de omnibus dubitandum 1. 64

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (1572-1574)

Глава 1.64. ИСПОДНИЦЫ И ВЕРХНИЦЫ, НАПЕРСНИЦЫ ДЕВИЧЬИ…

    Мария вернулась домой поздно, Евфимия еще не спала.

    - Ты бы хоть предупредила, что задерживаешься! укоризненно сказала Евфимия.

    - Я уж не знала, что и думать.

    - Но ведь я сказала, что иду в гости. А не предупредила - думала, что ты уже спишь, не хотела беспокоить - тихо ответила Мария.

    - Я ложусь поздно, - миролюбиво произнесла Евфимия и зевнула.

    - Ну, иди спать.

    Мария промолчала, первым делом пошла в умывальню и долго чистила зубы и полоскала рот, стараясь смыть мерзкий вкус и запах спермы. Но этот отвратительный запах, "запах греха", как ей подумалось, похоже, никуда не исчезал. Потом она отправилась в свою светлицу, где ее уже дожидалась кровать-лавка, и легла, накрывшись одеялом с головой. "Какой ужас!" - только и успела подумать она, прежде чем ее сморил сон.

    Мария проснулась в десятом часу.

    Евфимия сидела за столом, на котором в графинчике стояла наливка ее собственного изготовления, в летнике с картами в руках.

    Евфимия  уже давно готовила свое фирменное блюдо - Настойку из черноплодной рябины и листьев вишни. Для этого ягоды черноплодной рябины перебирала от веточек и листьев. Затем промывала их от грязи. Листья вишни, собранные с веток также хорошо промывала. В чистую просторную банку выкладывала вишневые листья и ягоды. Засыпав все колотым сахаром, добавляла немного яблочного уксуса и заливала все водкой. В банке оставляла свободное место. Так удобнее было перемешивать настойку. Закрыв банку крышкой все хорошо перемешивала, чтобы сахар быстрее начал растворяться. Убрав банку в темное место настаивала 3 недели при комнатной температуре. За это время несколько раз настойку нужно было потрясти. Через 3 недели процеживала настойку через несколько слоев марли и хорошо отжимала ягодный жмых. Весь ягодный сок шел в настойку. Готовую настойку из черноплодной рябины с вишневыми листьями разливала в бутылки и хранила в темном месте при комнатной температуре. Этой настойкой она хотела угостить свою сводную сестру и посекретничать с ней по-бабьи.

    - Ну что, выспалась? - спросила она дружелюбно. - Что-то у тебя неважнецкий вид. Вчера ничего не случилось? Ты пришла такая... вздрюченная. Как напуганная курица! - и Евфимия оглушительно расхохоталась.

    Мария любила ее смех. Вообще ей нравилась сводная сестра. Евфимия была старше ее всего лет на семь-восемь. Она была моложавая зрелая самка, всегда следила за собой, хорошо одевалась.

    - Как у тебя дела? - спросила Евфимия, наливая ей свою знаменитую настойку.

    - Все в порядке.

    - Что же ты такая невеселая? - допытывалась Евфимия, ласково глядя ей в глаза и чуть улыбаясь уголками туб. - У тебя что-то случилось?

    Мария опустила голову и почувствовала, как кровь горячей волной окатила щеки.

    - Ты меня стесняешься? - настойчиво допытывалась Евфимия.

    Мария подняла глаза на сестру.

    - Нет, не стесняюсь. Просто я была вчера в гостях у знакомых...

    Лицо Евфимия словно окаменело. - Ну, ну, продолжай.

    Мария сглотнула слюну.

    - Ты что, разделась перед ними? - неожиданно дрогнувшим голосом спросила Евфимия.

    Мария молча кивнула.

    А Евфимия нервно встала из-за стола и прошлась по светлице.

    - А дальше? - спросила сестра тихо. - Что-то еще было?

    Мария снова кивнула. - Меня заставили... сесть на диване рядом с двумя мальчиками. Голой. А потом один отвел меня в спальню и стал целовать... - она осеклась.

    Нет, Мария не могла рассказать все это сестре.

    Евфимия внимательно посмотрела ей в лицо. - Скажи, пожалуйста, а у тебя ничего больше с ними не было?

    Мария удивленно взглянула на сестру.

    - Нет! Нет! - вскричала Мария испуганно. - Ничего.

    - Но я тебя прошу. Не бойся. Я не собираюсь тебя ругать или читать нотации. Я просто хочу понять.

