька майки. А когда Вася очнулся от гипнотического наваждения, уже ничего не мог сделать – она взяла его в плен. И в самый щепетильный момент в избу зашла мать феюшки – сама Зинка. Как еще живым ушел, хоть и без порток?! Чудом только!
У «Станиславского» от такого транслируемого куража только высоко задирались брови, сдвигая кепку на затылок. А еще он таращил глаза на товарища, беспрестанно талдыча: «Ну ты даешь, жеребец! Да ладно?!» Он бы тоже был не прочь поучаствовать в подобных эротических приключениях, но кто ж ему такому составит компанию? Веру в свои мужские чары он давно потерял и сейчас, вопреки своим привычкам, сильно завидовал товарищу.
Пузырь переливался пустыми стеклянными гранями, и митингующими было принято решение поставить обнаглевших баб на место. И начать первой с Зинки.
Дорога несколько раз била их по лицу, но Василий и «Станиславский» продолжали держать направление на бар «Мутный глаз». Они уже предприняли две попытки перебежать оживленное шоссе, которое отрезало их от здания, надлежащего взять штурмом, но спринтеры из них были так себе. И, облаянные клаксонами машин, снова возвращались на обочину.
– Бог любит троицу! – и Вася опять рванул наперерез дороги. Раздались истеричные сигналы, визги тормозов, мат из открытых окон. «Станиславский» подтянул плечи к ушам и зажмурился. Вдруг на секунду как будто все затихло, и он сказал вслух самому себе: «Перебежал, что ли?» Открыл сначала один глаз и увидел три остановившихся машины на той стороне шоссе, что ближе к «Мутному глазу». Открыл второй, и его взгляд царапнули длинные черные полосы тормозных путей левее за стоявшими машинами. А под капотом серебристого «Ауди», ногами к нему, навзничь лежал Василий.
– Убили! – заорал «Станиславский» и, ширкая сапогами по дороге, быстро-быстро засеменил к покойнику.
– Дедуля, это твой кореш здесь клоунаду бесплатную устраивает? – сказал один из водителей, столпившихся вокруг «покойника».
Вася лежал на спине с открытыми глазами и пытался проморгаться. Он то крепко зажмуривался, то растопыривал что есть мочи глаза. Он никак не мог сообразить, почему он видит изнанку своего УАЗа у себя перед лицом.
– Сидеть тебе не пересидеть! Ты ж его насмерть сшиб! – заорал пьяный «Станиславский». – Вон, гляди, окочуренный лежит!
На крики и шум стали выбегать посетители «Мутного глаза». Они образовали плотное кольцо вокруг происшествия. Кто-то, желая хлеба и зрелищ, выбежал прямо с пивной кружкой в руке, дивясь на все происходящее и попивая пенное. Стала скапливаться пробка. Водители сигналили и пытались проскочить по встречке.
– Да я его даже бампером не задел, идиот ты пьяный! Он галошу вон свою потерял и сам на карачки встал ее искать. А я стоял уже, и он полез ее под мою машину искать и въехал своей чугунной башкой мне прямо в знак. Гляди вон, вмятину, паршивец, сделал, – водитель присел на корточки и провел ладонью по вмятине на номере.
Последней прибежала Зинка. На бегу вытирая полотенцем свои руки, она делала короткие движения локтями, распихивая столпившихся мужиков. Те быстро отскакивали в стороны, выкрикивая «ой» и «ай» и проливая пиво на свои животы. Наконец, Зинка пробралась в эпицентр и увидела валяющегося под капотом ее Василия.
– Это ты, очкарик криворукий, мужика сбил? – пробасила она водителю «Ауди», сдвигая брови и сжимая кулаки. Водитель вдруг вспомнил, что ему срочно нужно достать из багажника знак аварийной остановки.
– А ну иди сюда, когда с тобой женщина разговаривает! – Зинка бросила сочувствующий взгляд на выползшего из-под капота и пытающегося встать на ноги пьяного Василия и пошла за сбежавшим водителем к багажнику машины.
– Ну ты как, Вася? – спросил «Станиславский».
– Да че мне будет-то?! Равновесие малость потерял, колоша-то, как подорванная, слетела с меня, ну вот я и кувыркнулся. А че все набежались-то?
– Так сшибли тебя!
– Да не-е-ет! Говорю ж…
– Сшибли! – и так и не ставший свидетелем из-за своего малодушия, «Станиславский» быстренько обрисовал товарищу перспективу легкой наживы, если тот притворится серьезно пострадавшим и потребует компенсацию. И для убедительности характерным жестом щелкнул двумя пальцами по своей шее, где находится правая гланда. Вася поднял правый указательный палец вверх и сказал: «А-а-а!» – и быстренько укомплектовался обратно, поближе к колесам, и застонал. В этот момент у багажника происходило правосудие. Зинка действовала методом устрашения. Для придания образу значимости она вальяжно облокотилась одной рукой на машину, а второй потянулась к шее водителя.
– Ты почто мужиков мне тут портишь?! – и Зинка схватила одной рукой за воротник рубашки виновного.
– Да он сам... – но он не успел договорить, как Зинка потеряла равновесие и чуть не упала. Машина, на которую она облокачивалась одной рукой, качнулась и медленно поехала. Раздался душераздирающий вопль. Столпившиеся у капота загалдели. Несколько человек резко нырнули вниз и стали что-то поднимать. «Ой-е-ей!» – проорал до боли знакомый голос. Зинка вздрогнула и с испугу даже выпустила из руки ворот водителя.
– Да что там?! – и она поспешила к Васе.
План по наживе с треском куртки Василия провалился. Ручник не выдержал Зинкиного присовокупления к машине и дал колесам ходу. Та стала накатываться на пьяного Васю, ждущего годовой премии за сообразительность, и чуть было по-настоящему его не переехала. Если бы не быстро среагировавшие мужики, то пострадала бы не только куртка вымогателя.
Василия подняли на ноги. Он пытался сохранить вертикальную ось и вытирал оторванным рукавом перепачканное лицо. Зинка смотрела то на него, то на порванный рукав.
– Да ты ж вставал уже… Так ты второй раз туда полез… – и она вдруг так громогласно и заразительно захохотала, что вся напряженная толпа не удержалась и разразилась ей в ответ. Хохотали все. Даже финансовый наставник по сверхприбыли «Станиславский» безуспешно пытался сдерживать прорывающиеся смешки, закрывая себе рот ладонью.
– Ну ты и клоун с пропитой ареной! – Зинка утерла слезы смеха подолом юбки и, качая головой, зашагала обратно к себе в бар.
Мужики, подтрунивая над Васей, стали тоже потихоньку расходиться. Василий же задыхался от ярости. Он уже второй раз за день так побагровел, что от него на ветру можно было прикуривать. Теперь ему век не отмыться от издевательств знакомых и односельчан, что какая-то баба на него наехала, а он…
Вася неожиданно для всех подскочил к уходящей Зинке сзади. Схватил за шею двумя руками и стал душить. А Зинка только подняла одну бровь и, казалось, несильно удивилась этому факту. Она спокойно схватила его за предплечье одной левой и резко вывернула руку. Вася перекувыркнулся через себя, так легко, будто весил не больше кошки, и с грациозностью мешка картошки пал лицом прямо в дорожную пыль. Мужики, шедшие допивать свое в «Мутный глаз», опять разразились буйным ржанием. Зинка развернулась и нависла над нападающим, полностью загораживая собой Солнце.
– Васечка, ты, видно, точно головку повредил. Но только не когда с машиной стоячей сражался, а еще давно – при рождении, – и Васю обдала вторая волна смеха.
Подбежал «Станиславский». Попытался помочь подняться другу. Стал тянуть его за плечо. Но Вася со злобой выдернулся из рук помощи. Сплюнул на землю набившуюся в рот пыль и гневно, сквозь зубы, процедил: «Застрелю суку!» Потом он поднялся и как есть грязный, не отряхиваясь, зашагал в сторону деревни. Но в этот раз дорогу перебегать не стал, а пошел вниз по движению, туда, где есть пешеходный переход.
ГЛАВА 18
Любка раздавала свиньям в сарае ужин, и те подняли радостный визг. Лиля крутилась рядом. И как избу покинуло ружье в руках Василия, никто не слышал.
– Вась, а Вась, может, ну ее, дуру эту! Ну че на бабу-то тупую серчать! – «Станиславский» прыгал боком, подстраиваясь под широкий шаг товарища, вцепившись в уцелевший рукав Васиной куртки. – Пойдем лучше выпьем еще – нервные клетки, говорят, алкоголь убивает, а спокойные остаются!
– Сгинь! – и Вася выдернул руку с ружьем из пальцев Макара. – Позора не потерплю!
Вася решил срезать через лес, чтобы не привлекать лишнего внимания. Кое-кто из односельчан уже успел услышать о случившемся на трассе и с ехидным любопытством выглядывал из калиток на марширующего Васю.
Они прошли через хвойный бор и вышли на первую поляну.
– У тебя, я вижу, закрома всегда полны, – Вася кивком показал на оттопыривающийся внутренний карман фуфайки товарища. – Давай помянем рабу Божью Зинаиду.
У «Станиславского» открылся рот и слегка затряслась челюсть. Он криво перекрестился и вытаращился на товарища.
– Да ну Бог с тобой, Василий! Ты че ж, серьезно решил ее того?
Вася остановился, опустил ружье прикладом на землю и облокотился боком на ствол, как на костыль.
– Никому не позволю! – он, не договорив, сам вытащил из кармана «Станиславского» самогонку и щедро отхлебнул.
Солнце клонилось к закату. Под ногами лежал густой слой желтых листьев вперемешку с сосновыми иголками. Вдруг этот слой зашевелился, и в метре от Васи, не торопясь, проползла змея. Она двигалась очень медленно и не спешила убегать от пьяных людей.
– Да она как вот эта гадюка – тварь бессмысленная. Мочить таких надо, чтобы не портили жизнь честным людям, – и Вася, подбросив ружье чуть вверх, перехватил его левой рукой за ствол повыше и резко ударил прикладом гадюку. Та молниеносно сбилась в извивающееся конфетти и обвила приклад, словно пытаясь сдвинуть его со своего пострадавшего тела.
– О, глянь! И эта мразь хоть только и знает, как жрать да кусаться, тоже жить хочет! – брезгливо произнес Вася.
«Станиславский» с ужасом посмотрел на ни в чем не повинное, умирающее хладнокровное. И в этот самый момент ее хвост, с силой скользящий по стали оружия, соскочил со ствола прямо на курок. Раздался выстрел. Макар аж подпрыгнул. В полной тишине лесе, он оглушал. С деревьев слетело несколько птиц. Легкое облако дыма через пару секунд рассеялось. Вася стоял. Он смотрел правым глазом сквозь своего друга куда-то ему за спину. А левого у него не было, как не было и левой половины лица.
«Станиславский» оцепенел. Он даже не смог сделать вдох. Время будто замерло. Прошло несколько секунд, а может быть, минут, и вдруг как будто кто-то снял с паузы секундомер. Все произошло стремительно. Ружье повалилось на землю. Тело Васи потеряло устойчивость и рухнуло рядом. Вокруг Васиной головы расползалось, захватывая в свой водоворот иголки и оранжевые листья, густое багровое озеро. «Станиславский» сделал два шага вперед на ходивших из стороны в сторону полусогнутых ногах и посмотрел сверху на лицо друга. Тот будто что-то увидел в небе и высматривал это немигающим одним глазом.
«Ма-ма», – шепотом произнес Макар и поднес руку ко рту. А потом он побежал. Побежал так быстро, как в молодости не мог. Бежал он в сторону деревни.
ГЛАВА 19
Любка сидела в избе за столом, уперевшись локтями о деревянную столешницу и обхватив ладонями свою голову. Рыжая волнистая прядь выбилась из пучка на затылке и рассекла ее понурое лицо пополам. Любка, не отрываясь, смотрела сквозь нее куда-то вдаль, за окно. Лиля крутилась около ее ног. Собака то ставила передние лапы на Любкины колени, то спрыгивала обратно на пол и коротко лаяла, махала хвостом, всячески привлекая ее внимание к себе. Любка ничего не чувствовала, даже впивающихся время от времени в ее ноги острых коготков таксы. Сколько она так просидела… Может, час, а может, и все сорок дней, она не помнила.
Когда прибежал баклажанного цвета задыхающийся «Станиславский» и прохрипел: «Погиб! Васька твой погиб – застрелился!» – она только посмеялась – опять эти его пьяные моноспектакли. Но вид у «Станиславского» уж больно был не театральный. И она в галошах и фуфайке на домашний халат побежала с ним в лес напрямки.
Соседи, встревоженные криками Макара, тоже к ним присоединились. Когда прибежали на место, уже почти стемнело. Казалось, что Васе вздумалось полежать. Он смотрел неподвижно одним уцелевшим глазом вверх, в вечернее темное небо. А рядом лежало ружье.
Любка не заплакала. Только схватилась за грудь и резко осела на землю. Ноги враз перестали держать. Бабы-соседки, что с ними прибежали, так заголосили, завыли-запричитали, что вороны, каркая, стали разлетаться с соседних деревьев в разные стороны. Мужики щелкали языками и чесали в затылках. Говорили, какая дурья смерть. Чем ему змея-то помешала? Мало, что ли, зверья бил в лесу?! А Зинку Бог спас. Застрелил бы он ее. Как пить дать – застрелил. А сам бы сел. Вспомнили и брата Васиного, почившего лет десять как. Что, мол, так же – по дурости с жизнью попрощался. Пьяные поехали с товарищем на ночную рыбалку. Да такого сома вытащили, что тот от счастья хотел Луну, отражающуюся в воде, обнять. Распахнул руки и ушел на дно. И тоже по осени. Фуфайка и сапоги быстро потащили в глубину. Не успели спасти.
Любке односельчане помогли. Пригнали телегу – погрузили мужа. Все сделали без лишнего шума и суеты. А потом настала тишина.
Вот уж и поминки сегодня сорока дней прошли. Только следы от сапог на полу в избе не выметены, да пустые рюмки с тарелками на столе стоят. А Любка все не встает с табурета, чтобы хоть чуть-чуть прибраться. Зачем? Для кого теперь?
Она вспоминала, как они жили. Васька бил ее. Ну не так чтобы очень… Как он говорил: «В воспитательных целях, чтоб быстрее дошло». Как-то вечером она стояла и мыла посуду в тазу на кухне. Вдруг резко распахнулась дверь в избу, и тут же воздух прорезал рык: «Где жрать?» Любка не успела вытереть руки о передник и повернуться, как получила затрещину. Злой Васька весь день вместе с Лилей пробегал по лесам, но так никого и не подстрелил. На ком было еще сорвать зло, как не на жене? А что? Сама виновата! Знала же, что придет голодный!
Случались с Васей и такие периоды ретроградного Меркурия, когда он начинал истошно ревновать. Он вдруг обнаруживал, что в их с женой интимных отношениях снова повеяло арктическим холодом. И чем сильнее он обращал внимание на тонкости данного процесса, тем больше убеждался, что он, Василий, рогат. Прямо спросить у жены? Нет, Вася был не настолько туп. Вместо бестолковых расспросов он принимался отслеживать все ее возможные знакомства. Проводил фундаментальный анализ каждого ее передвижения и контакта: когда, куда и с кем. Любке нельзя было без пристрастных разбирательств даже соседа, копошащегося в своем огороде, через забор окликнуть. В более людных местах, чем свой приусадебный участок, он старался соблюдать конспирацию. И это постоянное напряжение от слежки отнимало все его время и силы. Еле поспевал хоть что-то делать по хозяйству.
Он изнемогал, но улики каждый раз не находились. Версия серийных измен в очередной раз проваливалась, и однажды в отчаянии Вася пошел на крайние меры – стал приглашать всех ее знакомых в гости к ним отужинать. А сам, как тепловизор, фиксировал каждое Любкино колебание градуса симпатии к пришедшим. Эксперимент провалился вместе с семейным бюджетом. Любка себя ничем не скомпрометировала. А гости были не дураки пожрать за чужой счет.
От полной безысходности найти подкрепление своим подозрениям, он даже как-то полез на ее полки и стал искать вещдоки. И, как ни странно, очень быстро нашел.
– Что это?! – это было единственное цензурное выражение, которое вырвалось из его рта на побагровевшем лице со вздувшимися жилами. Василий потрясал перед носом жены черными мужскими брюками.
Когда он их нашел на ее антресоли у самой стенки, его сердце сделало скачок, ударилось о кадык и плюхнулось в живот: «Не зря!» – с остервенелой радостью подумал «Отелло».
Вещи они хранили в двух разных шкафах. Любка отселилась от него после нескольких лет борьбы с бардаком. Стоило раньше только приоткрыть дверцу, как шкаф выблевывал половину запиханного в него на пол. Бывало, она даже опаздывала на работу в колхоз «Смелый шаг» из-за поисков в куче наваленной одежды своих вещей.
Вася смотрел на портки в своих руках и торжественно думал: «Не зря я подозревал эту сучку!» Но вдруг у него закралось сомнение. А не его ли это?! Сам закинул по пьяни и забыл. Он слез с табуретки и попробовал натянуть штаны на себя. Неа! Дошли только до колена и вверх по ляжке ползти отказывалась – мал размерчик!
– Падла! Совсем обнаглела! Мужиков в дом водишь! – он пару раз хлестнул жену брюками по лицу, та отскочила. – Задротов каких-то! На ногу даже наполовину мне не налезли. Убью гадину! – и Вася уже собрался исполнить обещанное. Занес кулак над ее головой.
– Да это ж твои брюки-то! – прокричала Любка, спрятавшись за занавеску.
– Не… – она не дала ему возможности уличить ее во вранье и затараторила.
– Я когда Верочкой была беременна, на меня ниче не лезло. А ты тоже тогда, помнишь, в массу пошел. Их еще хотели худосочному твоему дружку Макару отдать, но я надела и под пузом-то они в самый раз и застегнулись. И поддержка для живота, и вещь была еще почти новой. Так и ходила, – Вася опустил руку, не веря ей, но сомнения уже шли в наступление. Он стоял и таращился на нее как баран на новые ворота.
– Даже фотка есть. Посмотри там, в альбоме. Гости еще к нам из Екатеринбурга приезжали, и снялись все вместе.
...
Может, потому что Вася сам любил заворачивать налево, он так ожесточенно искал это и в супруге. Любка же стоически занималась отрицанием – не видела сама, значит, не было. И, вообще, ведь все мужики блудят – обычное дело. Кривые усмешки соседей. Смолкающие разговоры в очереди сельпо, когда она входила. И даже Лиля, ее любимая, ласковая такса, ей тоже об этом напоминала.
У Васи в школе была большая любовь. Об этом знала вся деревня. Девочка Лиля. Девочка с карими глазами, фарфоровой белой кожей и рыжими волосами. Случайно столкнувшись с ним в коридорах школы на переменах, она старательно обходила его, как досадное недоразумение, как выставленный шутником в коридор шкаф. Смотрела сквозь него и проходила мимо, так ни разу и не ответив на его пристальный взгляд. Вася каждый раз, видя ее, жутко краснел, но продолжал смотреть ей вслед. Только смотреть.
Оба выросли. Лиля вышла замуж за городского и укатила в богатую жизнь. Вася в этот день крепко напился и просидел-проплакал на обрыве на речке до самого утра. А через три дня он пришел к Любке и сделал ей предложение. Она тогда подумала, что он бы его сделал любой, кто был бы хоть чуть-чуть похож на его Лилю или хотя бы носил такие же длинные рыжие волосы. Ну, а когда он завел рыжую таксу, которую обожал больше собственной дочери, вопросов с именем для собаки не возникло.
Были в Василии пристрастия, которые Любка отказывалась понимать. Например, он до смерти любил моркошку. Пуще, чем некоторые самогонку. Мог летом встать с утра и как есть – в одних трусах – пойти на огород, выкопать себе корнеплод, обтереть рукой от земли, дополировать краем труселей и пожирать ее прямо так – стоя посреди грядки полуголым.
Зимой морковь всегда должна была лежать в лукошке в кладовке в достаточном количестве для его спонтанного ежедневного забоя. А вот чеснок он есть отказывался категорически. И если она забывала об этом, то при обнаружении этого овощного растения получала хорошего такого леща. Любка пыталась усмешками и подколками добиться от мужа, откуда у него такие странные пристрастия в еде, но, кроме затрещин за излишнее любопытство, ничего не получала в ответ.
Может быть, если она спросила бы без подковырок, то Вася и рассказал бы, что в детстве было сильно не разбежаться с едой. И каждый раз, когда он видел, как аппетитно кролик жрет свою моркошку, то отнимал ее у него и съедал сам. Его родители, застав за отжимом еды у скота, раздавали ему хорошего ремня, но любовь к красно-оранжевому сладкому корнеплоду только вбилась в него сильнее от каждого удара. Да и чеснок он очень любил! Он мог есть его вместо завтрака, обеда и ужина. Воняло от него нещадно, и только отважные рисковали нарушать с ним социальную дистанцию. Но Васе было это фиолетово.
И вот как-то днем он прилетел домой из школы. Никого. Жрать хотелось нещадно. Он порыскал по шкафам – пусто. Залез в тарахтящий холодильник «Север». А с полки на него таращился только очищенный зубчик чеснока. Ему показалось немного странным, что он лежит там такой одинокий, но Вася его все равно съел. Вечером с колхозной фермы приехала мать. Полезла в холодильник и, увидев там пустоту, угрожающе спросила сидящего за столом и делавшего уроки сына.
– Васька, ты чеснок из холодильника брал?!
Он, не поднимая головы от учебников, отрицательно покачал головой.
– Выкинула, что ль?! Совсем память дырявая стала. Придется пойти накопать опять. А он так хорошо у меня с пятки выводил бородавку.
Он еле сдержал рвотный порыв. Учебник по математике не пострадал.
Вася был катастрофически прижимист. Как-то на 8 марта Любка захотела себя побаловать и озвучила мужу, что хочет в подарок импортные духи. Так Вася сообщил ее, что скотина перестанет давать молоко и плодиться от химикатов этих. Сам поехал в магазин и купил ей в подарок панталоны до колен с начесом. На ее возмущение он удивился: «А что?! Нужная вещь и, главное, здоровье сбережет!»
Тогда Любка в честь праздника заварганила диковинное блюдо: узбекский плов. Где-то раздобыла баранину и специи. Аромат шел – изба качалась. Сели они за стол. Вася торжественно вручил жене панталоны. Она с такой сахарной улыбочкой, от которой инсулин может выбить глазное дно, накладывала ему плова, да побольше.
Вася ел жадно, глотая, почти не жуя. И умяв почти полкастрюльки, стал разборчивее ковыряться ложкой.
– А это что?! – на него таращился зубчик чеснока.
Засыпала Любка, заякорившись за подушку большой шишкой на голове. Зашибленное мужем место чесалось и ссадило. Она ворочалась на супружеском ложе – скрипучей старой кровати. От Васиной легкой вечерней оплеухи за чеснок в плове на макушке надулась шишка размером с перепелиное яйцо.
Она опасливо скосилась на лежащего рядом мужа. Он распахнул настежь свою заслонку и транслировал заводской гудок на каждом выдохе. Отвратительное столкновение с чесноком он нейтрализовал трехсотграммами самогонки, для того чтобы, как он выразился: «…убить в своем чреве гада!»
Любка соскользнула в холодные тапки на полу и вышла в зал. Настенные часы расправили усы своих стрелок горизонтально – без пятнадцати три.
Сна не было ни в одном глазу. Она потихоньку включила телевизор и выключила звук. Шел сериал «Аббатство Даунтон». Главная героиня Роуз была на балу дебютанток в шикарном платье со шлейфом, а голову сопровождавшей ее дамы украшала диадема стоимостью всего имущества их деревни да и Новой Ляли тоже. Любка смотрела на этих женщин как завороженная. Забыта была даже боль от шишки на голове. Перчатки, перья в прическе и вуали.
Любка подошла к окну, сгребла висящую на ней тюль в охапку и накинула ее на себя. Зажала на талии руками, как поясом. Пышная кружевная юбка обрамляла ее ноги. Она подняла голову, расправила плечи и посмотрела на себя в зеркало на дверце шкафа. Наряд ей шел. Она закинула одну руку за голову, изобразив торчащими из-за макушки тремя пальцами корону. И снова вгляделась в свое отражение. «Ничем не хуже их!» – прошептала она вслух, любуясь на себя.
– Сам Олег Попов к нам пожаловал?! – на пороге комнаты стоял ее муж и пялился на нее.
Васин организм потребовал просолки после выпитого, поднял его и потащил к целебному нектару – огуречному рассолу в сенях.
Любка быстро скинула с себя занавеску и нервно пригладила волосы.
– Хватит паясничать! Занавеска отцепилась от штанги. Я поправить решила, – и она покраснела.
– А, ну ясно! – Вася почесал причиндалы сквозь трусы, скосился на работающий телевизор, в котором веселились на балу разодетые дамы, и добавил: – А я было подумал, что за тобой приехала тыква и ты собираешься потусить с подружками во дворце! – и, заржав, ушел в сени.
Так была ампутирована зарождавшаяся в Любке любовь к себе и роскоши, потому что это стыдно!
Никто больше не будет бить, напиваться до чертиков и пугать ее. Не будет больше скандалов и оскорблений. Никто не будет ныкать деньги, и она, наконец-то, купит себе духи, о которых продолжала мечтать. Теперь жизнь должна пойти спокойнее – без сюрпризов. Но почему же она так остро чувствует одиночество и растерянность? Вася был мужик крепкий и по хозяйству почти всегда сподручный. Как теперь без него справиться с хозяйством: две коровы, куры, гуси, огород и сад? Как одной все это потянуть?! Одни и те же мысли и воспоминания бегали у нее в голове по кругу без конца, не принося ни ответа, ни облегчения.
Вдруг по ее ступне что-то скользнуло и с легким звуком стукнулось об пол. Она перестала смотреть в пустоту, наклонилась и посмотрела вниз. У ее ног лежала обглоданная куриная косточка, а рядом сидела Лиля, смотрела на нее и била хвостом по полу. Собака наклонилась и подтолкнула своим носом укатившуюся чуть в сторону косточку ближе к Любкиной ноге. Та наклонилась ниже и взяла ее в руки: «Ты мне принесла свою любимую сахарную косточку, чтобы я ее погрызла и мне стало веселее, да?!» Такса еще сильней завиляла хвостом и гавкнула.