    Евфимия долго внимательно смотрела на свою сводную сестру. В ее глазах зажглись огоньки, но Мария не смогла угадать, какие чувства она вызвала у сестры.

    - У тебя красивое тело! - после долгой паузы мягко произнесла Евфимия, с трудом оторвав взгляд. - У тебя великолепное тело. Немудрено, что окружающие едва могут усидеть на месте рядом с тобой. Евфимия, долго молчала. Потом подошла к Марии, взяла ее за плечи и привлекла к себе.

    - Бедная моя девочка! - вздохнула она. - Бедная! - и положив Маринину голову себе на высокую грудь, стала тихо перебирать ей волосы. Никто еще не обращался с ней так нежно. Ни родная мать, ни отец. Никто.

    Мария успокоилась, а из уголков глаз по щекам побежали слезинки. Евфимия долго не выпускала ее из своих объятий.

    На следующий день после ужина Евфимия прилегла на тахту, а Мария по обыкновению устроилась в кресле.

    Евфимия чувствовала, что одиннадцатилетняя сестра как-то напряжена, и, похоже, хочет ей что-то сказать. Или рассказать.

    - Манечка! Поди-ка сюда, ко мне, - тихо позвала Евфимия.

    Мария не заставила себя просить дважды.

    Притянув девушку к себе, сестра стала перебирать ее распущенные волосы и гладить по руке. Потом вдруг притянула к себе и медленно поцеловала в губы.

    Поцелуй был крепкий, долгий, приятный. Так ее еще никто не целовал. Мария лишилась дара речи: ей было приятно! Она отстранилась и искоса взглянула на сестру. Евфимия пристально смотрела на нее, словно ожидая услышать от младшей сестры какие-то слова - то ли возмущения, то ли ободрения.

    - Ну что? - промурлыкала Евфимия, тронув Марию за локоть и давая понять, что настала ее очередь.

    Мария поняла. Она развернулась к Евфимие и робко приникла к ее телу, их груди сомкнулись, и Маня прижалась полураскрытыми губами к губам сестры.

    Евфимия ничего не делала, только, не отрывая своих губ от ее рта, продолжала рукой гладить ее волосы. Потом она отвела руку от Маниных волос и как бы невзначай провела ладонью от ее шеи до выреза сарафана, дотронулась до груди и стала ласкать ее с такой трепетной нежностью, с какой бабочка касается крылышками лепестков цветка.

    У Марии закружилась голова, она медленно откинулась навзничь и, закрыв глаза, отдалась захлестнувшему ее тело трепету восторга. Мария не знала, что ей делать. Она протянула руку к шее Евфимии и погладила ее, скользнув к ключицам.

    Евфимия улыбнулась и распахнула полы летника. Под летником ничего не было.

    По телу Мани пробежала пульсирующая волна наслаждения. Где-то внизу живота забилась, запульсировала мучительно-томительная точка боли. Нет, не боли, а сладкого напряжения, которое росло по мере того, как рука Евфимии продвигалась все ниже и ниже, а когда нежные пальцы добрались до края рубахи, Маня даже вздрогнула от неожиданно полыхнувшего пламени между ног. И в тот же миг ощутила, как внутри обожгло, словно кипятком, и она инстинктивно сдвинула ляжки, чтобы не дать горячему соку промочить подол.

    Женский костюм был похож на мужской, хотя шился еще более длинным и широким, так как обтягивать фигуру считалось неприличным. Женская рубаха была прямого покроя и больше напоминала длинное платье до полу (отсюда слово «подол») с длинными рукавами и круглым воротом. Рукава рубахи были узкими и облегающими, собирались у кистей в складки запястьями. Запястья пристегивались отдельно и вышивались золотом, серебром и жемчугом. Для этой цели использовали браслеты и обручи.
    Ворот рубахи был с прямым разрезом посредине, отделывался вышивкой и застегивался на пуговицу. Красные рубахи, как и у мужчин, были в почете, но делали еще и белые. Богатые женщины непременно носили по две рубахи — сорочку, или исподницу, то есть нижнюю полотняную рубаху, и верхницу — шелковую, верхнюю. Домашняя одежда, какой и являлась рубаха, не предназначалась для посторонних глаз, поэтому ее носили с поясом, обозначавшим талию и грудь. Пояс служил оберегом так же, как и вышивка. Показываться же людям в рубахе считалось неприличным.
________________________________________
Я. Рейнтенфельс в своем «Сказание светлейшему герцогу Тосканскому», так описывает женские наряды:
    «У женщин одежда намного теснее, однако не настолько, чтобы обрисовать отдельные части тела. Это неизбежное постоянное изобилие складок до того способствует сохранению рук в тепле, что даже зимой на руки не надевается никакой дополнительной одежды. Чулки они носят из грубой косматой шерсти, по большей части просторные и без подвязок, а каблуки их башмаков так высоки, что ходить весьма трудно. Эти каблуки имели, думаю я, лишь ввиду поудобнее удержать женщин от бесполезного праздношатания».
   