ГЛАВА 20
Лиля открывала глаза. Ее разбудил наглый солнечный луч, пробившийся через тюлевую занавеску и щекотавший ее морду. Она лежала в избе, у порога на подстилке, сделанной из старого валенка. Собака понюхала воздух. Еле уловимый запах хозяина доносился из сеней, где все еще стояли его сапоги. С каждым днем хозяином пахло все меньше и меньше. Лиля зевнула, поднялась и побежала на разведку. Может, именно сегодня Вася перестал ее дурить. Вернулся и прячется где-то, а ей всего лишь надо найти его и призвать к ответу.
Оббегав и обнюхав каждый угол в доме и на участке, она, как и все предыдущие сорок дней, ни с чем вернулась в дом и от нахлынувшей на нее тоски принялась за Васины сапоги. Один уже своей половиной послужил Лиле антидепрессантом. Чем сильнее она тосковала по Васе и по охоте, тем сильнее их грызла. Но нельзя же этим заниматься весь день! Размяв челюсти на половинке стельки, пока ее не обнаружила и опять не побила полотенцем Любка, она поспешила ретироваться в лес.
Во время похорон Лилю пришлось запереть в сарае. Собака все время лаяла и выла. И даже охрипнув, продолжала гавкать странным, прокуренным басом. Но разве удержишь охотничью таксу взаперти?! За сутки Лиля прокопала полутораметровый тоннель под толстой стенкой сарая и рванула в дом.
В доме пахло странно. Было очень много человеческих следов и даже один кошачий, но ничьего личного присутствия она не обнаружила. Взяв Любкин след, она быстро пошла по нему и меньше чем через час вбежала на кладбище. Просочившись под ногами хоронящих, она опасно встала на самом краю ямы и стала неистово лаять на забрасываемый землей гроб. Если бы Любка вовремя не подскочила и не схватила Лилю поперек пуза, собака бы свалилась в яму с крошащегося края.
Лиля лаяла и выворачивалась всем телом из зажавшей ее Любкиной подмышки. А свободной рукой хозяйке пришлось сцепить собаке пасть. Но через стиснутые зубы все равно доносились странные, громкие, какие-то гудящие звуки, как у работающей под высоким напряжением электростанции.
Первые дни без Васи собака не знала, куда себя деть. Она беспрестанно тенью бегала за Любкой, как будто та рано или поздно гарантированно должна привести ее к хозяину. А Любка на автомате надрывалась по огромному для одинокой женщины хозяйству. Еле справляясь, выполняла все свои обязанности за себя и за покойного мужа. Пару раз она перепутала корма и поросятам дала зерна, а курам – свеклы. Так вся компания на радостях от такой экзотической кормежки обдристала ей весь двор. Села днем передохнуть и попить чаю, очнулась только, когда через край чашки на нее полился кипяток. Любка посмотрела на свою руку. В ней была солоница, и соль белой струйкой выпадала в переполненную чашку с чаем.
Как-то Любка несла в тазу высохшее белье с улицы и, не заметив путающуюся под ногами Лилю, споткнулась об нее. Таз вылетел из ее рук. Белье снежным покровом разлеглось по земле. А сама она плюхнулась на зад, больно ударившись. Тут же подбежала виновница и хотела лизнуть хозяйку в лицо, но та схватила полотенце, валяющееся на земле, и огрела им ни в чем не повинную собаку и сразу же расплакалась от бессилья.
Лиля, чтобы больше не общаться с полотенцем, стала каждый день убегать в свое убежище – в лес – и искать в нем свою профессиональную реализацию.
Сначала она пыталась в одиночку охотиться на норного зверя, но толку-то! Лиса, да и барсук, почуяв, что собака работает по ним без подкрепления, легкой рысцой покидали нору и клацкали ей зубами на прощанье «адью». И ей ничего не оставалось, как начать мышковать. Она находила норки, где жили мыши. Сторожила, когда те сами выйдут на поверхность, или раскапывала их нехитрые убежища. А затем одним щелчком пасти отправляла их в мышиный рай. Это было унизительно для мастера по крупной дичи. И то, для чего она была рождена, не давало ей покоя, а без проверенного напарника на большую охоту не сходишь.
Лиля от безысходности в профессиональной реализации даже принялась за старое – поиск и раскопки золотых украшений. Побегав по лесу пару часов, она добыла из земли старинную сережку, сделанную красивым полумесяцем и подмигивающую драгоценным глазом – красным камнем. Она попробовала вещицу на зуб. Потом помусолила ее в пасти и потрусила с ней в зубах в деревню. Но на полпути вспомнила, что Вася ее там не ждет. Выплюнула и вернулась в лес.
Хозяин неоднократно бахвалился своему товарищу «Станиславскому», что у Лили выдающийся нюх, и не только на зверя.
– Помнишь, мы с Алексеем из райцентра у нас здесь на куропатку ходили одно время? – спросил Вася Макара в очередную дружескую посиделку у бочки-стола.
– Ну, было дело, да. Но ты что-то быстро спрыгнул с птицы. Сказал, не твоего калибра зверь, тебе бы что покрупней, – ответил тот.
Вася вспомнил, как продырявил на третий раз совместной охоты Лиле ухо, и покраснел.
– Это да, но сейчас я о другом. Вот смотри! – Вася отодвинул ворот рубашки и оголил шею. На ней блестела золотая цепь в детский мизинчик толщиной. – Это мне Лилька подарила – нашла в лесу!
– А где?! Где нашла-то? – оживился Макар.
– Где нашла – там уже нет! – ухмыльнулся Вася и рассказал ему историю.
Однажды ему на привале Алексей показал золотой царский рубль времен Николая II, который случайно нашел на берегу речки Сосьвы. Вася взял осторожно монету в руки и стал ее завистливо рассматривать.
– А больше там нету?!
– Неа. Все обошел вокруг, но ничего больше не нашел, – ответил Алексей.
Рядом крутилась Лиля, и тогда Вася решил пошутить.
– Лиля, иди сюда! – собака заинтересованно подбежала. – На – нюхай, – она воткнулась носом в металл. – Ищи!
Такса чихнула, мотнула головой и убежала в лес, ведя носом по земле, как металлоискателем. И через полчаса она притащила портмоне, изъеденное червями и все в земле. Васины да и Алексея брови стали сдвигать их кепки на затылок. Вася отобрал у собаки кошелек. Внутри оказалось три золотых монеты на манер той, что только что показывал Алексей. Мужики повскакивали с места.
– Где нашла?! Веди! – проорал Василий собаке.
Та гавкнула: «Не глухая!» – и побежала назад. Мужики за ней.
Яма оказалась неглубокой. Они принялись ее раскапывать. Из орудий у них были только ножи да руки, но они работали, как бульдозеры, и Лиля тоже включилась в игру. Земля летела фонтаном. Охота была напрочь забыта. На метр раскурочили землю – ничего.
...
– Сижу на пеньке – курю. Прибегает моя колбаса, ложится рядом и что-то перемалывает в пасти, как американец жвачку. Смотрю, а у нее из пасти край золотой цепочки мотается. Пару раз еще пожевала – не вкусно – и выплюнула мне в ноги. Во! Гляди! – и он снова отодвинул ворот рубашки. – Третья находка уже, если не считать того разминочного портмоне.
...
Лиля бегала пару раз на речку на рыбалку. Мелкая рыба, появляющаяся возле берега, тешила ее любопытство и даже ловко ею ловилась в свое гастрономические удовольствие. Но это было так же не серьезно, как из бойца ММА  переметнуться в шашисты . Да и она могла бы честно признаться, если бы у нее кто-нибудь спросил, что воду она не очень любила.
ГЛАВА 21
– Да угомонись ты, рыжая! – Любка так за день упахалась с хозяйством, что была не совсем уверена – она действительно слышит Лилин лай или он ей только снится.
Женщина вынырнула из сна и не сразу поняла, что происходит. Была одна из таких темных ночей, когда звезды и Луна играли с тучами в прятки. И если такой ночью проснуться и поднести свою руку к лицу близко-близко, то все равно ее не увидишь. Она не видела Лилю, но ее надрывный лай шел от входной двери, где та обычно спала. Любка крикнула собаке еще раз, чтобы та заткнулась, и провалилась в сон.
Лиля не находила себе места в избе. Лаять нельзя, но можно еще копать и грызть входную дверь. Что она и принялась делать. Но безрезультатно – дерево ей не поддалось. Она поскулила еще несколько минут, но хозяйка упорно на нее не реагировала.
Наступило утро. Любка уже оделась и собиралась пойти в сарай кормить скотину да отпустить Путану на выпас. Но, подойдя к двери, увидела результаты ночной Лилиной диверсии.
– Ну ты смотри, что ты наделала! Вся дверь в царапинах, – Любка стояла руки в боки и разглядывала ущерб. Такса сидела на своей подстилке из валенка около двери и смотрела на хозяйку виновато из-под бровей, прижав уши к голове.
– Не стыдно? – спросила Любка, и Лиля гавкнула в ответ.
– Больше так не делай, а то дам краску и будешь макать свой хвост и закрашивать сама! Поняла? – собака еще раз гавкнула на нее. Любка вздохнула и вышла. Еще одна забота – тереть целый квадратный метр двери, шкурь – убирай царапины и крась. Как будто дел ей и так мало!
Еще на подходе к сараю она увидела, что его дверь настежь распахута. И ее сердце упало от недоброго предчувствия. После вечерней дойки вчера она два раза перепроверила засов. Он был крепко закрыт.
Она осторожно вошла вовнутрь. Все было в гусиных перьях, а загон, где ночевали ее любимые Фрау Марта и Андерсон, был пуст. Не было и их пятерых погодок. Только перья кругом, даже на морде жующей сено Путаны прилипла парочка.
– Матерь Божья! – Любка всплеснула руками и, схватившись за горло, осела на приступок. Ей вдруг нечем стало дышать. – Залезли! Ночью залезли, поскуды, пока я спала как убитая. Вот почему Лиля из шкуры выпрыгивала и рвалась на улицу. А я-то думала, очередная собачья блажь. Что после похорон Василия собака сходит с ума. Увели семь гусей! И кто увел?! Наверняка свои же. Приезжие все разъехались. Летний дачный сезон закончился. Знают, что заступиться за вдову некому!
По лицу у Любки покатились слезы. Как ей теперь защитить себя, коли на такое способны люди, с которыми она каждый день здоровается. Которые ей и сегодня будут смотреть в глаза и улыбаться, а у самих на кухне будут промываться в тазу потроха ее гусей. В милицию – бесполезно. Не пойдет участковый из-за мелкого разбоя на конфликт с односельчанами. Да и пойди докажи, что это Мартин. Паспорт-то он не покажет.
В сарай забежала Лиля. Деловито обходя периметр, она принялась лаять на разбросанные везде перья.
– Да, Лиля, права ты – дура твоя хозяйка, – сказала ей плачущая Любка. – Ты же меня ночью предупреждала, что лезут. Из избы как рвалась. А я!
И Любка заплакала сильнее, размазывая кулаком слезы по щекам. Лиля кончила обход сарая, подбежала к Любке и стала лизать ее руки, изо всех сил виляя хвостом.
– Спасибо тебе, рыжая, хоть ты меня пожалела, – и хозяйка погладила свою собаку по голове. – Но плачь не плачь, а корова сама не подоится и картошка не выкопается, – сказала сама себе Любка, вытерла передником покрасневшее от слез лицо и пошла работать. И уже через полчаса Путана виляла крутыми боками на свободе, уходя с соплеменницами и вожаком «Станиславским» на выпас, а Любка взялась за лопату.
Лиля выбежала за калитку, и вроде бы день пошел по-обычному уже сценарию: лес – мыши. Как же она тогда здесь оказалась? Она не могла вспомнить. Наваждение какое-то! Лиля сидела посередине курятника их с Любкой соседей и держала в пасти курицу. Кругом ходили глупые птицы и поворачивали свои головы то на один бок, то на другой, разглядывая странную гостью и такую необычно тихую пеструшку у нее в зубах.
Лиля выплюнула птицу, понюхала ее и запах свежей крови напомнил таксе, как она последний раз с хозяином взяла того жирного барсука размером в восемь раз больше ее самой. Не то что это кудахтающее недоразумение. Но ни один охотник добровольно свою добычу не оставит, даже такую!
Она опять подобрала убиенную и неслышно посеменила с ней в сторону дыры в задней стенке сарая. Только лапы пеструшки выцарапывали на земляном полу след змеиной бороздкой.
...
Любка стояла на крыльце в халате и галошах на шерстяной носок и зябко куталась в пуховый платок. Пришли первые ночные ноябрьские заморозки.
– Путана! Путана! Где ты, скотина рогатая? – она звала буренку с крыльца, и у нее изо рта шел пар. Всех коров уже пригнали с пастбища, и даже время вечерней дойки уже прошло, а непутевая скотина где-то прохлаждалась по своим делам.
– Придется идти искать, – и только Любка зашла в избу переодеться в теплое, как услышала какой-то легкий стук по ступенькам. Она распахнула обратно на улицу дверь и обомлела. На крыльце сидела Лиля и, весело помахивая хвостом, демонстрировала свое подношение – почившую соседскую курицу-пеструшку.
Если перевести на обычный русский, то все следующие восклицания Любки имели приблизительно следующее содержание: «Меня переполняют эмоции! Какой вышел коллапс! Лиля, твое поведение не соответствует моим ожиданиям, и я буду вынуждена тебя наказать!» Правда, Любка уложилась всего в семь слов. Лиля перестала махать хвостом, повернула голову на правый бок и внимательно посмотрела на хозяйку. Она старалась понять, чем она так недовольна. Она принесла ей мамонта. Она заботится о ней!
Кровь из разорванной куриной шеи растекалась темно-красной лужицей по деревянному полу крыльца.
– Еще не хватало, чтоб это жертвоприношение увидели соседи. Тогда вместо гусиных потрохов твои, Лиля, будут промываться у них в тазу! – она схватила птицу за фотомодельные конечности, забежала с ней в сени и бросила в таз. Тряпка, ведро. Любка быстрыми движениями уничтожала улики.
– Что же теперь с ней делать, а, собака?! Ладно, охотница за чужим добром, пошли корову искать, а то ночь скоро – померзнет скотина. А что с этой зернодробилкой делать, потом решим.
Любка переодевалась в доме, готовясь выйти на холод. Она натягивала платье через голову, да так на голове с ним и застыла: «А че!? Курица не гусь, но тоже мясо. Пусть это будет компенсация за моих гусей. Нам тоже жить надо! Да, Лиля?» – сквозь подол юбки сказала она вслух. В ответ прозвучало «гав».
Первым за грудники был взят «Станиславский», но держать вменяемый ответ он не мог. Расслаблялся после трудовой смены Макар проверенным способом, и по дому он уже ходил вместо ног на бровях. Каждое слово он тщательно пережевывал, словно с Любкой говорил не человек, а телка. Окоровившийся Макар божился, что видел, как Путана после выпаса вечером пошла от стада в сторону хозяйского дома. А дальше он за ней следить не стал.
Соседи тоже путались в показаниях. Кто-то из них видел непутевое животное заходящим развязной походкой в распахнутую калитку Любкиного двора. Другие говорили, что скотина в темноте одна паслась на дальнем пастбище у леса. Хозяйка и Лиля оббегали всю деревню – Путаны нигде не было.
Любку начало потряхивать, хотя одета она была тепло и от всей этой беготни даже немного запарилась. Она гнала от себя фоном нудящую мысль: «Украли! Увели непутевую!»
Женщина вернулась в свой сарай и сняла с гвоздя антибрык . Она иногда надевала его на Путану, когда та решала, что дерганье за соски во время дойки унижает ее женское достоинство, и пыталась разобраться с ситуацией ударом копыта. Любка дала его понюхать Лиле и скомандовала: «Ищи! Ищи Путану!» Собака уткнулась носом в пол, покружила по сараю и выбежала на улицу. Любка еле за ней успевала бегом.
Платок у женщины съехал и болтался капюшоном на шее. Фуфайка была расстегнута до самого пояса. Капельки пота, стекая по лбу, собирались на кончике носа и, как с трамплина прыгали с него в пустоту. От быстрого бега Любка часто дышала.
Они пробежали по главной улице, свернули в поле, дали по нему пару кругов и снова выбежали на асфальтированную дорогу уже за пределами домов. Она вела вон из деревни на трассу.
Любка наклонилась вперед и на ходу внимательно разглядывала малейшие следы на асфальте. Лиля наворачивала круги рядом – по дороге, изрезанной узорами протекторов шин. Она нюхала прерывистый черный рисунок и лаяла на него. Нюхала следующий след и снова разражалась гавканьем: вот тут еще пахло крутобокой телкой, а тут уже нет. Такса потеряла след. Она нервничала. С ней это было впервые.
Луна вышла из-за облаков, посеребрила следы на дорожном покрытии. Было ясно видно, что плотно груженная машина резко стартанула с места, стирая резину об асфальт, оставляя четкий рисунок от шин. Но перед самым въездом на автостраду она резко оттормозилась, видимо, пропуская кого-то. А потом снова с дымком дала по газам.
Любка дотянулась до черного следа рукой и провела по нему ладонью. Она медленно поднесла испачканную руку к глазам, сосредоточенно посмотрела на нее и тихо сквозь слезы произнесла: «Пошли, Лиля. Нету у нас больше коровы».
Все было кончено на перекрестке их деревенской дороги и магистрали, ведущей в Новую Лялю – районный центр. Любка на деревянных негнущихся ногах развернулась спиной к месту похищения и зашагала в сторону дома, шмыгая носом и вытирая слезы с лица тыльной стороной ладони. Лиля еще немного покружила носом по следам и бросилась в темноту догонять хозяйку.
ГЛАВА 22
Мыши, рыбки – это слабые утешения для профессионала в большой охоте. Разовая акция по уменьшению поголовья соседских кур с новой силой разожгла инстинкт таксы. Лиля умела уйти из любых закрытых помещений и засад. И пользуясь своей феноменальной неуловимостью, стала виртуозно резать домашнюю птицу, всегда унося добычу с собой в одном только ей известном направлении. Пару следующих недель такса не делала больше подношений хозяйке, чтобы снова не нарваться на скандал, но потом все началось заново. Задушенные курицы односельчан волшебным образом оказывались снова на крыльце Любкиного дома.
...
Наступили декабрьские холода. Деревенские расслабились и птицу не особо караулили, потому что почти весь свой досуг она проводила по курятникам. Но Лилю это не останавливало. Она, словно фокусник, проходила через наглухо закрытые двери сараев и таким же невероятным образом исчезала с добычей. Только иногда мелькало заломанное куриное крыло над сугробом. И поминай как звали.
Сначала односельчане привычно проклинали гостей из леса за уменьшение их животноводческого племени. Но подозреваемые первое время лисы и волки почему-то не оставляли своих следов на молодом снежке, и эту версию казнокрадства пришлось отбросить. Куры исчезали, а обнаружить и тем более поймать новых подследственных никому не удавалось. По деревне пополз первобытнообщинный страх, что птицы предчувствуют какой-то предстоящий апокалипсис и покидают неблагополучную землю. Первым двинул эту гипотезу в массы «Станиславский» и лихорадочно топил за эту идею у каждой калитки. А любое здравомыслящее возражение затыкал своей осведомленностью человека, попытавшегося получить, в отличие от некоторых, высшее образование в городе, ну и пусть у него из этого мало что вышло.
...
«Станиславский» выглянул в окно. Его цель была всего в десяти морозных метрах. Он накинул фуфайку на голые плечи. И как был в одних труселях до колен и тапках на дырявый носок, так и побежал. Три шага по крыльцу для разгона. Толчок. Скольжение. И портал чувственных наслаждений под названием «летний сортир» принял его в свое чрево. Туалет давно лишился двери и стоял на небольшом возвышении, откуда отлично обозревался дом соседки – Ведуньи. Более тактичные люди спрятали бы его в глубину огорода. Потому что они понимали, никакого праздничного действа там не происходит – делиться с соседями нечем, но только не Макар. На возмущение соседки, почему она его видит, когда совсем не должна, он ответил: «Твоя жизнь у меня вместо телевизора!»
Макару было зябко, и, чтобы ускорить процесс, он закурил. Пейзаж был скучным и совсем не развлекал. Побеленные снегом грядки, раскуроченные осенним надрывом полевых работ. Деревья, постыдившиеся вовремя раздеться и теперь страдающие под тяжестью снега на своих листьях. Да пара печных труб соседних домов, докуривавших остатки дров.
«Да чтоб меня запор разбил! Это что за олимпиец водных видов?!» – Макар тремя пальцами стрельнул горящим бычком через забор прямо в огород Ведуньи. Проморгался и для окончательного устранения оптического обмана потер кулаками глаза. Курица кролем проплывала заснеженный огород. Птица то противоестественно вскидывала крылья, то резко их роняла.
Забыв натянуть портки, «Станиславский», как под гипнозом, пошел на пловчиху, но уперся в забор. Он просунул нос с лиловыми прожилками капилляров в щель между досками, и глаза его забегали, как метроном. Он увидел, что кукловодом у курицы была такса его погибшего друга – Лиля. Она быстро-быстро семенила ножками и резво тащила по узенькой тропинке убиенную в только ей известную кладовку.
«Вот он, какой апокалипсис нашей деревни!» – «Станиславский» был так увлечен зрелищем, что совсем забыл, что стоит без штанов. – Ой, е-о-о!» – холодная доска ему об этом напомнила, когда его жизненно важный орган ее коснулся. Он быстро натянул трусы и, как есть, в одной фуфайке и тапках, побежал открывать глаза соседям, что это вдовья такса облегчает им поголовье.
ГЛАВА 23
Новость распространилась по деревне быстрее, чем вши в детском саду. К вечеру уже не было дома, в котором бы не знали, что Лиля – вор, а ее хозяйка – подстрекатель и главный дирижер. Сомневающихся в Любкином соучастии было мало. Почти все уверовали, что от вдовства у нее поехала крыша и она непонятно за что мстит своим соседям.
...
Любка шла из магазина домой и тащила две тяжеленные сумки. Она часто останавливалась, чтобы передохнуть, и ставила их на снег, разминала руки.
– Здрасьте, Василиса Петровна! – увидев бабку-односельчанку через забор, Любка привычно выкрикнула ей приветствие. Но та только сплюнула в ее сторону и поторопилась скрыться в доме. – Чейт с ней? – удивилась Любка. Подняла свои авоськи и зашагала дальше. Ситуация повторилась еще с несколькими встречными. Она опять остановилась отдышаться.
– Че происходит-то?! – недоумевала вслух вдова.
– Че-че! Воровать меньше надо! Глядишь, честный народ и здороваться с тобой начнет! – «Станиславский», уже облачившись в старые толстые штаны, стоял в своем дворе около забора, держась за него двумя руками.
Когда он прибегал в очередной дом к односельчанам и докладывал о своем открытии, хозяева приходили в такую крайнюю степень возбуждения, что приходилось попутно помогать им снимать стресс. И теперь, расслабив всю деревню, докладчик мог сохранить вертикальную ось, только помогая себе руками, держась за забор.
– Ты, Макар, галлюцинации свои алкогольные прекрати транслировать! Че несешь-то? Это я-то вор? Я, у которой гусей на днях поперли? Совсем ты, кунцкамера, мозги свои заспиртовал!
– Да?! А кто собаку надрессировал соседскую птицу резать и волочь мимо хозяйской кастрюльки? А?!
Вдруг Любка вспыхнула до самых корней волос. Да таким ярким пунцовым румянцем, которым умеют стыдиться только рыжие. Она вспомнила, как торопилась отмыть крыльцо своего дома от крови Лилиной добычи. И как потом с чистой совестью сварила убиенную и съела вместе с таксой.
– Че краснеешь-то? Значит, есть за что?! – «Станиславский» ухмыльнулся и принял осанку прокурора, переломившего ход дела в сторону обвинения.
– Дурак! – Любка поторопилась отвернуться. Стала впопыхах хватать сумки, и, как назло, у одной из них оторвалась ручка. Пара пакетов с солью и мукой укатились к забору, под ноги обвинителя. Она подбежала, нагнулась и стала выковыривать их из снега. Но пакеты намокли и выскальзывали из ее рук.
Она тщетно пыталась их ухватить, а «Станиславский» любовался сверху на ее прекрасный афедрон , и подогретый градус восприятия мира сделал картину еще привлекательней. Он начал расстегивать свою фуфайку и произнес:
– Любка, здесь очень жарко или это из-за тебя? Ты как беляш с вокзала: такая же горячая, сочная и опасная. Я не джин, но я могу выполнить любые твои желания, – афедрон резко замер на месте. «Станиславский» это идентифицировал, как объект внял его красноречивым комплиментам, и для закрепления своих позиций ему требуются более решительные действия, чем просто слова. Он просунул руку между нечастых ребер забора и с чувством погладил вдовий зад.
События разворачивались стремительно. Его рука на крупном упругом заду транслировала давно забытое чувство наслаждения, а нога в тапочке – дикую боль от впившегося в нее чего-то многочисленно острого. Лицо «Станиславского» перекосила гримаса страдания. В глазах мгновенно восстановилась трехмерная картина реальности. И он с неохотой перевел взгляд с вожделенно поглаживаемой пятой точки на свою лодыжку. Его брови вспрыгнули вверх и, если бы не волосы, ускакали бы на самую макушку. На его ступне висела, вцепившись всей пастью, Лиля. Она молча впилась ему прямо в ахилл и рвала его, как лису в норе. Заметив, что хозяин ноги ее рассекретил, она включила звук и зарычала, трепля из стороны в сторону ногу резвого ухажера.
«Станиславский» одернул руку с зада женщины, крепко ей ухватился за забор, взвыл койотом и попытался стряхнуть таксу. Но с виду такая легкая, псина не отцеплялась. Собака, почуяв сопротивление, впилась еще крепче – в саму кость. И деревню огласил такой силы вопль, что можно было подумать, что кого-то ошкуривают живьем.
А Любка уже успела схватить свои пожитки, разогнуться и буквально отпрыгнуть от беснующегося Макара. Она не сразу увидела, что произошло. И собралась уже было бежать от тронувшегося умом алкоголика, но заметила что-то рыжее, мелькающее по тут сторону забора у самых ног «Станиславского».
Лиля! Сообразив, что к чему, она заливисто засмеялась, но ее радость перекрывали непрекращающиеся вопли покусанного.
Сначала выглянула Ведунья из окна – не часто со стороны соседа ревели такие страсти. С противоположной стороны улицы прибежала та самая неприветливая бабка – Василиса Петровна. Подтянулись и другие любопытные.
Будто разминал коленную чашечку с утяжелителем, «Станиславский» крутил ногой и орал. А собака, размахивая ушами, крутилась на ней, будто на карусели. Кровь красными капельками разлеталась по кругу, украшая снег, как красные пятна картины импрессионистов.
На пятом круге Лиля отпустила ногу и мягко, на все четыре лапы, приземлилась в молодой снежок. «Станиславский» же, скинув зубастую гирю, потерял равновесие и наотмашь плюхнулся в серую жижу – в коктейль из земли и подтаявшего снега – и плотно угнездился в ней на заднице. Мужчину перекосило от боли в ушибленном копчике. Но еще больше его сжигал позор на глазах половины односельчан. Не справился почти с карманной собачкой! Надо было как-то выкручиваться из этого конфуза.
«Станиславский» быстро дотянулся до окровавленной лодыжки, несколько раз провел по ней рукой и, когда она стала алой, тщательно обтер ей свое горло. Схватившись за него двумя руками, он повалился на бок в снег и постарался не дышать.
– Ай, молодец, собака! Ай да Лиля! – Любка стирала с лица слезы смеха. – Защищает свою хозяйку! Иди-иди сюда, Лилечка. Я тебя за это угощу!
Лиля проскочила в щель в заборе и, виляя хвостом, подбежала к хозяйке. Любка схватила таксу за загривок, подкинула себе под мышку и заторопилась прочь. Соседи провожали их дикими взглядами и шипели оскорбления вслед. Кто-то даже замахнулся в их сторону кулаком.
– Макар, вставай уже – замерзнешь! Таксы еще не научились лазить по деревьям, а уж до горла стоящего человека и тем более не допрыгивают, – в голосе опоздавшей на «шоу» Ведуньи звучало разочарование. Она прибежала, когда «Станиславский» уже возлежал в луже, имитируя смерть от разрыва аорты.
ГЛАВА 24
Рыжий кот в два прыжка забрался на уступок под крышей курятника. Тут был его тайный лаз величиной чуть больше, чем мышь после обеда. Единственная часть Кузьмы Васильевича, не сжимаемая в размере стократно, – его голова – немного поскрипела о балку ушами и влезла в щель. Ну а если она внутри, то, считай, и все остальное уже там.
На потолочной перегородке в курятнике был прекрасный обзор. Кот сидел и сверху оценивал охранную систему двери типа «легкий навесной амбарный засов животноводческой базы». Глуховатые куры ничего не заметили и продолжали бить клювами о земляной пол, подбирая рассыпанное зерно, а Кузьма Васильевич уже перепрыгнул с чердака на балку, прибитую вдоль стены. Он вышагивал по ней к засову, так, что подиумные манекенщицы могли бы поучиться у него походке. Кот дошел до конца выступа и сел на самом краю. В нескольких сантиметрах от него торчала деревянная задвижка, плотно загнанная в уключину. Кузьма Васильевич деловито наклонил голову влево и стал вдумчиво, будто рассчитывал в уме тангенс с котангенсом, обозревать эту инженерную конструкцию. Как учесть угол приложения силы к неподвижному предмету, зажатому с одной из сторон, чтобы тот элегантно и без лишнего шума откинулся вверх?
Закончив с размышлениями, он резко приподнялся и вскинул правую лапу с выпущенными когтями. Пару раз быстро коснулся ей до заслонки, одергивая, словно палка могла обжечь. И с третьей попытки его когти легко вцепились в грубую древесину. Он подался вперед с выставленной перед собой лапой, как будто ловил машину на дороге. Насаженный на нее засов сдвигался вверх.
Дверь приоткрылась, и в узкой щели проема появился черный, втягивающий воздух, мокрый нос. Нос продвигался все глубже и глубже в курятник и увеличивался в размере. И вот показалась рыжая голова целиком. Это была Лиля. Она бросила взгляд на кота и засеменила вовнутрь. Кузьма Васильевич был понятливым постовым и держал границу на замке. Он встал на задние лапы, а передними впился в деревянный край приоткрытой двери. Работая доводчиком, он сложился почти пополам, захлопнул ее обратно, и засов с грохотом вложился в уключину. Это была самая важная стратегическая часть. Можно было плюнуть на аккуратность и оставить нараспашку вход, но тогда весь этот куриный табор выбежал бы во двор, и тут уж жди хозяев и беды.
Пока кот манипулировал с дверью, Лиля успела оббежать курятник. Поставила на заметку пару спокойно сидящих несушек. Оценила расстояние до начавшего уже что-то подозревать застывшего петуха в противоположном от себя крае сарая. И без лишнего шума одним броском отправила одну из запримеченных куриц на новый этап перерождения.
Кузьма Васильевич тем временем уже вскарабкался под крышу, бросил одобряющий взгляд на Лилю и просочился в щель обратно на свободу.
Когда не было срочных дел и уж тем более был не март месяц, Кузьма Васильевич спасался от скуки, проделывая все эти трюки с замками и задвижками. У него был большой опыт. По молодости его как-то несколько раз случайно закрывали в выстуженных зимних сараях, и открыть дверь было делом буквально жизни и смерти. И теперь его могли остановить только английские или навесные замки.
А Лилю, когда она была щенком, часто запирали в доме, чтобы ее любопытный нос не увел неизвестно куда, пока хозяева заняты своими делами. И она начинала так горевать по всему такому интересному, происходящему за стенами дома, что безудержно и пронзительно выла. Тонкий слух Кузьмы Васильевича, когда он тусовался возле дома, планируя дождаться вкусной подачки от хозяев, не выдерживал этой какофонии. И тогда он через форточку пролазил в дом и открывал ей двери. С тех пор стоило ей завыть особым, тоскливым образом, как на подмогу приходил кот-невидимка. Он никогда не оставлял никаких следов. Кот работал так чисто, что никто ни разу не видел, как он открывает дверь. И теперь вся слава о прохождении сквозь стены доставалась собаке.
Лиля оттащила добычу чуть в сторону и, отковыряв плохо сидящую подгнившую доску на полу, принялась быстро копать землю у стены сарая. Ход наружу с противоположной стороны ей был приготовлен заранее, и нужно было только чуть откопать его здесь внутри. Она очень спешила. До петуха наконец-то стало доходить, что это не одна из его подопечных и на его территории творится неуправляемый им произвол. Он воинственно прокукарекал. Выставил голову вперед. И, размахивая крыльями, буксовал лапами на месте, так что опилки, которыми был усыпан пол для тепла, разлетались в стороны. Петух разогревался перед атакой. Если начнется шум в курятнике, могут прийти и двуногие с двустволкой, как было в прошлый раз. Тогда Лиля еле успела унести лапы.
Но вот земля наконец-то провалилась, и ход на улицу показался целиком. Лиля схватила свою добычу за шею и ринулась в нору. Но не одна она начала свой разбег. Петух уже несся прямо в нее. И только в норе исчез Лилин хвост, как вход со стороны сарая тут же обрушился. Хозяин курятника со всего разбега врезался клювом в то место, где только что была она.
На свободе было темно, но собака все равно не рисковала и уходила огородами, задними дворами и только ей известными тропами к своему дому. Такса бросила курицу на крыльцо и требовательно залаяла. За дверью из сеней послышалось шуршание тапок по полу. Дверь распахнулась, и на пороге стояла хозяйка.
– Лиля, опять! – собака начала было вилять хвостом, рассчитывая, что ее вклад в семейный бюджет все-таки будет оценен по достоинству, но тон хозяйки лишил ее радости. Она опустила голову, тихо прошла в открытую дверь и легка на свой коврик, вырезанный из голенища валенка, спиной к заходящей в дом следом за ней Любке.
– Ну вот что мне снова с тобой делать? Может, скажешь, а? – Любка стояла над Лилей и потрясала курицей. – Сделала дело, а мне голову ломай!
Собака уже не первый раз притаскивала контрабанду домой, но Любка так за эти недели доставки ворованного довольствия и не смогла прийти к какому-то однозначному решению.
Когда второй раз мертвая птица появилась на ее крыльце, она хотела отнести ее хозяевам. Но представила, что они ей устроят за явку с повинной, и не пошла. Она попробовала уговорить себя, что сама она здесь ни при чем, и если уж волей судьбы курица оказалась у нее, то не пропадать же добру. Приготовила и съела. И так каждый раз, но почему-то было невкусно. Выкидывать было жалко. За каждой птицей стоял человеческий труд: накормить, обогреть, обезопасить.
Лиля не поддерживала разговор и не поворачивалась, только отвела уши назад и сильнее уткнулась носом в подстилку. Она понимала, что хозяйке не нравится то, что она делает, но, как наркоман, не могла это прекратить. Ей окончательно стало ясно, что дальше таскать домой свою добычу бессмысленно – ее ждет только сплошная неблагодарность.
Односельчане стали называть таксу не иначе как «эта рыжая тварь», и убить ее теперь мечтали многие из деревни, но побаивались. Пошли слухи, что с собакой не все чисто и точно здесь замешаны потусторонние силы. Как без них она смогла бы открывать и закрывать за собой двери? По этой же причине до сих пор никто не смог вычислить, по какому алгоритму она обходит курятники и как ее застать на месте преступления. Куры пропадали вне всякого графика и логики из, казалось бы, неприступных Бастилий, куда ни один лис не смог пройти. Были даже случаи исчезновения птицы практически на глазах их собственников.
Хозяйка курятника закрыла дверь на засов. Ушла вешать белье. Да забыла что-то в сарае. Воротилась, а одной несушки уже нет. Только пару перьев, словно выпав из облака, кружась, медленно падали вниз.
За зиму, что Лилю караулили селяне, она протоптала тайные тропы по закоулкам многих огородов, и никто не знал, куда они ведут. Сельчане даже пытались ставить капканы. Но, кроме собственных же дворовых собак, в них никто не попался.
К весне собака не угомонилась и вместо того, чтобы вернуться к мышкованию и рыбалке, принялась таскать цыплят и взрослых кур прямо с улиц. В каждом сарае стояла снаряженная мелкашка, и односельчане пуще прежнего хорохорились, грозясь друг другу пристрелить наглого вора.
ГЛАВА 25
Любка боролась с остатками снега на огороде – рубила ломом небольшие оледеневшие кочки. К концу марта днем яркое солнце поджаривало то, что осталось от сугробов, и они быстро сжимались в плотные посеревшие комочки. А ночью их карамелил морозец. Она торопилась разбить их сейчас, чтобы земля успела прогреться к первым посадкам.
– Ей, соседушка, Бог в помощь! И подсобить тебе, бедной, некому! – Любка вздрогнула и чуть не отпустила лом себе на галошу.
Рядом стояла бабка Шнапс, и возле нее крутился ее внучек Вовка, внепланово сосланный родителями в деревню на весенние каникулы. Командировка родителей за границу отложилась, и ему пришлось наверстывать упущенное из-за прогулов в сентябре, хватая двойки. Они, не дожидаясь приглашения, сами открыли калитку и зашли в огород.
– Да ниче – справлюсь, – неуверенно ответила Любка. А потом зачем-то добавила: – Хозяйство-то теперь меньше стало – ни коров, ни гусей – все легче! – она попыталась улыбнуться, но вышла кривая усмешка.
– Да-да, слышала о твоем несчастье. Как думаешь, кто попер-то их? – бабка в упор воззрилась на Любку, будто собиралась заняться гипнозом. Любка передернула плечами, как будто скидывала озноб.
– Да кто ж теперь разберет!
Тем временем мелкий прощелыга Вовка покрутился-покрутился возле говорящих и, сделав вид, что его очень заинтересовал сарай в дальнем конце двора, навострил туда ноги. Он, стараясь не наделать шума, осторожно отодвинул задвижку и прошел вовнутрь. Обошел все загоны, внимательно всматриваясь в каждый угол, но, дойдя до последнего, неудовлетворенно хмыкнув, вышел и так же мягко запер за собой дверь. Делая вид, что ему дико скучно, он, нарочито демонстрируя свое равнодушие к разговаривающим и желание поскорее уйти, пинал ногами затвердевшие кочки льда на огороде. Он оббивал лед все ближе и ближе к крыльцу дома. И, воспользовавшись моментом, когда бабка вывела Любку на эмоции и та стала размахивать руками, оживленно на что-то жалуясь, проскочил в открытые сени.
Здесь был полумрак. Не зная чужого дома, он чуть не выдал себя – наступил на швабру, а та, обороняясь, со всего размаху треснула его черенком прямо по лбу со звонким щелчком. Вовка, защищаясь от неожиданно напавшего на него противника, замахал было кулаками, но боль пересилила, и он схватился за ушибленный лоб. В глазах летали звездочки. Одной рукой пытаясь унять боль, второй в потемках он нашарил ручку двери, распахнул ее и шагнул в комнату. Свет ударил по начавшим привыкать к темноте глазам. На мгновение он ослеп и, не заметив порога, перешагивая, зацепился за него резиновым сапогом. Он кубарем полетел в комнату. Пытаясь остановить падение, мальчишка схватился за край скатерти, свисавшей с обеденного стола, и с силой дернул ее. Тут же чайник освежил его прохладной водой, вылившись за шиворот, и с грохотом упал рядом на пол. А сахарница больно ударила в плечо, и по его спине покатились мелкие шершавые крупинки.
– Чей-то там?! – Любка остановила свой рассказ и прислушалась.
– Где? – переспросила, поджав губы, бабка Шнапс.
– Да в доме, кажись, грохот какой-то был. О! Слышишь?
– Да нет. Ничего не слышу. Показалось, может, тебе, Люба. Ну, и ты пустила собаку по следу Путаны. Нашли корову-то?
– А? – Любка все смотрела в сторону избы. – А, нет! Увезли мою корову. На грузовик затолкали и увезли. Пойду посмотрю, че там, – она отставила лом, на который все еще опиралась, к забору. Бабка Шнапс неожиданно схватила ее за рукав и заголосила, тыча пальцем за ее спину в сторону дальнего угла огорода.
– О! А чей-то там?! Вот, глянь. Во-о-о-н там!
– Да где?! – Любка обернулась и пыталась рассмотреть, куда показывает бабка.
...
Вовка распластался около стола, прижавшись правой щекой к холодной напольной доске. Мокрый, сладкий и с шишкой размером с половины его кулака на лбу. Он боялся шевелить ушибленным во всех местах телом. И просто продолжал лежать и смотреть в холодную темноту подкроватного пространства.
Вдруг в самом дальнем углу вспыхнули две серые яркие точки и стали приближаться к нему. Вовка со страху так сильно дернулся, что не рассчитал и снова ударился об пол своими разбитыми коленями. Он громко застонал и растянулся обратно в позу средиземноморской звезды. А серые точки придвигались к его лицу и становились все больше. И вот уже они на рубеже света и тьмы. Что оттуда появится?!
Вовка так сильно зажмурил глаза, что, казалось, еще чуть-чуть – и все его лицо втянется в глазные проемы и исчезнет в черепной коробке. Вдруг его что-то лизнуло в щеку. Он тут же открыл глаза. Мальчишка увидел длинный розовый язык, намеревающийся повторить попытку, и почувствовал не очень свежее дыхание.
Перед его носом сидела Лиля. Она ему сочувствовала и пыталась приободрить. Вовка правой рукой нащупал сорванную со стола скатерть и незаметно схватил ее. Собрав остатки воли тринадцатилетнего, избитого шваброй, сахарницей и полом подростка, он резко подскочил, накинул на собаку ткань и сгреб ее в охапку. Лиля взвыла таким низким басом, что на мгновенье Вовка застыл – того ли зверя он поймал?
Такса выворачивалась изо всех сил своего семикилограммового достоинства. Кусалась наудачу во все стороны. Рычала так зловеще, что даже кабан дал бы деру. Эту миниатюрную, но адскую машину устрашения даже взрослому человеку удержать в таком состоянии было почти не под силу. Но подросток как-то умудрялся все еще прижимать к груди беснующийся ком белой скатерти. Вовка уже не таился и ойкал, и айкал в голос, перехватывая укушенными до крови пальцами добычу. Он торопился быстрее слинять на улицу.
Выскочив на крыльцо, мальчишка уже видел в пяти метрах калитку на свободу, как Лиля извернулась и вцепилась ему всей своей длиннющей пастью в предплечье. Он издал такой силы вопль, что стали опадать еще только показавшиеся листья с деревьев.
Любка резко развернулась на звук и как была с ломом в руках, так и побежала с ним к крыльцу. Бабка Шнапс за ней.
От боли у Вовки потемнело все кругом, и он разжал руки. Скатерть развернулась, и на глазах подбегающих из нее выкатилась Лиля. Собака, сделав двойной тулуп в воздухе, благополучно приземлилась на землю, вскочила на ноги, отряхнулась, так что ее уши захлопали, и принялась что есть мочи облаивать похитителя, пытаясь еще и укусить его за щиколотки. Вор сложился пополам, держась освободившейся рукой за укушенное предплечье, а ногами танцевал твист.
– Ты че делаешь, поганец?! – Любка перекрикивала громкий лай собаки. – Я вот сейчас ломом-то по хребтине твоей пройдусь! Будешь на всю жизнь ежиком горбатым! Ты мою собаку хотел из моего же собственного дома уволочь, клизма ты подрощенная! – Любка замахнулась своим орудием труда на подростка.
Вовка поднял на нее полные слез глаза, открыл было рот, но тут вступила бабка Шнапс.
– Сама ты клизма! Все село объела. Уж курей ни у кого не осталось. Да угомони ты свою нечестивую! – и бабка попыталась замахнуться на лающую и кидающуюся собаку ногой в резиновом сапоге. Лиля так неожиданно для нее резво вцепилась в резину, что сама бабка уже чуть не упала, но вовремя успела схватиться за перила крыльца.
– Я сейчас тебя угомоню, самогонщица чертова! – и Любка пустила в ход лом.
Как известно, против лома нет приема, окромя другого лома. И бабке со своим внучонком пришлось спасаться бегством за калитку. Почувствовав себя в относительной безопасности, под аккомпанемент непрекращающегося лая Шнапс продолжила:
– Зря сопротивляешься! Все равно ее поймают и застрелят!
– А ну пошла! – и Любка снова замахнулась на нее железным орудием.
– Точно совсем ты двинулась без мужика, раз так за свою крысу печешься! А может, это потому, что она тебе денежку мясом приносит?! – прокричала уносящая ноги прочь от греха подальше бабка.
– А ты, дурачок малолетний, какую-то несчастную маленькую собачонку поймать не смог! Какой из тебя толк. Ничего поручать нельзя! – бабка на бегу схватила для пущей весомости своих обвинений внука за ухо, и тот снова заорал что есть мочи, продолжая сжимать в руках чужую скатерть.
Любка зашла в дом. Лиля забежала следом. Повсюду был беспорядок и следы борьбы. Она подняла валяющуюся на полу пустую сахарницу и поставила ее на стол. Села на табурет рядом и обвела комнату взглядом.
– Эвоно как! Уже в дом лезут! Все рушат, лишь бы тебя поймать и убить, Лиля, – и она опустила взгляд на собаку, сидевшую у ее ног.
Та посмотрела в ответ, поднялась на задние лапы, а передние поставила хозяйке на колени. Любка взяла ее на руки и стала гладить.
– Даже скатерть уперли! Некому за нас больше заступиться, – и Любка тихо заплакала, стирая ладошкой свои слезы, упавшие на шерсть собаки.
ГЛАВА 26
Своей абсолютной свободой Лиля пользовалась и для расширения географического кругозора. Она убегала далеко за пределы родной деревни. И вскоре у нее появилось много новых друзей – брошенных, плохо кормленных, не любимых своими хозяевами собак. Более крупные и злые, они при первом знакомстве испытывали ее на храбрость, пытаясь покусать. Но такса давала противникам в несколько раз крупнее нее неслыханно дерзкий отпор, что сразу переводило ее в ранг вожака. И через несколько недель у Лили была уже плотно сколоченная компания из десяти-двенадцати дворняг, в которой всегда было весело. Ну, а парочка неопределившихся псов были еще не до конца потерявшими надежду на хозяйскую любовь собаками, временами возобновлявшими попытки опять начать столоваться дома.
Одним собакам известно, как, но у них почти с первого дня появилось «свое» место на опушке леса, подальше от человеческих троп. И Лиля старалась каждый день прибегать на встречу с новыми друзьями – со своей командой.
Сбылось ее самое горячее желание – найти новых напарников для охоты, и она с бесконечным терпением показывала своей банде диковинные для них способы найти пропитание. В ход шли все известные ей приемы от ловкого выкапывания мышей из норок до выкуривания диких зверей из подземных ходов. Но необученным, слишком осторожным из-за нахлобучек в прошлом псам редко удавалась не разбежаться врассыпную от разъяренного тем, что его побеспокоила маленькая назойливая такса, барсука. И только пару раз им удавалось пообедать лисой. Ну, а на мышиной диете далеко не убежишь. Пришлось главе искать новые способы прокормить команду.
Один раз Лиля привела своих дружков-беспризорников к себе домой в надежде подкормить с Любкиных рук. И те, не дожидаясь хозяйской подачки, попытались покуситься на домашнюю птицу. Любка еле успела выскочить из дома во двор в самый разгар погони здорового черного пса за ее курицей-беляночкой. Она не оценила всю философию увиденной погони черного «зла» за белым «добром». И не заметила старавшуюся повиснуть на хвосте дворняги и остановить ее Лилю. А схватила лопату, стоявшую у крыльца, за черенок и выступила орудием судьбы, чуть «злу» не переломив хребет. Удар прошел вскользь по хребтине собаки. Та завизжала, больше от страха, чем от ущерба здоровью, и опрометью ринулась через приоткрытую калитку на голодную свободу. А вслед за ней амфитеатр покинули и все оставшиеся одиннадцать зрителей. Замыкающей была Лиля.
– Рыжая, как ты могла?! Притащила воров к себе же домой! Вот только попадись! Сниму с тебя ошейник, и не будет у тебя больше дома, – прокричала ей вслед Любка. Лиля обернулась, коротко гавкнула и удалилась вслед за остальными.
...
Домой Лиля больше своих не водила. Да и сама появлялась там редко – набегами. Подходила к забору со стороны улицы. Просовывала нос в щель и нюхала воздух. Вздыхала и убегала обратно к своей новой компании. Ее хитрость и удаль, мудрость и талант к воровскому делу из стаи беспризорных собак сделали банду профессиональных куриных рецидивистов. Обучив свою свору всем тонкостям, Лиля стала королевой криминального мира Марса – собачьей Сонькой Золотой Ручкой.
Псы выступали слаженно, как оркестр под руководством талантливого дирижера. Сначала к забору, охраняющему курятник, приходило пару дозорных из стаи. Они недолго околачивались около него и, сделав вид, что именно под этой оградной им приснятся самые сладкие сны, как будто прилаживались отдохнуть: крутились на месте, притаптывая молодую траву и укладываясь. Изображая сон в полглаза, они следили за обстановкой: когда хозяева бывают в птичнике, а когда тот доступен к пользованию. Иногда, пока никто не видит, подкапывали забор, делая лаз, если другого хода не находилось. Чтобы их не начали узнавать, они каждый раз менялись, беря в разработку новый курятник.
И вот время выбрано, ходы наступления и бегства подготовлены. Новая пара собак уже стоит на стреме. Лиля с помощником проникают вовнутрь. Делают быструю ревизию добычи и без лишнего шума уходят с парочкой несушек. Остальная братва их привычно ждет неподалеку в лесочке или спрятавшись в поле в высокой траве.
Все вместе на дело они никогда не ходили, чтобы не привлекать лишнего внимания к толпе в двенадцать собак. Состав передовой группы всегда менялся, но авангард – Лиля – никогда.
Курятник – не нора, где один на один со зверем в узком тупике. И где прощелкать можно не только добычу, но и жизнь. Но и в птичьих гаремах со временем стала водиться опасность покруче злого жирного енота – человек с двустволкой, которого явно не устраивало уменьшение поголовья его подопечных.
Однажды, работая, как обычно, воровское племя залезло к отставному военному: дедку, который прошел всю Великую Отечественную и нутром чуял хитрость противника. Лиля со здоровым черным псом уже тащили задворками задушенных кур, как раздался выстрел. Черный кабель взвизгнул сквозь стиснутые зубы с добычей и пустился наутек. Курица в его зубах выплясывала, словно пьяный паяц, и била во время бешенной гонки болтающимися безвольно ногами и крыльями пса по морде. С темечка у него бежала тоненькая струйка крови и капала прямо в правый глаз. Пес зажмурил его и с непривычки бегать с одним зрячим глазом на скорости не вписался в поворот. Его занесло, и он со всего размаху шлепнулся на правый бок. Вторая пуля в пяти сантиметрах от его хребта врезалась в доску забора. Раскурочила ее, и щепки полетели во все стороны. Пес завизжал пуще прежнего, курица вывалилась у него из пасти и повалилась в пыль. Он вскочил разом на все четыре лапы и, галопируя на манер иноходца, рванул в сторону леса.
Лиля быстро уносила ноги в противоположную от свистопляски сторону с добычей в зубах. Из-за малого роста ее почти не было видно в траве, и бывший снайпер ее попросту не заметил. Через час она встретилась со своей братвой, как всегда на «их месте» на опушке леса, подальше от человеческих троп. Черный кобель лежал на брюхе, положив морду в траву. И на темечке была видна запекшаяся бляшка крови. Выстрел чудом задел его вскользь и только чуть поранил кожу. Его морда транслировала вселенскую скорбь. Он вздергивал высоко брови, вздыхал и жалобно поскуливал. Остальные братья подходили к нему и лечили его рану доступными собакам способами – лизали рану на макушке.