    На рубахи в Древней Руси в качестве домашней одежды надевали глухие, прямые или расклешенные цельные платья на двух лямках без рукавов — сарафаны. Подтянутые под грудью и распашные книзу, они имели множество пуговиц. На рубаху и сарафан богатые люди надевали душегрею — род короткой широкой кофты на лямках и без рукавов. Слово происходило от двух слов «душа» и «греть» и выражало назначение самой этой одежды — держать в тепле верхнюю часть тела, как говорится, греть душу. Сзади душегрея собиралась в складку и обхватывала талию пышным кольцом сборок. Так же как и сарафан, душегрея застегивалась на множество пуговиц. Впоследствии душегреи стали делать и с рукавами, они стали праздничной одеждой. Особенно красиво смотрелись тафтяные душегреи с золотым позументом.
      
    Позднее сверх рубашки русЬкие женщины стали носить летники. Одежда эта была не такой длинной, как рубаха, не доходила до пят, а лишь до щиколотки, была глухой, надевавшейся через голову, сильно расклешенной книзу. Рукава летника были такой же длины, что и сам летник, и чрезвычайно широки, колоколообразной формы и сшивались лишь до локтя. От локтя они висели длинными полотнищами — накапками. Иногда так назывался и весь рукав.

    К нижнему краю рукавов пришивались куски бархата, шелка, вышитые золотом и серебром, украшенные различными изображениями. Подол летника обшивался другой материей с золотой тесьмой, со шнурком и бахромой. Спереди делался разрез, который застегивался под самым горлом.

    В то время считалось обязательным, чтобы женский наряд был застегнут на груди как можно плотнее. К летнику пристегивался низкий глухой круглый воротник-ожерелье. Иностранцы находили его похожим на собачий ошейник. Ожерелье выполнялось из тесьмы черного цвета, с золотом и жемчугом, достаточно узкое, и пристегивалось к летнику пятью пуговицами.

    Летник для зимы подбивали мехом и называли кортелем. Сами же летники шили из дорогих шелковых тканей — атласа, тафты или камки зеленого, синего, желтого, червчатого цветов. Очень дорогие летники изготавливали из серебротканых или золотоцветных шелковых материй. Женщины среднего достатка носили летники из зуфи, киндяка, дороги, расшивали цветной пряжей и шелком.
      
    Особенностью всех летников были вошвы — вшитые места из дорогих кусков ткани — атласа, бархата или особого шелка. Вошвы нашивали на рукава и на полы летника по обеим сторонам от разреза, как нашивки на мужских кафтанах. Широким концом вошву прикрепляли у запястья, острый конец свешивался вниз. Обычно вошвы подклеивали к ткани подкладки рыбным клеем. Ткань на вошвах отличалась от основной ткани тем, что на ней всегда был узор в виде листьев, трав, зверей, она выглядела более нарядной. Руки женщины старались держать согнутыми в локте, чтобы вошвы не мялись и были видны. Все домашние женские одежды — рубахи, сарафаны, летники — надевались через голову, как тогда говорили, «накладывались».

    Евфимия осторожно поглаживала Манины бедра, задирая короткую сорочку, или исподницу* вверх.

*) Богатые женщины непременно носили по две рубахи — сорочку, или исподницу, то есть нижнюю полотняную рубаху, и верхницу — шелковую, верхнюю. Домашняя одежда, какой и являлась рубаха, не предназначалась для посторонних глаз, поэтому ее носили с поясом, обозначавшим талию и грудь. Пояс служил оберегом так же, как и вышивка. Показываться же людям в рубахе считалось неприличным.

    Маня поняла и, поспешно расстегнув три пуговки на вороте, стянула верхницу и бросила ее на пол под тахту... Она не заметила, как ладонь Евфимии устремилась к гладкому, чуть припухлому животу, затем к паху, к редким девичьим зарослям.