Такса притащила курицу и положила ее на открытое место. Все мигом оживились и забыли о страдальце. Да и он сам забыл, что и где у него болит. Но одна птица на двенадцать бездонных желудков – это даже не аперитив.
Лиля сидела и смотрела, как ее соплеменники делят добычу. Вежливо, без драк отгрызают по кусочку и отходят в сторону, быстро проглатывают мясо, а потом долго нюхают траву вокруг – не укатилась ли случайно чего вкусного.
Первое время ей приходилось пускать в ход весь свой арсенал устрашения, чтобы они вместе с курицами не съели и друг друга. И спустя несколько дисциплинарных взысканий (покусанных ног, а кто помельче – загривков) собаки усвоили, что драться – себе дороже.
Лиля отлично знала, что такое выстрел. Дырявое левое ухо таксы было ее охотничьим паспортом. Сколько раз она видела, как секунду назад агрессивный, готовый разорвать зверь падал обездвиженный. А несколькими часами позже снимали с него шкуру и варили обед.
Теперь такая опасность грозила каждому из них. Риск, конечно, был оправдан. За месяц промысла торчащие ребра на спинах ее товарищей сменились покатыми сытыми боками. Они совсем не бедствовали, проводя досуг вне закона. Но выстрел поставил вопрос ребром: жизнь или полный желудок. Нужно было срочно что-то менять. Тем более проникнуть в курятники становилось все сложнее – сельчане, отчаивавшиеся извести воров, стали переделывать сараи в «цитадели». А на выпасе кур сопровождали бабушки с хворостинами.
ГЛАВА 27
– Есть кто дома? – бабка Шнапс с осторожностью приоткрыла дверь в сени дома Ведуньи. – Чур меня! – в темноте ее что-то больно ударило по руке, и она отпрыгнула и перекрестилась.
В потемках она не увидела метлу. Наступила на нее, а та выпрыгнула из своего укрытия и больно стукнула ее черенком.
– Че дерешься, ты, бесовский транспорт?!
Бабка на всякий случай быстро проскочила оставшееся расстояние до приоткрытой двери. Сквозь щель было видно Ведунью, сидящую за столом посреди комнаты. Ее черные густые волосы до пояса были распущены. Она склонилась над толстой книгой и сосредоточено водила пальцем по строчкам, проговаривая еле слышно что-то губами. Позади нее на буфете стояло на единственной железной ноге, похожей на совиную, большое круглое зеркало. Его обрамляли замысловатые металлические узоры. Рядом с ним лежала кадильница на манер той, которыми пользуются попы в церквях. Тут же был какой-то странный шнур ручной работы. Он был ярко-красного Рождественского цвета, сплетенный из нескольких шнуров потоньше. Бабка смотрела в щель и переминалась с ноги на ногу в нерешительности.
– Чего тебе? – не поднимая головы и не отрывая взгляда от книги, властно спросила Ведунья.
Бабка подскочила на месте, но все же решилась зайти.
– Аглая, ну помоги! Жизни уже нет от этой «рыжей твари»! Избавь от нее Христа ради. Вот, я тебе и с чем колдовать принесла. Изведи чертягу! У меня только трех зарезала! – Шнапс потрясала скатертью перед Ведуньей.
– Да поди сама из них суп сварила и забыла! И, вообще, я не по этой части, – Ведунья даже не посмотрела на нее.
– Да?! А чего это у тебя весь огород в курячьих костях?
– А это не твоего ума дело, бабка! Грех на душу брать мне предлагаешь?! – и Аглая уставилась на незваную гостью в упор. Та попятилась.
– Чего такая злая? С метлы упала? – воскликнула Шнапс и тут же, умерив свой строптивый пыл, по-плебейски добавила: – Да, а я че?! Я и не заметила ничего такого у тебя в бурьянах-то. Помоги, а? Доброе дело сделаешь – богоугодное. От вора избавишь честных тружеников. Разве это грех? Это ж в защиту своего, кровного. А раз за свое, а не за чужое, так это еще и зачтется, – и бабка вздернула указательный палец вверх и посмотрела на потолок.
– Обряд-то ты на смерть просишь – не иначе. Богу угодно воров убивать, говоришь? А коли я так сделаю, что все последствия от него на тебя перейдут, если богоугодное не угодно станет? Смиришься?
Бабка плюхнулась на стул рядом. Она открыла было рот, но не смогла ничего сказать и тут же его захлопнула. Челюсти звонко стукнулись и дали ей свежую искру для электричества мыслей.
– Так это же собакова смерть! Смерть бездушной твари как человеку в грех может пойти? Люди-то даже собаковыми болезнями не болеют, а тут такое перескочит. Не-е-ет, ты мне голову не чуди, – она заулыбалась и погрозила Аглае пальцем.
Ведунья молчала и думала: «Бабка не первая, кто приходит из деревни и просит меня о помощи, но от предыдущих ходоков я все отмахивалась. Видать, сильно зачесалось, раз сама подпольная миллионерша-самогонщица Шнапс ко мне пожаловала. Ну, раз у народа такой глубокий производственный кризис, тогда есть почва для торговли».
– Значит, готова пострадать за идею? Ладно, договорились. Что платишь?
– Так что бабушка может дать?! Яичек, мяска, бутылочку первача, если нужно.
– Жадность приводит к бедности, Пелагея. Не хочешь платить, тогда иди потренируйся быстро бегать. Глядишь, и сама собаку свою нагонишь.
– Ладно, чего ты?! Хочешь деньгами, вот – бери! – и бабка достала из-за пазухи старый потертый кошелек и вытащила из него пару сотен. Ведунья вскинула удивленно брови. – Это аванс! Завтра остальное принесу – не обижу!
– Сколько?
– Две тысячи, – Аглая показала пальцем на дверь. – Пять?
– Это уже другой разговор!
– Грабеж средь… – бабка посмотрела на знахарку и влет «переобулась». – Молчу, молчу. Только помоги!
Аглая одобрительно кивнула и нырнула под стол. Вязанная крючком белая скатерть, свисающая длинными плетенными узорами, полностью ее скрыла.
Шуршание. Грохот. Вдруг рука Ведуньи вынырнула из-под кружевного плена, держа кубок. Он переливался золотой чашей и упирался в свои бока двумя витыми железными ручками. Она несколько раз потыкала его ножкой столешницу, пытаясь нащупать, как его поставить, чтобы он не свалился, и наконец-то поставила его устойчиво рядом с книгой, которую недавно читала. Рука опять скрылась под скатертью. Через несколько секунд все повторилось, и появился видавший виды котел с толстыми чугунными стенками. Он был небольшой. При желании поесть из него похлебки досыта наелся бы только один. Следующим появился двадцатипятисантиметровый нож с лезвием из дамасской стали и черной рукоятью из граба, украшенной резьбой. Он словно тянул руку женщины вверх, а Ведунья, как будто всего лишь подчиняясь ему, вынырнула из-под стола на поверхность. Когда эта гордость сирийского кузнеца блеснула рядом с бабкой, та вздрогнула.
Ведунья положила нож к остальным предметам на стол. Подошла к буфету и аккуратно взяла зеркало за кованую ножку и поставила его рядом с остальными вещами.
– Что это за тряпку ты мне принесла?
– А, эта? – бабка теребила ткань у себя в руках. – Этой воровку ловили, и на ней осталось много ее шерсти.
– Шерсть? Уже есть с чем работать. Давай сюда и думай о воровке своей, – приказала Аглая.
Ведунья села за стол, из стоявшей на нем шкатулки достала три палочки, суровую веревку, клей, две бусинки, свечу и небольшой мешочек с чем-то мягким. Взяла из трясущихся рук бабки ткань. Разрезала ее на две части и одну отложила в сторону.
Она сложила длинную палочку и покороче крестом, ловко завязала веревкой. Потом прикрепила еще одну тоже к длинной, но пониже. Конструкция стала похожа на самодельную телевизионную антенну. Зажгла белую свечу и покапала на скрещенные палочки воском, закрепляя их покрепче. Потрогала пальцем – воск застыл. Открыла мешочек, вынула из него мох и стала накручивать его от середины к планируемой голове, а потом к будущим лапам.
Соскребла со скатерти ногтем несколько рыжих шерстинок. Осторожно отложила их в сторону и стала кусок отрезанной ткани накручивать сверху мха. Закрепила материю нитками и клеем.
Она орудовала так ловко, словно всю жизнь поработала в цеху по пошиву мягких игрушек. Из-под ее рук стала появляться собачка, севшая на поперечный шпагат всеми четырьмя лапами. Она пришила две бусинки по краям тряпичной морды. Пасть обозначила стежками. И завершила творенье, прикрепив к поделке на макушку рыжие волоски.
Через пятнадцать минут была готова небольшая белая псинка с тельцем в виде колбаски, очень похожим на Лилино. Она быстро спрятала со стола все лишние предметы обратно в шкатулку. Положила куклу посередине стола и произнесла: «Отныне имя твое – Лиля. С куклой этой ты едина. Что будет с куклой, то будет и с тобой. Пусть будет так!» Затем опять зажгла белую свечу и поставила ее пред собой. Положила в ладан какие-то травы, подожгла, и по дому разнесся запах шалфея и кедровой хвои. Подняла куклу над дымом и произнесла: «Освящаю тебя силами Земли, Воды, Огня, Воздуха и Духа. Заклинаю тебя служить злу и повиноваться моей воле. Призываю тебя быть верной твоему хозяину в этом мире, между мирами и во всех мирах. Да будет так. Им, Лахат, Ишес, Гили, Мумхан, Васе, Тут ам. Раис, Кула, Апакам, Абракалам».
– Смотри, как настоящая! – бабка протянула руку к кукле и хотела дотронуться, но Ведунья стукнула ее по пальцам.
– Не трогай! – бабка дернулась и еще сильнее вытаращила глаза.
Ведунья достала из шкатулки маленькие кусочки чего-то до боли знакомого. Раздался моментально узнаваемый запах. Шнапс боялась открыть рот и спросить, неужели это… навоз?! Но промолчала. Колдунья положила комочки на вышитую пасть куклы и стала зашивать быстрыми движениями цыганской иглы, приговаривая: «Лиля, давись и никогда на чужое не ведись. Лиля, давись и никогда на чужое не ведись. Лиля, давись и никогда на чужое не ведись…»
– Пойдешь в двенадцать ночи, подкопаешь под калиткой, через которую она все время шастает, и похоронишь там куклу. Только так, чтобы тебя никто не увидел и куклу никогда никто не нашел.
– А если она ее выроет? Собака-то чертовка – хитрая, точно говорю! Иначе уж давно пристрелили или в капкан угодила.
– Значит, все перейдет на тебя.
Бабка представила, как из ее рта, стоит ей его открыть, будет вываливаться навоз. Она вздрогнула и несколько раз перекрестилась.
Ведунья придавила пришитые комочки пальцами с такой силой, что они стали расплываться по ткани, придавая кукле недобрый оскал и походить на улыбку Гуинплена. Колдунья все повторяла и повторяла проклятие: «Лиля, давись и никогда на чужое не ведись…»
Бабка Шнапс, чтобы успокоиться, считала про себя звучавшие заклятия: «Один, два, три… двенадцать!» Ведунья убрала пальцы с мягкой ткани и удовлетворенно посмотрела на свою работу и подумала: «Энергетическое поле теперь все в дырах, как решето, и физические страдания псине гарантированы!»
– Повезло тебе, бабка. Сегодня как раз пятый день от полнолуния.
Шнапс кивнула, но в чем ее везение, не поняла. Ведунья отложила куклу и поставила посередине котел.
– Закрепим результат. Я, бабка, не футбольная сборная! Я деньги отрабатываю всегда на все сто процентов.
...
Вовка сидел за большим круглым столом, покрытым клетчатой скатертью, и ковырял чайной ложечкой вишневое варенье в вазочке, стоявшей перед ним. Чай в тонкой фарфоровой чашке, по изяществу не уступавшей изделиям китайских мастеров династии Цин , стоявшей на блюдце, давно остыл. Он вздыхал и каждую минуту поглядывал на настенные часы с кукушкой. Время застыло, и стрелки отказывались двигаться.
Он встал из-за стола. Обошел комнату. Открыл дверцу буфета. На него из темных углов глядели кастрюльки и сковорода. Закрыл. Посмотрел, что в ящиках, но вилки и ложки, хоть и серебреные, его мало интересовали. Поразглядывал одну за одной черно-белые фотографии в рамках на стенах. Там сидели, стояли совершенно незнакомые ему люди. Никто из них не улыбался и не делал ничего, на его взгляд, выдающегося. Он забрался на старый, потертый, коричневой кожи диван, о котором знающий человек сказал бы, присвистнув: вот это винтаж! Вовке он казался просто рухлядью, которую бабка из жадности не хотела выкидывать. Полистал книжку, валяющуюся тут же, где сидел он сам. Она была без картинок. Посмотрел на обложку и зевнул: «Да еще и название какое дурацкое – «Унесенные ветром»! Про листья, что ли? Ну и читает бабушка какую-то муру». Вовка даже пытался заснуть, подсунув «бабкины листья» под голову, но на книжке было жестко голове, и сон не шел. Промаявшись около часа, он встал. «Ну где же бабушка?! Когда я получу свой «Сникерс»?» – произнес он вслух и зачем-то сел обратно за стол, хотя есть совершенно не хотелось.
Когда Пелагея Ильинична уходила, она пообещала внуку за примерное поведение, а это значило, если он ничего не разобьет, не повыпускает скотину и не убежит с другими мальчишками на задние дворы кидать камнями по бутылкам, его любимое угощенье – «Сникерс». И мальчик смертельно маялся от скуки, но любовь к импортному сладкому перевесила адскую тоску.
Вовка сам не знал, зачем он опять взялся за ложку и потянулся к ненавистному варенью. Все лето его отлавливала бабушка, где бы он ни находился, тащила во двор и заставляла выковыривать булавкой косточки из собранных вишен. А их были ведра! Плодоносили они, как полоумные. Кончится вишня «морель», начинает обыкновенная, и ее уже было не остановить до конца августа.
Через десять минут этого омерзительного по силе скуки процесса его пальцы становились синюшного цвета, а вся одежда – майка и шорты – приобретала расцветку кровавого леопарда. Почти сразу у него начинал болеть живот, нужно было позвонить родителям, проверить, как там его цыплята в сарае, над которыми он взял шефство, или невмоготу хотелось есть. По странному совпадению ни одно из желаний не посещало его, когда он до ночи играл с соседскими мальчишками.
Пелагея Ильинична опытным глазом бывшего партийного работника видела внука насквозь, как диссидентов в тридцатые, и не давала внуку спуску. Вовка отрабатывал повинность, пока ведро не показывало дно. И на его гримасы изможденного рабским трудом ребенка строгая партработница не обращала ни малейшего внимания.
…
Ведунья снова открыла на столе шкатулку, достала несколько мешочков и стала из каждого по очереди брать щепотку и сыпать в котел. Бабка уже плохо контролировала свое перекошенное от ужаса лицо. Она не верила тому, что ей транслировали ее же собственные глаза. Что только не летело в котел из рук колдуньи: какие-то шарики, уж очень похожие на глазки ящериц; крошечные сморщенные прямоугольнички, напоминающие высушенные языки кошек; перетертый в зеленую пудру какой-то зловонный порошок; разнообразная колдовская гадость ложилась друг на друга и росла горкой. Лапа курицы увенчала все это сверху. Аглая залила котел мутноватой жидкостью из бутыли, стоявшей около стола, и поставила тушиться на медленный огонь на плиту, как какое-то рагу.
– А теперь займемся делом! – истребительница курокрадов снова положила на центр стола самодельную куклу.
«Как будто до этого мы в ладушки играли!» – подумала бабка.
Был поздний апрельский вечер. В открытую форточку доносились запахи начинающих цветение деревьев. Теплый ночной ветерок залетал в избу и игрался с огоньками конфорки на плите, на которой стоял старый булькающий адским варевом котел. Убывающая Луна заглядывала в окна, уперевшись в раму рожками. Ведунья взяла другую половину отрезанной скатерти, разложила ее на столе. Провела по ней ладонями, расправив последние морщинки, и скатерть легла, как холст перед художником, собравшимся писать смерть.
Часы проворчали десять вечера. Ведунья встала и вышла в сени. За закрытой дверью послышалась возня, возмущенное кудахтанье разбуженной птицы, и в избу она вошла уже не одна. Правой рукой за ноги она держала черного петуха, а тот мотался из стороны в сторону вверх тормашками. Он то вскидывал крылья, пытаясь принять более привычное вертикальное положение, то подметал ими пол. Петух попытался прокукарекать о своих правах, но вышло не очень – будто подавился чем-то.
Колдунья села за стол. Ловко перехватила петуха за горло другой рукой. В правую взяла нож и занесла его над птицей. Петух даже в этом положении успевал вертеть головой, настраивая на палача то правый, то левый окуляр. Можно было поклясться, что выражение его глаз говорило: «Баба, ты ошалела, что ли?!»
Колдунья стала произносить заговор: «Как петухом черным в момент смерти его созываются с мира потустороннего нечистые духи и его кровью пришедшие бесы к Рабе Лиле… Рабе?!» – Ведунья запнулась. Собака может быть рабой Божьей? Вообще могут быть домашние животные рабами? Что-то нигде она о таком не читывала, хотя очень любила изучать историю разных стран. – «…твари Божьей Лиле», – нашлась она. – «…пусть притягиваются». Она уже замахнулась на таращившегося на нее петуха, как вдруг произнесла.
– А это еще что такое? – и указала острием кинжала на небольшое красное пятнышко с краю расправленной материи.
Бабка настолько оцепенела от всего происходящего, что не сразу услышала вопрос. Чтобы привести ее побыстрее в чувства, ведьма легонько ткнула ножом ей в палец.
– Ай! Ты чего? Какое пятно? – бабка полезла в карман за очками, но не стала цеплять их на нос, а поднесла к указанному месту и пристально вгляделась, словно через лупу. И чем дольше она смотрела на пятно, тем сильнее у нее отвисала челюсть со вставными зубами. Вдруг что-то больше и черное прыгнуло прямо между бабкой и пятном.
– Батюшки святы! – бабка дернулась назад.
Она всем весом вжалась в спинку стула. Он встал на задних ножках на дыбы, и она чудом не опрокинулась. Лицо ее позеленело. Стул снова уперся в пол всеми четырьмя ножками, и она начала медленно сползать на пол с сидушки. Черный, как сволочь, кот материализовался, будто из воздуха. Он расхаживал по разложенной скатерти, выбирая место, чтобы прилечь.
– Фамильяр, иди отсюда! Ну-ка кыш! – и Ведунья замахнулась на него петухом, которого все еще держала в руке.
Кот дал лапой птице затрещину, спрыгнул со стола и убежал в сени. К бабке стала возвращаться жизнь. Сначала вполголоса, но быстро набирая силу, уже через несколько секунд она взывала, как сирена, предупреждающая о бомбежке. Шнапс схватилась обеими руками за голову и голосила со всей мочи.
– Святый Боже, Святый Крепкий, спаси и сохрани, – и рванула к двери. Та, как назло, захлопнулась за ведьмовским котом и не хотела открываться.
– Ты рехнулась, что ли?! Чего ты орешь? Ты куда вообще? – крикнула ей вслед Аглая.
Бабка дергала с остервенением за ручку, голова ее прыгала, придавая амплитуды, и ручка уже готова была выплюнуть все гвозди, на которых держалась.
– Это кровь внучка моего Вовки! Он, когда собаку ловил, та его искусала. Да, Господи, открывайся же ты, наконец, – дверь словно очнулась и резко распахнулась, стукнув бабку по голове. Она вскрикнула, потерла ушибленное место и помчалась в сторону своего дома. Бабка бежала по ночной деревне с криками: «Святый Боже, Святый крепкий, что теперь будет-то?!»
…
Вовка подцепил ложкой несколько ягод и, совершенно их не желая, зачем-то запихал в рот. Вдруг в темное окно что-то стукнулось с такой силой, что оно готово было разлететься в куски, задребезжало в неплотно схватившей его деревянной раме. Вовка от неожиданности даже икнул, и вишни сами собой проскочили в горло. Он хотел сделать вдох, но не смог – ягоды попали в дыхательные пути. Еще одна попытка – и только раздирающий легкие хрип. Он свалился со стула на пол, на колени, сложился пополам, держась за шею.
…
Ведунья взяла бутыль со святой водой и стала брызгать на куклу и приговаривать: «Водой святой я куклу очищаю и на волю тебя, Лиля, отпускаю. Нет власти куклы больше над тобой, и имя твое ей больше не носить. Аминь!» И женщина принялась распарывать стежки. Отрезала и выкинула в мусорное ведро бусинки глаз, туда же полетел скелет из скрепленных палочек с намотанным на нем мхом. Туда же бросив и остатки скатерти, произнесла: «Эта кукла больше не принесет вреда». Аглая выключила плиту, взяла булькающий котел и собиралась вылить его содержимое в помойное ведро, но передумала. «Пригодится еще!» – подумала она и поставила его на пол рядом с лавкой в сенях.
Она вернулась в комнату, посмотрела на пустой стул, где сидела Шнапс, и вдруг с чувством произнесла, обращаясь к предмету мебели: «И, вообще, на куриц я человеческие болезни переводила! Поняла бабка, что ты видела во дворе! Издохшие болезни своих односельчан, да и не только. А что по двору они валяются, так все лучше, чем их кто найдет из животных да сожрет, а потом хворь человеку притащит!»
…
Вовка так резко сложился пополам, когда падал на пол, что не успел убрать руки, и они кулаками ударились со всей силы в его диафрагму. Он резко выдохнул, как каратист перед ударом, и косточка выскочила из его рта, покатилась по полу и закатилась под кровать. Сразу стало легче дышать. Но встать он еще не решался. Слезы удушья и пот котились ручьями по лицу. Послышался топот. Дверь распахнулась.
– Вовочка, внучок! Ой, Боже мой! Мальчик, что с тобой, дитятко? – на коленях перед ним стояла его бабушка и тормошила за плечи.
– Уже все нормально. Подавился вишней, – Вовка уже собирался вставать, но Пелагея Ильинична сгребла его в кучу и прижала со всей силы к себе. Вовка снова начал задыхаться.
– Ой, дура твоя баба. Ду-ра! – Вовка, еле находя себе воздух, где-то между обширных, как колхозные поля, грудей своей родственницы и не понимал причин ее самобичевания, но опровергать их не торопился.
ГЛАВА 28
Любка колола дрова во дворе за домом. Одной левой рукой. Получалось не очень. Попадать по полену еще выходило, но вот расколоть – требовалось трудов с непривычки. Быстро устала. Целый час усилий, а результата всего на два раза печь истопить. Решила передохнуть – пошла в сарай проведать Фортуну.
Два дня назад ночью были заморозки, и она так натопила избу, что обои чуть не отклеились. Пришлось ночью распахивать окна настежь и открыть входную дверь. К утру сквозняк охладил дом до прожиточного минимума. Но проснувшись утром, Любка села в кровати и закричала от боли. Ее спину и особенно правую руку так прострелило, что нельзя было пошевельнуться. Пришлось все делать левой. Было очень неудобно, и все получалось медленно.
Прохудилась водосточная труба у дома. Дождевая и талая вода, вместо того чтобы уходить по желобку в канаву за забором, летела сверху во все стороны через крупные щели и заболачивала участок. В палисаднике около самого крыльца образовалась огромная непроходимая лужа из земляной жижи и всплывших стеблей многолетних цветов. Любкина отдушина – колумбарий – был под угрозой полного уничтожения. А выводить и вычерпывать воду не было ни сил, ни времени.
Вода находила новые пути и заболачивала все свободное пространство вокруг крыльца и по дороге к сараю. Стоячие огромные грязевые лужи с каждым днем частых дождей в эту весну становились еще больше. Чтобы их пройти, приходилось натягивать длинные – выше колен – резиновые сапоги. Это требовало ловкости с неработающей одной рукой.
Фортуна заболела – любимая Любкина коза. Она лежала уже четыре дня и не вставала. Фельдшер, как назло, уехал в город повидаться с родственниками. И Любка гадала: дотянет ли животина до его приезда?
Любка гладила Фортуну по черному боку и вспоминала свою пропавшую корову Путану. Уже телкой та начала демонстрировать свой непутевый нрав, но, несмотря на огрехи в поведении, свои коровьи обязанности выполняла исправно. Надои бывали по восемьдесят литров в день. Заводить новую вместо нее Любка не решилась, да и вторую свою кормилицу – Мерседес – она продала.
Несколько лет назад однажды вечером Любка включила телевизор, да так и застыла у экрана стоя. Девушка с рыжими волосами и, как сестра-близнец, похожая на нее саму, ехала за рулем какого-то шикарного кабриолета. Она улыбалась и чувствовала себя королевой жизни. Камера чуть отдалилась, и стало видно, что она катит по дороге, петляющей вдоль берега моря. А везет ее «Мерседес-Бенц».
– Вот бы так прокатиться! – выдохнула Любка. – Тоже хочу, чтобы и у меня был «Мерседес»! – заявила она Васе.
Тот хмыкнул и осадил.
– Хотелка еще не выросла.
Но когда через месяц Любка с Василием купили себе в хозяйство вторую корову, затруднений в выборе имени не возникло.
– А что?! Глянь, как телка ходит-то! Так плавно, как может ездить только «Мерседес». Решено! – поддержал ее Василий, наверное, первый раз в жизни. – Вот тебе и «Мерседес»! – ехидно добавил он.
Для женщины, живущей одной, от коров очень много хлопот. Да и чтобы сдать молоко, надо ездить в молокоприемник на комбинат «Молочный Новолялинский», тот, что в двадцати километрах от деревни (молоковозы к ним не ездили). Этим раньше занимался Василий. Раз в два дня он собирал по деревне бидоны с надоями и отвозил эти излишки на прием, а по возвращении раздавал односельчанам деньги.
У Любки не было водительских прав. И уазик стоял без дела и ржавел, там, где его в последний раз припарковал покойный муж – у забора. Каждый раз, когда он попадался ей на глаза, она обещала себе: «Вот сейчас чуть с хозяйством разберусь и займусь продажей». Но времени все не находилось.