    Потом ладонь спустилась дальше, к сомкнутым ляжкам и решительно протиснулась между ними, легла на редкий шелк зарослей прямо на налившиеся, переполненные сладким томлением губы, рельефно проступившие под темным треугольником.

    И вдруг Евфимия отдернула ладонь и начали покрывать тело сестрицы поцелуями.

    Ее горячий рот упрямо искал Манины губы. Нашел.

    Евфимия прижималась к губам что есть силы. Маня ощутила, как острый горячий язык смело прорвался сквозь перламутровую преграду ее зубов, проник в рот и достиг языка.

    Языки слились, сплелись, точно две улитки. Одновременно Евфимия раздвинула руками ее бедра и стала неистово гладить насквозь пропитанный липкой влагой шелк исподницы, которая оставалась единственной слабой преградой на пути к охваченному приятно-мучительной болью влагалищу.

    Маня чуть было не отбросила руки 17-летней Евфимии, потому что теперь она уже не просто покорно принимала ее ласки, но сама была до крайности возбуждена и охвачена желанием.

    - Тебе нравится? - впервые нарушила тишину Евфимия. Ее голос прозвучал точно издалека.

    - Это неповторимо... - прошептала с жаром Маня. - Это невыносимо... приятно. Еще!

    - Сейчас! - сказала Евфимия более спокойным голосом. - Но сначала я хочу, чтобы ты совсем разделась. Маня слегка улыбнулась и проворно стянула исподницу.

    Евфимия по-кошачьи изогнулась и положила голову ей на живот. Она протянула руку к треугольнику темных волос на Манином лобке и провела пальцем по набухшим бордово-алым губам. Она трогала Маню осторожно, медленно, круговыми движениями, потом нежно раздвинула губы и мягко вонзила палец в горячую влажную пещеру.

    - Нравится? - прошептала Евфимия.

    - Да-а, - едва слышно протяжно ответила Маня, млея от сладостной боли.
Глубже, прошу, глубже! И быстрее!

    - Как скажешь, дорогая, - с улыбкой шепнула Евфимия и, погрузив палец вглубь до отказа, стала аккуратно вращать им, дотрагиваясь до рифленых влажных стенок.

    - Скоро ты почувствуешь ни с чем не сравнимое наслаждение, дорогая! Скоро это придет.

    Маня лишь сладко постанывала - сначала приглушенно, потом все громче и громче и, уже не владея собой, устав сдерживаться, закричала в голос от невыносимо-сладостной муки удовольствия.

    Но тут Евфимия вытащила палец. - Еще не время, - прошептала она на ухо Мане и обхватила ее жадными руками за ягодицы. Сжав покатые белые половинки упругого девичьего зада, Евфимия приникла ртом к левой груди сестрицы и кончиком языка стала облизывать сосок. Язык, точно маленькая пугливая змейка, то бегал вокруг соска, застывая на самой его вершине, то убегал обратно в рот, там замирал, словно набираясь новых сил, и выстреливал обратно, утыкаясь во влажную, мягкую кожу груди, и потом возвращался на пупырчатое кольцо вокруг коричневой коротенькой ягодки с крошечным отверстием посередине.

    Манино сердце бешено колотилось, грозя разорвать грудную клетку и вырваться наружу. И точно так же яростно бились толчки вожделения, пробегая от паха вверх по позвоночнику к затылку.

    Евфимия оглядела обнаженное тело Мани восхищенным взглядом. Она раздвинула тяжелые недетские груди сводной сестрицы и уткнулась лицом в возникшую горячую ложбинку. Отпустив оба полушария, она позволила им покрыть собою девичью грудь.

    Евфимия лежа на спине застонала от наслаждения. Она высунула язык и неторопливо провела по ложбинке вверх, а потом вниз.

    Маня ощущала каждой клеточкой своего тела, как поднимается волна неизъяснимого, неведомого наслаждения, и старалась задержать это в себе как можно дольше, оттягивая ожидание своего падения в блаженство...

    Евфимия оторвалась от ее груди, убрала руки. Маня открыла глаза и увидела, что Евфимия медленно снимает свой  летник. Под ним таилось великолепное тело. Маню поразил лобок сводной сестры: он был аккуратно пострижен. Под лобком начиналось ущелье с большими бордово-алыми красивыми губами…