Закончив школу, ровесники Любка и Василий пошли работать в колхоз «Смелый шаг», тот, что был недалеко от Новой Ляли. Он объединял жителей пяти деревень, в том числе и Марс. Но в августе 1993 он смело шагнул в вечность. Им удалось проработать там только пару лет. Сначала помогали родителям по хозяйству управляться, тем и жили, а как поженились, стали свое вести. И дело шло – поголовье с каждым годом росло.
У Любки с Василием был просто королевский птичник – самый лучший в деревне. Односельчане божились, что и в других деревнях не видали ни у кого больше и разнообразней птичье царство: семь серебристых индюков, стая пекинских уток, гусиное стадо перед забоем доходило до ста голов. Рыжие, черные, калифорнийские серые куры, привезенные с птицефабрик и купленные у частных заводчиков. Они так быстро самовоспроизводились и радовали яйценоскостью и весом, что казалось, что могут расти и плодоносить назло всему, как сорняки в огороде. Были даже красные род-айленды. Не было ни одного жителя в деревне, который бы не пришел на них поглазеть. Последнее приобретение Василия в коллекцию были чубатые курочки и помесь брама-кохинхин-фавероль.
Род-айленды и калифорнийские серые были супердоходным стадом – от них всегда были в достатке яйца и мясо. Они были основа их куриного царства. Весной Любка их всегда расселяла в раздельные вольеры и получала племенных цыплят на продажу. Эти шустрые шарики на ножках так и норовили при любой возможности сбежать в огород, и поэтому она их всегда держала за сеткой.
Лохмоногие и бородатые пушистые курочки – брама-кохинхин-фавероль – вышагивали с достоинством на большом скотном дворе. Им была не интересна жизнь за пределами их царства. Они самоотверженно реализовывали свой материнский инстинкт, высиживая и уча жизни своих и подсадных цыплят. Хоть лохмоногие и отставали в производительности перед своими коллегами, но приезжие птицеводы их тоже охотно брали «для красоты».
Но самыми любимыми у нее все же были полосатые калифорнийские несушки.
Гусей увели сразу же по осени, узнав, что хозяин умер и никто не выскочит на них с двустволкой. Корову – месяцем позже. Кроликов Любка всех распродала. Они ели столько травы, что надо было либо заводить мужика или покупать трактор-косилку, на который не было денег.
Любка вышла из сарая, где лежала Фортуна, и окинула взглядом скотный двор. То, что она увидела, заставило ее всплеснуть руками и зажать рот. Она готова была закричать. Посреди участка четыре ее любимые несушки – красные род-айленды – валялись без признаков жизни.
В легкой фуфайке и Васиных высоких резиновых сапогах сорок четвертого размера, Любка неуклюже, переваливаясь, как утка, быстро зашагала к лежавшим курам. Цыплята, бегающие по двору на свободном выпасе, чудом успевали уворачиваться из-под гигантских подошв сапожищ. Любка ничего не видела вокруг. Ее сердце перестало биться. В ушах зазвенело. Она предполагала самое худшее.
Женщина нагнулась и взяла одну курицу в руки. Птица была мертва. Остальные три тоже. Любка знала, что если эта инфекция и немедленно не принять меры, то через неделю может выкосить весь двор и лишить ее денег на пропитание. Она закопала мертвых птиц за сараем. Потом, спотыкаясь в огромных мужниных сапогах, побежала в дом. Выхватила из ящика старую записную книжку и набрала домашний номер телефона Тихона – ветеринара, который спас им Путану. Никто не брал трубку.
«Еще не вернулся. Да, он же меня предупреждал, что приедет обратно только через неделю! Эх, мне бы его сотовый номер!» – подумала Любка, но его у нее не было. Семейный бюджет контролировал Вася, и поэтому всегда с ветеринаром связывался и расплачивался только он сам.
Она скинула сапоги, быстро вскочила в галоши и выбежала на улицу. Добежала до соседки. Та копошилась в огороде. На прошлой неделе Тихон помогал принимать отел у ее коровы.
– Ей, Прасковья! Тихон был у тебя на днях – не говорил, куда поедет и как его найти? Может, номер его есть? – соседка посмотрела на Любку и демонстративно повернулась к ней задом, ничего не ответив.
– Эй, слышишь?! – ответа не последовало. – Чей-то с ней?! – удивилась вслух Любка, напрочь забыв про Лилины выкрутасы.
Она бросилась к другому двору. Все повторилось. И в третьем, и четвертом с ней никто не хотел разговаривать. Она бегала по дворам уже больше часа, но когда и Пономариха, которую Василий не раз выручал, на ее вопросы ответила только: «Тьфу на тебя. Глаза б мои тебя не видали!» Любка не выдержала, села на лавку, прибитую к забору со стороны улицы, прямо у ворот Пономарихи, закрыла лицо ладонями и зарыдала в голос.
– Чего, горемычная, слезы льешь? – она подняла раскрасневшееся зареванное лицо. Перед ней стоял ухмыляющийся «Станиславский». – Пойдем ко мне – я тебя успокою, – и он протянул руку к ее лицу, чтобы погладить. Любка стукнула его по пальцам и вскочила.
– Да лучше я сдохну, чем такое успокоительное принимать буду!
– Ой, тоже мне – целка. Тихон-то твой к другой в город умотал на свиданку. А ты тут бегаешь – ищешь, как бешенством матки зараженная!
– Ты чего несешь, пропойца! Он мне по делу нужен. У меня куры падут.
– Куры? А разве тебе твоя чертова собака мало их натаскала?
Любка замахнулась дать Макару пощечину, но тот успел резво отскочить (видимо, не успел еще принять ничего тонизирующего). Женщина провалилась за рукой в пустоту и чуть не упала, но удержалась за край лавки.
– О, гляди, набралась уже с утра. Хороша баба – заливает за ворот похлеще мужика. На ногах уже не стоит!
Вокруг стали собираться любопытные. Любка пригладила выбившиеся из пучка рыжие пряди и решила, что лучше не продолжать и уйти. Она встала и пошла в сторону дома, а вслед ей неслось.
– О, гляньте на нее! Бесстыжая! Год не прошел, как мужа схоронила. Моего лучшего друга, между прочим! – он старательно всхлипнул. Получилось не очень натурально. – А уже, не таясь, за мужиками бегает!
Что он говорил, дальше она не слышала. Отвергнутый Ромео ораторствовал, размахивая руками, и что-то нес про нее в массы скопившихся вокруг него жадных до новых событий односельчан. Любка шла, понурив голову, и представляла, какими сексуальными подвигами ее награждает униженный отказом.
Она зашла в свою избу. Сил не осталось даже закрыть за собой дверь. Ноги ее подкосились. Она повалилась на пол, сгребла рукой плетеный половичок, уткнулась в него всем лицом и зарыдала: «За что мне такая жизнь! Какая я никчемная! Никому я не нужна, только пьяни подзаборной! – она вытерла тыльной стороной ладони лицо. – Ну, ничего! Скоро последние куры сдохнут, и я с ними от голода. Недолго осталось».
ГЛАВА 29
Любка лежала с закрытыми глазами посреди комнаты на голом полу с подмятым под себя скомканным половичком и продолжала всхлипывать. Вдруг из сеней послышалось легкое цоканье. Звук приближался. И в тот момент, когда она пыталась разомкнуть опухшие от рыданий веки, чей-то шершавый язык лизнул ее в щеку, и сразу же в нос, и в еще закрытый правый глаз. И хаотично пошел по всему лицу. Любка открыла глаза. На нее в упор смотрела Лиля. Собака работала своим хвостом, как пропеллером, который почти поднял ее зад в воздух, и лизала, и лизала Любкино зареванное лицо.
– Лилечка, девочка, – Любка села прямо здесь же на полу. Сгребла собаку в охапку и принялась ее гладить. Лиля лаяла и крутилась праздничной юлой.
– Пришла все-таки! Не забыла меня, – такса лизала все, до чего могла дотянуться у Любки: руки, колени. Она пыталась прыгать и достать лицо, а Любка ее ловила с полуулыбкой.
Вдруг зазвонил телефон.
– Это, наверное, Тихон! Лилечка, я сейчас, – она осторожно поставила собаку на пол и подскочила к аппарату.
– Алло!
– Мам, привет.
– Кто это?
– Ты че?! Совсем, что ли? Это я – Вера!
– До-ча! До-ча! А я и не узнала. Как дела? Что-то случилось? – Любка застыла.
– Не, мам, все нормально. Я быстро – звонок дорогой. Я приеду послезавтра ненадолго – у меня окно в занятиях – профессор заболел. А почему у тебя голос такой осипший? Ты что, плакала?
– Нет, нет. На Фортуну ругалась, вот и сел, наверное, – на ходу придумывала Любка. – Какое счастье! Приезжай скорей! Тебя встретить? Ты на чем? На поезде?
– Не, меня одногруппник до развилки на трассе довезет, а там я быстро напрямки сама дотопаю.
– Чего тебе вкусненького приготовить? Может, пирожков твоих любимых напечь?
– Давай! – послышался какой-то шум и посторонние голоса в трубке. – Ну ладно, до послезавтра. Мне пора!
– Пока! – раздались короткие гудки. Любка положила трубку на рычаг.
– Вот видишь, Лиля, есть Бог на свете! Дочка едет, а я раньше июля ее и не ждала. Словно почувствовала, что плохо матери. Теперь у нас нет времени горевать, да?! – она посмотрела на собаку. Та гавкнула в ответ. – Надо тесто замесить. Начинки наделать.
Вера – дочь Любки и Василия – выросла в деревне. Закончила здесь же школу с золотой медалью. И без каких-либо сложностей поступила в Екатеринбурге в Уральский государственный юридический университет. Любка часто про нее говорила: «В кого ты только пошла? Точно не в меня и не в батю тем более!»
Вера не растрачивала себя попусту, как ее сверстники. Она не ходила по дискотекам в тринадцать. Не пила, прячась по темным закоулкам деревни, ворованный у родителей самогон в четырнадцать. И не уединялась с мальчиками на сеновалах в пятнадцать. С шести лет у нее была тайная заветная цель – выбиться в люди.
В шесть лет мать ей подарили книжку с большими цветными картинками. Название она, к сожалению, не запомнила, но рисунки и текст врезались в память на всю жизнь. В ней девочка, очень похожая на Веру, попала в волшебный город. У нее появилось много новых друзей – по совместительству волшебников. Жизнь девочки из скучной и полной неинтересных дел по хозяйству, порученных злой мачехой, превратилось в сказочное приключение. И Вере жутко захотелось тоже очутиться в сказочном городе, где все так увлекательно и ново. И детское сердце приняло выдуманную историю как жизненный ориентир.
Вера взрослела, а мечта не уходила. Чем больше девочка узнавала о мире вокруг, тем четче понимала, что ей нужно делать – уехать из этой загибающейся, пропахшей навозом, сплетнями и завистью, забытой богом дыры в большой город. Заработать денег, пусть и не волшебным образом. Посмотреть мир. А там уже дальше видно будет.
И Вера шла к этой цели. Об ее упорство и целеустремленность зубоскалистые сверстники поломали не мало своих клыков и были вынуждены признать, что «Верка – кремень». Да что там, вся деревня уважала ее и немного побаивалась за острый ум и такой же заточки язык.
Когда Василий скоропостижно скончался в прошлом году, она уже перешла в Университете на четвертый курс факультета государственного и международного права. Вера приезжала на похороны, даже осталась помочь матери на девять дней, но слез не было ни на похоронах, ни на поминках. В могилу сошел не близкий человек, а были захоронены побои матери, пьяные отцовские гулянки до утра, бесконечная ругань и свое подростковое желание бежать из дома.
Как отца она уважала Василия. Он брал ее на рыбалку и даже два раза на охоту. Научил «не доверять всем этим мужикам-сволочам» и пользоваться ружьем. Отстаивать свои интересы любым способом. Но как муж, бьющий свою жену и постоянно изменяющий ей, он вызывал у дочери глубокое призрение, которое в итоге и перевесило. С незаплаканным лицом, она вернулась тогда осенью в город заканчивать первый этап пути к своей мечте – стать бакалавром.
Любка вытерла нос тыльной стороны руки. Убрала выбившиеся волосы обратно в рыжий пучок на затылке. Отряхнула платье, помятое стенаниями на полу, и вышла в сени. Нужно прибраться в доме к приезду дочки. Напечь ее любимых пирожков с рублеными яйцами. Предстояло много приятных хлопот. Да и кур надо рассортировать. Тех, кто выглядит здоровыми – не волочит ноги, гребешками не посинел – закрыть в одном вольере. А всех подозрительных – в другом – на карантин. Посмотреть, как там Фортуна. Может, оклемалась уже? Приедет дочь, и вдвоем они уж наладят как-нибудь все. А там и Тихон вернется и подлечит ее сильно поредевшее поголовье.
...
Лиля перестала надолго убегать. Она снова стала ночевать на своем любимом валенке-подстилке. И старалась, когда инспектировала деревню, обходить курятники и людей стороной.
Ее гоп-компания после того случая с выстрелом и легким ранением черного пса сама собой постепенно развалилась. Собаки ведь только с виду вислоухие недотепы, а на самом деле, их интуиции могли позавидовать профессиональные саперы, благополучно дожившие до пенсии. Вся стая почувствовала, что рядом с ними ходит смерть, и все эти обеды и ужины курятиной на лоне природы могут закончиться чьим-то окоченевшим трупом.
Еще пару раз они по инерции сходили на дело, но уже без прежнего энтузиазма и запала. Собаки даже не полезли в курятник, а по-тихому, как мелкие воришки, утащили несколько подращенных цыплят, пасущихся вдоль изгороди заднего двора.
В последний раз, придя днем на «их место» на опушке леса, она обнаружила только двоих из двенадцати своих солдат. И тогда она решила напоследок заглянуть в соседние деревни.
Двух своих подельников она засекла в вольерах у домов. И выглядели они вполне довольными. Узнали ее и приветственно полаяли, маша хвостами. Еще трое подъедались у молочной фермы. Остальные то здесь, то там крутились у людского жилья.
Но можно вывести таксу с охоты, но охоту из таксы – никогда!
...
Любка месила тесто на кухонном столе. Мука облачками взлетала в воздух и оседала на ее ловко двигающихся руках. Может, потому, что ласковое апрельское солнце светило ей в глаза через открытое окно, а может, она мечтала, как будет вынимать из печки бабушкиным деревянным совочком румянобокие пирожки и потчевать ими приехавшую дочь, но она зажмурилась и тихонько улыбалась.
Вдруг ее ногу что-то щекотнуло. Она открыла глаза и посмотрела вниз. Любкины руки так и застыли с куском теста в воздухе. У нее на ноге покоилась чумазая голова соседского кролика. Рядом с испачканной землей добычей сама вся в грязи сидела, можно было поклясться, улыбающаяся Лиля и довольно стучала об пол своим хвостом-палкой, транслируя: на, мол, посмотри, что я тебе принесла!
– Матерь Божья! Это ж тот дорогущий племенной скот Боровых, – Любка всплеснула руками и, забыв, что они все в муке, схватилась за голову. – Че он там говорил? Пятьсот… иль тысячу аж долларов за него отдали! Врал, наверняка, но что теперь делать-то?
Клетка с кроликом Ибрагимом стояла у Боровых в саду, и Лиля любила в свободное от охотничьих дел время приходить к ней и разглядывать зверя. У собаки в эти моменты был вид философа, раздумывающего, за какие такие заслуги в прошлой жизни этот лохматый заяц жирует на казенных харчах?! И ни всплесков ему кортизола в крови от выстрелов охотников. Ни волчьих кусь за пушистые панталоны.
– Ну все, Лиля, нам кранты! Тебя сразу застрелят. Еще и кур припомнят. А меня на органы продадут. Че делать-то, собака?! А, горе-добытчица? Опять ты за старое?! – Любка смотрела сверху на собаку на полу у ее ног. Лиля наклонила голову на бок и перестала бить хвостом. По тону она поняла, что подношению не очень-то и рады.
Свои органы Любке стало жалко. Она схватила кролика и потащила его в летнюю душевую. Взяла шампунь, таз, налила воды и стала отмывать Ибрагима. Ибрагим был не против. Посушила его полотенцем, расчесала и положила на солнышко, на подоконник, досыхать. Через час стало смеркаться, и кролик был почти как новенький. Заперла Лилю в избе, а сама бережно, как пачку с тысячью долларами, завернула животину в тряпицу.
Любка тихонько стала пробираться на соседскую территорию. Посадила кролика в его клетку, стараясь придать ему естественную позу, и для правдоподобия сунула ему в зубы морковку и быстро вернулась к себе. Села в избе на стул, а сердце изо рта выпрыгивает. Что будет?!
Час прошел, другой… Любка пыталась что-то делать по дому. Собралась подметать – занозу в руку засадила от старого веника. Начала картошку чистить – палец поранила. Ничего не клеилось от нервов. Вдруг стук в дверь. Открывает. На пороге стоит сосед – белый как мел, глаза навыкате. Любка про себя прощалась с белым светом.
– Люба, у тебя есть валидол? Представляешь, вчера умер наш Ибрагим. Мы его похоронили в саду. А сейчас я смотрю – он сидит в своей клетке и как ни в чем не бывало морковку жрет, – и сосед обрушился на стул.
– Сейчас поищу, – Любка кинулась искать лекарство в соседнюю комнату. И только ее скрыла дверь, она зажала рот руками и начала давиться смехом. Лиля крутилась вокруг соседа, держащегося за сердце, но услышала шум в комнате и прибежала к Любке. Сразу сообразив, что к чему, она стала прыгать на хозяйку, махать, как пропеллером, своим хвостом и улыбаться во всю пасть: «Весело я вас всех разыграла!»
Сосед ушел, выпив валидол, и прихватил недопитый флакон с собой.
ГЛАВА 30
Вера сдержала обещание и приехала через два дня. Ее любимые пирожки с румяными бочками и начинкой из рубленых яиц с луком возглавляли своей пирамидой накрытый в ее честь великолепный стол. Чего здесь только не было: и запеченная «на банке» курочка; соленья всех видов и мастей; дымящаяся картошечка, политая топленым маслом и посыпанная мелко нарезанным укропом; сало, копченное с чесноком; и даже сливовое и вишневое варенье, оставшееся еще с прошлого урожая, в вазочках, и все это своего, домашнего, производства.
– Мама! Ну зачем так много! Я же худею, – глаза у Веры, сидящей за столом, забегали.
– Худей у себя там, в городах, а у нас о работнике судят по тому, как он ест. Что тебе положить? – Любка вооружилась ложкой.
– Лилечка, и ты здесь! – Вера наклонилась и погладила прибежавшую ее поприветствовать собаку. – Картошечки вон положи. Как, мам, живешь? Как хозяйство? Справляешься? – Вера уже успела схватить пирожок и откусить.
– Ну, вроде бы да, – неуверенно ответила мать, делая вид, что ее очень волнует процесс выуживания из кастрюльки картофелин.
– Так! – Вера положила надкусанный пирожок на стол. – Или ты мне сейчас все расскажешь, или я есть ничего не буду до самого отъезда!
Любка поставила тарелку с картошкой перед дочерью и с глубокой заинтересованностью стала рассматривать свои ладони. Потом поерзала на стуле, расправила юбку на коленях.
– Путану увели, – тихо, не поднимая глаз, произнесла она.
– Как?! – Вера вытаращила глаза на мать.
– Не вернулась с выпаса. Мы ее с Лилечкой искали, да вот только до дороги большой дошли – и там все – нет следов. Видать, погрузили и увезли.
– В милицию заявление писала? Акт о пропаже составляли? Что дало расследование?
– Верочка, какая милиция! Какое расследование. Будто ты не знаешь, что и концов бы не нашли, и все было бы шито-крыто, только нервы потрачены. Да и времени откуда столько? Пока с бумажками бегаешь да милицию подгоняешь, другую скотину попрут или заболеет, – Любка осеклась, что брякнула лишнего.
– Кто?!
– Гусей всех увели ночью, – Любка снова опустила голову. – Лиля меня предупреждала – лаяла, а я, дурная, думала, что собака со скуки мается.
И Любку прорвало. Она рассказала и о гусях, и о болеющей Фортуне, и о том, что у кур, наверное, чумка или еще что похлеще. Что прохудился водопровод, и цветов в этом году у нее не будет. Как Лиля воровала кур, и вся деревня за это объявила Любке бойкот. Что никто с ней даже не здоровается, не то чтобы подсобить, даже дать городской номер ветеринара не хотят – озлобились. Что Макар ей не дает проходу – унижает, пристает и сплетни о ней грязные разносит. А народ и рад верить – хоть не скучно. И что сидит вот она сейчас перед дочерью, а руки и спину так ломит, что плачь.
Любка говорила и говорила и не могла остановиться. Она понимала, что не стоит свои проблемы вешать на девочку, которая только начала самостоятельную жизнь, и ей самой бы кто помог. Но с каждым словом, с каждой выговоренной проблемой Любке становилось легче.
Вера не выдержала. По ее щеке покатились слезы. Ей так жалко стало мать, ее любимую Путану и Лилечку, которую чуть не пристрелили. Она встала и обняла Любку. Прижала ее к себе, как прижимают расплакавшихся детей куда-то к животу, и стала гладить ее по голове.
– Ничего, ничего! И не с таким справлялись! Ну, полно горевать. Надо взять и все решить. Пошли в сарай – посмотрим, что там к чему, – и Вера ушла в сени. Было слышно, как она ищет сапоги.
– Да куда ты! Поешь сначала!
– Поем – не убежит.
Фортуна все еще подавала признаки жизни. Вера ее осмотрела и поняла, что ветеринара надо добыть любой ценой – сама не выкарабкается. Еще три курицы еле волочили ноги, и она их сразу же отсадила в реанимационное отделение к другим заболевшим. Она вышла из сарая и пошла опять к дому, по дороге остановившись у прохудившейся водосточной трубы. Подергала ее. Девушку тут же обдало фонтаном ледяного коктейля.
– Доча, ты куда? – кричала ей вслед Любка, выглянувшая из сарая. Мать еле поспевала за дочерью.
– Регулировать хозяйственно-договорные взаимоотношения, – и скрылась в сенях.
Когда Любка вошла в дом, Вера уже с кем-то разговаривала по сотовому: «…да, и пусть еще ремонтника с собой захватит – жестянщика. Все оплачу, как договаривались. А ты знаешь какое-нибудь агентство к нашей деревне поближе, чтоб наймом подсобных работников на сезон занимались? О, отлично – пишу!» Она прижала телефон к уху, быстро вытащила из своего рюкзака ручку и тетрадку с лекциями и стала записывать имена и номера.
Любка тихонько села на стул в углу и улыбалась. И это ее дочь! Теперь дела у нее пойдут в гору!
На следующей день в восемь утра к дому подъехал уазик, почти такой же, как навечно приквартированный к забору Васин, только серого, а не зеленого цвета, и из него вылез авангард скорой хозяйственной помощи. Двое в спецовках, а третий на ходу натягивал белый врачебный халат.
«Халат» первым подошел к вышедшей встречать их Любке. Он представился как «ветеринаргдебольнаяскотина?». Вот так – в одно слово. Любка повела его в сарай в дальнем конце двора и «ветеринаргдебольнаяскотина?» без проволочек приступил к осмотру больных.
Пока Любка водила экскурсию, Егор – жестянщик в спецовке – уже внимательно выслушал Веру о будущих заплывах на гондолах по их огороду и палисаднику, если не исправить трубу, и тоже взялся за дело. Третий представился Василием (Любка аж вздрогнула) и, растягивая слова, произнес: «Я по хозяйству помочь. Где что тут у вас? Показывайте!» Он был командирован спасать палисадник и осушать заболоченную местность. Лиля бегала из сарая к водосточной трубе, а оттуда почти плыла к работающему лопатой Василию. Ей все было нужно проконтролировать.
...
– Вера, а чем я им платить-то буду? Это, наверное, очень дорого. Муж покойный оставил немного денег. Ну, как оставил, я нашла его заначку. Полы мыла, а дощечка и отошла. А там коробочка с аккуратно сложенными купюрами. Жмот он, конечно, был. Столько денег прятал, а мне на духи так и не дал, – обе женщины сидели на крыльце и смотрели, как уничтожаются на корню все их хозяйственные неприятности.
– Ну, что-то я скопила за время подработки. Кур забьешь половину – продашь. И вообще, мама, посмотрела я на всю эту пролетарскую роскошь – не потянуть ее без мужика!
– Да что ты такое говоришь. Еще и года не прошло!
– Мама, это только в Египте жен вместе с фараонами закапывали! А сегодня уже четырнадцать лет как наступил двадцать первый век. Пора адаптироваться.
– А где ж его искать-то?! Можно подумать, у нас в деревне из холостых да непьющих очередь на меня. Сиди – выбирай. Один только вон пьяный «Станиславский» и навострил свою оконечность.
– А интернет на что?!
– Какой интернат? – не поняла Любка.
– Интернет! Вот смотри, – и Вера достала свой сотовый телефон. – Эх, не ловит тут. Но я найду точку приема и все тебе сегодня же покажу.
Любка не сомневалась, что Вера может найти все что угодно, даже какую-то очень важную точку. Она смотрела на водосточную трубу, которая стала под умелыми руками вести себя, как порядочная дама, не фыркая как попало. На исчезающие болотца перед крыльцом, которые Василий часть вычерпал ведром, а часть развел, сделав канавки. Из сарая вышел ветеринар. Вера подошла к нему. Они коротко о чем-то поговорили. Он дал ей какую-то бумажку. Попрощался с Любкой и уехал.
– Вера, что это? – Любка с дочерью сели за стол в доме обедать.
– Это рецепт для козы. А вот для кур, – Вера разложила бумажки на столешнице. – Съезжу в райцентр сегодня, куплю, что надо, и будет у нас Фортуна скакать и блеять, как новенькая. А птица снова будет колготиться.
– А куда делись эти мужчины, что нам помогали? Я только ушла обед разогреть и их позвать. Вернулась, а их уже и след простыл.
– Да я ж с ними расплатилась, и они уехали. Тот, что лужи чистил, ну, Василий – он сезонный рабочий, – и Вера с улыбкой посмотрела на мать. – Будет приезжать каждую пятницу и субботу помогать. Все, что поручишь, будет делать. Я уже обо всем договорилась и заплатила агентству, которое их нашло, аванс.
– Ну и шустрая ты, Вера! У меня даже правая рука перестала болеть! – и они рассмеялись.
Вера съездила в райцентр за лекарствами для Фортуны и заболевших кур. Вернулась только поздним вечером, но, как обещала, матери нашла «точку». Как оказалось, за печкой был отличный прием.
– Мама, у тебя фотографии есть?
– Ну, есть немного. Когда школу заканчивала. Ну и тебя из роддома увозили – фоткались, – Любка стояла в переднике перед тазом, мыла тарелки.
– Нет, нужны свежие, – крикнула Вера из-за печки.
– Да откуда! Да и зачем мне фотографироваться – я некрасивая.
– Очень даже красивая! Ты вылитая Клаудия Шиффер. Только накраситься надо.
– Кто вылитая?
– Всемирно известная модель.
– Скажешь тоже! – и Любка покраснела.
– Давай! Мне нужно тебя сфотографировать.
– Зачем? – Любка улыбалась и вытирала мокрые руки о передник.
– Увидишь!
Вера пошла в комнату, порылась в своем рюкзаке и извлекла увесистую косметичку. Взяла мать за руку и увела ее от таза, усадила на стул и велела закрыть глаза и расслабиться. Она стала ловко наносить макияж: тон, тени, тушь, румяна и, завершающий штрих, помада. Потом она уложила длинную рыжую Любкину косу в модный пучок на затылке. Выпустила пару кокетливых прядей у висков. Осталось сменить платье. После недолгих препирательств Любка надела «то самое», которое здоровалось с миром только на Новый год и Восьмое марта. Она вышла из комнаты, расправляя складки юбки на бедрах. Шелковое черное платье в белый горох было с маленькими рукавчиками, слега закрывающими плечи, и чуть ниже колена. Оно отражало свет от потолочной лампы и переливалось маленькими праздничными искорками. Любкино лицо залил румянец.
– Мама, какая ты красотка! – Вера подняла телефон и сфотографировала. – Вот – смотри! – она развернула экран к матери. Та взяла его в руки, посмотрела и покачала головой, как будто ее обманывают. Вера рассмеялась. – Это ты! Точно ты – без дураков! Ты еще такая молодая. Тебе ведь нет еще и сорока! У тебя еще все впереди!
– Через два месяца уже будет! – сказала Любка, а сама смотрела на женщину, отражавшуюся в зеркале на двери шкафа. Вдруг протянула руку к отражению и дотронулась до холодной поверхности. И вправду – это она. Неужели?!
– Ну, и кто теперь посмеет заявить, что ты не Шиффер уральского разлива? А?! – воскликнула Вера.
Любка улыбалась. Она не знала, кто такая Шиффер, но догадалась, что ее сравнили со звездой.
Вера долго говорила и пыталась убедить мать не губить свою жизнь – жизнь такой привлекательной женщины. Не стоит ей и дальше горбатиться одной по хозяйству в загнивающей деревне. Ведь мировая паутина связала всех людей на свете, и теперь можно найти себе достойного мужа, выбирая не из ста холостых пьяниц ближайших деревень, а из одного миллиарда свободных мужчин детопродуктивного возраста всей планеты. Она зашла в телефоне в интернет и показала ей международный сайт знакомств match.com и рассказала, что его посещают около одного миллиона человек в сутки.
– Миллион! – и Любка попыталась представить, сколько это. – Так это же сто площадей нашей Новой Ляли, забитого людьми на праздник! А может, и больше! И все они знакомятся в один день друг с другом?!
Вера говорила и говорила, что на сайте уже зарегистрировались мужчины из двадцати четырех стран мира. Они говорят на двенадцати языках. Но русскоязычной версии нет, к сожалению. Но зато есть электронный переводчик.
Разошлись они только в третьем часу ночи. Вера объясняла, на какие кнопки жать на сайте. А Любка вооружилась карандашом и вырванным листом из Вериных конспектов, записывала все за ней, чтобы не забыть: как пользоваться сайтом, как переводить и писать сообщения. У Любки все уже плыло перед глазами.
– Доча, я ничего не запомнила, – она чуть не плакала.
– Ничего, ма, не все сразу. Завтра возьмешь тетрадочку – и снова как в первый класс – освоишь. Я решила, что дома еще неделю, а может, и две побуду и тебе помогу.
ГЛАВА 31
Гроза так громыхала, что стекла в ставнях жалобно повизгивали при каждом ударе. Всполохи молнии освещали все каким-то безнадежным серым светом, да так ярко, что было видно через открытую дверь в дальнем углу залы даже веник, валяющийся под лавкой.
Вера отбыла в город, и двое оставшихся в доме не могли уснуть, и каждый грустил по-своему. Лиля – на коврике у двери. А Люба – у себя в кровати. К утру все стихло, но ушедшая гроза прихватила с собой и электрический щиток. Молния, мечась в гневе, раскурочила трансформаторную будку, и вся деревня осталась без электричества. Самая инициативная из сельчан – Пономариха – вызвалась позвонить в райцентр и потребовать электриков. Неделю деревня жила, как будто Томас Эдисон еще не родился, подсвечивая себе лучинами да масляными лампами.
И вот ровно в девять утра в понедельник приехала бригада на первый осмотр фронта работ. Подстанция была совсем рядом с домом Лили, и она пошла проверить, правильно ли мужики соединяют красный провод с синим.
– О, смотри, Михалыч, собачонка вон пришла поглазеть. Смешная какая! Головой крутит, как будто с микросхемой сверяет, – Лиля сидела на обочине дороги, покрывшейся за неделю без дождей трещинами, и внимательно смотрела на этих одинаковых людей. Все трое были одеты в комбинезоны цвета пыли из-под телевизора и в короткую стрижку.
– Говорят, таксы очень умные, но своенравные. У меня у дочери в доме на чердаке змея завелась. Самим не подлезть – узко. Так они таксу свою Грома запустили, значит. Собачьи вопли, крики. Думали, ну все – хана собаке. Но через пять минут подходит он к люку с задушенной змеей в зубах. Они его на пол спустили и сутки потом ловили бегающего с этим «шлангом», – напарник рассмеялся истории и продолжил разбираться с проводами в настежь распахнутом щетке.
Бригада не сильно торопилась вернуть деревню из каменного века и растянула работу еще на два приезда. Каждый рабочий день, не успев выпрыгнуть из желто-красного автомобиля аварийной службы электросетей, монтеры видели уже ждавшую их таксу.
– Смотри, Михалыч, опять она пришла! Вот же ж любопытная скотина, – ухмыльнулся молодой напарник.
– Видать, дом где-то недалеко. Вот и шастает – охраняет периметр.
– Слушай, Михалыч, а помнишь, ты рассказывал, как у твоей родни такая же по потолку бегала?
– Не по потолку, а на чердаке!
– А если и эту приспособить, как думаешь? Видать, она смышленая. Посмотри, как глядит, – и оба мужика развернулись и встретились взглядами с буравящими их черными глазками-бусинками Лили.
– Куда? Организовать ИП «Чудесный змеелов», – и Михалыч загоготал так, что Лиля на всякий случай встала в стойку.
– Да нет же. Из конторы сегодня звонили одной знакомой, предлагают калым. Вот только сделать надо быстро, – Михалыч спросил правой бровью «ну-у-у?».
– Нужно срочно проложить четыре десятка проводов витой пары на расстояние в сто метров. Большая часть длинны, как они объяснили, проходит над навесным потолком на трехметровой высоте. Сами они справиться не могут. У них в штате всего-то один сисадмин. Вот и ищут кого-нибудь, да чтоб не драли втридорога да сделали быстро.
– А такса-то эта при чем? – вдруг до Михалыча дошло, и он присвистнул. – А-а-а, ну ты голова! Но вдруг хозяева ее нам не дадут?
– Деньгами можно кого хошь убедить, – и через паузу добавил: – Техзадание мне уже выслали. Осталось сделать.
– Через час мы тут уж все закончим и пойдем поищем, чья это собака, – Михалыч аж засветился, как пасхальное яичко к празднику, в предвкушении больших халявных денег.
Но искать хозяйку не пришлось.
Жадные до новых впечатлений, сельчане собрались вокруг подстанции тесным оборонительным кольцом, выход из которого был только через пуск электричества. Ток зажужжал, и народ тоже одобрительно загудел. Вперед вышла худощавая Пономариха.
– И всего-то делов! Неделю сигареток покурили. А вас не Арсеньями зовут – ждать до воскресенья?! Ваша пробабка макраме быстрее плела!
– Ну и фаза у нее – полный ноль, – ухмыляясь, сказал напарник Михалычу.
– Это чего ты там шипишь?! – Пономариха подбоченилась кулаками и приняла боевую стойку.
– Он хотел спросить: люди добрые, а чья это собака? – громко произнес Михалыч, чтобы его услышали уже ставшие расходиться сельчане.
– Это не собака. Это крыса! – никак не могла угомониться Пономариха и сплюнула в сторону Лили, спокойно сидящей на своем уже обычном месте у подстанции. – Она по ночам превращается в выродка и лазит по амбарам да курятникам – ворует еду и забивает птицу.
– Михалыч, может, это не молния? Может, эта вот баба в подстанцию влезла и того? – шепотом спросил молодой напарник у Михалыча. – Женщина, а где крыса эта гнездуется? Может, подскажете?
– А вам зачем? – прищурила глаза Пономариха.
– Забрать ее хотим, – честно признался напарник.
– А-а-а, так бы сразу и сказали! Ради этого могу даже проводить до несчастной хозяйки.
– Мы как-нибудь сами. Направление нам покажите. И на том и спасибо, – Пономариха махнула рукой на Любкин дом, плюнула еще раз в сторону собаки, перекрестилась и засеменила по своим делам.
...
Любка выслушала мужиков и ничего не поняла: витая пара, зарплата, баланс, и будут они жить как в шоколаде.
– Не морочьте мне голову! Собака для хорошего дела нужна? Она не пострадает? – мужики качали головой и наперебой убеждали Любку, что собака будет чувствовать себя лучше прежнего. Ведь таксы без дела портятся характером. И на этот аргумент Любке нечего было возразить. Ведь именно от безделья Лиля перешла от сгрызенных двух пар калош, сделанных из резины класса «титан», к террористическим действиях воровской направленности – уменьшению поголовья птицы в деревне. Да и что греха таить, парочку кур, что Лиля первые несколько раз притаскивала на крыльцо как приношение любимой хозяйке, Любка все-таки втихую сварила. Не до жиру было.
Электрики утверждали, что работу они выполнят всего за один день, но перед этим пару дней потренируют собаку. Итого она будет отсутствовать дома трое суток. А потом они ее с почетом и получкой вернут хозяйке.
Получив согласие Любки, они на месте подписали от руки составленный акт приема-передачи: «Рыжая такса «Лиля» с дырявым ухом – одна штука. Передана для проведения электромонтажных работ на три дня». Число и подпись двух сторон. Молодой напарник сразу же перезвонил заказчику, сказал, что работу берут на себя и выполнят в указанный срок. А скорость и дешевизну объяснил тем, что в работе будет использоваться кабелеукладчик. На той стороне провода покряхтели. Высказались, что заинтригованы и решительно не представляют, каким образом данный девайс можно приспособить к прокладке витой пары под фальшпотолком.
Лиля с почетом была размещена в квартире молодого напарника на чистенькой и почти новой фуфайке. Куплено оборудование, а с собакой проведены переговоры. Вообще у двух мужчин сложилось единое мнение, что Лиля и не говорит-то только потому, чтобы разумностью своей не смущать иных людей.
Для тренировки собаки Михалыч где-то раздобыл длиннющую гофрированную трубу. Ее растянули по диагонали комнаты и на одном выходе из нее положили кусочек свежайшей крольчатины, а на другом Лиля ждала команды «вперед». Она не совсем понимала, зачем так усложнять процесс кормежки, но новая игра ей чем-то напоминала прежние времена, когда она исследовала лабиринты нор, и она с радостью носилась по трубе.
Мужики были довольны и собакой, и собой. Их расчет, что такса выполнит все как надо, казался им верен.
В назначенный день они прибыли в контору заказчика со стремянками и инструментами. Сисадмин, наблюдая за процессом разгрузки, с нетерпением ждал чудо-агрегата, способного автоматизировать процесс. Но агрегата он так и не дождался, зато последней из автомобиля электриков была выгружена рыжая такса. Не успел он удивиться по поводу появления животного, как ему объяснили, что это и есть таинственный кабелеукладчик.
В комплекте к таксе шел специальный костюмчик с ручкой вдоль спины для переноски собаки, сбруя на голову с маленьким светодиодным фонариком и шлейка, которую надели на Лилю. Прикрепив кабель к шлейке, Михалыч снял квадрат подвесного потолка в начале дистанции и запустил таксу в труднодоступное место. Надрессированное животное шустро мчалось на запах кусочка мяса, специально положенного в конце каждой дистанции, волоча за собой провод. Потолок собаку выдерживал, мощности Лили же хватало метров на пятьдесят.
Скорость прокладки в длинных и труднодоступных участках была просто фантастической. Такса резво носилась в одну сторону по верху, а обратно – по коридору, пугая женскую часть персонала (Лилю аккуратно снимали с потолка в конце каждого отрезка). Даже ЧП в виде выпавшей панели не повлияло на ее настроение. Протягиваемый провод сыграл роль страховочного троса. Плавно опустившаяся на пол Лиля могла бы почувствовать себя Томом Крузом в «Миссия невыполнима», если бы любила смотреть телевизор и знала, кто это такой. Мужики заверили сисадмина, что кабелеукладчик еще и не в таких ситуациях бывал. И вообще, они берегут ценное оборудование, стоящее у них на балансе фирмы.
Работу дружный коллектив действительно выполнил менее чем за день, причем без предварительного разматывания кабеля и, соответственно, без обрезков. Правда, работа конторы полностью встала. Все население сбежалось посмотреть за работой кабелеукладчика.
Через три дня после отбытия из деревни Лиля с первой получкой была со всеми почестями доставлена Михалычем на отдых к себе домой до следующего заказа. Любка пересчитывала деньги и не верила глазам своим – это больше, чем ее месячный доход в сезон от продажи племенных цыплят и забитой птицы.
– Кормилица, – она нежно гладила сидящую таксу по голове, а та радостно била о землю своим хвостиком-дворником. – Теперь у нас есть свои деньги и с помощником Василием расплатиться и доче кое-что прислать.
ГЛАВА 32
По выходным, когда Лиля не работала электриком, она по-прежнему любила пробежаться по деревне с инспекцией и везде засунуть свой любознательный нос. Давно, еще со времен, когда ее хозяин стал брать с собой к своему другу «Станиславскому», ей не давал покоя двор по соседству от него. Там, в бурьяне, в невыкошенной высокой траве, была россыпь куриных косточек. Они вели прямо к крыльцу. И нос ей говорил, что под ним было что-то очень интересное.
Лиля пробегала мимо дома Ведуньи, и снова этот запах поманил ее через дыру в заборе. Собака огляделась по сторонам – поздним вечером на улице не было ни души – и шмыгнула в щель. Старые высохшие куриные лапы попадались очень часто, но они не привлекали таксу. Она уверенно лавировала между стеблями всего этого гербария, корнями уходившего в сухую землю, и двигалась в сторону крыльца. Запах становился гуще и дурманил ей голову.
Лиля уже знала, что ее цель под первой ступенькой. До нее оставалось каких-то пару метров, как в темном окошке колдовского дома что-то блеснуло. Послышался звон разбитого стекла и приглушенные ругательства. Лиля замерла. С тем, что под крыльцом, она еще успеет разобраться. В доме происходило что-то очень интересное, и на это обязательно нужно было посмотреть в первую очередь. Она включила беззвучный режим и на мягких лапах (люди наивно думают, что они бывают только у кошек) стала подниматься по крыльцу. Даже профессиональные коты-мышеловы не могли бы сделать это тише.
Входная дверь была приоткрыта, и собака просочилась в щель. Запах мужского пота ударил ей в нос. Их было двое, там – в темноте. Лиля продвигалась очень осторожно. Обогнула торчащие из угла прутья метлы. Не стала устраивать разгон двум немигающим, неподвижно висящим в воздухе над лавкой в сенях зеленым точкам. Фамильяр тоже не был склонен к скандалам. С него сегодня хватало стресса.
Такса зашла в комнату. И тихо забралась под узкую лавку у стены. Она видела две пары ног в ботинках. Они быстро шагали по комнате, и лучи от фонарей хаотично метались перед ними. Иногда свет падал так близко от Лили, что еще пара сантиметров – и она была бы рассекречена.
– Ну что там у тебя? – сказал голос фальцетом.
– Какой-то кубок. По-моему, золотой. Возьму, – ответил второй обычным мужским тембром.
– Ты глянь! – воскликнул «фальцет». Две пары ботинок сошлись вместе, уперевшись друг в друга носками, и лучи от двух фонарей упали на пол крестом. – Это еще что за хрень?
– Так это ж кадило!
– Чего?
– Чего-чего, попы в церкви такими пользуются.
– Она что, попадья?
– Нет. Мне рассказывали, что она ведьма, и поэтому у нее должно быть много-много денежек. Все деревенские скорее дом продадут и отдадут все ведьме, чем пойдут ко врачу или милиционеру. И дорожка к ней наверняка натоптана.
– Ну да, и где они? Уже тридцать минут тут лазим… О, шкатулка, – воодушевился «фальцет». Скрипнула крышка, раздалось шуршание. – Тьфу, это что за черт? – что-то упало. На пол опустилась мужская рука и подобрала.
– Это же отрубленные петушиные конечности, – что-то опять упало на пол.
– В натуре ведьма! А вдруг она нас проклянет?! И мы покроемся язвами и сгнием заживо в диких мучениях? Может, возьмем телевизор и пошли отсюда! Не нравится мне здесь, – и «фальцет» добавил шепотом: – И, вообще, мне кажется, что за нами кто-то смотрит, – две пары ботинок быстро развернулись на каблуках в разные стороны.
– Нервный ты какой-то. Нет тут никого. А ведьму эту я до самой электрички проводил. Так что три часа, а может, и три дня даже у нас есть. Куда ее понесло и почему не на метле, – обычный мужской тембр нервно хохотнул, – неизвестно. Поехала, наверное, на городской рынок за змеиными языками, – и луч от фонарика воткнулся в полку, где стояли стеклянные банки. Одна пара ботинок резко шагнула назад и воткнулась задницей прямо в острый угол стола. Большое зеркало, стоящее на нем на кованой ножке, наклонилось вниз и глядело своей поверхностью на лавку.
– Египетский ты скипетр! Это что там в банке? Змея, что ли?! – световое пятно от фонаря сделалось шире, и стал виден профиль «обычного мужского тембра». Нос у него был как у Маршаковского умывальника и короткая борода. Он вплотную поднес лицо к банке. – Похоже, – сам себе ответил он на вопрос. – Но вроде она дохлая, – свет от второго фонаря затрясся. – Да не дрейфь ты! Дохлые змеи не сильно кусают, – и он загоготал.
Двое ботинок шагнули в сторону от уколовшего их в задницу стола.
– Смотри! – заорал «фальцет». Вторая пара ботинок развернулась параллельно первой.
В кромешной темноте на мужчин из зеркала смотрели четыре светящихся зеленых глаза. Ботинки «фальцета» рванули к двери первыми. Его фонарик бестолково прыгал в разные стороны, и на бегу он не заметил стула и опрокинул его.
Фамильяр, сидящий на лавке, под которой пряталась Лиля, и так был на взводе, а от резкого удара он взмыл в воздух вертикально, как умеют делать только вертолеты и коты, почти на метр. И в это самое мгновенье «фальцет» врезался грудью в двадцать острых, как сирийская сталь, иголок. Кот заорал боевой клич и стал разделывать грудь, живот и плечи вора на фарш. «Фальцет» исполнял ноту си четвертой октавы, а попросту – визжал. Он дергал руками, как кукольный паяц в руках пьяного кукловода, и абсолютно безуспешно пытался поймать скачущего по нему когтистого беса, который выдирал из его тела куски мяса.
Лиля перешла в контрнаступление. Она издала грудным басом свой фирменный «звук из преисподней», который парализовывал от страха барсуков в норе. К выходу рванула вторая пара ботинок. Перепрыгнув через своего подельника, скачущего на четвереньках и пытающегося содрать с себя кота, мужик выскочил в сени. Было темно, и он на скорости влетел ногой в котел с варевом для Лилиного умерщвления. Ведунья его не вылила. Жалко было переводить добро – могло еще и пригодиться. Он не успел подставить руки и упал вперед, как будто ему топором подрубили ноги, стукнувшись лбом о пол. Собака одним прыжком оказалась на воре и вцепилась ему зубами в зад. Лиля стала с рыком драть его, дергая изо всех сил головой из стороны в сторону.
До смерти напуганный кот бился в ошалелом кровавом экстазе мясника на бойне. «Фальцет» не переставал орать что есть мочи. Он попытался встать. С бегающим по нему, как по дереву, Фамильяром его шатало, но он смог выскочить в сени и тут же наступил на метлу. Она подскочила и черенком двинула ему прямо в правый глаз (потом он клялся, что метла ожила и сама кинулась на него). Он моментально ослеп и снова свалился на четвереньки. До свободы – до двери – оставалось каких-то полтора метра. Тогда лишенный зрения пополз. Болтающаяся сумка на его плече распахнулась, и из нее вывалились кадило и кубок. Они покатились по полу и загремели.
В этот момент второй, с висящей на заду собакой, тоже поднялся и попытался рвануть к выходу, но первым же шагом наступил на кубок. Его нога поехала вперед, и через мгновенье он уже видел обе свои конечности в ботинках у своего лица. Он грохнулся на бок, чуть не проделав второй вход в погреб.
Лиля не любила летать и даже быстро ездить на уазике, еще когда был жив Василий. И при начале набора высоты она быстро покинула «судно», мягко приземлившись на все четыре лапы.
Стены играли грохотом в пинг-понг. Им аккомпанировали звоном катящийся и подпрыгивающий кубок и кадило. «Фальцет» плашмя разлегся на животе и голосил, что он теперь на всю жизнь останется одноглазым, покрытым шрамами уродом. Второй утробно стонал, лежа на полу в позе эмбриона. Левой рукой потирая ушибленный бок, а правой – надкусанную пятую точку. На его лбу вырастала шишка размером с яблоко «Джумбо Помм».
Дверь распахнулась. Чья-то рука нажала кнопку выключателя. Свет зажегся. И это Мамаево побоище предстало во всей красе своей эпохальности. На пороге стояла Ведунья.
Разбросанные по полу и еще перекатывающиеся ее колдовские аксессуары. Двое неизвестных мужчин с разбитыми лицами. У одного не хватало большого куска ткани на заду у джинс. Второй в кровавой рубашке и полосками от когтей. Фамильяр, нервно вылизывающийся, тут же на лавке. И Лиля в углу около валяющейся метлы, рычащая и мутузящая тот самый недостающий клок от штанов.
...
– Так ты говоришь, что их не знаешь? – у калитки дома Ведуньи стоял полицейский жигуленок и мигал желтым спецсигналом. На крыльце Аглая и полицейский ростом чуть выше хоббита оформлял протокол. Воры уже были укомплектованы наручниками и сидели на заднем сиденье дежурной машины.
– Первый раз вижу, – ответила Аглая. – Я в город поехала кое-что прикупить для своей профессиональной деятельности, так сказать. Успела впритык к электричке – бегом на нее бежала. Билет, думала, у контролеров теперь с наценкой покупать придется. Двери захлопнулись, я сунулась в сумку, по карманам – нету кошелька! Дома забыла. Пришлось возвращаться на перекладных. А тут такое! Грохот! Включаю свет, а двое, скрючившись, валяются на полу. И такса эта Васькина между ними хищно догрызает кусок одного.
– И ты утверждаешь, что охотничья такса остановила двух здоровых мужиков и не дала им вынести все, что не прибито?
– Выходит, что так, да!
– И когтями одного из мужиков на фарш отмясорубила тоже она? – и полицейский ей вдруг хитро подмигнул типа «ну мы-то знаем, как все было».
– Наверное, – Аглая знала, конечно, чьих лап дело эта кровавая рубашка на одном из воров. Но Фамильяра не выдала.
Любопытные соседи, несмотря на поздний час, повыскакивали из теплых постелей. И теперь кучковались около патрульной машины, смакуя последнюю новость: ну надо же! Маленькая такса двух мужиков остановила!
Лиля наконец-то немного успокоилась, бросила измусоленную тряпку и засеменила на выход. У нее было не сделано еще одно важное дело. Она должна была удовлетворить свое любопытство и познакомиться с теми, кто находился под крыльцом.
Такса, никем не замеченная, спустилась вниз. Огляделась – никто ей не интересовался. Ведунья с полицейским оформляли протокол. Односельчане в составе семи человек толпились возле них.
Она юркнула под первую ступеньку у земли и сразу же уткнулась в них. На собаку, не мигая и жуя, смотрело ее прошлое. Лиля сразу забывала обо всем. В памяти закрутилась документальная кинолента, как они ходили с Василием по лесам. Как били зверя. С какой гордостью приносили добычу домой. Из клетки на нее уставились три серых зайца.
ГЛАВА 33
Лиля больше не видела своих подельников по «куриному делу», кроме одного раза. Черный пес как-то единожды гастролировал в их деревне. Он пробежал мимо нее, коротко приветственно гавкнул, но не остановился – посеменил дальше в посадки по своим делам. Такса посмотрела ему вслед – даже шрама на его макушке не осталось.
Заказы на работу электриком поступали редко, и свободного времени опять стало навалом. Лиля слонялась по дворам и закоулкам деревни, но хоть она и старалась не соблазняться попадающимися курятниками, но все же такса, не занятая делом, – это татаро-монгольское нашествие на Русь.
...
«Станиславский» выскочил на крыльцо дома. Он смотрел в избе телевизор, когда со двора, со стороны уборной, стали доноситься чьи-то визги, будто у кого-то свело ногу, и он без конца надавливал ей на резиновую игрушку, а та пищала во все свои резиновые легкие. Звук был отвратительный. Он резал по нервам.
Макар на мягких лапах прокрался поближе и остолбенел. Лиля зашлась в схватке с крысой размером с кошку, которая орала изо всех своих крысячьих сил. В клубке рукопашной было не ясно, кто кого. С похмелья у Макара трещала башка, а тут еще этот бесконечный садящий писк.
«Станиславский» осторожно снял с ноги галошу, прицелился и со всей силы запустил ею в борющихся. Галоша припарковалась четко на спине таксы. Собака, получив неожиданно по хребту, отпрыгнула и ослабила хватку. Крыса тут же испарилась в воздухе.
– Ну, чего вылупилась, колбаса! Не в тебя я метился, – огрызнулся «Станиславский».
Лиля несколько секунд пристально смотрела на мужчину, а потом посеменила прочь мимо его ног, да так безучастно, словно это были телеграфные столбы.
Через неделю у Макара на участке засохли напрочь все огурцы – любимая и единственная сельскохозяйственная культура в его поросшем бурьяном огороде, которую он решил первый раз в этом году вырастить. Листья превратились в египетский папирус, плоды сморщились, как носы мумий, и потеряли свою юношескую упругость.
– Ведь какие огурчики были! – жаловался он высунувшейся со своей стороны забора соседке Ведунье.
Макар стоял в позе волейболиста на нижнем приеме мяча, оперевшись двумя руками о коленки, и рассматривал поникшую ботву.
– Вот! – Макар показал ей указательный палец. – Вот таких четких два укуса были – ГОСТ размер! Как на закусочку-то шли, с каким аккомпанементом! Поливал их почти каждый день, подвязывал. Столько трудов положено. А тут прихожу поутру, а вся ботва поникшая. Думал, может, забыл их водой окропить. Нет – земля мокрая. Что вот с ними? Одно расстройство! – он махнул рукой с горечью и, бубня себе ругательство под нос, пошел в дом, не попрощавшись с соседкой.
Макар не знал, что не он один их успевал последнюю неделю регулярно поливать, но и Лиля, которая, делая это, совершенно выжигала растения.
...
Любка копалась в огороде и сразу почувствовала неладное, как только появилась такса. Та как-то уж больно нарочито тихо проскользнула в открытую калитку и легла спиной к ней во дворе у забора. Она что-то притащила с собой и неистово грызла.
Любка подкралась к собаке и схватила ее за морду. Из Лилиной пасти торчала какая-то пластиковая трубочка, смахивавшая на коктейльную, но только с более укрепленными стенками. Любка попыталась разжать Лиле пасть. Но если такса сказала не отдам, то не отдаст.
– Ну же, собака, фу! Опять ты за свое! Что там у тебя? Дай, я только посмотрю! А хочешь, я тебе вареную куриную ножку дам, а?!
Собака задрала вопросительно бровь на хозяйку: «Правда дашь?!»
Любка уловила ее сомнения и дернула с силой за трубку. В ее руках оказалась грязно-розовая резиновая клизма!
– Вот те на! – Любка сморщилась, брезгливо отбросила предмет и торопливо вытерла руки о подол платья. Клизма упала на землю, подпрыгнула, и Лиле нужно было только открыть пасть, чтобы такая вкусная жвачка была снова у нее.
Любка стояла и смотрела, как, зажмурившись, Лиля уничтожает чей-то каловый высвободитель.
– Я точно знаю, кому бы я ее вставила. А вот у кого ты ее сперла и, главное, при каких обстоятельствах, мне совершенно неохота знать, – произнесла Любка. – Возвращать, видимо, не будем? – спросила она у собаки.
Лиля оторвалась от процесса уничтожения и посмотрела вверх на Любку.
– Ну нет, так нет. Просто надо было уточнить для порядка. Останутся улики – уничтожь! Поняла?!
Такса гавкнула в ответ.
...
Пару раз, пробегая мимо, Лиля заинтересованно просовывала морду между досками забора Пономарихи, но на третий раз тут же получила полотенцем по носу. Женщина как раз развешивала белье в своем дворе и вдруг увидела торчащий из досок мокрый радар. «Что ты тут, крыса, вынюхиваешь?! А ну пошла!» – и огрела Лилю по носу от всего своего большого доброго сердца.
Такса отскочила, но выводы сделать успела: Пономариха незаслуженно ее ненавидит, а на огороде у нее уже заселились гости и скоро начнут свой пир. И побежала дальше в поисках жертв своего охотничьего инстинкта.
...
Но последнюю неделю все дороги почему-то вели Лилю мимо Пономарихиного огорода, с которого нещадно несло каким-то дерьмом. Уже несколько раз пробегала такса мимо и видела женщину в позе огородника, держащую в руках ботву пожухлых растений и разговаривающую и чертыхающуюся на них: «Да чтоб у тебя все лапы поотваливались, чертяга ты слепой! Как из преисподней лезешь и лезешь!» Какая связь у засохших побегов помидоров и слепой чертяги, Лиля знала еще две недели назад.
У Пономарихи завелся крот и перерыл весь огород. Всю весну она горбатилась, мучаясь поясницей, кряхтя и взывая к Богу о помощи силой засадить все десять соток.
Высохшая и душой, и телом, она в любое время суток казалась изможденной женщиной в возрасте, хотя ей не было и тридцати пяти. Четыре года назад она почти счастливо жила в венчанном браке со своим Левушкой – пономарем, подававшим виды на высокий духовный сан. Но однажды в солнечное утро без грома и молний он поднялся с супружеского белоснежного ложа. Опустил ноги в мягкие войлочные тапочки около кровати, чуть повернул голову влево и сказал через плечо только что проснувшейся супруге: «Елизавета, я ухожу в монастырь!» Тихо и уверенно, как не духовные личности говорят по утрам, что вечером задержатся, потому что пойдут в спортзал. Никакие разговоры и стенания молодой жены не свернули его с пути к Богу. Елизавета перестала противиться и дала ему письменное одобрение (так положено у венчанных пар), и Лев стал монахом Кириллом. Ожесточившись сердцем на весь белый свет, она никак не могла понять, почему. Так и ходила мрачной и в черном. И деревенские, недолго думая, стали звать ее вдовой или «той самой Пономарихой».
...
Весь огород с ровными перпендикулярными тропками, как улицы в Нью-Йорке, был в воронках. Подрубленные корни молодых саженцев не давали питания стеблям, и все десять соток напоминали картину «жизнь после апокалипсиса».
Симпатичный зверек в три спичечных коробка величиной готовил медленную смерть женщине от голода. Хищник, охочий до гусениц, мошек, червяков, личинок жуков проволочника, не побрезговал разнообразить свое меню корнеплодами. Было сухое лето, и он выбрал столоваться на таком отлично архитектурно спланированном огороде Пономарихи.
Выйдя две недели назад вечером на веранду, Пономариха заметила первую ямку, она сразу поняла степень угрозы. Но уже темнело, и она, опрометчиво отложив боевые действия до утра, ушла спать. А крот не пошел. Он поистине неутомимый копатель, не различал дня и ночи и рыл с короткими перерывами на обед и легкий сон. За ночь этот небольшой меховой комочек прорыл тоннель в двадцать пять метров и наворотил с пару десятков горок Тутанхамона. И быстро стал усложнять конструкцию хоромами в несколько ярусов. Добавлял кладовки, спальни и комнаты для гостей. И весь этот подземный дворец крот решил устроить под Пономарихиным огородом в ожидании своей Дюймовочки. И она к нему пришла, правда, оказалась немного великовата.
Утром, придя в огород, Пономариха ахнула – масштаб бедствия был катастрофический. Она знала, что по весне надо было для профилактики, чтобы не пришлось выпроваживать незваного гостя, густо высаживать по периметру участка защитный барьер – фасоль или бобы. И польза, и крот, не любящий запах этого семейства, поостережется. Но дел и без них по хозяйству было невпроворот. И понадеявшись на неликвидный русский «авось», ничего делать не стала.
Пономариха стояла, подбоченясь, посреди перекопанного огорода и быстро вспоминала способы войны, когда казна пуста. На ум ей пришло два: забить норы дохлой рыбой или повтыкать колья и надеть на них гремящие банки.
Прошла еще неделя. Односельчане стали обходить дом Пономарихи по соседней улице – вонь стояла нечеловеческая и гремела о себе на всю округу банками. А крот продолжал строить дворцы, и плевать он хотел на все эти погремушки и сонмы мух размером с маленьких орлов, раздирающих тухлую рыбу.
Рыбу сменили старые тряпки, смоченные в бензине, нашатыре, керосине, чесноке, камфаре, и кротоловки-капканы, пару раз прихватившие пальцы женщины вместо подземной дичи, но новоиспеченным домочадцам (крот привел родственников обмыть новоселье) было хоть бы хны. «Может, он не только слепой, но и безносый!» – возмущалась Елизавета, обнаруживая все новые ходы.
Пономариха пошла по соседям за дельным советом. Дошла с отчаянья даже до никчемного «Станиславского», у которого в огороде одна полынь всегда росла. И он ей присоветовал сунуть в нору шланг от газового баллона с пропаном. Накачать в норы газа, а потом кинуть туда спичку.
Елизавета засомневалась и высказала свои подозрения о безопасности сего мероприятия своей подружке – Ведунье. Как-никак два курса медучилища – образованный человек всегда лучше рассудит. Та только посмеялась и сказала, что если она хочет на своем участке устроить какую-то Хиросиму (что это такое, она не знала), то в добрый путь. Только пусть ее предупредит за день – она стекла у себя в избе скотчем заклеит, чтобы не вывалились. Пономариха поняла, что, наверное, не стоит. А то первый в мире крот в космосе получит медаль, а она – деревянный крест на кладбище.
Тем временем крот не обижался на такое явное негостеприимство и продолжал жизнедеятельность. Если днем мимо Пономарихиного огорода было нестерпимо ходить без противогаза, то ночью – еще и без валидола. Увлекшись, она снабдила каждый торчащий дрын самодельными трещотками, гуделками, шумелками. И от малейшего дуновения ветра стояла такая какофония, что она легко могла оказаться в штанах у случайного прохожего.
Посчитав свои накопления, Елизавета решила прибегнуть, как говорят специалисты, к крайним мерам – к ультразвуковому генератору «Град». Правда, на что она потом будет полгода есть, ей было пока плохо понятно, но вендетта – так вендетта. И убрав с огорода всю эту нестерпимую вонь, прикопав локально места устрашения запахом, она удалилась в райцентр.
Лиле это только и надо было. Изголодавшись по настоящим боевым действиям, она подождала, прячась под кустом сирени напротив ее дома, пока Пономариха скроется за углом, сделала небольшой подкоп под забором и пролезла в щель. Отсканировав локацию вражеских позиций, она энергично принялась за дело.
Она снимала дерн, как профессиональный экскаваторщик, работая передними лапами и пастью, словно совком. Такса впихивала морду в яму по брови и засовывала в пасть все, что вмещалось, а это сантиметров двадцать земляного края. А к тому, что не откусывалось этим способом, она применяла бультерьерский прием – вцеплялась мертвой хваткой и драла из стороны в стороны, пока земля, опутанная корнями, не отрывалась. Она находила лабиринты, по которым передвигался крот, и между «кротовинами» (кучками выброшенной на поверхность земли) снимала дерн.
Лиля работала с энтузиастом и не одна. Она привела с собой боевого товарища – Любкиного кота Кузьму Васильича.
Рыжий кот с откусанным кончиком правого уха и белым рубцом шрама на лбу смотрел на весь мир, как Ленин на буржуазию. Когда он выходил по своим делам, на улице становилось пустынно. Все собаки, гуси, куры и люди невысокого роста вспоминали, что дома не выключили печку и что срочно нужно перепрятать косточку во дворе.
Когда Лилю принесли щенком в дом, посмотреть на это новое недоразумение пришел Кузьма Васильич. И пока он размышлял, с какой стороны удобнее съесть эту сосиску, Лиля резко приподнялась на задних коротеньких лапах, передними схватила его за шею, как обычно это делают коты с ногами человека, и стала любвеобильно лизать его боевую морду. Леопольд, живший где-то глубоко в его сердце, «поплыл». И с тех пор Кузьма Васильич никому не мог признаться, что у него есть дама сердца.
Действовали «Бонни и Клайд» по четко выверенной стратегии. Кузьма Васильич сидел у противоположного от Лили края кротовьей норы и как бы запирал ее. Он мог расслабиться, кроты ненавидят запах кошатины и скорее побегут в сторону бульдозера-таксы, чем на Клайдокота. Ведь это российский крот, и он тоже знает слово «авось». А Лиля выполняла все остальную работу и завелась не на шутку. Азарт был почище, чем при охоте на лису.
Лилины лапы сверкали так быстро, что превращались в колесо, а в нору она выкрикивала собачьи ругательства таким басом, что можно было подумать, что яму копает дог – не меньше.
Кот стоял сзади и любовался своей сноровистой любимой. Три с половиной часа слаженных действий – и последнего пятого почившего жильца Лиля водружала на крыльцо дома, как в этот самый момент калитка распахнулась, и в проеме остановилась Пономариха с тяжелым пакетом в руках.
– Матерь Божья! – хотела всплеснуть руками Елизавета, но тяжелые сумки не дали ей это сделать.
Все трое переглянулись, и, насколько это возможно, у всех троих отвисла челюсть: у Кузьмы Васильича, Лили и самой Елизаветы.
– Это еще что за… – и она, не договорив, быстро подошла к крыльцу и увидела результаты трудов команды – отряд млекопитающих, лежащих ровным рядком. А Лиля со своим другом котом в это время задом пятились в калитке. И достигнув проема, рванули во всю прыть. Когда Пономариха повернулась, их уже и след простыл.
– Границы на замке! – воскликнула она и впервые за четыре года после ухода мужа по-настоящему тепло и счастливо улыбнулась. Пономариха взяла пакет и поехала обратно в Новую Лялю сдавать ультразвуковой генератор «Град».
Елизавета шла быстрым шагом по улице, торопясь успеть на автобус. По дороге ее остановила любопытная соседка и спросила, куда это она так бежит и когда она научилась так радостно улыбаться. Та, стараясь не замедлять шаг, кинула ей на ходу: «Еду сдавать обратно «Град». Это Лиля молодчина! Она меня спасла! – и Пономариха подняла сумку и потрясла ей. – Как тут не заулыбаешься-то?!»
Новость разлетелась быстрее радиации после взрыва. Односельчане, захватив ее в плотное кольцо на автобусной остановке, уже не давали женщине уехать и требовали подробностей. Она охотно в красках рассказала, как боролась за свой урожай. Как уже отчаялась. И тут такой приятный сюрприз! Пришла собака и спасла остатки ее урожая в огороде, поймав всех кротов. Вот такой жест доброй воли от существа, которого она ненавидела и считала мутировавшей крысой.
Собравшиеся только цокали языками. Кто-то вспомнил недавний случай у Ведуньи. И заговорил, что собака встала на путь исправления. Другие (у которых она потаскала особо много кур) не верили в таксу-избавительницу и говорили про нее с прежним особым раздражением: не может быть, чтобы это была «рыжая тварь».
А помолодевшая от сияющей улыбки, Пономариха им отвечала: «Может, она, конечно, и тварь… Божья, но очень умная и, в общем-то, хорошая. А что до прошлых ее дел, ведь сказано в Писании: «…и оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим».
ГЛАВА 34
– Алло, доча? Привет! Я на пару слов. Тут Изгольд из интернета, ну, с сайта, где ты меня зарегистрировала, просит ему немного помочь – перечислить на карту денег. Пишет, что неловко просить, но он попал в небольшую затруднительную ситуацию. И буквально завтра перечислит все обратно. Только нужна, как там ее? А – пластиковая карта. У меня отродясь такой не было, а ты мне показывала, что тебе завели на подработке в юридической конторе твоей.
Любка стояла в избе посередине комнаты и переминалась с ноги на ногу. Она набрала Веру по сотовому, которой та ей оставила. Ей было неловко опять напрягать дочь деньгами.
– Мама, это ты? Какие деньги? Кто просит? Жених из интернета? – спросила Вера.
– Да.
– Да это вор!
– Как вор? А с виду такой приличный… – произнесла Любка упадническим тоном.
– Да фото можно и чужое прилепить. Никому ничего не посылай!
– Так это что, он со мной только ради денег?
– Да кто его знает. Может, и да! Так бывает – не расстраивайся. Мама, у меня сейчас собеседование на стажировку. Я тебе позже позвоню – и все объясню, – и в трубке раздались короткие гудки.
Любка села на кровать и, не мигая, смотрела на горящий экран телефона у себя в руках.
– Это что же?! Я только из-за денег нужна! – произнесла она вслух, и губы у нее задрожали.
Весь предыдущий месяц она как ненормальная носилась к оставленному дочерью телефону, как только он пропищит. И если на экране светилось «у вас новое сообщение с сайта «match.com», то все дела немедленно забрасывались. Куры начали походить на спортсменов на сушке перед соревнованиями. Фортуна постоянно исполняла арии с призывным требованием дойки. Если бы не приезжавший помощник, полегло бы все поголовье Любкиного скота – так поглотил Любку интернет, и приворожили стучащие оттуда мужчины. А какие они были! Таких она отродясь не видела! Разве что по телевизору. С ровными стрижками, гладко выбритые, в накрахмаленных дорогих рубашках. Несколько раз ей даже показалось, что у некоторых на фотографиях поблескивала прозрачная помада на губах.
Ее Изгольд был круче всех. Он называл ее русской красавицей и очень жалел, что их разделяет «такая существенная дистанция». Теперь ей стало понятно, что если бы не эта дистанция, пошла бы она по миру, а набриолиненный Изгольд покупал бы на ее денежки подарки для другой дурочки, которую планировал облапошить.
– И почему я такая дура невезучая! Одни пьяницы, дебоширы и обманщики ко мне липнут. Как будто к моей спине привязали огромную параболическую антенну, как у бабки Шнапс на доме, а на ней написали – «говноулавливатель! – воскликнула она и зашлась в реве.
Проревевшись, Любка пошла умыться. Стоя у умывальника и яростно намыливая лицо, она вспоминала, как весь месяц после отъезда дочери она выполняла с особой щепетильностью все ее установки, общий вектор которых гласил: «Всегда будь в форме!» Утром она наносила легкий макияж. Делала прическу. Надевала выходное платье, даже если просто убиралась по дому. В сарай к животным, правда, она еще не решалась идти в таком виде – очень жалко было хорошую одежду, которая точно бы не вышла оттуда без потерь, но дома она со всей ответственностью работала над образом «хозяйки, которая всегда выглядит на все сто». Но все это было очень неудобно. Через пару часов активностей по хозяйству прическа сбивалась. Волосы лезли в рот. Макияж «плыл», и чесалось лицо, особенно глаза, и она, забывая о тенях и туши, размазывала их, натирая кулаком. Платье было очень жало, а по правде говоря, Любка вообще боялась в нем делать резкие движения, чтобы не треснули швы. В туфлях, хоть они и были на низком каблуке, опухали ноги и было тяжело ходить.
...
Она смыла остатки косметики с лица. Собрала обратно все волосы в такой привычный и удобный пучок. Надела старое заштопанное платье, в котором обычно работала по хозяйству. Взяла сумку и пошла в магазин. «Все правильно! Какие мне еще женихи заграничные?! Размечталась корова о лужайке с клевером!» – самобичевалась Любка, идя по дороге.
– Боже мой! Сама Марлэн Дитрих идет за спичками. А где же ваш экранный образ звезды? Или вы сейчас репетируете сцену «свинарка и пастух»? – «Станиславский» перегородил Любке дорогу. – Как ваши заграничные женихи? Запрягли самолеты? Летят косяком в нашу деревню свататься? – он поставил ко лбу ладонь козырьком и посмотрел в небо. – Че-та не видать! Смотрю, такая ты красавица, что никому не нужная.
Конечно же, в деревне как не хоронись, ничего не утаишь. Будто не жители в ней, а сплошь агенты Моссада.
– Уйди, – только и смогла выдавить осипшим голосом из себя Любка и замахнулась на Макара сумкой. А у самой уже предательски затряслись губы и слезы обиды были на подходе. Но Макар и не собирался ретироваться. Наоборот, он только входил в кураж.
– От своих орлов дерзких, как пуля резвых, нос воротишь. Вон, он у тебя уже и к земле начал загибаться! А заграничным-то на тебя насрать!
Стали собираться любопытные. Односельчане побросали дела в огородах да в сараях и выстроились у своих заборов смотреть спектакль. «Станиславский» ощущал себя Отелло, призывающим к ответу неверную на сцене «Большого» в Москве. Он чувствовал немое внимание зрителей, и это его подзадоривало пуще аплодисментов. Он так разошелся в актерском азарте, что…
– …на вот тебе – уродине, а не жениха, – он повернулся к Любке спиной, резко сдернул портки, наклонился и похлопал себя по мохнатому голому заду.
– Батюшки! – выдохнула Любка и зажала себе рот ладонью. Ее лицо запылало таким ярким алым румянцем, какой бывает только у рыжих.
У «зрителей» были неоднозначные реакции: и нервный хохот, и протяжное «со-всем рех-нул-ся!», и даже «так ей и надо, будет знать, как от русских мужиков нос воротить».
«Станиславский» все не унимался, хлопал и хлопал себя по заду, приговаривая:
– Вот, вот тебе, а не заграница! – его причиндалы раскачивались взад и вперед в такт шлепкам.
Все так были поглощены этим зрелищем, что не заметили прибежавшую рыжую любознательную собачку. Лиля подбежала к Любке, задрала голову и посмотрела на нее. Та была расстроена и напугана. Собака тоже занервничала. Если с хозяйкой что-то не так, значит, где-то должна таиться опасность.
Вдруг периферийное зрение Лили поймало какое-то движение, а точнее, что-то болтающееся между ног у «Станиславского». Не забыв еще его нападение на свою хозяйку у забора и вкус его щиколотки, Лиля мгновенно приняла стратегическое решение: устранить потенциальную угрозу.
Она просеменила в направлении глумящегося мужика, подпрыгнула, щелкнула зубами, и половое безобразие скрылось у нее в пасти. На мгновенье Лиля даже зависла в воздухе, держась на причиндалах хулигана. Раздался нечеловеческий по силе вопль. И Макар как был без штанов, так и повалился наземь, что спасло его достоинство от ампутации.
Собака шлепнулась вместе с ним, но пасть разжимать не собиралась. По старой охотничьей привычке она уже согнула шею максимально вправо и собиралась как следует тряхануть добычу из стороны в сторону, как не раз это проделывала с пойманной лисой. Но Любка отлично знала повадки своей собаки и предугадала ее маневр. Женщина подскочила к таксе за секунду до неизбежного. Она схватила Лилю за голову, не давая ей двинуться.
– Лилечка, фу. Отдай. Плюнь каку!
– Это не кака! Кака выше, – проскулил сквозь зубы обморочный «Станиславский».
– Молчи, бесстыдник. А то отпущу собаку и будешь женские партии в церковном хоре исполнять, – Любка просунула в пасть собаке свои пальцы и потихоньку, уговаривая, стала разжимать ей зубы. Лиля поддалась и ослабила хватку.
«Станиславскому» крупно повезло. Про таких, как он, говорят: родился с бандажом на причинном месте. Все происходило стремительно, и взвинченная нестандартной угрозой Лиля хватанула вместе с мягкой плотью еще и часть спущенных и болтающихся в непосредственной близости от них порток. Ее пасть смогла только наполовину замкнуться, не нанося непоправимого ущерба.
На крики собралось еще больше народу. Примчалась и соседка эксгибициониста-неудачника Ведунья. Она покрыла Любку и ее собаку и по матери, и по отцу за разбойничье нападение на пастуха и достойного члена общества. И даже слушать не стала, что это была вынужденная самооборона.
Аглая вспомнила, что она все-таки как- никак медик, пусть и с двумя курсами училища, и пообещала хныкающему «Станиславскому» скорую врачебную помощь. Но дабы не смущать соседей, только на дому у пострадавшего. Тем более что беглый предварительный осмотр констатировал, что грубых повреждений и следов значительной потери крови нет, значит, все не так страшно, как он орет, и посоветовала ему поскорее заткнуться.
Ведунья помогла ему побыстрее одеться и повела домой, поддерживая за подмышку. А ссутулившийся и еле переставлявший ноги «Станиславский» двумя руками держался за свою промежность, стараясь избежать малейших движений в области достоинства.
Это дикое происшествие, начавшееся с такого заведомо беспроигрышного вступления, его молниеносно еще больше состарило. Он стал похож на Кощея, вынужденного прятать свое яйцо в своих же некрепких руках.
Он краснел, но не стал сопротивляться осмотру. Уговаривая себя, что врачи (а соседка Ведунья же медик) испытывают ко всем своим пациентам исключительно научный, лишенный гендерности интерес. Весь комплект был на месте и почти в целости – несколько царапин и ссадин, которые были удостоены пары мазков зеленкой.
– Ты старый дурень! Ты зачем собаку своей эбонитовой палочкой дразнил! Если уж она двух здоровых мужиков у меня в избе остановила. Это как же тебе повезло, что такса не вырвала твое хозяйство с корнем! – сказала Ведунья, плохо сдерживая улыбку в процессе нанесения росписи на «Станиславского».
ГЛАВА 35
Наступила ночь. «Станиславский» не находил себе места. Пожеванное собакой и измазанное зеленкой хозяйство ныло нещадно. Было больно все: ходить, лежать, стоять. Мысли о позоре, о провалившемся тщеславном плане приобрести себе наконец-то достойную бабу сверлили его голову.
Он выкурил три сигареты подряд. Налил себе стакан шестидесятиградусного успокоительного. Громко выдохнул и хлопнул стакан разом. Просто широко разинул рот и влил все содержимое в глотку одним четким движением. Боль немного ушла. Еще стакан. Еще сигарета. И уже все кругом казалось веселей.
«Станиславский» бесцельно ходил с папироской в руке из угла в угол, натыкаясь на двоящиеся в глазах предметы. Курить больше не хотелось, и он положил ее в пепельницу на столе. Сел на кровать только на минуточку, потому что принял твердое решение пойти пройтись – вытрясти на улице свое уныние. И тут же уснул. Прямо так – сидя.
Сигарета медленно тлела. Плохо затворенная дверь от порыва ветра распахнулась настежь, и сквозняк снес папиросу на пол. Она лежала на давно не метеном коврике, усыпанном крошками еды, комочками земли, оставшимися здесь с неснятых у порога сапог, и выжигала дыру, как это делает взглядом злая, язвительная баба на ненавистнике.
…
Возбужденная таким приключением, Лиля ворочалась на своей подстилке дома. Сначала она утаптывала ее по часовой. Потом – против всех часовых стрелок в мире, но все равно было неудобно – не заснуть.
К ней пришли призраки из прошлой жизни. Только собака закрывала глаза, как она уже бежит по лабиринту лисьей норы, а впереди маячит рыжий хвост. Она делает рывок и вцепляется в него, дерет. Лиса вырывается. Бежит. Лиля снова за ней. Вот уже виден просвет – близко выход. Выстрел. Лиля выбегает наружу. Бинго! Хозяин взял новый трофей.
Лиля открыла глаза, посмотрела на спящую Любку и тихонько шмыгнула в приоткрытую дверь. Она бежала по деревне, а воспоминания о походах, об охоте, об этих злосчастных курах в ее жизни после Василия бежали за ней.
Она остановилась, принюхалась. Из дома справа пахло жженым. Лиля посеменила на запах. Пролезла сквозь щель в заборе. Взобралась на крыльцо. Зашла в открытую дверь. Пробежала в кухню и встала на пороге комнаты. Она вся была в дыму. Такса громко чихнула и затрясла головой, пытаясь вытряхнуть из ноздрей вонючий запах. Не помогло. Тогда Лиля зарычала на дым, который драл ей почем зря нос. Через сизое клубящееся облако из глубины комнаты послышалось недовольное человеческое ворчание. Она побежала на звук и увидела Макара. Запах его перегара не могла перебить даже стоящая в комнате гарь. Мужчина был в полной отключке.
Лиля заскочила на низкую кровать и стала бегать прямо по спящему и лаять басом. Пьяный начал приходить в себя и был сильно недоволен такой бесцеремонностью. Он махал руками и безрезультатно пытался сбить с себя эту нечисть, мешавшую ему отдыхать. Лиля не успокаивалась. Дыма уже было так много, что собаку он сначала принял за беснующееся привидение. Он сел в кровати и произнес: «Я что, ослеп? Я ничего не вижу? А чем так воняет!»
Наконец-то в «Станиславском» включился резервный генератор сообразительности, и до него начало доходить, правда, слишком медленно, что происходит какая незапланированная фигня. На коврике в метре от его ног появились невысокие всполохи огня. «Матерь Божья!» – воскликнул он, вскочил и довольно резво для только что прибывающего в отрубе побежал.
Перепрыгнул через огненную преграду, которая забрала у него тапок, выбежал в сени, схватил ведро с водой и выплеснул на огонь. Лиля выбежала за ним. Прыгая через всполохи, она опалила себе шерсть на брюхе. Домчавшись до крыльца, она благоразумно осталась стоять на нем, чихая и вертя головой. У нее все кружилось: дом, мужик с ведром и даже крыльцо, на котором она стояла. Дым сделал с ней свое дело.
...
«Станиславский» сидел на верхней ступеньке своего дома. От его закопченной, когда-то белой майки поднимался дымок. Тут же была и Лиля. Они оба смотрели перед собой куда-то в темноту. Второй раз за этот чертов день Макар легко отделался. Из убытков был только сгоревший дотла коврик, в нескольких местах сильно прогорели доски пола (теперь их только менять), и вся краска в комнате на полу покрылась волдырями.
Макар сидел и думал, как ему повезло, что его дом – холостяцкая берлога и напрочь лишен всяких там занавесочек и прочих финтифлюшек. Сгорел бы он вмиг от этого быстровоспламеняющегося барахла.
– Спасибо, собака! – и мужчина взял правой рукой переднюю лапу таксы и потряс ее. Лиля не возражала. Она смотрела на него из-под опалившихся бровей без злобы. Ведь гадости делают люди, а прощают собаки.
…
Недели две деревня гудела от новостей. Поджаренный деревенский пьяница неожиданно для всех вдруг взялся за ум, который, как все думали, давно остался в бутылке.
Дебют трезвости «Станиславского» у односельчан вообще вызывал сомнения в его адекватности. Первым, что он сделал – раздал все свои запасы самогона страждущим. И каждого, пришедшего на аттракцион неслыханной щедрости, он заверял, что принял решение: «Больше никогда и ни капли!» Каждому встречному он рассказывал о чуде, которое совершила такса: как спасла его от верной смерти и чуть ли не наставила на путь истинный, чтоб он наконец-то протрезвел.
– Как я жил раньше? Залил за воротник, и жизнь удалась! А чего я в этой жизни добился-то? Ни жены, ни друзей, профессию – и ту-то почти пропил. А Лиле, меня спасшей, я вообще желал, чтоб ее пристрелили. Кабы знал… – жаловался он встреченному по пути односельчанину.
«Станиславский» шел к Любке извиняться. Лиле в благодарность он нес угощения – телячьи мослы с хрящиками и кусочками мяса на них (специально ездил в райцентр на рынок за ними).
Любка его не прогнала, она была отходчива, но держалась настороженно. Она не могла все еще до конца поверить, что пропойца и хулиган встал на путь личностного роста. И что он сейчас не скинет перед ней портки и не начнет дико ржать, потрясая своими бубенцами. Макар заверял ее, что собирается уезжать в город. Есть, мол, у него задумка одна, как там устроиться. И если Бог даст, то и работенка по специальности даже сыщется. Примерившись, они и распрощались.
Через неделю его соседи рассказывали, что и вправду эмигрировал из деревни. Заколотил досками окна. Закрыл на замок двери. Запасные ключи оставил на всякий случай Ведунье и уехал.
Через месяц до Марса дошли от него новости, что устроился на первых порах работать осветителем в Екатеринбурге в театр кукол. Не пьет. Улыбается.
ГЛАВА 36
После первого разочарования Любка утратила всю наивность и веру в стремительный виртуальный успех. Теперь каждый, кто стучался в ее в жизнь с той стороны экрана смартфона и просил внимания, подвергался самому циничному разбору.
Если у мужчины с сайта знакомств взгляд был немного с прищуром – значит, хитрый обманщик. Слишком худой – значит, злой. Толстый – лентяй. Все, кто попадался, были не те. Все с изъяном. Любка сначала злилась, а через месяц впала в отчаянье, и в голове у нее постоянно крутилось: «Значит, судьба такая. Не гожусь я для хорошей жизни!» Смартфон был наказан невниманием и еще попищал пару дней приходящими уведомлениями и замолчал – села батарейка.
Был жаркий августовский вечер, и Любка в сарае кормила поросят, когда в избе зазвонил домашний телефон.
– Мам, привет! Как у тебя дела? Что-то не могу до тебя дозвониться по сотовому. Что случилось?
– Верочка, привет. А он отключился. Да и некогда сейчас – очень много дел по хозяйству.
– Ма-а-ам, не юли! Сдалась, да?
– Доча, они все там какие-то не такие.
– Там такие же люди, как в жизни. Что, в деревне мало, что ли, дряни? Вот и там так же. Я сейчас тебя научу. Представь, какого бы мужчину ты хотела.
– Как это, какого?
– Ну, в смысле какими качествами он должен обладать. Представила? – Любка кивнула телефону, будто Вера ее видит. – Так, представила?
– Ну, почти, – неуверенно ответила Любка.
– И вот как точно представишь, кого ты хочешь, тут же лезь на сайт. Гарантирую! Он обязательно материализуется – проверено. Иначе так и будут попадаться только проходимцы и подозрительные. И телефон заряди – позвоню через пару дней. Пока, – и дочь повесила трубку.
Но на следующий день Любка заболела, и стало не до экспериментов материализации. Ни с того ни с сего поднялась температура, болело горло, все тело ломило. Сил не было даже двигаться. Как обычно, в пятницу приехал подсобный рабочий Василий.
– Да не вставай! Я сам все сделаю. Всех покормлю, кого надо, выгоню пастись, кого надо, сгоню обратно, – Любка сидела на верхней ступеньке крыльца дома. Она открыла рот, но воспроизвести смогла только какое-то невнятное шипение. – И огород полью, и помидоры подвяжу. Иди отдыхай. Пару дней у тебя есть. Как договаривались, и в субботу я тоже приеду.
И Любкина голова не успела коснуться подушки, как она провалилась в сон. Ей снился сад. Он был без конца и края. Ветви деревьев усыпаны золотыми слитками. Они были круглыми, как теннисные мячики. Ни ветерка. Легкий утренний туман покидал место своего сна. Солнце только оторвалось от горизонта, и первые его лучи заглядывали в росинки на листьях, касались и отскакивали от драгоценных плодов. Она оттолкнулась от земли и полетела. От красоты увиденного зелено-золотого моря у нее захватило дух, и Любка проснулась. Ее мучало удушье. Легкие заложило. Она хрипела, а не дышала. Пот катился градом по лбу. Любка попыталась прокашляться, но не получалось – выходил только царапающий горло хрип.
Был уже поздний вечер. Темно и тихо. Она выглянула в окно. Василия нигде не было видно – уже уехал. Она была совсем одна, и на нее навалилась грусть. Грусть всегда так делает, когда находит болеющего одинокого человека, остро нуждающегося в ласке и внимании.
Любка сварила картошки. Подышала над ней под одеялом. Стало чуть полегче. Сделала себе чай из календулы и ромашки. Села за стол и стала пить. От делать нечего она крутила сахарницу. Поворачивала ее к себе то одним боком, то другим, вдруг та обо что-то стукнулась. Любка ее сдвинула вправо и увидела лежавшую на столе неудавшуюся попытку устроить свою личную жизнь – сотовый телефон. Она отодвинула чашку, встала, нашла провод и поставила сотовый на зарядку. Он трынькнул и включился. И тут же посыпались звуковые уведомления о непрочитанных сообщениях. Любка допивала чай и косилась на бьющийся в вибрационных конвульсиях аппарат.
Проснулась Лиля на своем валенке. Потянулась, подбежала к хозяйке и поставила ей лапы на колени. Она стала заинтересованно вертеть головой, вслушиваясь в странные звуки.
– Смотри, Лиля, как по твоей хозяйке проходимцы соскучились. Пальцы в кровь сбили, наверное, столько писать, – и Любка даже показала Лиле мигающий экран. Если бы Лиля умела читать, то она бы узнала из светящегося сообщения на экране, что «у вас сорок три непрочитанных сообщения». Но Лиля не умела и просто гавкнула.
Любка встала и пошла ставить чашку в раковину. Вдруг сотовый опять трынькнул. Лиля подпрыгнула и вскочила на стул. Телефон продолжал вибрировать. Собака ткнулась в него носом, чтобы понюхать, и уронила его на пол.
– Лиля, ты что! Разобьешь! – Любка, шмыгая тапками, торопливо подошла к пострадавшему. Но собака спрыгнула быстрее, чем подошла женщина, и успела еще пару раз обозреть предмет мокрым носом. – Фу! Ну-ка, отстань от него!
Любка нагнулась поднять телефон. С экрана на нее смотрели большие голубые глаза. Она так и замерла, согнувшись с вытянутой к полу правой рукой. К глазам прилагалась добрая белозубая улыбка и черная борода с проседью.
– Дед Мороз в начале своей карьеры, – завороженно произнесла Любка. Лиля снова подбежала и лизнула Любкину руку и заодно и телефон. Экран моргнул, и фотка исчезла.
– Ты что, рыжая, наделала! – Любка схватила трубку и распрямилась. На весь экран было открыто сообщение, а фото начинающего волшебника стало маленьким и висело в левом верхнем углу.
Марк был итальянец сорока семи лет. Он всю жизнь жил на Сицилии и очень любил свою родину. Был когда-то уже женат на прекрасной русской женщине. Десять лет они были бесконечно счастливы, но пришла болезнь и отобрала ее. Марк писал, что горевал по жене четыре года и думал, что больше никогда уже не захочет жениться и создать семью. Но время, любимые родственники и друзья вернули его к жизни. Они не давали ему опуститься до того градуса отчаянья, который не смог бы вынести даже итальянец. И он снова почувствовал вкус к жизни и решил рискнуть еще раз.
Марк писал, что несколько месяцев искал женщину, которая смогла бы его заинтересовать, и уже почти отчаялся в исполнении своего желания, как случайно увидел фото Любы. Она поразила его. Он сидел, оглушенный, и долго смотрел в ее добрые и немножко грустные зеленые глаза, на улыбающееся лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами. Такая сила и хрупкость в одной женщине, тоже понесшей тяжелую утрату, но, несмотря на это, сумевшей справиться с целой животноводческой фермой в одиночку. Их истории были так похожи – это объединяло их. А в конце письма он добавил, что просто не мог не выразить по меньшей мере свое восхищение такой прекрасной женщиной.
Итальянец писал простым искренним языком, который даже гугл переводил – почти не корежил. Его сообщение сразу задело Любку за живое. Она читала его письмо и интуитивно безоговорочно верила всему, что он писал. Любка ответила Марку в этот же вечер. Он обрадовался и написал, что три дня ждал и боялся, что она его проигнорирует. А когда почти отчаялся, от нее пришел ответ, и он этому очень рад.
На следующий день после Любкиного невероятного знакомства позвонила Вера узнать, как дела. И мать ей сказала, что, кажется, она нашла того, кого искала, но боится сглазить и пока не будет сообщать подробности.
ГЛАВА 37
Лиля мчалась по полю в сторону леса. Она какой-то немыслимой собачьей интуицией чувствовала, что у них осталось уже не так много свиданий. Она выбежала на опушку. Остановилась. Втянула мокрым носом воздух.
Собака стояла в эпицентре удивительного лесного пожара. Все вокруг пылало неистово красным, ярко-желтым, немного смягчаясь коричневым. Листва была до предела раскалена осенью – октябрем. Вдруг мимо нее проскочила мышь-полевка. Пискнула и нырнула в свой лаз в земле. Но такса лишь проводила ее взглядом. Она была слишком занята, чтобы отвлекаться на досужие развлечения. Она прощалась со своей юностью и со своими жившими здесь воспоминаниями.
…
Жители Марса, вроде бы спешившие по своим делам, останавливались и, разинув рты, сворачивали шеи на проплывавший мимо них внедорожник «Мерседес Бенц» G-класса. Машина ехала, не торопясь, и покачивалась на ухабах деревенской дороги, как «каравелла на зеленых волнах». С таким же успехом на низко бреющем полете их поселок могло бы почтить присутствием и НЛО.
Сзади в «Мерседесе» восседал какой-то никому не известный франт в белой накрахмаленной рубашке и смущал глазеющих своей белозубой улыбкой с искренностью иностранца.
Машина подъехала к Любкиному дому и остановилась. Открылась дверь, и все, парализованные диковинным зрелищем, увидели, как из нее вышел мужчина среднего роста в потертых джинсах, черных ботинках, транслирующих, что они дороже, чем дома вокруг, и легкой черной куртке, надетой на белоснежную рубашку. Впечатление он произвел не меньшее, чем привезшая его машина.
Загорелый, раскрепощенный, он огляделся и неожиданно для всех за ним наблюдающих приветственно и как-то по-дружески помахал им рукой. Затем, уверенно просунув руку между досками калитки, как будто это делал каждый день, ловко скинул петлю. Дверь открылась, он вошел и зашагал по тропинке к дому.
На крыльцо выскочила Любка. Она была в платье в горошек, доходившем ей до колена. Волосы просто убраны в пучок на затылке, но кокетливая прядь у виска будто случайно выбилась из прически. Чуть тронуты тушью ресницы, а на губах блестела розовая помада. Румянец наносить не пришлось – ее щеки и уши горели пунцом с самого утра.
...
Двумя часами раньше.
– Вера, а это платье не слишком того? А?
– Мам, ну чего – того! Отличное платье! Между прочим, в Mаrrella тебе покупала. Могу съездить в монастырь, одолжить у них рясу. Хочешь?! – Любка стояла у зеркала и медленно поворачивалась то вправо, то влево и гладила руками ткань на юбке.
– Мам, он же итальянец! Он же не наши мужики. Итальянцы любят, когда женщина выглядит. И чем ярче, чем больше они ее… – Вера замешкалась. – Ну, ты поняла, в общем.
Дочь, как она потом призналась матери, все три месяца переписки Любки с итальянцем не расплетала скрещенные на удачу пальцы. И, смеясь, говорила ей, что если они на всю жизнь теперь останутся кривыми, то это не должно быть зря.
Месяц назад Марк написал, что очень хотел бы Любовь увидеть лично и готов прилететь, когда ей будет удобно. Любка очень волновалась, но Вера ее всячески поддерживала.
...
Марк поднялся на крыльцо. Они стояли и смотрели друг на друга. Любка – с любопытством и плохо скрываемым стеснением. Она еще больше раскраснелась, и была опасность, что скоро цвет ее лица сровняется с цветом пожарного гидранта. А Марк – с искренним восхищением, которое никогда не станет скрывать настоящий итальянец. Он взял Любку за руки, улыбнулся, и в уголках его глаз залучились веселые морщинки, делая его лицо так похожим на Санта-Клауса.
– Ты так прекрасна! Дай мне тебя рассмотреть! – произнес на русском. И Любка еще больше смутилась.
Дверь сзади скрипнула, и в щель просунулось Верино лицо. Оно улыбалось.
– Чего стоим? Кого ждем? Проходите в дом, а то вон, зрителей-то прибавляется.
Марк обернулся и увидел уже без стеснения столпившихся у калитки Любкиного дома с десяток наблюдателей.
...
Они сидели за столом, угощались Любкиными кулинарными творениями, многие из которых для Марка были в новинку. Но он оценил и соленье, и сало. И когда дело дошло до свинины, рассказал, какими специями пользуются у них, когда запекают поросенка. Он немного говорил по-русски. Марк так любил свою первую жену, что хотел сделать ей приятное – учил русский, когда находилось свободное время. Когда не хватало словарного запаса, он переходил на свой далеко не совершенный английский, и Вера переводила. Ну а в совсем крайних случаях добивал предложения фразами из итальянского, сдабривая активной жестикуляцией, и они, смеясь, все вместе лезли в электронный переводчик.
Вере Марк очень понравился. И когда они пошли показывать сицилийцу свой скотный двор, Вера успела шепнуть матери: «Он очень клевый!» А Марк уже закатал рукава и сидел на корточках – чесал поросенку за ухом. Тот так сильно хрюкал от счастья, что было страшно, что он может сейчас этим счастьем захлебнуться.
Вдруг что-то вынырнуло у Марка из-под ног.
– Собака! Это же такса! Чья она? Твоя, Любовь? – он переключился со свиньи на Лилю, и та тут же сняла оборону. Она принялась лизать чешущие ее руки и повалилась на бок.
– Да, с ней на охоту ходил мой покойный муж. Вот теперь мается без дела, – Люба умолчала о том, что таксы способны занять себя делом всегда, даже если за это могут пристрелить.
– Как говорят мои друзья-охотники: у таксы только один недостаток – одной таксы всегда мало. У меня на ферме живет свинья Пармезан. Это если перевести его имя на русский. Они обязательно подружатся! – и Марк пристально посмотрел на Любу. Она опять покраснела, а Вера хохотнула, но быстро закрыла ладошкой рот. Марк поднялся с корточек, отряхнул руки и предложил вернуться в дом. Лилю он тоже позвал с ними.
Люба сидела на стуле, отодвинувшись от праздничного стола, и сияла. Марк стоял перед ней. Он говорил, что с самого начала, как только увидел ее на сайте, сразу почувствовал, что Любовь – это его женщина, именно та, которая ему нужна. За эти месяцы переписки она только еще сильнее убедила его в этом. Марк говорил, что готов заботиться о ней и обеспечить достойную жизнь. И Любе не придется тосковать по деревне, по природе, потому что и он живет трудом на земле – у него есть лимонный сад, и если ей станет скучно и она затоскует по своей ферме, то они смогут что-то придумать и на Сицилии. И он с удовольствием заберет их всех с собой: и Любу, и Веру, и Лилю, – если она ответит ему «да».
Марк достал из внутреннего кармана пиджака бархатную коробочку. Вера, стоявшая рядом с матерью, почти не дышала. Любка замерла и смотрела на кольцо в руках Марка. А Лиля вообще не понимала, что происходит. Она только чувствовала, что все сильно напряжены, и хотела, чтобы ей побыстрее объяснили ситуацию. Она громко залаяла, перебив Марка в самый ответственный момент, и стала подбегать ко всем по очереди. Все трое тут же выпали из оцепенения, заулыбались и кинулись успокаивать и гладить собаку. И вот так, сидя на корточках вокруг ошалевшей от внимания Лили, Люба посмотрела на Марка и тихо произнесла: «Я согласна».
Вечером Люба и Марк провожали Веру на поезд. Она уезжала обратно в город. Следующий день у нее был рабочим. Она перешла на пятый курс и устроилась на подработку помощником юриста в девелоперскую компанию. А Марк задержался еще на неделю.
ГЛАВА 38
По совету жениха Люба дала в газете «Из рук в руки» объявление и сообщила односельчанам, что дом, УАЗ–452 Василия и скотина ищут новых хозяев. Ей было грустно расставаться с Марсом – она прожила здесь всю жизнь. И страшно менять все в корне – уезжать в чужую страну, где она никого не знала, кроме будущего мужа. Но надежда, что все будет просто отлично, помноженная на любопытство «а как там люди живут?», перебарывала страх неизвестности.
Марк с Любой съездили в Екатеринбург, в посольство Италии, и подали все необходимые документы на визу невесты. Сводили Лилю к ветеринару и начали готовить ветпаспорт.
– Марк, а ты не против еще одного члена семьи? Он, правда, уже не молод, но по-прежнему трудоголик.
– Нет конечно! Чем больше семья, тем счастливее жизнь! У меня только кузин около пятидесяти. Кого забираем?
– Это Кузьма Васильевич – кот, – ответила Люба. Марк засмеялся.
– На Сицилии ему будет чем заняться в наших погребах. Решено! Берем.
Через семь дней Марк улетел обратно на Сицилию рассказать родне о предстоящем событии и подготовиться к свадьбе. А к Любке потянулась вереница односельчан и приезжих из города.
Первыми разобрали всех кур. Увели Черничку – черную свинью со всем ее выводком. Особенно тяжело было расставаться с Фортуной, но она попала в хорошие руки, и обеспеченная старость ей была гарантирована. Как-то вечером к ней постучались в окошко кухни. Любка выглянула из-за занавесок. На улице стояла бабка Шнапс. Любка не хотела выходить, но та так яростно махала рукой, что казалось, что она сейчас разобьет стекло.
– Ты извини меня, Люба, Христа ради. Если можешь. Вот тебе маленький подарочек. Пригодится на новом месте, – и она сунула в руки Любке завязанный узелком носовой платок, в котором было что-то твердое. Любка начла развязывать, но та ее остановила. – Потом, пообещай, когда сядешь в поезд – развернешь. Хорошо? – Любка кивнула в знак согласия.
– И у собаки своей от меня попроси прощения, – Любка опять кивнула. – Ну и хорошо. Счастья тебе там. Не забывай нас и не держи зла, – и бабка зашагала к калитке.
После Шнапс пришла Пономариха – Елизавета. Любка ее сначала даже не узнала. Она сменила свои черные балахоны и стала хорошо одетой женщиной в пальто и сапогах с искрящимися от счастья глазами. Она даже помолодела лет на двадцать.
Елизавета говорила Любе, что ее собака не просто перерыла ее огород, она перевернула ей жизнь – заставила понять своим примером, что можно жить, не злобясь на старое, не вспоминая прошлых обид, помогая друг другу просто так – по доброте. И вот она теперь свободными вечерами стала ездить в детский дом в Новой Ляле и работать там на добровольной основе. Она подружилась с персоналом, а особенно с завхозом Захаром.
Приходила и Аглая – Ведунья. Принесла Любке какую-то склянку с мутной жидкостью. Пожелала ей счастья в новой семье. Ну, а если оно вдруг куда-то денется, то по чайной ложке в суп мужу за обедом, и счастье, она гарантировала, вернется снова.
– Спасибо, Аглая! А можно тебя кое о чем попросить? – Ведунья кивнула. – Мне скоро уезжать. Присмотришь за Кузьмой Васильичем?
– За кем? – удивилась женщина.
– Да за моим котом.
– А-а-а, – Аглая улыбнулась.
– Ни в какую не желает ехать. Три раза я его ловила и пыталась отвезти в город к ветеринару для оформления ветпаспорта, но он каждый раз сбегал прямо перед самой электричкой. Видать, решил остаться, и я переживаю.
– Да не вопрос! Будет Фамильяру товарищ. Может, хоть мышей научит его ловить.
– Спасибо тебе большое! Просто камень с души. Ну, не поминай лихом.
– Удачи.
Женщины попрощались, и Аглая ушла.
Через три месяца после подачи документов посольство дало Любке одобрение на выезд. За дом уже был выплачен аванс, и новые жильцы готовы были въезжать.
...
За окном подъехала машина – приехал Михалыч, тот самый электрик-работодатель, подвезти эмигрантку с вещами до станции. Узнав о скором увольнении Лили из их команды, он предложил помочь с транспортом. Любка сидела на одиноко стоящем посреди комнаты чемодане. Рядом стояла Лиля. Женщина посмотрела на нее и сказала: «Ну?! С Богом!»
Несколько односельчан стояли на улице около работающей машины. Каждый по очереди обнял ее и пожелал счастья. Не обошлось и без слез. Любка села к Михалычу. Следом запрыгнула Лиля, и они тронулись.
Встречавшие их соседи махали им вслед. Лиля высунула морду в заднее приоткрытое окно и с интересом разглядывала все вокруг. Декабрь был в самом разгаре, но снега не было. Стояла аномальная для этого месяца жара – ноль градусов. Все еще пахло осенней пожухлой листвой и почему-то банными вениками. Они ехали на поезд.
...
Состав тронулся. Любка села за стол в купе, не раздеваясь, прямо в пальто. В кармане что-то торчало. Она засунула руку и достала Шнапсовый кулечек. Она и забыла про него совсем. Поезд набирал ход. Лиля сидела на сиденье рядом с Любкой и вертела головой, пытаясь поймать взглядом пролетающие электрические столбы. Любка развязала платок, и на стол вывалились пять купюр по сто Евро.